"Край Половецкого поля" - читать интересную книгу автора (Гурьян Ольга Марковна)

Глава пятая ДУДОЧКИ



Алешка учил Вахрушку в дудочки, свирельки свистеть. Дудочек у него было припасено, как у воина стрел в колчане для всякой надобности: тупая — по пушному зверю, острая — врагу в коварное сердце.

Были у Алешки дудочки для радости и для печали. Были тростниковые, берестяные, из птичьих косточек. С раструбом из коровьего рога, чтобы громче звучали, и с вставленной в них тыквочкой, чтобы дольше пели. Были простые, были двойные, было пять трубочек, вместе связанных, как ступеньки лесенки, а по ним песня взбиралась все выше и выше.

Дудки, рожки, кувички, свирели, сопелки, жалейки.

Алешка учил Вахрушку, как держать дудочку, как лады перебирать, зажимая пальцами то одну, то другую дырочку, как дыханием и движением губ менять звуки.



Алешка не по своей охоте учил Вахрушку. Сперва, когда Еван приказал ему обучить парнишку ремеслу, Алешка стал ворчать и спорить.

— Не было забот, завели порося, — бранился он. — Не дам мои дудочки-жалейки сопливому мальчишке, самому пригодятся.

На том и уперся. Сколько Еван ни торговался, пришлось уступить. Обещал Еван, как срок придет, рассчитаться с Алешкой.

Учил Алешка строго и придирчиво: чуть что не так, не по его, начнет браниться, вырвет дудочку из Вахрушкиных рук и примется его по голове лупить. Но не таковский был Вахрушка, чтобы безропотно терпеть колотушки. В первый же раз, как Алешка, нагнувшись к нему, схватил его за вихры и ударил, Вахрушка тут же дал сдачи и, тотчас отскочив и подпрыгивая на месте, крикнул:

— А ну, подходи! Я тебе так нос расквашу, неделю не утрешься! Я тебе так дам, мокрое место останется!

Ядрейка вмешался, рассудительно заговорил:

— Ну что ты, Вахрушка, петушишься? Он же тебе добра желает. Какой же это учитель, если не наказует дитя? Уж так положено!

Ну, раз уж так положено и Ядрейка так говорит, Вахрушка не стал спорить. Поклонился Алешке и попросил прощения.

А между тем время шло, и мелкие дождички смыли с деревьев листья желтые, и красные, и бурые. Уже ночами случались заморозки, и иной раз наутро лужи белели корочкой льда. Иной раз не успевали скоморохи добраться с вечера до людского жилья, приходилось им заночевать в лесу. Внизу мох мокрый, сверху еловые лапы качаются, и с них льется вода, будто нерадивая девка полные ведра опрокидывает. Разыгралась непогода, безобразничает — дождем плачет, тучами хмурится, буйными ветрами дикие песни воет.

— Я ухожу, — сказал Алешка. — Надоела мне такая жизнь. Надоело мне по непогоде маяться. Пойду в город Блестовит. Там меня ждет невеста.

— Я ее видел, — говорит Ядрейка. — Она рябая.

— Зато у ней изба теплая. Каждый день будет топить. У меня голос в горле замерз, пищит, как слепой котенок. Я пойду. Вольному воля, а спасенному рай.

— Спасайся, — говорит Ядрейка. — Спасайся на печи под овчиной. А мы люди вольные — нам воля всего дороже.

Повернулся Алешка к Евану, заговорил жалобными словами:

— Хоть ты меня пойми, Еванушка. У меня от этой сырости голос охрип. Голос у меня высокий, заливчатый. На мой голос птицы слетаются, люди сбегаются. А без голоса что я буду за человек? И не держи на меня обиды. Взамен себя подготовил я вам свирелышка, обучил Вахрушку всему, что сам умел.

— Я и на дудочке, и на сопелках, и на кувичках, — гордо заговорил Вахрушка.

— Не хвались, — поддразнил Ядрейка, — твои сопелки не сопят, кувички не кувикают.

— Иди, Алеша, — проговорил Еван. — Давно я этого дня ожидал. Мы на тебя зла не держим. Пришло время расставаться, разойдемся подобру.

Он вынул тряпицу с серебром, разделил его на три кучки и одну подвинул Алешке. Тот сграбастал серебро, подарил Вахрушке одну дудочку попроще и ушел.

В тот же день солнышко, как на смех, пригрело по-летнему, и всю неделю дождя не было. А на четвертый ли, на пятый ли день случилось, что сидели они на полянке и обедали и вдруг выскочила из-за кустов собака, высокая, как теленок, узкая, как змея, мелькнула мимо них, будто молния. А за ней вторая, третья, целой стаей пронеслись. А за ними кони, а на конях всадники. Иные из них в цветных одеждах, за плечами пестрые плащи плещутся, а в руках и них трубы — у кого медные, у кого деревянные, они в них на скаку дуют и гудят.

А иные всадники в узкую кожаную одежду с ног до головы затянуты, кожаные островерхие колпаки низко надвинуты. Обличье у них не наше — лица плоские, глаза узкие. И верхом сидят, низко пригнувшись, к конской спине прильнув, будто то не люди, а серые волки в седла посажены. А за этими всадниками еще несколько повыехали из лесу, остановились посреди поляны, о чем-то совещаются. При виде их Еван упал на колени и потянул за собой Ядрейку с Вахрушкой.

Все-то эти всадники в шелку да в бобрах, а один среди них всех краше и нарядней. Под ним белый тонконогий конь, сбруя на коне камнями-самоцветами усыпана. На всаднике плащ — по малиновому полю большие круги. Золотое ожерелье жемчугом унизано. Шапка на нем круглая, высокая, соболями отороченная. А лицом всадник бел и румян, брови дугами, нос орлиный, глаза карие, круглые, выпуклые.

Тут вдали победно загудели трубы, всадник ударил коня плетью и ускакал. И все остальные, хлестнув коней, скрылись будто видение.

— Игорь Святославич, внук Ольгович, — сказал Еван, поднимаясь с колен. — Я его в Чернигове видел.

Ядрейка повернул к Евану длинное бледное лицо, спросил:

— А рядом-то с ним, в серебряной кольчуге, узнал ты его?

— Как не узнать? В прошлом году, в Переяславле, помнишь? Да… этого не забыть. Пришел он на русскую землю, много зла сотворил, иных пленил, иных порубил, множество младенцев побил. Как бежали мы тогда от Переяславля, как тогда удалось нам спастись, и посейчас не пойму. Бежали, себя не помня. Как его не узнать — Кончака, половецкого хана?

Тут он вздохнул, задумался, проговорил:

— А кто их поймет, князей? Года не прошло, половцы русскую землю жгли, а теперь с Игорем Святославичем рядышком на ловитву лесного зверя ездят. Да не нашего ума это дело. Наше дело — добрых людей смешить, от их щедрот питаться. Надо бы нам разузнать, где они после ловитвы остановятся. Любят князья вино пить с бубнами, со свирелями, любят слушать, как им славу поют. Пели славу старому Олегу, мы молодому Игорю споем. Нам что? От льстивого слова язык не отсохнет.