Со второго взгляда

Творчество братьев Стругацких, уже с середины шестидесятых годов ставшее объектом пристального (и далеко не всегда доброжелательного) внимания критиков и литературоведов, продолжает оставаться в фокусе внимания и по сей день. Практически каждое произведение, написанное этими авторами, не прошло мимо исследователей современной НФ литературы: А. Урбана, Т. Чернышовой, А. Зеркалова и других, в работах которых достаточно полно и глубоко — насколько это было возможно до середины восьмидесятых — проанализирована проблематика книг Стругацких и место каждого произведения в созданной писателями картине фантастического мира. В связи с этим выглядит досадным упущением тот факт, что одна из повестей Стругацких — «Повесть о дружбе и недружбе» (в сборнике «Мир приключений», М., 1980) — все-таки осталась практически не замеченной литературоведами, если не считать беглого упоминания о ней в одном из обзоров В. Гопмана в журнале «Детская литература». Можно предположить, что причина подобного отношения критики к повести объясняется отнюдь не какими-либо идейно-художественными просчетами писателей, а скорее, определенной традицией, в силу которой сказочно-фантастическая повесть, ориентированная, на первый взгляд, исключительно на детскую аудиторию, могла показаться привыкшим к очевидному, легко поддающемуся вычислению подтексту «сказок» Стругацких литературоведам простой, даже примитивной и уж, во всяком случае, не лежащей в «основном русле» творчества писателей. В повести нет бьющего в глаза сарказма «Сказки о Тройке», нет сатирической остроты повести «Понедельник начинается в субботу» (А. Бритиков, например, вообще склонен однозначно определить эту «сказку для научных работников младшего возраста» только как памфлет). И — с другой стороны — нет здесь легко различимой за приключениями главного героя серьезной социальной проблематики, как в «Обитаемом острове» (характерно, что две последние книги, вышедшие в издательстве «Детская литература» и предназначенные «для среднего и старшего возраста», нашли благодарного читателя, в основном, среди взрослых). Напротив, авторы всем ходом сюжета «Повести…», выбором героем четырнадцатилетнего подростка, даже нехитрым заголовком, выдержанном как будто в духе добросовестного морализирования (друга выручать из беды — хорошо, а оставлять его в беде — дурно), словно нарочно стремились подчеркнуть вполне конкретного адресата «сказки» и отсутствие иных побудительных причин к написанию данного произведения, кроме как желание создать в самом деле незатейливую и поучительную историю для детей. Пожалуй, именно иллюзия простоты помешала исследователям преодолеть шаблоны и подвергнуть повесть обстоятельному разбору, оттолкнуться от рассмотрения не только общей идеи произведения, но и очень важных «частных» аспектов, что помогло бы увидеть в произведении много принципиально важного для творчества писателей, выявить полемический заряд повести, элементы пародии в ней, уяснить ее место в творчестве Стругацких и в современной им научно-фантастической литературе в целом, а также обратить внимание на специфические для писателей художественные приемы.

Исчерпывающий анализ повести в мою задачу не входит. Я постараюсь, может быть, только наметить к нему подход, высказав несколько соображений, которые возникли при внимательном прочтении повести.

Начнем с героя. «Повесть о дружбе и недружбе» — первое произведение Стругацких, где главная роль отведена обыкновеннейшему мальчишке, школьнику Андрею Т. (причем не XXII века, а XX), а весь сюжет связан с приключениями и испытаниями, которые выпадают на его долю. Намерения авторов проясняются, если принять во внимание, что этот центральный персонаж повести стал для Стругацких в первую очередь своеобразной художественной реализацией их творческих позиций в споре о герое фантастической литературы: писатели весело ломали стереотипы, укоренившиеся в НФ литературе вот уже более полувека.

Позволю же себе небольшой экскурс в историю. «Ведомственное» отнесение произведений фантастики к детской литературе в тридцатые годы дало толчок к появлению книг, авторы которых, с одной стороны, делали упор на занимательность и доступность (что неизбежно вело за собой и известное упрощение тех серьезных проблем, о которых писатели хотели поведать юным читателям, и создавало обманчивое впечатление легкости, с какой эти проблемы могли быть решены), а, с другой стороны — заметно снижали требовательность к художественному уровню — «дети, мол, не разберутся» (А. Бритиков). С этим было связано и появление в каждом втором научно-фантастическом романе героя-мальчика, случайно или «зайцем» (мотивировка была самая фантастическая) попадающего на борт корабля — подводного, подземного, космического или — благодаря своим незаурядным качествам — оказывающегося в эпицентре фантастических событий в самый ответственный момент («Тайна двух океанов» и «Победители недр» Г. Адамова, «Глубинный путь» Н. Трублаини, «Арктания» Г. Гребнева и т. д.). Этот герой, к вящему удовольствию читающих подростков, отличался невероятным умом, ловкостью, хладнокровием и (как с иронией замечал критик А. Ивич) мог любую задачу «выполнить так же успешно, как руководитель экспедиции, если задача патриотична». Короче говоря, это была — по словам того же критика — «условная и очень лестная» для ребят «схема того, как взрослые представляют себе идеального советского мальчика». Выдача желаемого за действительное даже при определенных положительных сторонах такого подхода (юный читатель мог обрести для себя пример в лице своего выдуманного «идеального» сверстника; стараясь ему подражать, воспитывать свой характер) не могла не быть способом односторонним, тем более, что у взрослого читателя, имеющего опыт общения с реальными мальчиками, подобный штамп мог вызвать лишь раздражение или — в лучшем случае — улыбку, что не способствовало поднятию авторитета НФ литературы. (В то время, как юный читатель, видя вопиющее несоответствие своих качеств с гипертрофированной «положительностью» книжного сверстника, мог обрести и комплекс неполноценности). Метод изображения «идеальных» детей в фантастике тридцатых-сороковых сохранился до настоящего времени, хотя и претерпел некоторые изменения. Наиболее ярко он отразился в творчестве В. Крапивина, который «в идеальном образе романтического мальчика-героя» (Ал. Разумихин) вывел этот тип еще на более высокий виток спирали, предоставив подобному герою практически неограниченные возможности — если герои Г. Адамова или Г. Гребнева совершали сравнительно локальные подвиги, то в повести В. Крапивина «Дети Синего Фламинго», например, двое бесстрашных ребят шутя и играя спасают от порабощения целую страну. Вполне понятно, что и сами идеальные герои Крапивина, и их великолепные подвиги вызывают читательские симпатии — завидная легкость в достижении своих целей объясняется спецификой «сказки». Даже критик В. Ревич настолько попал под обаяние героев повести «В ночь большого прилива», что вполне серьезно упрекнул О. Ларионову, что, дескать, целому человечеству в ее романе «Леопард с вершины Килиманджаро» «не пришла в голову… не слишком сложная мысль», до которой легко додумались юные герои В. Крапивина (в повести «В ночь большого прилива» эти герои целую страну опять-таки помогли вывести из тупика).

Важно подчеркнуть, что само по себе появление юных романтических героев в современной фантастике не содержит ничего «криминального», однако, если прокламируется: никакой другой центральный герой в фантастической и приключенческой литературе, в общем, и не нужен (эта мысль появилась в целом ряде статей), — то это теоретическое соображение, подкрепленное литературной практикой в лице того же В. Крапивина, вызывает возражение. Право на существование — по крайней мере, не меньшее — имеет и герой иного типа.

«Реалистическая фантастика» Стругацких (термин самих авторов) сознательно ориентирована как раз на этого «иного» героя. Придуманные романтические «сверхмальчики» с их невероятными подвигами, затмевающими дела взрослых, чаще всего были для Стругацких лишь объектом пародии. Достаточно вспомнить, например, что в главе повести «Понедельник начинается в субботу», посвященной путешествию по описываемому будущему и по сути дела являющейся развернутой пародией на все те штампы, что накопила НФ, возникают «несколько мальчиков с томиками Шекспира», которые, «воровато озираясь, подкрадываются к дюзам ближайшего астролета. Толпа их не замечала». А в повести «За миллиард лет до конца света», когда речь идет о чем-то совершенно невозможном — пришельцах, в устах героя звучит ядовитая фраза: «Напиши роман и отнеси в „Костер“. Чтобы в конце пионер Вася все эти происки разоблачил и всех бы победил…»

Обратим внимание и на образ молодого рабочего Юры Бородина, почти мальчишки (повесть «Стажеры») — образ, в построении которого, без сомнения, присутствуют ощутимые следы внутренней полемики с трактовкой образа юноши в произведениях других писателей-фантастов. Каждая фаза перипетий героя «Стажеров» своеобразно повторяет соответствующую фазу перемещений и поступков персонажей литературных оппонентов Стругацких. В завязке повести («Мирза-Чарле. Русский мальчик») герой неожиданно для себя становится членом экипажа космического корабля прославленных Быкова, Юрковского и Крутикова (но причина этого совершенно прозаическая: юный вакуум-сварщик отстал от своей группы, направляющейся на строительство на один из спутников Юпитера). По ходу сюжета персонажи повести оказываются в сложных, подчас опасных ситуациях, но нигде авторы не дают возможности Юре Бородину совершить нечто выдающееся, героическое: на Марсе охота на летающих пиявок обходится без него, на Эйномии не он помогает «смерть-планетчикам», тревога на корабле оказывается учебной, и на Бамберге, среди «нищих духом», его помощь не понадобилась. Наконец, Пришельцев обнаруживает опять-таки не он, а Юрковский. И в финале герой не увенчан и не превознесен за свои поступки (согласно канонам) — тихо и скромно он готов продолжить свой рейс уже на другом корабле. Введение такого героя, как Юра, — это и попытка взгляда со стороны на «будни» людей будущего, работающих в пространстве Солнечной системы. Недолгий рейс Юры на «Тахмасибе» — школа мужания человеческой натуры, становление юноши коммунистического общества — каким его в самом начале шестидесятых Стругацкие искренне представляли (именно Юра одним из первых распознает клеветника и карьериста в добродушном на вид Шершне), это и освобождение от псевдоромантических стереотипов (в начале повести герой, естественно, мечтает «красиво умереть»), вырастающее в понимание, что «все мы стажеры на службе будущего», и каждый должен выполнить свой долг вне зависимости от того, «героическая» у него профессия или обыкновенная (этой же цели служит в повести и вставная новелла о смерти «маленького человека»). Благодаря космическому антуражу эти простые истины становятся еще более зримыми, приобретая вселенский, глобальный характер.

Как и Юра Бородин, подчеркнуто обыкновенен и негероичен Андрей Т. из «Повести о дружбе и недружбе», а те испытания, которые он претерпевает, спеша на помощь своему другу Генке, совсем не похожи на величественные подвиги. Ради спасения друга перейти бассейн с водой, подняться по скрипучей лестнице, отказаться от коллекции превосходных марок и т. д. — на первый взгляд, все эти поступки покажутся довольно скромными. Почему бы, казалось, авторам не потребовать от героя большего? Между тем даже неизбежный финальный поединок Андрея Т. с силами зла сознательно выведен за рамки повествования (эпизод кончается словами: «Андрей Т. мрачно усмехнулся и сделал глубокий выпад…») — в то время, как книги того же В. Крапивина трудно представить без захватывающих поединков, когда юный герой, если уж взял шпагу, то должен на глазах у изумленных читателей продемонстрировать чудеса храбрости. В «Повести о дружбе и недружбе» Стругацкие, выступая хорошими знатоками детской психологии, хотят подчеркнуть следующее: важно не то, сколь ценен поступок, так сказать, «по абсолютной шкале», а то, какое он имеет значение для самого героя. И тут, пожалуй, отказ от редкой почтовой марки для Андрея Т. перевешивает иные головокружительные подвиги романтических «сверхмальчиков». Тем более, что в контексте всего творчества Стругацких значимость этого поступка неожиданно расширяется, он приобретает дополнительный оттенок, что, безусловно, запланировано авторами: у Андрея Т. хватает мудрой «детскости», чтобы понять, что по сравнению с судьбой друга все марки мира — сущая чепуха. В конце повести он вообще раздаривает свои коллекции, что идет не от внезапно вспыхнувшего альтруизма, а от ощущения настоящих ценностей жизни, которые он постиг, преодолев трусость и пошлый «здравый смысл» во имя спасения друга: «Главное, оказывается, в том, что мир огромен и сложен, и дел в этом мире у человека невпроворот, что жизнь коротка, а Вселенная вечна, и смешно тратить свои лучшие годы на ерунду, а любая марка, даже самая знаменитая, есть всего-навсего кусочек раскрашенной бумаги, и стоит она никак не больше, чем пачка других раскрашенных кусочков бумаги, которую предложат за нее на распродаже…» Для читателей других произведений Стругацких — а часто без знания одной книги писателей восприятие другой может быть сильно обеднено (например, повести «Волны гасят ветер» — для тех, кто не знаком с «Жуком в муравейнике») — Андрей Т. оказывается выше в нравственном отношении и тихого пенсионера-коллекционера Аполлона («Второе нашествие марсиан»), который на возможность приобретения новых марок готов обменять даже право своего человеческого первородства (покорившись щедрым захватчикам-марсианам), и талантливого биолога Валентина Вайгартена («За миллиард лет до конца света»), который предает в себе ученого — в обмен на спокойную жизнь и материальные блага (среди последних получение им, коллекционером, редчайших марок — одно из главных). Для произведений Стругацких, где каждая дополнительная черта дает почву для интересных обобщений, даже такая заурядная частность, как увлечение героев филателией, вдруг может стать подлинным мерилом их духовной состоятельности. Причем, подобного рода сопоставления персонажей вполне уместны в рамках «фантастической реальности» произведений Стругацких.

И здесь несколько слов следует сказать о специфике художественного мира Стругацких, созданном писателями по определенным законам. Этот фантастический мир по своей конструкции близок — как это ни парадоксально звучит, на первый взгляд, — бальзаковскому. План «Человеческой комедии» Бальзак основывал на идее мира как целого, все его произведения — как бы законченные фрагменты одного обширнейшего литературного полотна, где господствует одна и та же реальность. Стругацкие также изображали свой выдуманный, фантастический мир как нечто цельное во времени и пространстве: каждое новое произведение достраивает его, укладываясь в общую картину, как плотно пригнанный элемент бесконечной мозаики, взаимодействуя с ней не только «краями» повествования, «точками сцепления», но и — что важнее — многочисленными сквозными реалиями, персонажами, мотивами, микросюжетами и прочим. Каждое новое произведение, с одной стороны, как бы опирается на многочисленные фантастические атрибуты, сюжеты, реалии, используемые в предыдущих повестях, а, с другой — дополняет этот мир уже новыми реалиями, сюжетами, персонажами. Причем, «опирается» следует понимать не в смысле бездумной эксплуатации уже наработанного, а в создании сквозных тем или героев, в разных ипостасях проходящих по произведениям. Например, один и тот же герой может быть главным, потом эпизодическим и просто упоминаемым лицом, затем опять появиться в качестве главного — у вдумчивого читателя возникает «собирательный портрет». И даже в той повести, где герой этот будет только упомянут, это не будет для читателя пустым именем, поскольку читатель уже знаком с ним по другим книгам. За этим персонажем уже будут стоять какие-то поступки, какая-то биография и т. д. (Достаточно вспомнить сквозных персонажей — Ивана Жилина, Максима Каммерера, Горбовского и др.). Принцип «цельности» распространяется практически на все произведения Стругацких, все они оказываются ассоциативно связанными и ощутимо влияют друг на друга. Поэтому зачастую только одна деталь (какой в данном случае является отношение героев к филателии) может, благодаря ассоциативным «сцеплениям», сказать о герое больше, чем развернутые описания.

Рассмотрение «Повести о дружбе и недружбе» в контексте всего творчества писателей дает возможность провести параллели, усиливающие юмористическое звучание повести. На это «работают» неприметные как будто бы детали, слова, обороты речи. Так, например, возникает забавное сопоставление Андрея Т. с его скромными познаниями в школьном курсе литературы — и вследствие этого — короткой памятью на имена литературных персонажей («Как же его звали-то? Печорин… Грушницкий… Они ведь там все только по фамилиям… Княжна Мэри… Или только по именам, без фамилий… Еще там был какой-то капитан… штабс-капитан… Иван… Иван… С этими фамилиями мне всегда не везло…») и кота-сказочника Василия из повести «Понедельник начинается в субботу», напрочь перезабывшего из-за склероза все, что знал («Вот с этими именами у меня особенно отвратительно! Абу… Али… Кто-то ибн чей-то… Н-ну хорошо, скажем, Полуэкт. Полуэкт ибн… мнэ-э… Полуэктович… Все равно не помню дальше, что было с этим портным»). Словечко «думатель» из «титула» электронной машины, вставшей на пути Андрея Т. (ВЭДРО — Всемогущий Электронный Думатель, Решатель, Отгадыватель), сразу же напомнит читателю знаменитый электронный агрегат Эдельвейса Машкина из «Сказки о Тройке» — «эвристическую машину» (старый «ундервуд» плюс неоновая лампочка), важной частью которого, по словам изобретателя, является именно «думатель»; все это вносит в описание самоуверенного электронного ВЭДРа непочтительное лукавство — что, кстати, и предопределяет итог экзамена, учиненного машиной Андрею Т. Употребление псевдоромантических литературных штампов обыгрывается почти в одних и тех же выражениях в пародийной главе «Понедельника…» («из глаз многочисленных слушателей обильно капали скупые мужские, горькие женские и светлые детские слезы. Суровые мужчины крепко обнимали друг друга и, шевеля желваками на скулах, хлопали друг друга по спинам») и в речи некоего Коня Кобылыча, главного противника Андрея Т. из «Повести…» («Генка — прежде всего!.. А мать пусть рвет на себе волосы и валяется в беспамятстве! А отец пусть скрипит зубами от горя и слепнет от скупых мужских слез»). Подобные сопоставления, помимо всего прочего, придают образу антагониста Андрея Т. черты не то персонажа плохой фантастики, не то писателя-халтурщика, что, в известной степени, и влияет на уровень «героичности» ответных поступков Андрея Т., и вновь подчеркивает пародийный заряд повести. Даже бластер, позаимствованный из космических боевиков, которым Конь Кобылыч поражает несчастный радиоприемник героя, вкупе со зловещим «Иди и сдохни!» не может напугать главного героя: «Ему и самому было немножко странно, что он не испытывает никакого страха перед этим фантастическим мерзавцем с фантастическим оружием» — Стругацкие едко высмеивают «общие места» современной фантастики, которые — по причине своей банальности — придают даже драматическим эпизодам «нестрашный», опереточный характер.

Те же черты пародии ощутимы и в размышлениях героя, стилизованных под небогатую лексику «массового» НФ произведения: «Андрей Т. повернулся на спину и разрешил себе испустить негромкий стон. Это был стон мужественного человека, попавшего в западню. Стон обреченного звездолетчика, падающего в своем разбитом корабле в черные пучины пространства, откуда не возвращаются». При этом самого Андрея Т. в подобных красотах слова авторы не упрекают, ясно видя источник этих размышлений — «новенький сборник фантастики», которым герой рассчитывает занять себя вечером. К тому же приведенное рассуждение оканчивается простодушным, идущим уже от самого Андрея Т.: «Словом, это был душераздирающий стон», — что еще более усиливает комический эффект.

Пародийна и прямо-таки вызывающая карикатурность похитителей Генки, возникающих в финале: «Был там страхолюдный толстяк в бесформенном костюме в красно-белую шашечку, бесформенно распространившийся на четыре стула и половину тахты… И еще был там могучего телосложения хмырь без шеи…, с бледной безволосой кожей, испещренной затейливой татуировкой…» и т. д. Вполне закономерно, что у героя «шевелилось в глубине души ощущение, что они ему не совсем незнакомы, что где-то он их или таких же видывал…» И встречался с ними герой (и читатели) именно в фантастической литературе — такого рода, где маски заменяют характер, где герой обязан быть красив и статен, а злодей — напротив, отвратителен, уродлив. Тенденция к такой прямолинейности, вытекающей, как правило, из художественной бедности, не была исчерпана так называемой фантастикой «ближнего прицела» тридцатых-пятидесятых годов, она и теперь находит свое развитие в творчестве тех авторов, которые по традиции считают художественный образ в НФ чем-то второстепенным. Имеет смысл привести цитаты из романа А. Казанцева «Купол надежды», где враги выглядят примерно так: «Броккенбергер, толстый, раскрасневшийся… Он снова кивнул, но лицо его оставалось кислым. Подбородки как бы мятым воротником подпирали его голову… Броккенбергер (…), тяжело ступая толстыми ногами…вышел». (Любопытно, что критик Семибратова, разбирая творчество А. Казанцева, считает подобную плакатность заслугой и с сочувствием приводит высказывание самого писателя: «Эта книга — памфлет (речь идет о романе „Пылающий остров“, но те же принципы распространимы и на все произведения автора — Р.А.)… Он вроде увеличительного стекла. В нем все немножко не по-настоящему, чуть увеличенно: и лысая голова, и шрам на лице, и атлетические плечи, и преступления перед миром, и подвиг… Но через такое стекло отчетливо виден мир…, видны и стремления людей, и заблуждения ученых»). Именно благодаря литературным ассоциациям с той фантастикой, где — хочет автор того или нет — «все немножечко не по-настоящему», полемическая и пародийная черты повести Стругацких еще более проясняются.

Вся «Повесть о дружбе и недружбе» пронизана литературной стихией, и в этой мозаичности литературных реминисценций — один из важных художественных приемов Стругацких. Более всего их произведениям свойственны не случайные, а сознательные реминисценции, рассчитанные на память читателей. В творческой палитре Стругацких этот прием является одним из ведущих, он не только доказывает богатую эрудицию и хорошее знание традиций мировой литературы, но и помогает блестяще разрешить целый ряд художественных задач. Скрытая или открытая цитата, строка из знакомого текста развернется в восприятии читателей в эпизод, расцветит ситуацию яркими красками узнавания.

Юмор в повести во многом базируется как раз на этом узнавании. Приведем только один пример. Веселая фраза из романа Ильфа и Петрова: «Так будет со всяким, кто покусится!», произнесенная Андреем Т., легко подчеркивает иронический, озорной лад, в котором выдержана вся повесть. В комическом эпизоде «Двенадцати стульев» под эту нелепую фразу получает затрещину старый повеса Воробьянинов (в его лице терпит фиаско порок, и торжествует добродетель в лице молодого супруга Лизы). У Стругацких этой фразой Андрей Т. торжествует одну из побед в схватке со всезнающим, но туповатым ВЭДРОм.

Необходимо отметить, что комическое и пародийное в повести не заслоняет и серьезного. Не зря имя героя — Андрей Т. - по структуре сопоставимо даже с именем героя кафкианского «Процесса», Йозефом К.: прием «доказательства от противного» вновь помогает увидеть в главном герое повести Стругацких активное, деятельное начало. С этим же тесно связан лейтмотив повести — знаменитый девиз героев романа В. Каверина «Два капитана»: «бороться и искать, найти и не сдаваться!» (эти слова Андрей Т. вспомнит не однажды), и ее музыкальная тема — «Песня о друге» В. Высоцкого и «Песня о веселом барабанщике» Б. Окуджавы (в трудные минуты песни эти помогают герою сделать выбор между поступком и «благоразумной» осторожностью).

Еще одна важная функция цитаты у Стругацких — когда за отношением героя к цитируемому источнику угадывается авторский взгляд на конкретные приемы построения литературного произведения, что может стать для вдумчивого читателя особым поводом для размышлений и сопоставлений. Так, например, упоминание одного из эпизодов романа А. Н. Толстого «Гиперболоид инженера Гарина» выведет читателя на орбиту существенной проблемы, связанной с композицией НФ произведения.

Нетрудно заметить, что в романе А. Толстого лекция Гарина Зое об устройстве гиперболоида кажется просто вставным эпизодом. Критика обращает внимание на порочность подобного композиционного условия, нередко тормозившего действие там, где по логике сюжета оно просто обязано стать динамичным (вспомним, что Гарин пускается в свои объяснения в самый неподходящий момент) и часто превращавшего одного из героев в лектора, а других — в слушателей, что психологически мотивировалось неубедительно.

Андрей Т. так размышляет о романе А. Толстого: «Книгу он знал хорошо, а некоторые места из нее он даже знал наизусть. Но вот как раз то место, где Гарин объясняет Зое устройство аппарата, он как-то не любил. Вернее, не очень любил». Понимая нелюбовь читателей к таким «отступлениям», Стругацкие в своих произведениях (исключая разве что ранние повести) просто не сосредотачивают необходимые объяснения в одном месте, «растворяя», «рассыпая» их по всему тексту: мыслящий читатель выстраивает ту фантастическую версию, которая в традиционной НФ повести пришлось бы излагать целиком, в одном эпизоде. Стругацким же достаточно несколько фраз, абзацев в заключении, чтобы все расставить по местам. В «Далекой Радуге» катастрофа на планете «подготавливается» с самого начала различными намеками, предположениями. В «Хищных вещах века» мы с первых десятков страниц догадываемся о страшных свойствах наркотика «слега», тем более, что писатели постоянно подбрасывают факты в огонь читательской версии. И так далее. Исчезают (вернее, ловко маскируются) отступления. А читатель находится в постоянном напряжении, как при чтении захватывающего детектива, составляя многочисленные «крупицы» научно-фантастических посылок в стройную гипотезу.

Подобный прием в какой-то мере продемонстрирован и в самой «Повести…», где фантастическая реальность, облаченная в хорошо знакомую форму полуяви-полусна (как в «Алисе в стране чудес»), строится по законам постепенного, детального ознакомления, и полную картину пространства, по которому путешествует герой (вмещающего и коридор с табличками «Тов. пенсионеры! Просьба не курить, не сорить и не шуметь!», и машинный зал ЭВМ, и площадку для коллекционеров, и амфитеатр с фантастическими мерзавцами и т. д.), читатель обязан дофантазировать сам…

Таким образом, даже по тем деталям, на которые было обращено внимание, можно сделать вывод: «Повесть о дружбе и недружбе» представляет собой достаточно сложное произведение, в котором вплетенные в сюжет элементы литературной полемики и пародии заставляют видеть, кроме всего прочего, своеобразную и парадоксальную иллюстрацию авторов-фантастов на литературный процесс, на ряд конкретных задач и проблем современной фантастики. Однако, такой подход — лишь один из возможных в рассмотрении этого произведения. Есть и другие: можно было бы, например, поставить в центр исследования трансформацию элементов фольклорной сказки в современной фантастике. Впрочем, подобный анализ уже выходит за рамки данной работы. Или — как сказано в одной из книг самих Стругацких — «это уже совсем другая история».