"Три дня" - читать интересную книгу автора (Шлинк Бернхард)
11
Очутившись в своей комнате, Ильза немного посидела в темноте, прежде чем зажечь свечку и раскрыть заветную тетрадь.
«Он — лучший из всех». Это замечание Йорга о Яне не шло у нее из головы. Может быть, он говорил о каком-то другом Яне? Если Йорг имел в виду их общего друга, то скажи он хотя бы «Он был лучшим из всех», это все равно не вязалось бы с его высказываниями на похоронах и даже в таком виде прозвучало бы довольно неожиданно. А уж «Он — лучший из всех» вообще ни с чем не сообразно. Разве что их общий друг Ян и вправду не покончил тогда с собой, а сбежал от своей прошлой жизни, с тем чтобы начать новую — жизнь террориста, которую он продолжает вести по сей день. В таком случае презрение, которое выражал Йорг на похоронах, было напускным, а нынешнее восхищение — его искренним мнением. Если все это так, то Ян действительно заслуживает его восхищения как террорист, который не дал себя поймать.
Ильза вспоминала расследование, которое она проводила тогда, и старалась представить себе, каким образом Ян сумел всех обмануть. Он должен был подкупить похоронное бюро или воздействовать на него шантажом. Похоронное бюро забрало его из Франции, доставило в Германию, устроило прощание с усопшим и его похороны. Оно же могло обеспечить и подставной труп, который вскрывали французские судебно-медицинские эксперты. То, что подставной труп был одет в свитер и джинсы, было, конечно, их проколом. Вероятно, Ян не позаботился захватить с собой второй костюм. Еще кто-то должен был помогать Яну — какой-нибудь врач, возможно, женщина, может быть, медсестра.
Французская полиция получила тогда анонимный звонок. Было шесть часов, свежее весеннее утро после холодной ночи. Полицейский на мотоцикле поехал на обрывистый берег и обнаружил на указанном месте брошенную машину. Машина была марки «Deux Chevaux».[25] Ностальгия, смешанная со снобизмом, не позволила Яну обзавестись «мерседесом», как у остальных служащих его конторы. Двигатель выработал весь бензин уже некоторое время назад и теперь не работал, стекла были чистые и прозрачные, и полицейский отчетливо мог разглядеть Яна, который сидел, откинувшись на спинку сиденья и привалившись к окну, с открытыми глазами и ртом и сложенными на коленях руками. Полицейский сразу понял, что произошло: от выхлопной трубы к пассажирскому сиденью через тщательно заткнутое окно был протянут шланг. По всему было видно, что он так мертв, как только может быть мертв мертвец, о том же говорили и все прочие признаки: холодная зеленоватая кожа, отсутствие дыхания. Полицейский сообщил обо всем в диспетчерскую, вызвал карету «скорой помощи» и, перед тем как она приехала, сделал нужные снимки: вид машины, шланг на выхлопной трубе, шланг в окне, булыжник на педали газа, Ян на земле возле машины, лицо Яна сверху анфас и сбоку.
Ильза и Улла рассматривали их снова и снова. И во время поездки в Нормандию собрали все сведения, которые мог сообщить полицейский. Звали полицейского Жак Бом, он был отцом троих детей, отнесся к женщинам с большим сочувствием и с готовностью согласился подробно рассказать им всю историю и ответить на все вопросы. Не подозрительна ли анонимность звонка? Нет, дело было в воскресенье, и звонивший не хотел терять время, если его привлекут как свидетеля. Почему вслед за первой машиной «скорой помощи» приехала еще вторая? Все службы спасения работают на частоте полиции, и случается, что перехватывают друг у друга клиентов. Сначала Жак Бом беседовал с Ильзой и Уллой в полицейском участке, затем сидел с ними в кафе, пока они не составили себе полную картину.
Сейчас Ильза представила себе, что происходило до и после.
Ян стоит, прислонясь к машине, и ждет, когда опустеет бак. Темная ночь. Луна и звезды скрылись за тучами, и звезды не светятся отраженным светом, как это бывает в городе; здесь нет городских огней. Вдалеке Ян различает огни маяка, они светят не ярче звезды, посылая через равномерные интервалы вспыхивающий и исчезающий луч.
Сын священника, увлекавшийся в школе богословием, а в студенческие годы философией, всю свою жизнь следовавший правилам порядочности, Ян от мыслей о звездном небе, которого он не видит, переходит к нравственному закону, которого не ощущает, и к тому шагу, который он готовится совершить: бросить жену и детей. Как и в прошедшие недели, когда он над этим думал, Ян и тут успокаивает себя мыслью о том, что они никогда не узнают, что он сделал. Что для них он умрет. Что мертвых можно только оплакивать. Что даже того, кто сам покончил с собой, нельзя обвинять, а можно только пожалеть. Что те, кого он бросает, не испытают горького чувства покинутости, а лишь горе утраты — горе, причиненное не человеком, а смертью, — мы знаем, что бунт против нее бесполезен и остается только покорно смириться. И дальше он думает о новой жизни и могуществе, которое в ней обретет, — могуществе фантома, чье истинное «я» никому не известно и чей след теряется в пустоте. Тем дерзновеннее будут его дела! Он впишет себя в скрижали истории, для начала в качестве анонима, а впоследствии, может быть, все-таки под своим настоящим именем, открыв миру, кто на самом деле поставил на колени систему и вырвал у нее справедливость. У сомнительного предприятия, интересы которого ему пришлось представлять по милости адвокатской конторы и бумаги которого он предусмотрительно уничтожил, он все ж таки успел отщипнуть миллион.
Яна пробирает озноб, несмотря на тепло, исходящее от тихо ворчащего, слегка вибрирующего автомобиля. Он знает, что скоро ему станет еще холоднее.
Мотор, кашлянув, замирает. Но ночь не безмолвна. Громко шумят, набегая на берег, морские волны, чтобы, шлепнувшись о скалы, разлететься на брызги, а затем с шипением откатиться в море, унося с собою песок и гальку. Временами где-нибудь вскрикивает чайка. Ян смотрит на циферблат. Три часа. Остальные вот-вот будут здесь. Или приедет только один человек.
Затем Ян слышит машину. Звук становится громче, когда она проезжает по возвышенности, потом начинает мелькать приглушенный свет фар, звук становится тише, когда машина спускается в низину. На развилке, где от проезжей дороги отходит ведущая к утесам тропа, машина останавливается. Ян слышит, как хлопнула дверца. Значит, приехал кто-то один.
Французские товарищи прислали женщину. Она дружелюбна, деловита, лаконична:
— Ты знаешь, что в случае неудачи ты умрешь?
— Да.
Ян не умрет. Он это знает.
— Закатай рукав, нужно найти вену.
Ян снимает куртку, кладет ее на крышу машины, расстегивает манжету и закатывает рукав. Она протягивает ему фонарик, жестом показывая, чтобы он посветил. Стиснув отбивающие дробь зубы, он держит фонарик. Она наполняет шприц. «Сперва валиум».[26] Он отводит глаза от иголки, когда она вводит ее в вену. Она долго возилась, и он все же покосился туда. Она не возится, это шприц очень большой. Наконец женщина закончила и подает ему тампон, чтобы он прижал его к месту укола. «А теперь кардиогрин».[27] Об этом она его не предупреждала. Но второй укол оказался быстрым.
Ян застегивает манжету, надевает куртку и садится в машину. Она обводит фонариком землю около машины, проверяя, не обронила ли нечаянно какой-нибудь тампон, обрывок упаковки или ампулу. Стоя на подножке в открытой дверце, она объясняет ему, что будет дальше: «Через пятнадцать минут ты заснешь. К шести часам ты остынешь, и дыхание станет таким слабым, что полиция, если не будет осматривать тебя с исключительной внимательностью, решит, что ты мертв. Они вызовут „скорую“. — Она рассмеялась. — Кардиогрин — это моя идея. С ним получаются замечательные трупы.» Она приподняла его тяжелеющие веки, посветила в глаза и потрепала по щекам.
— В половину или четверть седьмого тебя заберет наша «скорая». Bonne chance![28] — Она захлопывает дверцу и уходит.
Внезапно на него накатывает страх. То, что должно было лишь изображать подобие смерти, вызывает у него ощущение смерти настоящей. Его жизнь подходит к концу, а то, что настанет потом, будет уже не его жизнь, а чья-то другая. Это если она настанет. Ян уже не уверен, что не умрет. Со смертью нельзя играть. С ней шутки плохи. Смерть…
Охваченный предсмертным страхом, Ян теряет сознание.
Ильза закрывает тетрадку. Она бы с удовольствием выпила сейчас еще бокал красного вина, но, испугавшись безмолвной тишины и тьмы, царящих в доме, так и не решилась сходить на кухню. В постели она от страха долго не могла уснуть, словно и для нее уснуть значило подразнить смерть. Или именно это мы и делаем каждый раз, как погружаемся в сон? И как же тогда понимать наш уход? Если мы, желая умереть для окружающих, в то же время хотим оставаться живыми?