"Призрачно всё..." - читать интересную книгу автора (Мальцев Алексей)

Я выхожу из игры

Он был уверен, что в прошлой жизни был рекой… Возможно, быстрым ручьем. Уверенность эта крепла по мере постижения новых вершин в психотерапии.

Река, ручей — это нестабильность, переменчивость характера, вспыльчивость. И — многообещающее начало всего. Перспективы, взлеты, ширь, размах, всплеск чувств. Всего этого он в последнее время побаивался все больше, и старался избавиться. Пора, коллега, пора…

В будущей жизни Ворзонин видел себя огромным живописным озером с неподвижной водой. Путь от ручья к озеру — обретение стабильности, уверенности, постоянства. Это его путь. Есть, к чему стремиться.

То, что прошлая жизнь была, а будущая непременно будет, Ворзонин не сомневался ни на минуту. По его глубокому убеждению, сложность психологической диагностики, собственно, и заключалась в одном: понять, откуда и куда движется личность.

В этом прятались все мотивы ее поведения в настоящем. Кем личность была в прошлом, — особого труда для него, как для диагноста, не представляло. Но — кем ей суждено было стать в будущем, здесь все обстояло гораздо сложней. Здесь удачи чередовались с досадными провалами. Если «траекторию души», как он любил выражаться, ему удавалось «вычислить», то лечение любых заболеваний сложности не представляло. Именно любых, а не узко психических. Тут Ворзонин мог справиться с чем угодно: будь то лейкоз или СПИД, аденокарцинома желудка или гепатит С… Если пациент добросовестно выполнял все рекомендации доктора, то выздоравливал всегда. Другое дело, что не всем пациентам Ворзонин мог дать эти самые рекомендации.

С одной стороны, это выводило его из себя, беспомощность бесила. А с другой — он понимал, что на таких пациентах и стоит совершенствовать свою методику. Методику, которая со временем должна была ему принести мировую известность.

Итак, его жизнь — это путь от реки к озеру. От вечного поиска к стабильности. Озеро — полностью самодостаточная экологическая система, не нуждающаяся ни в каком вмешательстве извне. Представить себя ей он мог настолько явственно, что любой ветерок вызывал на его теле появление ряби. Ему достаточно было нескольких минут подобной медитации, как любой стресс сдувался подобно лопнувшему шару, напряжение «сходило на нет», артериальное давление понижалось, организм начинал функционировать подобно надежному часовому механизму.

Пока озеро — это туманное будущее, которое проясняется с каждым днем все более и более. Надо определиться с настоящим.

Кедрача, сидевшего сейчас на том самом диване, где не так давно Ворзонин успокаивал Ольгу, он в данный момент воспринимал как помеху на выбранном пути. Что-то заподозрил, курилка… Интересно, что: крупицу или квинтэссенцию? Пузотер. И пытается поколебать его, заставить свернуть с единственно верного пути. Это у него не выйдет, сколько бы пядей во лбу у него в данный момент ни насчитывалось.

Но он, кажется, увлекся. Кедрач вдруг слегка подпрыгнул и отчетливо произнес, жестикулируя, словно у себя в театре на репетиции:

— Ты просто втюрился в нее. Признайся, черт возьми! Тебе станет легче, гарантирую!

— В кого?

— В Ольгу, естественно, — Кедрач скрестил руки на груди, как бы показывая, что для него этот вопрос был решен еще в далеком безоблачном детстве.

Улыбнувшись, Павел крутанулся в кресле. Эх, Егорка… До чего ж ты предсказуем. Тебя можно включать и выключать, как электрофен. Медицина здесь бессильна, а посему затевать спор не стоит.

— Я в принципе на это неспособен, — уставшим голосом продекламировал он бывшему однокласснику. — Если ты до сих пор это не усвоил, то дальнейшее наше сотрудничество нецелесообразно. Хотя лично я прерывать эксперимент не собираюсь.

— Это красивая отговорка, не более, — горячо воскликнул режиссер. — И хватит дистанцироваться от людей. Ты не робот, не машина. Ты такая же особь из плоти и крови, как и все.

— Да, работу вождя мирового пролетариата «Партийная организация и партийная литература» ты в свое время проработал на ять, — не меняя тона, продолжил Ворзонин. — Прямо цитируешь по памяти. Кто у вас «Историю КПСС» преподавал из профессуры? Впрочем, я из ваших все равно никого не знаю.

— При чем здесь это? — раздраженно спросил Кедрач. — Что за идиотские экскурсы? Это ты можешь своим алкоголикам и наркоманам под гипнозом втюхивать. Они проглотят, еще спасибо скажут.

— А при том, что в этой работе добрый дедушка Ильич приводит гениальную фразу о том, что жить в обществе и быть свободным от общества нельзя, — Ворзонин вскочил из кресла, слегка подтолкнув его назад. Кресло докатилось до противоположной стены. — И это ты сейчас мне … втюхиваешь. Я не могу втюриться в Ольгу, потому что это невозможно в принципе. Я слишком рационален, чтобы привязываться к какой-то одной женщине…

— Ты хотел сказать, что слишком умен для этого, — поправил его Егор. — Только влюбляются все: и умные, и идиоты. «Взлететь над суетой» в этом вечном вопросе еще никому не удавалось. Даже те, кто прилюдно открещиваются от любви, глубоко внутри мечтают о большом и светлом чувстве. У тебя подобные заявления служат своеобразной защитой. Но вот от чего ты защищаешься? Чего боишься?

Они сидели в кабинете Ворзонина уже около двух часов, пили коньяк, закусывая шоколадкой.

— Да пойми ты, чудик, — доктор встал перед режиссером, сцепив худые руки на затылке. — Я бы никогда не пустился в эту авантюру, если бы не был абсолютно индифферентен по отношению ко всем ее участникам. Чистота эксперимента для меня — самое главное.

— Зачем тогда говорить Ольге, что ты поможешь ей? Она твоя пациентка, я знаю. Ты фактически раскололся перед ней. Ей осталось всего-ничего: сложить два и три, и все станет ясно, как желтый снег за ярангой.

— Не пори горячку, умоляю. Ну, сказал, что помогу… Помогу, и что? Сама формулировка ничего не значит. Уверяю, Ольга ничего не поняла. Одно с другим никогда не свяжет. Или свяжет, но в самом конце, когда эта информация ничего не будет решать. Да я и сам помогу ей в этом.

Кедрач поднялся с дивана, набрал в грудь побольше воздуха.

— Признаться, мне с самого начала сия авантюра не внушала доверия. Я привык играть, показывать жизнь, а не вмешиваться в чужую. Причем вмешиваться нагло, без согласия, так сказать, пациента.

— Не хочешь ли ты сказать… — дрожащим голосом начал Павел, но Кедрач перебил его:

— Именно это я и хочу сказать: я выхожу из игры. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, — Он достал из кармана мелко исписанные листы бумаги, бросил на стол: — Вот, все, что я узнал о ценах в 84-м году. Негусто, но, как говорится, чем богаты…

— Ты оставляешь меня одного в такую минуту, когда эксперимент в самом разгаре? — простонал Ворзонин, пробегая глазами принесенные листки бумаги. — Ты бежишь с корабля как… крыса. На карту поставлена жизнь нашего одноклассника… И в такой момент бежать!

— Другой благодарности я от тебя, собственно, и не ожидал, — развел руками режиссер. — Что ж, проглочу и это. А часы, проведенные в читальном зале, за компьютером, мне зачтутся на том свете. Надеюсь.

— Бегите все! — вдруг рявкнул Павел. — Один справлюсь! Я не нуждаюсь ни в чьей помощи. Выпутаюсь как-нибудь!

— Пока, док! — Кедрач привычно отбросил со лба пряди седых волос, развернулся на каблуках и направился к выходу. — Если погубишь Аркадия, я лично тебя придушу, так и знай. Его жизнь только на твоей совести.

Грохот входной двери еще долго «осыпался штукатуркой» в чумной голове Ворзонина.