"Может быть" - читать интересную книгу автора (Шильман Алла)

Глава 10. Предложение в положении

К сожалению, самая большая подлость судьбы человеческой состоит обычно в том, что случается именно то, чего ты не ждешь и именно в тот момент, когда это для тебя меньше всего удобно.

Накануне, за несколько дней до случившейся неприятности (вернее, до момента ее обнаружения, ибо каждому известно, что беременность свершается, как правило, задолго до того, как обнаруживается), перспективный и со всех сторон положительный сосед Алексей Петрович, забавно смущаясь (как школьник, ей богу!), наконец-то решился сделать ей предложение. Как и положено, все прошло в красивой и романтичной обстановке, с обязательным ужином при свечах в самом дорогом ресторане, с маленьким, игравшим только для них «живым» оркестром, таинственным, слегка смущенным тоном и красивым обручальным кольцом в обязательной бархатной коробочке. Евгения Николаевна, конечно, как и полагается любой порядочной барышне, засмущалась, потупила глазки, но время на раздумывание брать, однако же, не стала. Будь она помоложе, она бы, конечно, может быть, еще подумала, все-таки встречались они не так давно. Но двое детей, давно уже не юный возраст и категорическое нежелание оставаться одной не оставляли ни малейшего шанса для риска. Евгения Николаевна хотела стабильности и упустить такую прекрасную возможность ее получения не могла. Естественно, она тот час же согласилась. Тем более, что Алексей Петрович пообещал самым коренным образом изменить ее жизнь в сторону счастья, то есть сделать именно такой, которой, по его мнению (и по мнению самой Евгении Николаевны, естественно) она была достойна.

Единственным небольшим даже не условием – пожеланием – к будущей жене стала просьба как можно чаще отправлять детей к бабушке, в Воронеж.

– Понимаешь, – оправдывался Алексей Петрович, – это все из-за коллекции. Они, конечно, очень воспитанные дети и я к ним прекрасно отношусь, но пока мы будем делать ремонт в твоей квартире, нам придется жить у меня… Дети – очень подвижные создания. Им нужен простор, нужны игры и разные забавы. А ты же видела, какая теснота у меня, им там и развернуться-то негде будет, не то что поиграть. Да и к тому же, они ведь могут случайно что-нибудь зацепить…

Еще одна маленькая просьба – что-то сделать с собакой. Попугая, как наименее опасное для его коллекции существо, Алексей Петрович милостиво согласился терпеть.

К слову сказать, к тому времени будущие супруги с жилищным вопросом практически определились. В квартире Евгении Николаевны они предполагали сделать ремонт, после чего в нее переедет бесценная коллекция Алексея Петровича. Жить счастливое семейство планировало в его огромных аппартаментах. Детей, конечно, придется взять с собой, но Алексей Петрович уже предложил, а Евгения Николаевна с этим согласилась, что нужно будет нанять няню. А тут, кстати, и кандидатура подходящая подвернулась – Алена, давняя подруга Евгении Николаевны, одинокая бездетная женщина средних лет, вынужденная ютиться в огромной коммунальной квартире, расположенной хотя и в самом центре города, но зато в практически развалившемся доме, видевшем на своем веку не только Хрущева и Сталина, но, по всей видимости, и Ленина, и Троцкого, и даже кого-нибудь из царей, причем не самых последних. По идее городских чиновников, жильцы должны были гордиться тем, что проживают в таком замечательном историческом месте, а всякие неудобства типа отвалившейся штукатурке, покосившихся стен, вечного отсутствия горячей воды в кранах и постоянно действующего «бассейна» в подвале, трещин в фундаменте, вечно протекающей крыши и снующих то там, то тут вконец обнаглевших крыс воспринимать всего лишь как небольшую и досадную мелочь интерьера. В доме, который помнил, может быть, самого Пушкина, подобным мелочным мыслям даже появляться было как-то недостойно и пошло.

Как низко пал человек! – словами великого классика, вероятно, руководствовались чиновники, отказываясь не только расселять, но хоть как-то наладить быт бедных жителей. Единственно действительно странным было, кстати, именно то, что их не расселяли. Покосившийся дом со сгнившими деревянными перекрытиями стоял практически в самом центре города, где его, даже по теории вероятности, давно уже должны были заметить какие-нибудь инвесторы, скупающие землю под застройку. Обычно в таких ситуациях проблема была в жителях, «вдруг», на фоне осознания цены собственной недвижимости, вспоминавших и об исторической ценности здания, и о родовых корнях, глубоко пущенных в фундамент. Но не в этот раз. Алена не раз жаловалась Евгении Николаевне, что не только она, но и все ее соседи давно уже готовы переехать хоть к черту на рога (не говоря уже об обустроенной отдельной квартире на окраине, с собственным санузлом и кухней), лишь бы не оставаться в этом покосившемся, полуразвалившемся, насквозь промокшем под осенними дождями маленьком домике наедине с огромной исторической ценностью.

Самое главное в жилье, была твердо уверена Алена, – не метраж и не этажность, не отсутствие лифта в подъезде и уж тем более не район города, а отдельность – от соседей, от остального дома, от всего мира. Она знала, о чем говорила. В огромной коммуналке, состоящей из множества прилепленных друг к другу, узких комнатушек, разделенных тоненькими фанерными перегородками, через которые можно было услышать не только голоса соседей, но, если постараться, даже их дыхание, кроме нее жило множество «замечательных» людей. Двое из них – Алексеич (мужик неопределенного возраста и наружности) и Петрович (древний, но все еще весьма боевой старик, получивший контузию в годы то ли Второй, то ли первой мировой войны) страдали острой формой алкогольной зависимости или, проще говоря, были беспробудными пьяницами. Отличие между ними было лишь в том, что первый, когда напивался, вел себя достаточно тихо и единственный дебош, на который отваживался, опасаясь своей боевой супруги Зинки – это уснуть в коридоре, не сумев доползти до собственной комнаты. Иногда жильцы этому, впрочем, радовались, потому что когда Алексеич до комнаты все-таки доползал, Зинка устраивала такой скандал, что слышно было, наверное, на другом конце города, не говоря уж о соседних комнатах.

– Скотина! – орала разбушевавшаяся Зинка. А потом несколько удивленно, но не менее громким воплем: – Опять нажрался?

Как будто это событие было чем-то удивительно редким, практически невозможным в их жизни. Соседи, впрочем, привыкли настолько, что уже не обращали никакого внимания на ее вопли, тем более, на ее тон.

Если же Алексеич засыпал прямо в коридоре, то тут все зависело целиком от случая. Иногда его никто (и, самое главное, жена) не замечал в полумраке, и он спокойно отсыпался, закатившись куда-нибудь под шкаф. Но бывало и так, что Алексеичу удавалось спрятаться частично, т. е. сам он уже был под шкафом, а какая-то из его конечностей коварным образом оставалась в коридоре. Как правило, ситуация в этом случае развивалась следующим образом: не заметив в полумраке коридора высунувшуюся из убежища руку или ногу Алексеича, кто-нибудь из жильцов растягивался во весь рост, обязательно прихватив с собой один из развешанных по стенам тазиков, тазов, ведер или велосипедов. Создаваемый при этом грохот по силе можно было сравнить разве что с криками Зинки. Впрочем, последние не заставляли себя долго ждать: обычно не работающая Зинаида тут же высовывалась в коридор и сначала начинала орать на упавшего, а затем, разобравшись в ситуации, продолжала разборки уже с собственным благоверным. Ситуация усугублялась еще и тем, что происходило это все в общем коридоре, а это значит, что всем остальным соседям «концерт» был слышен еще лучше.

Второй алкоголик – Петрович – в коридоре никогда не засыпал. Он был жизнерадостен, подвижен и крайне, даже чересчур, энергичен. Много лет назад, в бытность свою обычным рабочим самого обычного советского завода, его энергия находила достойное применение, вырабатывая на зависть коллегам дополнительные нормы, радуя жену внеочередными и плановыми премиями, грея душу портретом на доске почета. Да и то ее еще много оставалось, поэтому Петрович, в свободное от основной работы время с удовольствием участвовал в общественной жизни и родного завода, и родного района, исправно посещая по вечерам танцевальный кружок, хоровое пение и по выходным участвуя в спортивных соревнованиях непрофессионалов. Петрович был активист. Его ставили в пример. Его хвалило начальство. Им гордилась жена. Его энергии, наверное, хватило бы на подстанцию средней мощности, способную запитать как минимум половину жилого района, но тут в стране наступила перестройка, предприятие в рекордно короткие сроки было обанкрочено и раскуплено по частям. Рабочие, а вместе с ними и Петрович, оказались никому не нужны. В стране стало слишком много самодеятельности, чтобы дополнительно заниматься еще и художественным творчеством. Петрович, несмотря на всю свою энергетику, остался не у дел. И не то чтобы растерялся, просто смелости не хватило. С одной стороны, политики жизнерадостно призывали народ стройными рядами отправляться в свободное предпринимательство, но с другой… С другой стороны стояли убитая горем Людка из третьего подъезда, мужа которого расстреляли прямо на пороге дома, оставив ее с двумя детьми и без квартиры (ее забрали за долги). Витька, школьный приятель Петровича, мужик вдумчивый и решительный, был найден в собственной квартире со следами ожогов по всему телу. Его соседка, баба Варя, старая бобылка, к которой они забегали мальчишками по дороге из школы, чтобы рассказать о своих важных мальчишечьих делах и подкрепиться удивительно вкусными плюшками, рассказывала ему потом, утирая краешком платочка слезинки в уголках глаз, как долго и протяжно стонал Витька, как она вызвала милицию, но та, приехав и переговорив со стоящими у дверей мордоворотами, оформила ей ложный вызов и ей теперь придется заплатить штраф, на который уйдет ровно половина ее и так скудной пенсии.

Помнил Петрович и Толяна, с которым познакомился еще в армии, а потом сдружился, встретившись на родном заводе. Хороший был мужик, правильный. Все звал Петровича вместе начать дело. «С твоей-то энергией, – говорил он, – мы горы свернем. Дело верное». Верное, наверное… Но испугался тогда чего-то Петрович, а там еще некстати жена заболела. Отказался он, а потом, глядя на новую машину, на шикарные одежки Толяна, на мордоворотов за его спиной и на тоненьких, почти воздушных девиц, иногда семенивших за ним, жалел, конечно. А кто бы не пожалел? Потом, правда, перестал, когда рано утром, когда дворник только начинал елозить метлой по выщербленному асфальту тротуаров, свалился с кровати, разбуженный сильным взрывом. Толяну выпал, наверное, самый краткий путь на небеса…

Хоть и не трус был, по большому счету Петрович, но испугался. А чтобы хоть как-то занять себя, запил. А тут еще жена померла, совсем на душе горько стало. А энергия его природная, всю жизнь бившая из него ключом, стала выходить порциями, в виде отвратительных пьяных дебошей, устраиваемых со все нарастающей регулярностью соседям. Еще в годы войны (не будем уточнять – какой именно) он усвоил нехитрое правило, что враг может замаскироваться под кого угодно, правда, вспоминал об этом только под действием алкоголя, зато уж если вспоминал, так вспоминал. С неизвестно откуда взявшейся шашкой он начинал бегать по коридору, размахивая грозным оружием направо и налево.

– Порублю, белогвардейская сволочь! – орал он, попадая то по ведру, то по тазику.

– Уймись, Петрович! – хором пытались утихомирить его из-за плотно прикрытых дверей соседи. В коридор, впрочем, никто выходить не решался.

– Все равно тебе не спастись от справедливой кары пролетариата! – продолжал упорствовать Петрович и, мимоходом, начинал ломиться в попадающиеся двери соседей. Жалобно позвякивала старинная, давно затупившаяся сабля. На пол мелким дождем сыпались кусочки дерева.

– Твою мать, Петрович! – начинала орать Зинка, которой все равно делать дома было нечего. – Щас участковому из окна крикну, пусть он ОМОН вызовет.

– И вызывай! Я им покажу, как матушку-Россию продавать! Не для того мы боролись с проклятыми угнетателями, чтоб теперь сдаться без боя!

На пол летели куски штукатурки, задетой некогда страшным, а теперь давно не точенным и местами даже проржавевшим оружием.

– Нет, вы поглядите! – заводилась Зинка. – Белогвардейскую сволочь он вспомнил! Да ты и на войне-то ни разу не был! Тебе лет-то сколько, Петрович?

– Убью, шпионская сволочь! – кидался Петрович с новой энергией на косяк Зинкиной двери.

– Эк как контузия-то может проявиться! Больной человек, чего с него взять, – беззубо шамкала бабка Лизка, страдающая ярко выраженным повышенным интересом к чужой личной жизни. По извечной русской традиции, убогих и пьяниц, которых наш народ отчего-то приравнивает к обычным больным, она жалела. – Упекут тебя, сердешного, в кутузку, будешь знать.

– Молчи, Лизка, дрянь подзаборная! – орал еще пуще Петрович, заслышав ее голос. Бабка обиженно пряталась за дверью, не замолкая, тем не менее, ни на минуту. Не в ее это было правилах – просто так отступать, без боя.

Так и веселилась их коммуналка, практически целый день, развлекаясь в перерывах между пьяными дебошами разглядыванием приходящих за очередной дозой трясущихся наркоманов, которым Витька – молодой сосед – продавал очередную дозу. Хоть сам не употреблял, радовались соседи. А от наркоманов, с другой стороны, она и польза бывает. Они, конечно, в коридоре намусорят (и это еще очень мягко сказано), ну так ведь у них в подъезде уже полвека, наверное, ремонт не проводили. А что Степанида – дворничиха, будет орать утром под окнами, натужно шаркая разломанной метлой, так это ничего. По сравнению с пьяными дебошами – это вообще, можно сказать, тихий лепет. Да и польза, что удивительно, от наркоманов была: Витька, не желавший ссориться с соседями, многочисленные приносимые страждущими домашние вещи (за исключением самых дорогих, естественно), в счет покупки не принимал, товар отпускал только за деньги, поэтому остальные обитатели квартиры всегда могли по дешевке приобрести то, что им понравиться. Если хотели, разумеется.

Еще одним штрихом замечательной картины обычного, среднестатистического быта обычной среднестатистической коммуналки, была дружная, очень веселая, совсем не пьющая, но оттого не ставшая менее шумной и суетливой многодетная цыганская семья, занимающая сразу две угловых комнаты. Последнее, впрочем, на качестве их жилищных условий практически никак не отражалось – цыганят было так много, что они не помещались даже в две комнаты. Сколько их на самом деле, наверное, не знала даже любопытная бабка Лизка, вечно за всеми подглядывающая, всегда обо всем знающая, а о том, чего не знает, догадывающаяся. Многочисленная орава отличалась тем, что постоянно хотела есть, но, то ли ввиду отсутствия соответствующих возможностей у главы семейства, то ли в силу природной экономии, сделать это пыталась за счет несчастных соседей: любая оставленная без присмотра вещь исчезала со скоростью, которой позавидовал бы Девид Коперфильд – еда засовывалась за чумазые щечки и тут же проглатывалась, а все, что не может быть съедено но может быть продано, тут же пряталось в бездонные карманы лохмотьев, которые и язык-то не поворачивался назвать одеждой. Чуть позже «добыча» продавалась на ближайшей толкучке. Что покупалось на вырученные деньги, для Алены всегда оставалось загадкой: накормленными цыганят она не видела никогда.

Алена, прожившая всю жизнь в коммуналке, могла постоять за себя, когда речь шла о взрослых. Она могла не только поставить на место зарвавшегося наркоторговца, но, если надо, и двинуть распоясавшегося Петровича, который, как напьется, мастер распускать руки. Единственной слабостью Алены в этой жизни были дети, поэтому против ватаги жалобно смотрящих цыганят она была откровенно бессильна. Умом она понимала, что не права, что надо вести себя построже и иногда даже отшлепать самых наглых, но когда кто-нибудь из них смотрела на нее чистыми детскими глазами, ее сердце таяло, а рука сама тянулась в карман халата за конфетой. Сама Алена ни на женское счастье, ни на рождение собственных детей даже не надеялась. По поводу собственной внешности она не питала никаких иллюзий, в жизни давно разочаровалась, а неудачная операция, проведенная пару лет назад не совсем трезвым хирургом не оставила ей ни малейшего шанса на счастливое материнство. Да и окружение, честно говоря, совсем не соответствовало представлениям о милой семейной идиллии.

Алена, конечно, пыталась. В молодости, когда на вещи смотришь гораздо оптимистичнее, а душа все еще просит романтики, она, конечно, мечтала о собственном доме. Поклонников, конечно, было немного, а из тех, кто был, честно говоря, многие даже не заслуживали ее внимание, но попадались и те, с кем она могла бы связать свою судьбу. До этого даже была любовь. Один раз. Сильная и страстная. Как и положено настоящей страсти – ужасно короткая. Как и положено настоящей любви – ужасно трагичная.

Алена не любила вспоминать о ней.

Потом была еще одна попытка. Обычный российский парень, работающий на обычном заводе то ли токарем, то ли слесарем – Алена никогда не разбиралась в рабочих специальностях. Он грубовато ухаживал, но зато был надежен и искренне хотел жениться. Они даже начали жить вместе, в ее тесной комнатушке. Он даже поначалу пытался установить порядок, перевоспитать Алексеича и Петровича. Жаль только, они перевоспитали его. А может и не они. Может быть, атмосфера проклятой квартиры была настолько пропитана парами порока, что заражала любого пришедшего, не имеющего к ней иммунитет. Не прошло и полгода, как Саша начал пить, сдружился с местными алкоголиками, а потом и вовсе перебрался из ее тесной комнатушки в не менее тесную угловую комнатенку Аньки – разбитной молодой девицы, получившей комнатушку в наследство от тихого деда, всю жизнь прожившего в этой каморке бобылем. Кем она приходилась ему, никто, даже всевидящая и всеслышащая бабка Лизавета не знали: может внучкой, а, может, и женой. Ясно было одно, через пару месяцев, как Анька появилась в их квартире, тихий интеллигентный старичок так же тихо и интеллигентно скончался, не доставив никому никаких хлопот.

– Повезло ему, – вздыхала бабка Лизавета. – Совсем не мучился.

– Отравила, зараза! – в сердцах, но с плохо скрываемым восхищением в голосе вопила Зинка. Она вообще не могла не вопить – привычка.

– Я теперь тут хозяйка! – только и заявила Анька.

В принципе, остальным жильцам она особых хлопот не доставляла. А что до нечастых ночных гостей, так это разве беспокойство? Кто как зарабатывает себе на жизнь, жильцов интересовало меньше всего.

В общем, становиться понятным почему, когда Евгения Николаевна предложила Алене почаще оставаться ночевать у нее, она не раздумывала. Последней каплей, развеявшей все сомнения, стала просьба привести детей домой, приготовить уроки со старшим, позаниматься с девочкой и (если тебе не трудно, конечно!) уложить их спать. Потом подобная просьба повторилась еще раз. Потом еще. Алена не успела оглянуться, как через несколько недель уже практически поселилась в квартире Масловых, наслаждаясь блаженством отсутствия соседей и ухаживая за детьми. Впрочем, последнее доставляло ей только удовольствие.

Подружился с Аленой и Алексей Петрович. Расспросив, по своему обыкновению долго и обстоятельно, о ее жизни (нужно же знать, кого в дом пускать!), он особенно заинтересовался личностью Витьки, которому наркоманы часто приносили множество нужных и полезных вещей.

– Любопытно, крайне любопытно! Эти опустившиеся люди, вероятно, приносят ему самые разнообразные вещи… Вы бы, Алена, поговорили с ним насчет раритетов… множества старинных вещей, – поправился он, заметив некоторое замешательство на лице Алены. – Я могу Вам вкратце рассказать, что может меня заинтересовать. А Вы, в свою очередь, вправе договориться с Виктором о том, что можете покупать у него часть вещей, приносимых ему в счет оплаты. Естественно, за определенный процент. Вы, кажется, работаете в сфере культуры?

Алена кивнула. Она действительно работала в сфере культуры – гардеробщицей в театре, до сих пор мечтая о том, как Великий Режиссер, однажды пробегая через фойе, увидит ее талант. Как именно она может показать свои дарования Великому Режиссеру, она, честно говоря, не знала, хотя иногда и размышляла на эту тему. Можно, например, было заменить внезапно заболевшую актрису.

– Что же делать? – трагически подняв руки, вопрошал у неба Великий режиссер. – Спектакль будет сорван! Это конец!

Великий Режиссер, не в силах совладать с собой, в рыданиях падал на кресла зрительного зала.

– Ах, если бы у меня был пистолет! – сокрушился Великий Режиссер, – я бы обязательно застрелился. Срочно, срочно дайте мне оружие! Полцарства за обычный пистолет.

– Я знаю эту роль! – сказала бы ему в этот момент Алена. – Я Вас спасу!

– Вы? – удивленно вскрикивал Великий Режиссер, уже распрощавшийся не только с собственной карьерой, но и с жизнью (у всех Великий Режиссеров карьера – это жизнь).

– Я много лет работаю в этом театре. Я знаю наизусть все пьесы. Я репетировала много дней, стоя в своем гардеробе.

– Да? – недоверчиво спрашивал Великий Режиссер. – А вы не подведете?

– Как я могу? – слегка обижалась Алена и продолжала со страстью Великой Актрисы, – Я бы никогда не поступила так по отношению к Вам! Вы – мой кумир!

– Ну что вы! – жеманно смущался Великий Режиссер. – Право, не стоит.

– Стоит! Конечно же стоит! – со страстью Великой Драматической Актрисы продолжала убеждать его Алена. – Вас недооценивают! Вас незаслуженно забывают, на сцене появилось слишком много бездарей, не способных оценить настоящий талант Великой Режиссера!

– Но вы же совсем не похожи на великую актрису! – не хотел верить Великий Режиссер.

– Я знаю, – с улыбкой отвечала ему Алена, смущенно поправляя складки своего бархатного платья. – Но ведь именно в этом и есть главный талант, не правда ли?

Естественно, спектакль она отыгрывала так, что все просто забывали про бывшую Великую Актрису (на самом деле весьма заносчивую особу), а когда она на следующий день являлась в театр, ее ждало бесславное увольнение.

Жаль только у каждой великой актрисы была дублерша из второго состава, а Великие Режиссеры никогда не закатывались (по крайней мере, при ней) в истериках. Да и бархатного платья, на котором она смогла бы скромно теребить складки, у нее тоже не было. Денег и так едва хватало на еду.

Естественно, предложение Алексея Петровича крайне заинтересовало Алену. Во-первых, оно казалось ей совершенно неопасным. Во-вторых, наконец-то сулило финансовую свободу. А с Витькой договориться… Наверное, надо было хотя бы попробовать.

Алена с радостью согласилась прослушать курс Алексея Петровича о том, какие вещи можно действительно отнести к антиквариату.

– Кстати, – подумала Алена, – а ведь это может и самого Витьку заинтересовать: дополнительный доход еще никому никогда не мешал.

Деловые переговоры, в силу занятости с детьми, решила все же отложить на завтра.

Сама же Евгения Николаевна была слишком далека от всего этого. Все чаще она пропадала в квартире будущего супруга, терпеливо дожидаясь того момента, когда можно будет переехать, наконец, в свою, а из этой сделать музей. Или музей сделать еще где-нибудь, а в этой жить. Кстати, мебель, как оказалась, была все же весьма удобной, да и кровать под балдахином очень даже ничего… Но детей сюда пускать и вправду не стоило. Лично ей уродливых китайских ваз, конечно, было ничуточки не жаль, но Алексей Петрович, если их разбить, очень сильно расстроится. К тому же, насколько она представляла, уродливые горшки стоили целого состояния (каждый горшок по состоянию, отдельно), а она, как женщина бережливая, разбрасываться деньгами не любила, тем более, целыми состояниями. Маленькие толстопузые уродцы на всякий случай были объявлены ее любимцами и тотчас же убраны в шкаф под стекло. В остальное время Евгения Николаевна занималась тем, что обустраивала свое музейно-антикварное гнездышко. Чистила многочисленное старинное столовое серебро из которого, собственно, уже лет сто никто не ел. Протирала поблескивающие хрусталики на огромной люстре с электрическими свечами в гостиной. Натирала уникальный паркет. Ненавидела всеми фибрами своей души бесценные персидские ковры, обладавшие воистину уникальным свойством собирать пыль. Внимательно слушала Алексея Петровича, когда тот в тысячный раз рассказывал ей об уникальности того или иного шедевра и даже купила и украдкой читала несколько книг о живописи, скульптуре, археологии и антиквариате, чтобы не чувствовать себя совсем уж дурой при разговоре с будущим мужем. Кроме того, по справедливому рассуждению Евгении Николаевны, ее неосведомленность, так умилявшая Алексея Петровича вначале, могла ему быстро надоесть и начать раздражать. А этого допускать Евгения Николаевна, уже подбиравшая для себя фасон подвенечного платья, совершенно не хотела.