"Реквием для свидетеля" - читать интересную книгу автора (Приходько Олег Игоревич)

17

Консерваторский колледж переполняли звуки музыки.

Сверху доносился Гайдн — симфония, в которой доминировали отголоски умершего ко времени ее создания Амадея. Першин поднялся по мраморной лестнице и пошел направо по коридору, как указала ему девочка с флейтой. Класс сольфеджио он нашел быстро. За две двери от него на доске объявлений висел портрет ученицы десятого «Б» Кати Масличкиной, обведенный черной рамкой…

«Все воскресенья в 12 часов я хожу к барону ван Свитену, и там ничего не играется, кроме Генделя и Баха».

Письма Вольфганга к отцу Першин помнил наизусть. Внизу играли Баха: струнный квартет импровизировал клавирную фугу.

«Когда Констанца услышала эти фуги, она совсем в них влюбилась — ничего не хочет слушать, кроме фуг, а в этом жанре ничего, кроме Генделя и Баха».

Это — из письма к сестре, через десять дней.

Место Моцарта между Бахом и Гайдном пустовало.

Под Катиным портретом стояла глиняная ваза с наполовину увядшими цветами…

Валентина Грантовна Георгиашвили преподавала сольфеджио и вела класс, в котором училась Катя. Пожилая, черноволосая, обликом напоминавшая Ахматову женщина достала из сумки папиросу «Казбек», вынула шпильку из волос и затолкала ею в гильзу комочек ваты.

— Какой она была? — поднес зажигалку Першин.

Несколько глубоких затяжек помогли ей справиться с волнением.

— Наверно, я неважный педагог, но Катю, признаться, так до конца и не поняла. Иногда мне казалось, между нами возникает контакт, но как только она начинала чувствовать это — замыкалась, словно спохватившись, и ускользала.

— Какие отношения у нее были с одноклассниками?

— Как вам сказать?

— У нее были подруги? Может быть, мальчик?

— Не замечала за ней особых привязанностей. Но и нелюдимкой назвать не могу. То молчала весь день, то вдруг начинала тараторить — не остановишь. Иногда жаловалась на скуку. Этакое, знаете ли, подростковое кокетство. Впрочем, маска экзистенциалистки была ей к лицу. Иногда над ней посмеивались. Беззлобно, конечно. Она воспринимала это терпимо, по крайней мере, внешне обиды не проявляла.

— Всегда была такой?

— За три года, что она училась здесь, я не заметила существенных изменений. Дурное настроение сменялось неожи данной активностью, когда речь заходила о музыке. Тем более когда она брала в руки скрипку. Сыграть могла все… ну, или почти все. Вот во время игры Катя была другой, неузнаваемой. Обычно сутулившаяся, бледная, она вдруг преображалась, на щеках появлялся румянец. После концертов долго не могла успокоиться, выплескивала энергию, очень быстро становилась центром внимания.

— Она была исключением? Я хочу спросить, ее поведение можно назвать выходящим из ряда вон? Извините… нормальным?

Георгиашвили погасила окурок в пустой коробочке из-под крема «Нивея», служившей ей пепельницей.

— Нет, ну что вы, — ответила не слишком уверенно. — Если так рассуждать, то у нас и нормальных-то нет. Все это возрастное, я думаю. К тому же — девочка, подросток. Становление женского организма — не вам, врачу, объяснять. Никто к ней как к ненормальной не относился.

— А мыслей о самоубийстве она никогда не высказывала? Учительница задумалась. Пауза в этом месте разговора не понравилась Першину.

— Я говорила с девочками на эту тему. Впрямую ничего такого… да и кто бы отнесся к высказываниям подобного рода серьезно? Из хорошей, более чем благополучной семьи. Отец подвозил ее к парадному на машине.

— На какой?

— Что?.. Не знаю, по-моему, на «жигулях». А что, это имеет какое-нибудь значение?

— Нет, нет, это я так. Продолжайте, пожалуйста.

— Одевалась всегда с иголочки — во все импортное. Странные вопросы она иногда задавала, — улыбнулась Георгиашвили.

— Например?

— «Зачем я живу?»

— Что же в этом странного? Мне бы тоже хотелось это знать, — откровенно признался Першин.

— А в десятом классе вас занимал этот вопрос?.. Да и круг чтения… Она пробовала писать музыку сама, писала по ночам. Это я зимой случайно выяснила. Хотите, покажу вам ее ноты?.. — В класс то и дело заглядывали ученики, и Георгиашвили неожиданно строго прикрикнула: — Подождите минуту! Бутман, закрой дверь!

— Конечно! — Он пошел за нею к шкафу светлого дерева с застекленными дверцами, точно опасаясь, что она может передумать. — Вы что-то начали говорить о круге ее чтения?

— Да, представляете, однажды… это было в феврале… я пришла на час раньше и услышала скрипку. В колледже еще никого, кроме уборщиц, не было. Поднимаюсь на второй этаж — музыка из актового зала. Вхожу и вижу Катю… Стоит на сцене и играет при свете дежурного софита за кулисами так, будто перед ней полный зал консерватории. — Она нашла наконец нужную папку на полке, протянула Першину: — Вот, посмотрите.

В папке лежала обернутая целлофаном тетрадь, аккуратно заполненная нотными знаками.

— Это вы переписывали? — спросил Першин.

— Представьте себе, этого никто не переписывал, в том числе и Катя. Она писала без помарок.

— Что, сразу?

— Да. Как под диктовку на уроке сольфеджио.

На титульном листе карандашом была нарисована женская голова, под нею печатными буквами выведено: «Мадам Бовари». Лист в середине папки был пропущен, вторая половина нот также начиналась с рисунка: женский профиль на фоне уходящего в облака железнодорожного полотна. Подпись: «Анна».

— Что это? — недоуменно спросил Першин.

— Музыкальные иллюстрации. Вы интересовались кругом ее чтения. — Георгиашвили подошла к окну, распахнула его и помахала папкой, словно хотела выгнать из просторного класса табачный дым.

С улицы ворвались гудение троллейбуса, пение невидимых птиц, музыкальная какофония: Гендель, Чайковский и Шопен вместе создавали невообразимый хаос.

Взгляд украдкой на часы не ускользнул от Першина.

— Валентина Грантовна, прошу вас… я обязательно должен это услышать.

В усталом, исполненном отчаяния взгляде его глаз было столько искренности и мольбы, что она даже не стала интересоваться причиной интереса этого чудаковатого врача к Кате, а только дотронулась ладонью до его рукава и кивнула.

— Бутман! — окликнула ученика, приоткрывая дверь. — Войди, пожалуйста, в класс.

Невысокий, тихий паренек с шапкой черных вьющихся волос и горящими глазами, остановившись у двери, смотрел то на учительницу, то на гостя, неизвестно по какому праву прервавшего экзамен.

— Посмотри, Ларик, эти ноты.

Он осторожно взял тетрадь, перевернул страницу, затем — другую, и так — до конца, внимательно просматривая каждую строку нотного стана, изредка останавливая взгляд, возвращаясь к началу, — словно музыка уже звучала в нем.

— Сможешь это сыграть?

Он ответил не сразу, очевидно, подумав, что от ответа зависит нечто большее, чем оценка, во что посвящают не всех, и просьба учительницы — знак особого к нему доверия.

— Это… Катя?

Она кивнула.

— Я сыграю.

Именно так: не «попробую», а «сыграю». За одну эту уверенность Першин готов был благодарить его.

Ларик взял со стола скрипку, расчехлил ее, опустил пюпитр. Подтянув струну, еще раз посмотрел в ноты, закрыл глаза и пошевелил губами — не то определяясь с ритмом, не то молясь.

А потом он заиграл.

Поначалу Першину казалось, будто он уже слышал эту музыку, будто форма ее естественна и знакома, но насыщена новым, неожиданным содержанием: какая-то роковая обреченность, сквозь которую прорывались жизнеутверждающие, светлые ноты, но никак не могли прорваться, таяли, растворялись в пронзительном трагизме…

Плата приходила с иезуитской расчетливостью — на острие нужды, когда атмосфера в семье становилась невыносимо тягостной, укладывая Констанцу с очередным приступом в постель, пронзая страхом за детей семи лет и четырех месяцев — двоих, оставленных судьбой себе наперекор. «Реквием» был его последним признанием человечеству в любви.

Когда стало известно о коварном замысле Штуппаха? После «Lakrymosa»?.. Или после «Kyrie» в духе полотен Генделя?.. Страшный суд в «Dies irae» дописывал уже Зюйсмайер…

Граф полагал, ему удалось купить свободу? Грозные тремоло струнных, грохот литавр и смерть были ему ответом…

Воцарилась долгая тишина. Такую он слышал во сне про Катю Масличкину в обличье Марии Анны.

Ни мадам Бовари, ни Каренина не должны были умереть: Катина музыка продлевала им жизни до бесконечности.

— Это на что-то похоже? — закурила Георгиашвили, невзирая на присутствие ученика.

«На «Реквием», — подумал Першин. Но вслух ничего не сказал.

Офис, где трудилась его «благоверная», находился на Земляном Валу близ Курского вокзала. Бывать там ранее Першину не случалось, так что пришлось изрядно покружить вокруг да около, прежде чем пожилой гаишник ткнул жезлом в сторону Путейского тупика.

Особнячок за невысокой сетчатой оградой, тщательно ухоженные газоны и клумба перед входом, подстриженные кусты акации — все это приличествовало фабрике по изготовлению оберток для конфет «Белочка» или пошиву дамского белья, но никак не акционерному предприятию с грозным названием «Спецтранс», о котором возвещала литая вывеска на проходной. Въезд на стоянку автомобилям, не относившимся к парку «Спецтранса», запрещался табличкой, но Першин решил, что его «фолькс» ничем не хуже остальных иномарок, запрудивших асфальтированную площадку, и нахально втиснулся между милицейским «ниссаном» и фисташково-ржавым «БМВ».

В сплошь застекленном помещении бюро пропусков по левую сторону от турникета дежурил молодой охранник в пятнистом комбинезоне. За столом перелистывал служебный журнал милицейский капитан.

— К кому, гражданин? — проявил бдительность охранник, застопорив турникет.

— К коммерческому директору, — важно ответил Першин.

Капитан пристально посмотрел на него, словно хотел вспомнить, не видел ли его на доске с портретами разыскиваемых рецидивистов.

— Документ, пожалуйста, — вежливо потребовал охранник.

«Если этот хорошо откормленный мэр утверждает, что Москва — не полицейский город, то он либо врет, либо заблуждается, — подумал Першин, просовывая в узкое окошко паспорт. — Это ваша реальность?!»

Капитан забрал у охранника паспорт, долго сличал фотокарточку с оригиналом, перелистывая страницу за страницей, внимательно изучал штампы о прописке, регистрации брака и прочее, чем паспорта дают повод для процветания генетически полицейскому государству России. Всякого рода проверки, режимы, косые взгляды ментов, турникеты действовали на Першина, как флаг СССР на быка.

— Градиевская — ваша супруга? — удивленно посмотрел на него капитан. Получив утвердительный ответ, он снял телефонную трубку и набрал трехзначный номер: — Андрей Филиппыч?.. Объявился муж Градиевской… К вам?.. Есть!

— Что значит «объявился»? — не выдержал Першин, протянув руку за паспортом.

— Это пока побудет у нас. — Капитан встал и вышел из «стекляшки». — Проходите!

Куда идти, Першин не знал. Планировка офиса представляла выбор: красная ковровая дорожка уводила вверх по лестнице, вправо и влево от проходной распростерлись крылья узких коридоров со множеством дверей.

— Идите же, — дышал капитан в затылок.

— Куда? — У Першина возникло серьезное сомнение, что так встречают здесь каждого, кто решил повидать супругу в течение рабочего дня.

— Вы что, никогда здесь не были?

— Не был, — признался Першин. — А почему вас это удивляет?

— Поднимайтесь наверх.

«Черт их знает, может, у них порядки такие?» — подумал Першин и, преодолев один пролет, повернулся к провожатому:

— Спасибо, дальше я сам.

— Проходите, гражданин!

Внизу появился охранник, застыл у подножия лестницы, как у мавзолея. Охваченный недобрым предчувствием, Першин пошел по коридору, вглядываясь в таблички в дверях: «Плановый отдел», «Главный экономист», «ОТЗ»… Заплаканная женщина, всхлипывая, прошла мимо него, обдав запахом вьетнамской «звездочки».

«Налоговая инспекция? — предположил Першин. — Неужто «благоверная» проворовалась?..»

— Налево! — отворил перед ним капитан дверь приемной.

Люди в штатском изучали папки, хранившиеся в стенных шкафах; кто-то доставал из сейфа документы и предметы, негромко называя их под протокол. Стучала пишущая машинка. Толстого мужчину в пропитанной потом голубой рубашке отпаивали валидолом.

— Сюда, — показал капитан на дверь с табличкой «Коммерческий директор ГРАДИЕВСКАЯ Л.И.». Пропустив Першина вперед, вошел следом.

Кабинет Алоизии представлял собой большую комнату с двумя окнами и высокими потолками. Массивный сейф, двухтумбовый стол с компьютером, несколько мягких кресел и стульев, шкаф и буфет с посудой, холодильник «Розенлефф» в углу у двери составляли его убранство. За столом перед раскрытым кейсом сидел мужчина лет тридцати пяти.

— Першин Владимир Дмитриевич, — кивнул на вошедшего капитан, положив паспорт на стол перед мужчиной. — Сам пришел. Говорит, что здесь впервые.

Загадочность происходящего, разговоры о Першине в третьем лице начинали выводить его из равновесия.

— Спасибо, капитан, вы свободны, — не поднимая глаз, сказал мужчина вполголоса.

Капитан вышел.

— Могу я наконец узнать, что здесь происходит? — спросил Першин, волнуясь. — Я пришел к Градиевской Луизе Ивановне…

— Это я понял. Вы проходите, садитесь. В ногах правды нет. Кто вы такой?

— Что значит «кто»? Вы же держите в руках мой паспорт!

— А это ваш паспорт? — посмотрел на него мужчина.

— А что, не похож?

— Ваша фамилия, имя, отчество, год рождения, адрес?

— А ваша?

Мужчина на мгновение застыл, сверкнул глазами, но все же представился.

— Моя — Первенцев Андрей Филиппович. Следователь Московской городской прокуратуры.

— А что, здесь совершено какое-то преступление? — холодея, спросил Першин.

— Вы не ответили на мой вопрос.

— Першин Владимир Дмитриевич, пятьдесят седьмого года рождения, врач 14-й горбольницы, уроженец Екатеринбурга, женат, есть дочь от первого брака, в КПСС не состоял и уже не буду. Что еще?.. Объясните наконец, что…

— Да сядьте же, Владимир Дмитриевич, — устало повторил Первенцев.

Першин понял, что разговор обещает быть долгим, и повиновался.

— Когда вы видели свою жену в последний раз?

В последний раз он видел Алоизию, когда передавал ей деньги у центрального офиса «Лефко-банка» на улице Вавилова. Когда же это было?.. Ах, да. В первый день его возвращения домой после побега… в понедельник?., да, кажется, семнадцатого. Не странно ли — муж с женой виделся почти две недели тому назад?.. А если сказать, что виделся с ней вчера?.. Но кто знает, что тут вообще происходит — вдруг она исчезла с крупной суммой денег неделю назад?

Он чувствовал, как по полусогнутой левой ладони медленно, щекотно стекает капелька пота.

— До тех пор пока вы не объясните мне, в чем дело, я на ваши вопросы отвечать не буду!

Следователь потряс пальцами, уставшими писать протоколы, придвинул к себе поближе какой-то документ и, облокотившись о стол, воззрился на Першина.

— Объясняю, Владимир Дмитриевич, — заговорил тоном, словно повторял это уже десятки раз и ему все до крайности надоело: — Мною, следователем Московской городской прокуратуры Первенцевым, вынесено постановление о возбуждении уголовного дела на основании установленного факта убийства гражданки Градиевской Луизы Ивановны — коммерческого директора акционерного общества «Спецтранс», проживавшей по адресу Лесная, 6, по признакам статьи 102 Уголовного кодекса Российской Федерации. Вопрос к вам: знаете ли вы об ответственности за отказ или уклонение от дачи показаний, а также за дачу заведомо ложных показаний?

Вопросительную интонацию следователя Першин уловил, но это, пожалуй, и все — остальное, что последовало за словом «убийство», прошло мимо его сознания, и теперь он никак не мог совладать с собою, чтобы хоть что-нибудь ответить.

— …вам плохо? — Следователь каким-то образом оказался рядом, совал ему стакан с шипящей минеральной водой.

— А?..

— Воды выпейте.

Першин выпил. Предметы вокруг стали обретать реальные очертания.

— Кто… ее… убил?.. — едва слышно спросил он у следователя.

— Выясним, — уверенно пообещал тот. — Вначале я хочу узнать, что известно по факту убийства вам.

— Мне?! Я впервые узнал об этом только что от вас. Когда это случилось?

— Вопросы задаются в одностороннем порядке.

Перед глазами Першина мгновенно предстал ненавистный Граф с его наглым «Вопросы задаю я».

— Пошел ты к черту, понял?! — заорал он, не помня себя от охватившей его ярости. — У меня жену убили, я потерпевший! Ты мне сочувствовать должен, а не вопросы задавать! Как будто я убийца какой-нибудь!.. Где она? Я хочу ее видеть! Я врач, я…

Следователь переждал вспышку, со спокойным любопытством разглядывая допрашиваемого, и, когда тот выдохся и сник, заговорил тише, но участливее прежнего:

— Владимир Дмитриевич, вы успокоились?

— Извините.

— Вот и хорошо. Во-первых, вас никто ни в чем не обвиняет. Для этого у меня нет оснований. Пока. Во-вторых, для того, чтобы вынести соответствующее постановление о признании вас потерпевшим, я должен установить, что преступлением вам причинен моральный, имущественный или физический вред. Для этого мне нужно у вас кое о чем спросить, верно?

Першин кивнул.

— Вы проживали с Градиевской по одному адресу?

— Нет, не по одному. — Вопрос был задан явно не случайно, наверняка ему предшествовали показания соседей и сослуживцев Алоизии, они запротоколированы, и правду скрывать бессмысленно. — Мы жили в разных квартирах.

— Но в разводе вы не были?

— Собирались развестись.

— И как давно вы живете раздельно?

Першин уже собирался сознаться, что вступил в брак по расчету, но неожиданно усмотрел лазейку в вопросе следователя.

— Вскоре после свадьбы. За год до этого погиб ее первый муж. Решение выйти замуж вторично оказалось, видимо, поспешным с ее стороны. Она хотела видеть во мне мужчину, к которому привыкла.

— Почему же вы не развелись в таком случае?

— Она согласилась подождать с разводом, пока я куплю квартиру и пропишусь.

— Так когда вы виделись в последний раз?

— Семнадцатого июня. Кажется, это был понедельник.

— Вы были у нее дома?

— Нет, мы встречались на нейтральной территории.

— Зачем?

Першин ответил не сразу — весть о смерти Алоизии напрочь выбила его из колеи.

— Случайно, — опустил он голову, почувствовав апатию и безразличие ко всему на свете.

— Значит, накануне убийства вы с ней не встречались?

— Нет, не встречался.

Первенцев достал из пластмассового футляра авторучку и принялся старательно чистить вискозной салфеткой золотое перо.

— Уверены? — покосился он на Першина.

— Уверен.

— А когда ее убили, Владимир Дмитриевич? — снисходительно улыбнулся Первенцев.

— Мне-то откуда знать?

— А что же вы утверждаете, что не виделись с женой накануне убийства, если не знаете, когда оно произошло?

Першин с трудом понимал, чего хочет от него этот следователь и почему он стал говорить с ним таким тоном, словно допрашиваемый из потерпевших перешел в разряд подозреваемых.

— Я хотел спросить у вас, но вы же сами сказали, что вопросы задаются здесь в одностороннем порядке, — парировал он, но вовсе не потому, что был находчив, а просто так — случайно.

Следователь засмеялся, достал из кейса бланк какого-то постановления.

— О разделе имущества гражданки Градиевской между вами, как я понимаю, речи не было?

Першин посмотрел на него, как на друга, оказавшегося карманным вором.

— Вы правильно понимаете! — снова озлобился на неприкрытое, явно ничем не обоснованное, тенденциозное какое-то подозрение, которым был окрашен вопрос. — Правильно! И не стоит тратить время на подозрение, вы не можете меня ни в чем подозревать, не найдете против меня никаких улик, потому что их нет и быть не может! Если вы думаете, что я убил Градиевскую, чтобы завладеть ее квартирой, то заключите меня под стражу, вызовите сюда этого… как его… адвоката!.. свидетелей, понятых… не знаю, что у вас там еще положено, черт возьми!.. Что вы тут изображаете из себя Порфирия Петровича, все пытаетесь меня в ловушку заманить? Не жил я с нею, с Алоизией… с Луизой то есть, во-об-ще, ясно?! От квартиры отказываюсь! Я там был всего один раз… год назад… могу сейчас отказ написать!.. Я врач, я хирург, я сотни людей спас от смерти, а вы мне… вы меня… Бросьте! Давайте, пишите, спрашивайте, что положено, только не нужно делать из меня… козла отпущения!..

Все время, пока он говорил, Первенцев пытался высечь искру из пьезокристаллической зажигалки, поднеся ее к зажатой в зубах сигарете; щелчки метрономом накладывались на сумбурную речь Першина, навязывая ей ритм. Осознав тщетность усилий, следователь бросил зажигалку в кейс.

— У вас случайно спичек нет? — спросил он как ни в чем не бывало.

— Нет!.. Что?.. А, да, есть, — вынул Першин из заднего кармана брюк свою бензиновую зажигалку. — Мне можно закурить?

— Спасибо. Курите, конечно.

Оба закурили, словно после долгой, изнурительной работы по переноске тяжестей.

— Как хирургу вам бы полагалось быть более уравновешенным, Владимир Дмитриевич. Что вы так нервничаете, в самом деле? Отвечайте на вопросы, больше от вас ничего не требуется. Под стражу вас заключать никто не собирается. Пока. Допрос я провожу в рамках следственных мероприятий в соответствии с УПК. Вы здесь впервые?

— Где?

— В офисе, в кабинете жены?

— Да.

— Что же привело вас через год супружества именно в тот день, когда она была убита? Надеюсь, этот вопрос не покажется вам предвзятым?

— Проезжал мимо, решил навестить. Заодно занять немного денег. Я только что вернулся из отпуска. Поиздержался, — пролепетал Першин.

— Ездили по путевке?

— Дикарем. А что?

— И куда, если не секрет?

— В Сочи. Секреты от вас, кажется, называются «уклонением от дачи показаний»?

Первенцев засмеялся и стал укладывать документы в кейс.

— Один? — спросил следователь как бы ненароком.

— Что «один»?

— В Сочи ездили один?

— Да какое вам дело? — начал было снова возмущаться Першин, но следователь неожиданно переменил тональность:

— Отвечайте на вопрос!

— Да, один! Один!

— И где вы там останавливались?

— Вам что, адрес назвать?

— На всякий случай, — осклабился Первенцев. — Вдруг на морской песочек погреться соберусь, а остановиться негде.

Иезуитская манера вытаскивать информацию то мытьем, то катаньем, бросать допрашиваемого из огня да в полымя, задавать не относящиеся к делу вопросы угнетала, воздвигала между следователем и Першиным барьер, брать который с каждым словом становилось все труднее, заставляла нервничать и все глубже зарываться в собственное вранье. «Попал как кур в ощип, — думал Першин. — Черт меня дернул ехать к этой замужней вдове, сутяге… земля ей пухом!»

— Найдите Морозову Марию Тихоновну на Морской, 12, — ответил он, глядя в пол. — Вы бы записали. Знать что-либо наизусть — все равно что не знать ничего.

— Как вы сказали?

— Это не я сказал, а Монтень. Был такой французский мыслитель.

— А-а… У меня как раз верная и длительная память, которая удваивает жизнь, по мнению Мирабо, — показал ему Первенцев извлеченный из кейса диктофон. — Жил такой граф лет на двести позже Монтеня. А протокольчик мы, конечно, составим. Как полагается по 141-й УПК — с подписью следователя и допрошенного лица, то есть с вашей, Владимир Дмитриевич. На каждой странице. Только не здесь, если не возражаете, а в прокуратуре. А то нас в морге 1-й Градской больницы ждут, где вам будет предъявлено тело вашей законной, так сказать, супруги. А потом мы проведем еще ряд следственных действий.

— Каких еще действий?! — снова почувствовал себя оскорбленным Першин. — Мне на работу нужно, меня больные ждут!

— Тс-с!.. Тише, Владимир Дмитриевич, тише. Вы уже имели возможность убедиться, что ваши эмоциональные всплески на меня не действуют. Зачем кричать, живя в правовом государстве? Ни на какую работу вам не нужно, у вас еще четыре дня отпуска без содержания, не так ли?.. Поехали!

Першин был уверен, что все сейчас, очень скоро утрясется. С Алоизией у него действительно не было ничего общего, кроме штампов в паспортах о браке и прописке; ни отпечатков его пальцев у нее, ни следов ее крови у него, как об этом пишут в криминальных романах, ни оружия или чего-нибудь другого, что свидетельствовало бы не в его пользу, не существовало в природе, какие бы «следственные действия» ни производил этот самонадеянный болван.

Однако, как выяснилось в течение остатка дня, органы дознания, прокуратуру и следственный аппарат, представленный самим воплощением правового государства Первенцевым, он недооценивал.