"Реквием для свидетеля" - читать интересную книгу автора (Приходько Олег Игоревич)

8


Странно… облака почему-то плыли, а стука колес не было. Симфония кончилась, игла впустую царапала диск… Солнце переместилось влево, будто поезд изменил направление…

Лицо горело. Набитая мокрой ватой голова отказывалась соображать — где он? Что это за красные окатыши, вонзившиеся в тело?.. Мало-помалу все восстановилось в памяти — от страшных муляжей в мерцающем свете зажигалки до осознания тишины: поезд стоял.

Моцарт перевернулся на бок, сел; размяв конечности, спрыгнул на усыпанную щебенкой почву. Под босую пятку попал острый камешек, заставив его вскрикнуть, и в тот же момент состав по-собачьи — с головы до хвоста — отряхнулся, звонко лязгнул буферами и медленно, словно приглашая одинокого пассажира ехать дальше, стал удаляться.

Проводив последнюю платформу благодарным взглядом, Моцарт побрел по разогретым шпалам, силясь угадать, на какой вокзал занесла его нелегкая. Вдалеке у крайнего полотна суетились рабочие в оранжевых жилетах, впереди справа желтели грязные пакгаузы, в тупике выстроились покалеченные электрички. Переступая через рельсы, он подумал, что эти бывшие электрички с разбитыми стеклами, вырванными сиденьями и аэрозольной похабщиной на стенах могли бы занять достойное место в русском павильоне какой-нибудь парижской выставки, проводимой в рамках ООН.

На станции царил странный, совсем не столичный покой. Издалека вокзал ни на один из тех, что были знакомы Моцарту, не походил: не было таких маленьких вокзалов в Москве и таких больших — на полустанках. Настораживало отсутствие маневровых тепловозов, кранов и всего прочего, характерного для «товарных» и «сортировочных»; не было и пассажиров на перроне, вдоль которого тянулись кусты акации.

Какая-то женщина в синем рабочем халате громыхала пустой тележкой.

— Не скажете, какая это станция? — Моцарт не узнал своего высохшего голоса.

Женщина посмотрела на него и испуганно посторонилась.

— Станция, говорю, какая?

— Савелово, чай… — огляделась она в поисках не то защиты, не то подтверждения, точно сама усомнилась в том, что это — Савелово.

— Как… Савелово? — растерянно улыбнулся Моцарт, приняв ее слова за шутку.

— Пить меньше надо!..

— А до Москвы отсюда далеко? Она засмеялась, осмелев:

— Кому как! Если электричкой — за два сорок доберешься.

— Сколько?.. — Вопрос потонул в возобновившемся лязге тележки.

«Савелово… Савелово… Это что же, Тверская губерния, получается?.. Как же я теперь?..» Он дошел до вокзала, недоверчиво посмотрел на вывеску: точно, Савелово!.. Значит, он проспал Москву или проклятый товарняк проследовал мимо, а то и в другом направлении?.. Где же его, черт подери, держали? Где это озеро, которое он переплывал? Рельсы, параллельно — шоссе, луг, лес… Из всего этого ландшафта ровным счетом ничего не следует: глубокая ночь, страх, единственная цель, подчинившая разум, — убежать от преследования — полностью сгладили ориентиры. Была еще звезда… какая звезда?.. большая и желтая.

Он вошел в вокзал. Несколько пассажиров синхронно повернули к нему головы — так и хотелось поздороваться со всеми. Не понимая, чем может вызвать к себе такой интерес пусть даже и босой человек, он подошел к расписанию. Последняя электричка отправлялась в девятнадцать пятьдесят две.

Часы на стене, очевидно, стояли: не могло же сейчас быть пятнадцать минут четвертого!

— Не подскажете, который час? — обратился он к пожилому, крестьянского вида мужчине, стоявшему у окна.

— Пятнадцать минут четвертого, — ответил тот, глядя на Моцарта с удивлением и испугом.

Значит, все верно… до электрички четыре с половиной часа. Но что же делать? Где взять денег на билет или хотя бы на звонок в Москву? Обратиться в милицию?.. У него нет с собой никаких документов. Рассказать все по порядку — как кто-то ворвался в квартиру, как его заставили делать кому-то операцию, потом куда-то увезли, где-то держали двое суток?.. Бред свинячий! Кто в это поверит? Арестуют и продержат в каталажке до морковкиного заговения… И правильно сделают!

Он вышел в город, хотя никаких признаков города, собственно, не увидел: на маленькой асфальтированной площади разворачивался пыльный «икарус»; несколько разбросанных киосков, магазин, кафе-стекляшка, пьяница, отдыхающий у пустой пивной бочки на асфальте, едва ли могли быть визитной карточкой Савелова. Совершать же экскурсию босиком не хотелось.

Случайное зеркальце на припаркованной к газону «ниве» повергло Моцарта в шок. Поначалу он решил, что кто-то заживо содрал с него кожу: шея, лицо и даже волосы были кроваво-красного цвета. Если где-то в миру существуют шахты по добыче красного угля, то именно так должны выглядеть тамошние шахтеры.

«Господи, — прошептал Моцарт, на секунду представив себе, что должны были чувствовать женщина с тележкой и пассажиры вокзала при виде искупавшегося в крови вампира. — Господи, что делать-то? Где взять мыло, да и отмоется ли эта дрянь хотя бы с лица?..»

Он оглянулся в поисках колонки с водой или туалета, но ничего такого не увидел и решил в последний раз до помывки обратиться к кому-нибудь, кто производит впечатление наименее слабонервного. Сочтя таковым грузчика из кафе-стекляшки, перебиравшего у служебного входа пустые ящики из-под водочных бутылок, подошел к нему:

— Извините, коллега, вы не подскажете, где тут можно умыться?

Грузчик, едва державшийся на ногах, мгновенно протрезвел и уставился на него немигающими глазами.

— Я платформу с керамзитом разгружал, — соврал Моцарт и, понимая, что врет неубедительно, покраснел еще больше.

— Тебе в Волгу надо, мужик, — сочувственно посоветовал грузчик.

— Куда?..

— В Волгу, говорю.

— А это что?

— Волга-то?.. — Грузчик растерялся, мельком поднял глаза к небу, точно хотел проверить, не завис ли над Савеловом НЛО — иначе откуда еще мог взяться этот гуманоид, который мало того что насквозь красный, так еще и не знает, что такое Волга. — Ну ты даешь, мужик! Сколько принял-то?.. Волга — это река у нас в России такая!

— Где? — вконец растерялся Моцарт.

— Что «где»?.. Н-нда… — Грузчик отступил на несколько шагов поближе к двери кафе. — Вон по той дороге иди, где автобус. Спустишься вниз, там увидишь. Километр примерно. Дойдешь?

— Спасибо.

Моцарт побрел, низко опустив голову, чувствуя, как какая-то сила давит на него, прижимает к земле, и от глупого этого положения, от стыда и очевидной безысходности ему захотелось умереть.

— А мне еще Зинаида Степановна давеча выговаривала: че это, грит, у тя, Васильич, рожа опять красная! — возмущался вслед ему «коллега».

Волга оказалась самой настоящей — с катерами и теплоходами, какой она ему и представлялась по картинам Репина и стихам Некрасова, если не считать современного городского пейзажа и отсутствия бурлаков. Спрятавшись от людских глаз под мост, соединявший берега, он разделся и с остервенением принялся полоскать рубаху.

К счастью, пыль неизвестного происхождения отстиралась, а значит, должны были отмыться лицо и руки. Покончив со стиркой, он принялся за себя, пользуясь пучком травы в качестве мочалки.

Банно-прачечная процедура заняла не меньше часа. Еще час он сидел на солнце в ожидании, пока высохнет одежда. Судя по отражению в никелированном корпусе зажигалки «зиппо», лицо вернуло свой первоначальный естественный цвет, и, если бы еще раздобыть какую-нибудь обувь да побриться, можно было вполне сойти за нормального человека.

«Еще бы погладиться и освежиться одеколоном!» — с иронией подумал Моцарт, натягивая брюки. Для полного счастья не хватало слишком многого.

Стараясь держаться стороной и не смотреть на людей, он вернулся к вокзалу. Если верить часам, — а не верить им у него теперь не было никаких оснований, — до электрички оставалось пятьдесят шесть минут. Из двух вариантов — попросить денег взаймы или обратиться в милицию — Моцарт выбрал третий, наиболее логичный для человека без документов и наименее постыдный для человека без денег: добираться до Москвы «зайцем».

«А может, не нужно было убегать? — в который уже раз подумал он, сидя на скамейке и пряча босые ноги, когда кто-нибудь проходил по перрону. — Вдруг этому террористу станет плохо?.. Он может даже умереть, и тогда смерть падет на меня тяжким грехом… В конце концов, ведь не он же меня обижал, а его приспешники. Он находился без сознания, ему нужна была моя помощь… Я бросил больного — ночью, черт-те где… Ничего бы они со мною не сделали — я ни в чем не виноват. Они и не собирались — ведь не собирались же, в самом деле! — делать ничего плохого, иначе не стали бы запирать меня в чулан… Я бросил тяжелобольного, бросил…»

Пассажиры, заполнявшие перрон, к бомжам привыкли и не обращали на Моцарта никакого внимания.

Знай он, где теперь найти этого Террориста (определение рода его деятельности укоренилось в сознании само по себе и превратилось в прозвище), он, пожалуй, вернулся бы к нему в порыве сострадания. Но потом сострадание улетучилось, и, позабыв о босых ногах, он принялся вышагивать туда-сюда по перрону, как делал это иногда перед сложными операциями, оправдывая себя и настраивая на лучший исход.

«Ворвались ночью, ударили, закинули в машину, заставили делать операцию в немыслимых условиях… Избили (а может, и убили?) врача… Избили водителя, грозились убить меня и медсестру. И потом этот толстый охранник — попади он локтем в висок… Хамы! Подонки! Банда!.. Узнаю, кто им меня сосватал, — набью морду!.. Откуда у них электрокардиограф, кровь, лекарства на выбор, капельница?.. Есть, значит, связи в медицинских кругах? Ну, еще бы, раз консилиум сумели организовать! А меня спрятали, чтобы врача не опознал, который на них работает. Надо понимать, не бесплатно… Правильно я сделал, что сбежал. К тому же — своевременно там был врач, разберутся!..»

По перрону прошел наряд милиции. Лохматые, потные сержанты с дубинками пристали к женщине, продававшей семечки. Моцарт спрятался на всякий случай за угол, готовый исчезнуть с глаз долой в любую секунду: с этими и объясняться — все равно что воду в ступе толочь. Хорошо, если не изобьют, а уж не поверят — точно.

Ожидание кончилось. Пристроившись в середине потянувшейся к электричке толпы, он приободрился, и даже грязный жесткий вагон показался ему родным — как-никак он должен был привезти его домой.

Мысли словно споткнулись, застряли на добром и теплом понятии «дом». Шутка «У меня нет дома», которой он тешил себя и приятелей много лет, не принимая всерьез временных своих жилищных проблем, сразу испортила настроение, обернувшись сермяжной истиной: а ведь дома и впрямь не было. Считать ли домом тот, родительский, в Екатеринбурге, где остались нелюбимая жена и любимая дочь? Или квартиру в Глазовском переулке, которую он снимал второй год и которая не принадлежала ему, как не принадлежала ни одна из четырех комнат законной жены Алоизии на Лесной, где он был прописан?..

Но не философские измышления об очаге и не слезливая саможалость, которой неунывающий Моцарт был лишен от природы, повергли его в уныние: мысль о доме была предтечей обоснованной последними событиями догадки, в сравнении с которой страх перед контролером померк, как огонек промокшей зажигалки: «А ведь они знают, где я живу! Мне нельзя больше появляться в Глазовском!..»

Означало ли это, что ему суждено пожизненно скитаться — деньги, документы, наконец, туфли и носки, и сменное белье — все, все оставалось в наемном жилище, где появляться было нельзя, или то, что теперь уж несомненно придется идти в милицию и описывать Террориста, его подельников и место своего заточения?.. На всякий случай он стал продумывать план действий, в котором на первое место выступил поиск сто двадцать шестой специализированной бригады — Авдеича и Антонины, ибо, не заручившись их свидетельством, он будет выглядеть идиотом, начитавшимся детективных романов.

Контролеры появились перед самым Дмитровой. Они шли навстречу друг другу из противоположных концов вагона, пощелкивая компостерами. Моцарт решил притвориться спящим — авось, не станут будить? Но мерзкий тип в железнодорожной фуражке и футболке тряхнул его за плечо:

— Билетики предъявляем, гражданин!

— Нет у меня билета, — «продрав глаза», сообщил Моцарт упавшим голосом.

— Тогда платите штраф.

— И денег тоже нет.

— Предъявите документы.

— А вы что, милиция, чтоб документы спрашивать?

— Ты смотри! Он еще и законы знает? Ладно. Пойдем тогда в милицию, раз ты сам о ней вспомнил.

В законе по поводу обращения на «вы», понятно, ничего сказано не было, а мораль, как известно, вещь неосязаемая. Моцарт живо смекнул, что прийти в московскую милицию самому и быть доставленному в линейное отделение дмитровского вокзала за безбилетный проезд — вещи суть разные, поэтому на обострение не пошел, а покорно проследовал в тамбур.

Но то ли внешний вид его не обещал наживы, до которой падки контролеры всех мастей, в том числе и железнодорожные (иначе кто бы шел туда работать?), то ли готовность «зайца» следовать в любом направлении не оправдала расчетов на скандал скуки ради, они высадили бродягу в Дмитрове, крикнув напоследок: «Ты где ботинки-то пропил, ханурик?» — и этим решили ограничиться.

«Дать бы тебе, чтоб знал!» — ответно сверкнул Моцарт глазами, но, вспомнив о своем бесправном положении, сдержался.

Неожиданный выход подсказала вывеска с красным крестом.

Войдя в провонявший йодом и креазотом вокзальный здравпункт, он попросил разрешения позвонить в Москву.

— Телефон-автомат в здании вокзала, — окинула его презрительным взглядом пожилая медсестра в очках.

— Послушай, сестричка, я — ваш коллега, — вежливо обратился к ней Моцарт. — Я врач из Москвы, меня зовут Пер-шин Владимир Дмитриевич. Работаю в четырнадцатой больнице в хирургическом отделении. Я попал в неприятную историю. Меня ударили по голове, разули и забрали все — деньги, удостоверение, пиджак… понимаете?.. Я могу дать вам телефон больницы, там подтвердят, что я — Першин…

— Как это они подтвердят? — резонно усомнилась медсестра, но лед, похоже, начал таять: — Почему вы не обратились в милицию?

Моцарт нашелся не сразу. Как объяснить ей, что именно это он и собирался сделать, но в Москве, а не в Дмитрове, и заявить не о вымышленном ограблении, а обо всем, что ему и самому казалось теперь неправдоподобным?..

— А вы верите, что они будут искать какие-то четырнадцать тысяч рублей или выдадут мне казенные туфли?.. Пожалуйста, разрешите мне позвонить. Я займу ровно одну минуту… нет, тридцать секунд, не больше, обещаю вам!

Не столько профессиональная солидарность, сколько заискивающий тон и очевидная трезвость просителя возымели действие.

— Звоните, — заговорщицки покосившись на входную дверь, придвинула к нему телефон сестра. — Только быстро!

Моцарт набрал номер, с замиранием сердца стал пережидать гудки. Теперь все зависело от того, кто возьмет трубку: если Сухоруков — пиши пропало. Но трубку взяла Констанца. Кажется, это было единственным подарком судьбы за последнее время, не считая того, что его не застрелили, он не утонул в болоте и не попал под поезд.

— Алло!..

— Вера, это я…

— Кто?

— Я, Владимир.

— Боже! Ты где?

— Потом, потом… Слушай меня внимательно. Раздобудь мне туфли и носки, садись в ближайшую электричку и поезжай в Дмитров. Я встречу тебя здесь на перроне. Возьми денег на двоих на обратную дорогу… Ты ко мне заходила?

— Нет, ждала твоего звонка…

— Не заходи ко мне! Поезжай сейчас же на Савеловский!

— Да что случилось-то?

— Я сказал, потом объясню. Туфли, носки, деньги и сигареты. Я на вокзале в Дмитрове. Все!

Он положил трубку, поймал на себе сочувствующий взгляд медсестры.

— Не знаю, как вас благодарить.

— Не стоит. Может, обратиться все-таки в милицию?

— Нет, нет. Если чем-нибудь смогу — Першин я, Владимир Дмитриевич… — Моцарт хотел было оставить ей адрес, но вовремя остановился и, откланявшись, вышел.

Сигарета, которую он, презрев стыд, попросил у не слишком любезного молодого человека, оказалась именно тем, чего ему не хватало все это время. Не рискнув заходить в вокзал, он присмотрел ломаную скамью в дальнем углу сквера и, жадно затягиваясь дымом, принялся рассчитывать время своего спасения.

«Возьмет частника и доедет до Савеловского — это полчаса; электричка пойдет еще через полчаса — это час; еще час — в пути. Итого — два, два с половиной часа…» Догоревшая сигарета ожгла пальцы.

Вера приехала в двадцать три сорок.