"Долгий сон" - читать интересную книгу автора (А-Викинг)

Причастие от Марфы

Ушлая и умная бабенка, она все же выждала некоторое время, исподтишка наблюдая за «страданиями» юной барыньки. И едва Настасья Ильинична подошла к гневной точке закипания, ужом подвернулась под ушко в нужное время и в нужном месте:

— Я тут сарафанчик матушке-барыньке приглядела… Простенький да ладный.

Настасья непонимающе глянула, огладила на бедрах «последний писк парижского кринолину»:

— А зачем мне, Марфа, этот сарафан? Ты меня с сенными девками часом не спутала?

— То-то и оно, матушка-барынька! Как есть разумница, в самый корень глянуть изволили! Как же вам в людской бане-то в барском обличье предстать? Перепугаем людишек, ничего и не увидим…

Настасья старательно поджала губки: «Ну уговаривай меня, уговаривай! Фи!», а Марфа старается, «уговаривает»:

— А там уже и Егорка-кучер… Он на выездках был две недели, по своей Машке охо-хо как соскучился-истосковался! Самое то, матушка-барынька! Ну, самое как есть то!

— Какое еще «то»? Ох, Марфа, греховодница ты у меня…

— Так на роду нам, рабам вашим, написано во грехе жить. Как же матушке-заступнице не знать того?

— Думаешь, нужно знать?

— Ой, как думаю! Ой, как надобно! Так вот и сарафанчик уже приготовлен…

В неровном пламени вечерних свечей Настасья Ильинична оглядела себя в зеркале и старательно сделала вид, что ей не нравится. Хотя… Из зеркала на нее смотрела молодая девица, которую даже сама барыня допустила бы в горничные: свеженькая, с румянцем во всю щеку, глазастая, сочно-грудастая… Ой, наговорила! Румянец-то вообще пунцовый стал!

И льется говорок Марфы, совсем в краску вгоняя:

— Хороша красна девица! Маков цвет! Никаких кринолинов не надобно — и грудки вторчь, и задок круглится… А как шагнет, сарафанчик так по ножкам и играет…

— Прекрати! — притопнула ножкой, ревниво глядя, как «сыграл» по ней сарафан. Шелковый, каких отродясь ни одна «красна девица» в ее именьях в глаза не видала…

Прикрывая ладонью огарок, Марфа шла на полшага впереди, выбирая тропку поровней. Если бы не густые сумерки, кое-кто и подивился бы гордой стати «девки», что поспешала за Марфой: ишь ты, павой плывет! И кудри завиты, ну прям-таки барынька наша… Ничо, плыви-плыви: к людской бане тебя Марфа ведет, а там уже с обеда по переменке Егорка-кучер да Ефим-садовник пот со лба отирать не успевают. Это же надо, привалило мужикам работенки: аж полторы дюжины девок с усадьбы пороть пригнали! Пол-возочка лозы с утра намочили, все кадушки забили прутами, и теперича знай себе да свисти, березовый-певучий, знай себе да повизгивай, девка голозадая!

У низкой дверки пристроя, что срубили впритык к людской бане, едва не столкнулись с вышедшей изнутри зареванной до красноты девкой. Ладно еще, та не шла, а ковыляла, трудно двигая ногами и отирая рукой мокрые от слез щеки. Деловитый допрос Марфы:

— Сколь дано тебе, дуреха?

— Как есть три че-етверти… — прохныкала та, кланяясь властной ключнице. — Соляну-у-шками…

— Ну, так ступай! И гляди у меня! В другой раз плетками выдерем!

Шедшая за Марфой девка из новеньких хотела что-то сказать, но вовремя осеклась, поймав взгляд своей ключницы, и старательно изобразила покорно склоненную головку. Мол, да, тут у вас строго…

А в пристрое уже заново посвистывал и мокро чавкал по телу розговый пучок: сквозь легкое марево парного тумана новенькая разглядела низкую скамью на толстеньких кургузых ножках. Мокрая и черная, она даже сквозь пар высвечивала на себе белое тугое тело: в плотных кольцах грубой веревки струнами дрожали ноги очередной девки. Спиной к вошедшим, крепко расставив ноги в коротких мятых штанах, трудился Егорка-кучер — вскидывал к потолку руку с мокро-блестящей связкой длинных лозин, половчей приноравливался и с густым свистом опускал розгу вниз. Как стегали прутья, мешала видеть блестящая от пота спина Егорки — он был в одних штанах. Но по всему понятно, что стегали хорошо: девка едва не рвала веревки, пытаясь вскинуть ноги, и металась лицом по вытянутым вперед связанным рукам. Но пока вроде молчала: кроме редкого шипения пара и равномерного посвиста розог, из человечьих голосов слышалось только уханье кучера.

Легонько подтолкнув «новенькую» в уголок, где она скромно приникла к стеночке, Марфа едва под руку Егорки не подсунулась:

— Ирод ленивый! Глянь, как ляжками вовсю дергает! Веревку подтянуть невмочь стало? А ну перевяжи негодницу! Чтоб как прилипла к скамье!

Егорка чего-то пробурчал, опуская мокрый пук розог, но старательно перетянул веревку под коленками наказанной девки. Теперь новенькая могла увидеть и то, над чем трудился старательный кучер: бедра растянутой на скамье девушки густо просеклись набухавшими стрелками рубцов. Прилипшие волосы скрывали спину, но по ней и не стегали пока что: судя по всему, порка лишь началась. Что и подтвердила Марфа:

— Небось, едва десяток всыпал?

— Да вроде с дюжину… — пожал тот плечами.

— А кто это у тебя тут, этакая длинноногая красочка?

— Глашка с птичного… Ей всего полста велено, я напоследок и выхлестываю.

— Сыпь одну четвертную. Видать, притомился, пора и честь знать. На той неделе достегаешь, ей все одно мало будет! И как же это я — всего полсотни…

Егорка опять равнодушно пожал плечами, аккуратно перехватил розги, взмахнул — Глашка на скамье заранее напряглась струной, словно и вправду «влипла» в лавку, и тут же в ее зад влипли прутья. Обрадовавшись скорому отдыху, кучер хлестанул с маху. Девка отчаянно ударила задом, протяжно заныла:

— Бо-о-ольно!!!!

— Ничо… Ничо… — приговаривал Егорка, словно мельничным крылом работая пуком лозы.

Мелькание розог, тяжелые судороги девушки, дрожащий голый зад и тяжкие глухие стоны: новенькая, поджав губы, ревниво смотрела, как вьется на лавке «длинноногая красочка».

— Поддай парку! — уловила настроение Настасьюшки верная Марфа, протягивая Егорке свежий пук розог из корыта, куда перекладывали вымоченные в кадках прутья.

Понятливый Егорка без споров сбросил к изголовью лавки почти и не истрепанную связку: всего пять ударов было, еще на десяток сгодилась бы! Однако же не дурак, старого барина почитай десять годков возил, много понял. Да и Марфа сегодня что-то суетлива больше обычного… Да и новенькая что-то уж не такая… Да мое дело сторона! Поберегись, длинноногая! Уж не обессудь, не вовремя я тебя разложил!

— У-у-у!!! — вскинулась девка, захлебываясь слезами и каменно стискивая просеченный сразу каплями зад.

Еще раз, чуть наискось, и еще, а теперь поверху задницы. Ух, поет-то как! А теперь по самому низу, где длинные-то и начинаются… Ишь как ножками ладными играет, и вправду красочка! А вот тебе и по круглым!

Настасья даже слегка удивилась — без перерыва выдержав еще двадцать пять розог, Глашка на скамье вовсе не впала в обморок — хотя Егорка старался от души, умело продергивая прутья при ударе и вместе с бисеринками крови выхлестывая из девушки полные боли вскрики.

Встала она трудно, пошатнувшись, но кучер поддержал. Поддержал, словно невзначай: под мокрые груши красивых тяжелых грудей… А Глашка и не замечала, слабо поводя плечами и отирая рукой слипшиеся от горячих слез ресницы. Ухватила брошенный на боковую лавку сарафан, и даже не пытаясь натянуть на полосованное тело, шагнула за пристрой — отдышаться на холодке.

Ударил, колыхнул струи пара сквозняк: распахнулась и другая дверь, та, что вела в саму баню. Оттуда выпорхнула Машка, молодушка Егоркина — в коротюсенькой и совсем мокрой рубашонке, вздернутой на грудях и едва доходящей до крутого черного треугольника. Улыбнулась Марфе румяными щеками и выгнулась румяной задницей, наклонившись и сгребая с пола потрепанные прутья. Сунула в печку, прихлопнула дверкой и выжидательно глянула на ключницу: мол, там еще одна под стеночкой сидит?

Марфа махнула ей рукой, молодка белозубо усмеялась и снова пропала в клубах вырвавшегося из бани пара. А Егорка понятливо кивал, внимая ключнице:

— Ты ужо иди… Машку свою сам поучи, по-семейному. Расстарался и так сегодня… Ступай, Егорушка… К Машке ступай…

Егор в банную дверь, Марфа — к входной. Прикрылась одна дверь за кучером, шмякнул и засов под рукой Марфы. Палец к губам, понятливый кивок «новенькой», и выдернутый клок пакли, что была небрежно сунута в банном срубе. Марфа умница-разумница: куда уж матушке-барыньке заметить свежий топорный струг помеж бревен — чтоб щелка не в пол-пальчика, а два вершка! Настасья Ильинична и сама уж не замечала, как напрочь промок на ней шелк сарафана. Она вообще уж ничего не замечала, наглядевшись мельканья голых женских тел и наконец добравшись до разгадки страшной тайны «этого»…

Сдавленно охнула, едва не получив под ребра непочтительный тычок Марфы: этот наглец Егор прямо посреди парной смахнул со своей Машки мокрый лоскут рубашонки. Да ладно бы только с нее — эка невидаль! Новенькая цепко обежала глазами неожиданно поджарый, словно у гончей, и смешно-белый зад кучера. Когда только штаны скинуть успел! Контраст между загорелой спиной с масляно перекатывающимися мышцами и белым задом был такой, что не сдержалась и хихикнула. И тут же как подавилась своим смешком, затаив дыхание: Машка быстро обвила руками шею Егора, прикрыв глаза, впилась в его рот губами и, медленно поднимаясь на цыпочки, притерла к нему пышущее жаром тело. Руки Егора ответно шарили по спине и сочному, совершенно круглому заду. Мяли его, месили, словно крепкие булки, охотно выставленные под широкую мужскую пятерню. Оторвавшись от губ Егора, Машка коротко и просительно выдохнула:

— Давай… Не мучь, сладкий мой…

Егор словно нехотя отстранился, задержав руки подольше на любимом голом заду. Шуганул кадушечку воды на лежак, второй кадушкой окатила себя Машка — и откуда только успела достать, подать Егору длинный тугой прут. Не легла — приглашающе зазмеилась на лежаке, так бесстыже играя телом, что Настасья едва глаза не опустила. Не опустила, а потом и вовсе распахнула что твои блюдца: лежак помежду ними и Егором оказался, и когда кучер с прутом встал над своей молодушкой, «новенькая» уже ничего и не видела. Ничего, кроме большого и головастого, который вдруг лениво мотнулся помеж ног Егорки в такт замаху и удару…

Даже Настасья поняла, что Егор вовсе не ради боли наказывает простертую перед ним женщину: мало того, что стегал всего одним прутом, так и взял покороче, так и не с плеча вытягивал. Свое же, чего зазря полосовать — не Глашка и не Стешка… Однако же прут посвистывал, целовал голый зад горячим изгибом, и охотно отвечала ему Машка: слегка сожмет, слегка распустит, плечами округлыми поведет, спинку ровно кошка выгнет, и снова бедрами под прут: ах! ах!

Едва дух перевела новенькая, едва жар свой собственный со стыдом отметила, как снова перехватило грудь сдавленным охом: левая рука Машки послушненько под лицо подсунута, а правая… Ухватилась за того, большого и мягкого, что вилял рядом с ней, и вдруг стал он таки-и-м!!! Буграми жил вздулся, башку тугую вскинул, в ладошке женской едва помещается — а прутик знай себе на розовом теле розовые полосочки ведет… Десяток, вот и другой: громче ахи, громче поцелуйчики лозы, еще громче ахи, да не болезные вовсе! Аж стонет в страстной натуге женщина, и в белом пару вдруг мелькает бесстыжая, жадная, мокрая складка, ляжки по бокам досок опустила, зад крутой вскинула, выставилась… И тот жуткий, бугристый, вдруг с мокрым чавканьем как прорубь сиганул… грудной, длинный и сладким медом тянучий стон Машки, то ли рык, то ли хрип Егора и повелось все перед глазами новенькой, зарябило то ли паром, то жаром, обволокло тьмой и почему-то судорогой…

Распахнула ресницы, чувствуя на лице легкие сухие ладони: причитала Марфа, приводя в чувство. Кто-то подхватил под локотки, выводя из прируба на воздух. Шепот Марфы, мол новенькая с перепугу порки насмотрелась, вот и сомлела… А может и дыма наглоталась, видать у печи банной сидела… А может еще чего… Полегче, полегче подхватывай, не телку ведешь!

Привычная перина, порхающие руки горничной, суета Марфы и слабый, но повелительный жест пальцами: подите вон! Ночь почти без сна на жарких скомканных простынях вместе с жутко-сладкими картинами: то игра любящей розги, то игра красивого голого тела, то игра того страшного и бугристого… и звуки, звуки: грудной стон Машки, любящий шепот прута, горячий плеск на теле и мокрые звуки движений между распахнутых женских ног…

Утро встретило щебетом. Какое там утро! Обеденно звенели приборы в столовом зале, шипела на кого-то у дверей Марфа, а в распахнутое окно вился дымок грубого, тяжелого самосада. Из объятий мокрого сна, переступив через брошенный вчера у столика «девкин сарафан», Настасья Ильинишна шагнула к окну, набирая в грудь воздуха для гневного окрика: курить вздумал где, хам!

Под окном, вертя в пальцах наборный поясок на белой косоворотке, курил… кучер Егор. Дождался, заметил бледную тень в окошке, притоптал самокрутку и словно в небо, негромко и сам себе, проговорил:

— Где же ее сыскать… Эх, Марфа, прячет новенькую! А как девица хороша! Эх, хххороша! И любовь на щеках как румянилась! Даже в сумраке было видать… Э-эх! — махнул рукой и вразвалку, загребая сапогами, пошел себе вдоль стены.

— Марфа! — словно и не было баламутной ночи, звонко окреп голосок.

Та возникла одним духом:

— Что прикажет матушка-барынька? — и глазами в ощупь Настасьи: сердится ли?

— Егора ко мне! П-почту п-повезет… важную…

Пришлепнула сургучную печатку на совершенно пустом, едва сложенном листе. Нервно сунула:

— Вот! Отвезешь на почту! А как вернешься, мигом ко мне. Тут надо… новенькую… строптива больно… ну, сам понимаешь… и розочек, и еще как…

Молча принял, молча поклонился. Спрятал огонек в глазах и задавил усмешку меж густыми усами. От дверей обернулся, еще раз поклон отвесил и негромко:

— Дозволь молвить, матушка-барыня.

— Ну? — нервное, с дрожью «ну» мгновенно покрасневшей Настасьи.

— Не след бы новенькую… сегодня. Тут подход нужон. И время… Уж мне ли не знать!

— А… А долго ли ждать? И почему? И зачем? И почему долго? — сейчас лопнут щеки от краски…

— Цветок тоже не враз бутон раскрывает… — медленно протянул слова Егор. — Уж доверьте, матушка Настасья…

— Я не могу… Я не позволю ждать долго! — почти шепот.

— Мигом исполним! Только погодите совсем чуток!

Ну что за напасть такая! То Марфу ждали, теперь Егора…

2004 г.