"Как жить сегодня (Письма о духовной жизни)" - читать интересную книгу автора (Игумен Никон)

«Я искренне всегда стремился к Богу»

Игумен Никон (в миру Николай Николаевич Воробьев) родился в 1894 году в селе Микшино, Бежецкого уезда, Тверской губернии в крестьянской семье. Он был вторым ребенком. Всего в семье было шестеро детей, все — маль­чики. В детстве Коля, кажется, ничем не отли­чался от своих братьев, только, разве, особой честностью, послушанием старшим и удивительной сердечностью, жалостью ко всем. Эти черты он сохранил на всю жизнь.

Интересно отметить один эпизод из его детской жизни. В их селе часто появлялся и подолгу жил юродивый по имени Ванька-ма­лый, которого охотно привечали родители Коли. И вот однажды, когда братья играли до­ма, юродивый вдруг подошел к Коле и, указывая на него, несколько раз повторил: «Это — монах, монах». Ни на самого мальчика, ни на окружающих его слова в тот момент никакого впечатления не произвели, но впоследствии, когда именно Коля, и только он один из всех братьев, стал монахом, вспомнили это пред­сказание.

Юродивый же действительно был прозорливым человеком. Он за несколько десятков лет предсказал Колиной матери смерть в Таганроге. Подойдя как-то к ней, он стал наиг­рывать, сложив руки трубочкой: «Дуру-дара, дуру-дара, в Таганроге жизнь скончала». А в семье в это время никто даже не подозревал о существовании такого города. В 1930х годах она действительно переехала в Таганрог к сы­ну Василию и там скончалась.

Отец сумел устроить Колю в реальное училище в Вышнем Волочке. И учился он блестя­ще. Обнаружил с первых же лет замечательные и разносторонние способности. Имел прекрасные математические дарования, был велико­лепным стилистом. Он сам не раз говорил, что ему всегда было легко писать. При переходе из класса в класс он неизменно получал награду первой степени (похвальный лист и книгу). Пел, играл на альте, выступал в ансамбле, прекрасно рисовал и чертил.

В каких условиях жил и занимался Коля в реальном училище?

Из дома ему помогали лишь в начальных классах. Когда же он решил учиться дальше, по­мощи ему ждать было неоткуда: родители жили совсем небогато, да и кроме него было еще че­тыре сына, также нуждавшихся в образовании. Коля учение не бросил, но продолжать его пришлось в условиях, которые для современного человека покажутся невероятными. Сразу же после обязательных уроков он, еще мальчуган, вынужден был идти сам давать уроки или помогать отстающим, но обеспеченным товарищам. За это ему немного платили. Проведя там не­сколько часов, он прибегал на квартиру (за кото­рую нужно было платить) и брался за подготов­ку своих уроков. Трудности увеличились, когда в это же реальное училище поступил и его брат Миша, помочь которому мог только один он.

Нужда, голод и холод были постоянными его спутниками во время обучения в школе. Зимой он ходил в легком бессменном пальто и в «штиблетах» без стелек.

Семья, из которой вышел батюшка, бы­ла православной. В вере воспитывались и дети. Но вера эта, как и у большинства простых лю­дей, была внешней, традиционной, не имела под собой твердой духовной основы и ясного понимания существа христианства. Подобная вера, в лучшем случае, воспитывала честных людей, но, как полученная по традиции, без труда и искания, не имевшая личного опытного подтверждения, легко могла быть потеряна.

Это и случилось с Николаем. Поступив в реальное училище, он с жаждой ринулся в изучение наук, наивно веря, что там скрывает­ся истина. И слепая вера в науку легко вытеснила столь же слепую у него в то время веру в Бога. Однако скоро он понял, что эмпирические науки вообще проблемами познания ис­тины, вечности, бытия Бога не занимаются; вопрос о смысле жизни человека в них не толь­ко не ставится, но и не вытекает из природы самих этих наук. Увидев это уже в старших классах он, со всем пылом своей натуры, занялся изучением истории философии, в которой достиг столь больших познаний, что к нему приходили его же преподаватели для обсуждения различных философских вопросов.

Жажда знания была столь велика, что Николай часто, оставаясь в прямом смысле слова без куска хлеба, покупал на последние деньги книгу. Читать ее он мог только ночью. Целыми ночами изучал он историю филосо­фии, знакомясь с классической литературой — и все с одной целью, с одной мыслью: найти истину, найти смысл жизни.

Чем взрослее он становился, тем обостреннее чувствовал бессмысленность этой жизни. Смерть — удел всех, как бы кто ни жил. Для себя жить нет смысла, ибо  все равно умрешь. Жить для других? Но другие — это такие же смертные «Я», смысла жизни которых, следовательно, нет также. Зачем же живет человек, если ничто не спасает ни его, ни кого-либо в ми­ре от смерти?..

В 1914 году, двадцати лет, Николай блес­тяще оканчивает реальное училище, но выходит из него без радости. «Изучение философии, — говорил он в конце жизни, — показало, что каждый философ считал, что он нашел истину. Но сколько их, философов, было? А истина одна. И душа стремилась к другому. Философия — это суррогат; все равно что вместо хлеба давать жевать резину. Питайся этой резиной, но сыт будешь ли?

Понял я, что как наука не дает ничего о Боге, о будущей жизни, так не даст ничего и философия. И совершенно ясен стал вывод, что надо обратиться к религии»*.

Разуверившись и в науке, и в филосо­фии, он поступает в Психоневрологический институт в Петрограде, надеясь там найти от­вет на вопрос о сущности человека. Но его по­стигло разочарование еще большее, нежели в реальном училище. «Я увидел: психология изучает вовсе не человека, а «кожу», — скорость процессов, апперцепции, память... Такая чепу­ха, что это тоже оттолкнуло меня».

Окончив первый курс, он вышел из ин­ститута. Наступил окончательный духовный кризис. Борьба была столь тяжелой, что начала приходить мысль о самоубийстве.

И вот, однажды, летом 1915 года, в Вышнем Волочке, когда Николай вдруг ощутил состояние полной безысходности, у него, как молния, промелькнула мысль о детских годах веры: а что, если действительно Бог существу­ет? Должен же Он открыться? И вот Николай, неверующий, от всей глубины своего существа, почти в отчаянии, воскликнул: «Господи, если Ты есть, то откройся мне! Я ищу Тебя не для каких-нибудь земных, корыстных целей. Мне одно только надо: есть Ты, или нет Тебя?» И Господь открылся.

«Невозможно передать, — говорил ба­тюшка,— то действие благодати, которое убеждает в существовании Бога с силой и очевидностью, не оставляющей ни малейшего со­мнения у человека. Господь открывается так, как, скажем, после мрачной тучи вдруг просия­ет солнышко: ты уже не сомневаешься, солнце это или фонарь кто-нибудь зажег. Так Господь открылся мне, что я припал к земле со словами: «Господи, слава Тебе, благодарю Тебя! Даруй мне всю жизнь служить Тебе! Пусть все скор­би, все страдания, какие есть на земле, сойдут на меня, — даруй мне все пережить, только не отпасть от Тебя, не лишиться Тебя». Долго ли продолжалось это состояние — неизвестно. Но когда он встал, то услышал мощные, размеренные, уходящие в бесконечность удары церковного колокола.

Сначала он полагал, что звонят непода­леку. Но звон не прекращался, да и время было уж слишком поздним для благовеста — за полночь.

Так, в какое-то мгновение совершился полный перелом в мировоззрении, произошло, кажется, явное чудо. Однако это чудо было ес­тественным логическим завершением всех ис­каний молодого человека.

Но юноша совершенно не знал пути спасения. Батюшка рассказывал, как в школе их учили Закону Божиему, вере:  заставляли пере­сказывать Священное Писание без какого-ли­бо приложения его к практической жизни, зу­брить тексты, не вникая в их смысл, заучивать одним голым рассудком догматы, заповеди, факты истории. Во всем преподавании не чувствовалось никакой жизни. Христианство преподавали только внешне, в лучшем случае «на­учно», и тем совершенно убивали его дух в учащихся. Христианство изучали, как посторонний, внешний объект, который необходимо было изучать лишь потому, что так было поло­жено, а не затем, чтобы иметь руководство к новой жизни по образу Христа.

Преподавание велось в целом настолько  мертво,  схоластично, что уроки Закона Божиего приобретали характер принудительного отсиживания, — «время для острот и ко­щунств». И батюшка часто в связи с этим с го­речью говорил, что именно по этой причине самые злые безбожники выходили из стен ду­ховных училищ.

Ясно, что при подобном методе преподавания юноша действительно не мог знать, что делать, чтобы наследовать жизнь вечную. А ос­тановиться на голом, рассудочном, «интеллигентском» признании бытия Божия он не мог. Вот что говорил сам батюшка о своих дальнейших шагах жизни после обращения:

«А в дальнейшем уже Господь ведет че­ловека сложным путем, очень сложным путем. Я был поражен, когда после такого откровения Божия вошел в церковь. И раньше ведь приходилось: и дома заставляли ходить, и в средней школе нас водили в церковь. Но, что там? Сто­ял как столб, не интересовался, занимался своими мыслями и все.

Но когда после обращения сердце не­много открылось, то в храме я первым делом вспомнил предание о послах князя Владимира, которые, когда вошли в греческую церковь, уже не знали, где находятся: на небе или на земле. И вот первое ощущение в церкви после пережитого состояния: что человек — не на земле. Церковь — не земля, это кусочек неба. Какая радость была слышать: «Господи, поми­луй!». Это просто неимоверно действовало на сердце: все богослужение, постоянное воспоминание имени Божия в разных формах, песнопениях, чтениях. Это вызывало какое-то восхищение, радость, насыщало...

В наше время очень трудно. Нет руко­водителей, нет книг, нет условий жизненных. И на этом пути — обращаю ваше внимание, подчеркиваю — на этом сложном пути, как это видно у всех святых отцов, самое важное, са­мое трудное — привести человека к смирению, ибо гордость привела и денницу, и Адама к па­дению. И вот это — путь Господень для челове­ка, который всей душой решился жить ради Господа, чтобы спастись. А без смирения чело­век не спасается. Хотя мы и не достигаем на­стоящего смирения, но, так сказать, начально­го уровня можем достигнуть.

И когда человек вот так придет, припадет ко Господу: «Господи, делай все со мною Сам, я ничего не знаю (на самом деле, что мы знаем?), делай со мной, что хочешь, только спаси»,— тогда Господь начинает вести чело­века Сам».

Действительно, ничего еще батюшка не знал в то время о духовном пути, но припал со слезами к Богу, и Господь Сам его повел. «Повел так, что я после этого года два в Волочке жил, занимался с книгами, молился дома», — говорил отец Никон. Это был период «горения» его сердца. Он не видел и не слышал того, что делалось вокруг него. В это время он снимал одну половину частного дома в Сосновицах. Ему было всего 21—22 года. За тонкой перегородкой — пляски, пение, смех, игры молодежи: там веселились. Приглашали и его. Но потерял он вкус к миру, к его наивным, близоруким, сиюминутным радостям. «Ешь, пей, веселись — завтра умрем» — этот девиз не устраивал ни его сознание, ни, тем более, его сердце.

Эти два последующие года его жизни были временем непрерывного подвига, настоя­щего аскетизма. Впервые здесь познакомился он с творениями святых отцов, впервые, по существу, с Евангелием. Вот что рассказывал батюшка об этом периоде:

«И только у святых отцов и в Евангелии я нашел действительно ценное. Когда человек начнет бороться с собой, будет стремиться идти путем евангельским, то ему святые отцы сделаются необходимыми и своими родными. Святой отец — уже родной учитель, который говорит душе твоей, и она воспринимает это с радостью, утешается. Как тоску, уныние, рвоту вызывали эти философии и всякие сектантские гадости, так, наоборот, как к родной матери, приходил к отцам. Они меня утешали, вразумляли, питали.

Потом Господь дал мысль поступить в Московскую духовную академию (в 1917 году). Это много для меня значило».

Но через год занятия в академии прекратились.

«Затем Господь устроил так, что я не­сколько лет мог пробыть в Сосновицах один, в уединении». Здесь он преподавал в школе ма­тематику, имея небольшое количество часов. Потом переехал в Москву и устроился псалом­щиком в Борисоглебском храме.

За десять дней до своей смерти — 28 ав­густа 1963 года — из последних сил батюшка кое-что рассказал собравшимся у его постели близким об этом отрезке своего пути в каче­стве «психологической иллюстрации духовной жизни из уст уже умирающего человека — мо­жет быть, послужит для пользы»:

И там [в Сосновицах] жил поподвиж­нически: ел кусок хлеба, тарелку пустых щей. Картошки тогда не было почти. И при этой, так сказать, настоящей подвижнической жизни (теперь можно все сказать) я весь день находился в молитве — в молитве находился и в посте. И вот тут-то я понял духовную жизнь, внут­реннее состояние: Господь открыл действие в сердце молитвы. Я думал, что Господь и далее устроит меня куда-нибудь в деревню, в какой-нибудь домишко-развалюшку, где я мог бы продолжать такую же жизнь. Хлеба мне было вот, с пол-ладони, достаточно, пять картофелин (я уже привык) — и все.

Господь не устроил этого. Кажется, по­чему бы? А для меня понятно. Потому что в са­мой глубине души вырастало мнение о себе: вот как я подвижнически живу, я уже пони­маю сердечную молитву. А какое это понятие? Это одна миллиардная доля того, что пережи­вали святые отцы. Я говорю вам, чтобы вы не­множко поняли. И вместо такого уединения Господь устроил так, что я в самую гущу ввалился, в суету самую, чтобы я вывалялся в ней, понял, что я сам ничто, и припал бы к Господу, и сказал: «Господи, Господи, что я? Только Ты наш Спаситель».

Я познал, что Господь так устраивает потому, что нужно человеку смириться. Кажется, ясно? Но вот совсем-то для человека и не ясно это оказывается. После этого принял монашество, был в лагере, вернулся и все равно привез высокое мнение».

Постриг с именем Никона он принял 23 марта (старого стиля) 1931 года от епископа Минского (бывшего настоятеля Борисоглебского храма) Феофана (Семеняко) в Минске, куда они приехали вместе из Москвы. В день Благовещения Пресвятой Богородицы, 25 марта того же года, отец Никон был рукоположен во иеродиакона, а 26 декабря 1932 года (на второй день Рождества Христова) — во иеромонаха тем же епископом, как пишет в автобиографии. В 1933 году, 23 марта (в день пострига), отец Никон был арестован и сослан в сибирские ла­геря на пять лет. Вследствие зачета рабочих дней был освобожден в 1937 году. Сохранился следующий документ:

19/1—1937 г.

г. Комсомольск-на-Амуре

Удостоверение

Предъявитель сего иеромонах Никон, в мире Николай Николаевич Воробьев ... в вере верности заветам Святой Православной Церкви тверд, в слове Божием и святоотеческой литературе весьма начитан, жизни и об­раза мыслей строго православно-христианского. Крест уз лагерных нес терпеливо, без уныния и скорби, пода­вая своею жизнию добрый пример всем его окружаю­щим. С пользою для Православной Церкви может быть использован как приходский пастырь и даже как ближайший верный сотрудник епархиального святителя, что удостоверяю.

Феодосий (Зацинский),

епископ Кубанский и Краснодарский,

б. Могилевский

Батюшка, чудом возвратившись из ла­геря, устроился в Вышнем Волочке в каче­стве универсальной прислуги у врача, где ему пришлось пройти еще один курс науки подвига и терпения. Жена врача Александра Ефимовна и ее сестра Елена Ефимовна были убежденными атеистками. Ни словом, ни поведением отец Никон не выражал даже тени неприязни или осуждения, о чем свидетельствовали впоследствии сами сестры, которые под его влиянием оставили свою веру в атеизм и стали христиан­ками. И главную роль в этом обращении сыграли не увещания батюшки: их поразила его жизнь, его мужество, глубочайшее смирение и высокое благородство души.

Елена Ефимовна, врач, приняла даже монашеский постриг с именем Серафимы. Она умерла неожиданно в 1951 году. Ее хоронили от больницы торжественно, с музыкой. И ни­кто не знал, что под подушкой в гробу лежали мантия, параман, четки. Батюшка говорил, что она, обратившись к Богу, так каялась, как еще никто в его священнической практике. Это бы­ло стенание из глубины души. В письмах духовным чадам он очень просит поминать ее, так как она сделала много добра ему и другим. История обращения второй сестры довольно ин­тересна, поэтому мы приведем здесь запись об этом, которую сделала Елена Ефимовна в своем дневнике.

«30 мая 1940 года. Еще после смерти сестры, Александры Ефимовны, явилось у меня желание описать ее болезнь и смерть, и то, что она частично открывала нам о себе. Пусть то, что я расскажу, послужит во славу Божию.

Сестра моя была неверующая всю свою жизнь. Идеи сестры насчет веры, Бога и религии были типичны для интеллигента ее времени. Она относилась нетерпимо ко всему, что касалось религии, и возражения ее часто но­сили циничный характер. В эти годы в нашем доме жил Николай Николаевич (отец Никон). Я всегда страдала от ее тона и не любила, когда Николай Николаевич затрагивал эти вопросы. Любимым возражением сестры на все доводы Николая Николаевича были слова: «Написать-то все можно, все книги о духовном содержат одно вранье, которое только бумага терпит». Она безнадежно заболела (рак желудка) и не переставала глумиться над верой, стала очень раздражительной, потеряла сон, аппетит и слегла в постель. Сперва за больной ухаживал ее муж, но от бессонных ночей он стал валиться с ног. Днем у него было много работы в больни­це. Тогда мы ввели ночные дежурства с Николаем Николаевичем. У нее был период сильной раздражительности, требовательности, она каждую минуту требовала что-нибудь. Когда ей стало трудно напрягать голос, Николай Николаевич провел электрозвонок к ее изголовью. Он сидел по ночам в комнате больной.

Приехала из Ленинграда жена старшего сына больной — Е. В., но она недолго погостила. Е. Ве больная рассказывала о своем виде­нии. Видела она, как в комнату вошли семь старцев, одетые в схиму. Они окружили ее с любовью и доброжелательством и сказали: “Пусть она его молитвами увидит свет!” Николай Николаевич запретил говорить “его мо­литвами”, а Е. В. утверждала, что больная гово­рила именно так. Это явление повторилось несколько раз.                    

Тогда больная сестра обратилась к Н. Н. с просьбой об исповеди и Причастии.                 

Она не говела сорок лет. Просьбу больной Н. Н. выполнил сам, и видения прекратились. В душе больной совершился перелом: она стала добра и кротка со всеми. Стала ласкова. [Эта перемена чрезвычайно поразила домашних и всех знавших ее.] Н. Н. рассказывал, что после Причастия она рассуждала с ним о том, что ес­ли бы это галлюцинации были, то почему же они сразу прекратились после Причастия Свя­тых Тайн и повторялись несколько раз до него? Ум ее работал до последнего вздоха. Она сказала, что если бы она выздоровела, то первая ее дорога была бы в церковь, в которой она не была сорок лет. Сознание у нее было ясное, и она много думала и говорила: “Каждый чело­век должен умереть в вере отцов!”»

Эту историю рассказывал и сам батюшка, но передавал только следующие слова стар­цев: «У вас в доме есть священник, обратись к нему». Вероятно, были сказаны и те, и другие слова, но батюшка умолчал об одних, а Е. В. за­была или ей не были переданы другие.

С открытием церквей батюшка присту­пил к священнослужению. В 1944 году епис­копом Калужским Василием он был назначен настоятелем Благовещенской церкви города Козельска, где и служил до 1948 года.

Здесь он жил на квартире у одних мона­хинь и вел очень аскетичный образ жизни. По воспоминаниям многих, общавшихся с ним в этот период, он был невероятно истощенным. Батюшка все свое свободное время проводил в чтении слова Божия, молитве и изучении святых отцов. Проповеди батюшки были всегда глубоко духовными и отличались особой силой и убедительностью. Это привлекало к нему верующих.

Отец Никон имел духовное общение с жившим в Козельске старцем — иеросхимонахом Мелетием (Барминым; †12 ноября 1959), последним духовником Шамординской обители. Это был человек святой жизни, особый, ис­ключительный. Старец Мелетий был послед­ним постриженником преподобного Амвросия Оптинского, который постриг его в 1891 году, в год своей кончины.

Отец Мелетий также какое-то время провел в лагерях. Он был большим молитвенником, отличался крайним безмолвием, был очень не­многословным. Спросят его: «Батюшка, ну как жить?» А он отвечает: «Всегда молитесь», — и все. Вокруг него царил особый благодатный мир, покой. Человек, пришедший к нему на ис­поведь расстроенным, умиротворялся.

С отцом Мелетием общался и отец Рафаил, и другие священники; у него окормлялись шамординские сестры, которых было очень много в Козельске; множество людей приезжало к нему из других мест. Отец Мелетий скончался в глубокой старости, ему было около 96ти лет. Могила его находится в Козельске.

В 1948 году отца Никона переводят в го­род Белев, затем в город Ефремов, далее — в Смоленск. Из Смоленска епископом Сергием он в том же 1948 году был направлен в захудалый в то время приход — в город Гжатск. Батюшка так и говорил: отправили в ссылку. Очень не понравилось ему здесь сначала. Неприветливо встретили его. Трудно было и в материальном отношении.

Денег он вообще никогда не имел, так как раздавал их. Имущества у него не было никакого. В Гжатск он приехал, имея старую теплую рясу одного оптинского иеромонаха, столь же старый теплый подрясник, который он через неко­торое время сжег ввиду полной его ветхости, летнюю рясу с двумя-тремя подрясниками и книги. Вот и все его имущество, если не считать еще двух-трех алюминиевых столовых приборов. Он никогда не придавал значения всем этим внешним вещам. Точнее же сказать, он был ре­шительным противником всякой роскоши, красивости, мягкости и т. п., ибо видел во всем этом материал для развития в человеке тщеславия, праздности и самолюбия. Его одежда всегда бы­ла сшита из простого материала самой обычной портнихой и поэтому выглядела иногда доволь­но неуклюже. Но он был этим доволен.

Батюшка любил рассказывать следую­щий эпизод из жизни преподобного Пахомия Великого. Когда в одном из монастырей, над которыми преподобный начальствовал, братия поставила очень красивые ворота и с востор­гом стали показывать их преподобному Пахомию, тот приказал привязать к верху ворот веревки и тянуть до тех пор, пока ворота не перекосились. Братия огорчилась, но преподобный ответил, что монаху нельзя привязываться к тленным вещам.  Батющка всегда и во всем строго придерживался этого правила.

Много различных неприятностей и суеты житейской пережил батюшка в Гжатске. «Но эта суета, — говорил он перед смертью, — дала мне возможность увидеть: ничего не можем мы сами сделать доброго».

В духовном отношении, по словам ба­тюшки, гжатский период жизни многое ему дал. А главное, он понял, пережил здесь состояние начального, как он сам говорил, смирения.

«Вот Игнатий Брянчанинов, да вознаградит его Господь, все время говорит об этом. Его вы теперь не понимаете. Все у него внутри насаждает мысль о смирении. Что же такое смирение? У меня к пониманию смирения был такой переход. Однажды мне пришла мысль, совершенно отчетливая и ясная: а что такое все наши дела, все наши молитвы, наше все? Надо взывать, как мытарь: “Боже, милостив буди мне, грешнику!” Сердце вот тут-то у меня и поняло, поняло, что самое существенное — это милость Божия. Это было понятно не умом, а сердцем. И вот с этих пор я стал обращать в себе эту мысль, жить этой мыслью, молиться этой мыслью, чтобы Господь не отнял, а развил ее.

Это и есть начальное смирение — началь­ное, подчеркиваю,— [сознавать] что мы сами — ничто, а творение Божие, мы — создание Божие только. Поэтому, чем нам гордиться, что нам противопоставлять Богу? Хотя Господь почтил нас величайшим достоинством — быть сынами Божиими, но это — дар Божий. Потом, призывая, искупил нас для того, чтобы восстановить, усыновить Себе, но и это — опять дар Божий. Грешим, грешим — Господь прощает, это — дар Божий. А у нас что? У нас своего — ничего. Вот это должно войти в сердце человеческое. Не умом нужно понять, а сердцем.

Человек должен в каждой молитве, как бы он ни вдохновился, какое бы восхищение в молитве Господь ни дал человеку, он должен молиться в основе, как мытарь: “Боже, будь милостив мне, грешному”. Все, и даже вот это вдохновение — все это есть дар Божий. Нет в нас ничего доброго, все — от Господа. Словом, как говорил Давид, я — блоха во Израиле, я — червь, а не человек. Что думаете, для красоты что ли эти слова он говорил? Нет. Они исходи­ли из этого состояния, о котором я говорю. К этому искренно надо прийти и из этого состояния должна исходить всякая наша молитва. Это и есть начальное смирение, именно начальное. Отсюда исходит еще другое, о чем я должен сказать, как о самом важном. Человеку необходимо почувствовать не умом, и не толь­ко сердцем, а всем своим существом, с головы до пят, непостижимую ни для человеков, ни для Ангелов любовь Божию. Он должен благодарить Бога, славословить Его, преклоняться пред Ним, пред Господом, за Его великую ми­лость и любовь. Он должен бы желать не толь­ко быть распятым рядом с Ним и перенести все, но быть растерзанным на куски, и не только растерзанным, а терзаемым всю жизнь. Вот как он должен себя чувствовать. А мы, окаянные, не можем и малейшей скорби терпеть, даже самой малейшей.

Поэтому первыми словами молитвы и поставлены Церковью слова: “Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе”, то есть “Слава, благодарение Тебе, Господи, за Твою милость, за Твою любовь, за снисхождение, за то, что Ты, Господь, Творец вселенной, пред Которым трепещут все Ангелы, снизошел до того, что позволяешь нам называть Тебя своим Господом и обращаться к Тебе, молиться Тебе”.

Все Господь делает для человека, для его радости, для его спасения, даже для его удовольствия. Все делает Господь, лишь бы это было в пользу, а не во вред человеку. Поэтому нечего бояться, нечего страшиться скорбей. Все Господь сделает, может избавить от всего. Для нашей пользы только не все делается. Поэтому нам надо преклоняться пред Господом (вот и нужны для этого свои отдельные комнаты), благодарить, славословить, молиться Ему от всей души...

Понятно? Умом понятно, а сердцем еще далеко вам понять. А чтобы понять сердцем, во-первых, обязательно надо молиться уеди­ненной молитвой. Обязательно! А потом, жить поевангельски, каяться в грехах. Ибо человек должен не только понять, но почувствовать, что мы мытари, что должно обращаться к Богу, как мытарь. Не просто к этому придешь. А приходит человек многократным падением, нару­шением заповедей Божиих. Раз пал, встал, пока­ялся. Опять пал. Опять встал. И в конце концов поймет, что погибает без Господа.

К Сисою Великому пришел один брат и говорит: “Отче, я пал”.— “Встань”.— “Встал, опять пал”.— “Еще встань”.— “До каких же пор?” — “До смерти”. Когда человек поймет, глубоко, сердцем, это свое падение, поймет, что сам человек ничто, весь в падении, начнет взывать к Господу: “Боже, милостив будь мне, грешному, видишь, в каком я состоянии”,— тогда он может прийти в состояние начального смирения и спастись. Вот почему при искании Бога не нужно отчаиваться и страшиться падений...»

В связи с вопросом о духовной жизни батюшка довольно часто в своих беседах подчеркивал, что духовность заключается не в духовных одеждах и не в словах о духовности, которыми любят иные щеголять, как модной одеждой. Многие книги, предупреждал он, на­писанные о духовности, многие рассказы о чу­десах проникнуты совершенно антихристиан­ским духом.

Единственные писания Духа Святого — это творения святых отцов и подвижников Церкви, как, например, епископа Игнатия Брянчанинова. В них содержится подлинная духовность и ими только можно и нужно ру­ководствоваться. В связи с этим он резко от­зывался о загранице, говоря, что это «сама дьявольщина»:

«Хорошо, что у нас граница закрыта. Это великая милость Божия к нашему народу. Нас бы завалили (особенно Америка) диавольской сатанинской сектантской литературой, а русские люди очень падки на все заграничное и окончательно погибли бы. Возьмите Бердяева. Какие кощунственные выражения допускает он о святых отцах! Он их, значит, никогда не читал или читал одним кусочком мозга, без сердца, без души. Он совершенно не понимает христианства и потому писал ложь о святых отцах.

И очень многие, особенно в эмиграции, писали о духовных вопросах совершенно неправильные, лживые вещи. Говорит о Боге, а сам — диавол. Такие дивные книги у святых отцов, и разве можно вместо них читать всякую макула­туру под видом духовной литературы? Например, книга так называемого архимандрита Спиридона о молитве — это сплошной обман, в лучшем случае — самообман, это полное ис­кажение христианства, ложь о духовности и о молитве. Такие книги способны только погу­бить человека, ввести его в явную прелесть».

Батюшка очень любил служить и служил собранно, сосредоточенно, от всей души, что чувствовалось всеми. Совершал богослужение просто, сдержанно, естественно. Не пе­реносил артистизма или какой-либо вычурнос­ти в совершении богослужения, чтении, пении и «артистам» делал замечания. Из-за этого на него гневались регенты, любящие «пиесы», со­листы и чтецы, привыкшие показать себя. Он запрещал, например, петь некоторые песнопения, говоря, что это беснования перед Богом, а не молитва. Однажды он не разрешил даже до­читать шестопсалмие одному «мастеру» чтения за его кривляния голосом и велел продол­жить чтение другому.

Батюшка часто повторял: церковное пе­ние — то, которое сосредоточивает ум, настра­ивает душу на молитву, помогает молиться или, по меньшей мере, не мешает молитве. Если же песнопение не создает подобного настроения в душе, то хотя бы и принадлежало самым прославленным композиторам, оно есть лишь игра «ветхих» чувств, плоти и крови.

Он запрещал входить кому-либо в ал­тарь или тем более стоять в нем без особой на то нужды. В алтаре батюшка никогда не гово­рил ничего, кроме самого необходимого, и другим не позволял этого делать. Никогда не исповедовал во время литургии: исповедь проводил или до литургии, или накануне вечером (в Великий пост), Он говорил: “Человек должен молиться во время литургии, а не ждать очереди   исповедоваться” . К исповеди относился чрезвычайно внимательно, особенно к приходившим редко, тем более впервые.

Между прочим, батюшка весьма сетовал на то, что многие из духовенства во время ис­поведи главным вопросом считают: не съел ли молочка в пост, сколько дней говел пред При­частием и подобное, — и совершенно не обра­щают внимания на тяжелые грехи: воровство, ложь, клевету, ненависть, лукавство, распутст­во (и делом, и словом, и мыслью), зависть, жадность и. др., особенно грехи против других людей. Он говорил:  “Комара отцеживают, а верблюда поглощают” . Особенно его расстраивало, что некоторые священники вместо таинства Покаяния и очищения совести совершают лишь одну формальность «разрешения от грехов», в ре­зультате чего верующие начинают смотреть на христианство, как на шаманство, а не как на новую, евангельскую жизнь.

Батюшка далеко не всегда и не всех до­пускал сразу после исповеди к Причащению. Если у человека на совести было что-то тяже­лое, или он не говел много лет, то батюшка сначала благословлял такому походить на не­сколько служб или откладывал его Причащение до очередного поста. Иногда при этом батюшка давал человеку определенное количество поклонов и молитв делать дома.

Очень не любил батюшка, когда требы исполнялись спешно, неразборчиво, как-нибудь. Он говорил, что лучше уж меньше прочитали бы, но со смирением, благоговением и четко, нежели кощунствовали над словами молитв и словом Божиим. Псаломщицы, как правило, обижались на него за это и возмущались.

Батюшка говорил, что российский народ так легко оставил веру после революции потому, что все его христианство состояло в исполнении почти исключительно внешних предписаний: заказать водосвятие, молебен, крестины, поставить свечу, подать поминание, не есть скором­ного в пост. Христианство для народа превра­тилось в какой-то набор церковных обрядов и обычаев, народ почти ничего не знал о борьбе со страстями, ибо его редко кто и учил этому. Пастыри более пасли самих себя, чем паству. Поэтому-то, как только народу сказали, что обряды  это выдумка попов и обман, большинство легко перестало верить в Бога, ибо для него Бог по существу и был обряд, который должен дать хорошую жизнь. Если же обряд — обман, то и Сам Бог — выдумка.

Батюшка очень часто повторял, что са­мый страшный враг для священства — это стремление угодить народу, понравиться ему, жела­ние покрасивее служить: ибо это стремление превращает священника в артиста, фарисея, от­вергнутого Богом, а народ делает язычником, смотрящим лишь на внешность и оставляющим Христа. Об этом батюшка говорил всегда с особенной горячностью.

Батюшка был строг по отношению к се­бе. Вставал всегда не позже шести часов, ло­жился около двенадцати. В неслужебные дни до самого завтрака, который бывал не ранее десяти часов, молился. Молился и днем, делая пятисотницу, приглашая иногда к этому и до­машних. Всегда читал святых отцов.

Вообще он был большим тружеником, не выносил праздности и всегда чем-нибудь занимался, но больше читал. Если ему в руки по­падала интересная книга, то он не спал ночи и не расставался с ней целый день, пока не прочитывал ее. Постоянным его чтением были святоотеческие творения, жития святых, проповеди, редко — учено-богословские и философские сочинения. Особенно же тщательно и постоянно перечитывал он творения епископа Игнатия Брянчанинова, которого в качестве духовного отца завещал всем своим духовно близким. Сочинения епископа Игнатия (тогда еще не прославленного в лике святых) батюшка считал лучшим руководством для нашего времени, более необходимым даже, чем святые отцы. Ибо отцы, говорил он, нам уже во многом недоступ­ны, мы их не можем правильно понять, не изучив предварительно творений епископа Игнатия, который фактически переложил отцов на современный язык с учетом наступившего времени, с учетом новой психологии людей.

Он никогда не оставлял разрешение возникшего вопроса на будущее, сразу же брал толковников, особенно святителя Феофана (Говорова), или чьи-либо сочинения, где затрагивался данный вопрос, словари, справочники. Зная французский и немецкий языки, он иногда читал и иностранную литературу.

Батюшка хорошо был знаком с класси­ческой литературой и философией. Особенно ценил он сочинения Ф. М. Достоевского, восхищаясь глубиной его анализа человеческой души. Хвалил А. С. Хомякова, славянофилов и неко­торые философские сочинения В. С. Соловьева. Батюшка никак не позволял сделать для себя какую-либо услугу, принести что-либо, убрать и т. д. С трудом, кряхтя, но делал сам, несмотря на то, что был очень больным. Четыре года, проведенные в лагере, чрезвычайно подорвали его здоровье. Более всего он стра­дал от болезни сердца и ревматизма суставов рук и ног. Тем не менее, он считал, что без крайней нужды пользоваться услугами другого человека нехорошо, грешно. Он вменил себе в обязанность некоторые домашние и хозяйственные дела: топил и вычищал печь (печь топи­лась углем и была очень неудобной), обрабаты­вал плодовые деревья и кустарники, пилил и колол дрова, копал землю.

Пока у батюшки были силы, он много трудился физически. Трудился до пота, до полного изнеможения. Он насадил огромный сад в Вышнем Волочке, два сада в Козельске. В Гжатске не только насадил большой сад, но и снабдил из своего питомника всех желающих в городе яблонями, вишнями, грушами и т. п. А желающих было много, тем более что батюшка все давал даром. Очень много он проводил строительных и ремонтных работ по храмам. С горечью говорил батюшка и о тех епископах, которые, не считаясь ни с нуждами приходов, ни с желаниями и мнением священников, переводят их часто по своему произволу с места на место, разрушая, таким образом, приходы, умножая скорби духовенства и причиняя вред Церкви.

По отношению к людям батюшка был различен. С некоторыми разговаривал спокой­но, других утешал, а иных прямо обличал. Вообще он был человеком, который не знал, что такое человекоугодие и очень не любил людей льстивых и лукавых. Последним более всего от него обычно и доставалось. Он говорил, что льстит тот, кто сам жаждет получить похвалу, и самый отвратительный человек — лукавый. Бесноватых батюшка никогда не отчитывал, опасаясь дешевой народной молвы, которая всегда ищет чудотворцев, прозорливцев и т.д. Он говорил, что ничего не стоит стать «святым»: достаточно проползти на четвереньках вокруг храма, или со значительным видом говорить непонятные благочестивые речи, а особенно, если начать давать просфоры, антидор, артос, святую воду с «рецептом» их применения при различных житейских скорбях.

«Народ в своем подавляющем большинстве,— скорбел батюшка,— совершенно не знает христианства и ищет не пути спасения, не вечной жизни, а тех, кто бы помог ему что-то «сделать», чтобы сразу избавиться от той или иной скорби. Приходящим к нему с подобным настроением людям он говорил: «Не хочешь скорбей — не греши, раскайся искренне в своих грехах и неправдах, не делай зла ближним ни делом, ни словом, ни даже мыслью, почаще храм посещай, молись, относись с милосердием к своим близким, соседям, тогда Господь и тебя помилует, и, если полезно, то и от скорби освободит». Некоторые, естественно уходили от батюшки недовольными, т. к. он не говорил, что нужно «сделать», чтобы коровка молочко давала, или чтобы муж пить перестал, и не давал им ни просфоры, ни святой воды для этого.

Батюшка вел себя чрезвычайно просто. Часто, когда его младшие братья, племянники и другие играли в городки, батюшка подходил к ним и помогал отстающей команде. Никто даже из молодежи не мог с ним состязаться в меткости бросания палок. В несколько ударов он выручал отстающих. Все удивлялись, как сохранилась в его старческих и больных руках такая точность. Он хорошо мог играть в шахматы, но почти никогда в них не играл, называя это бесовской игрой, отнимающей у человека драгоценное время.

В 1956 году, к празднику Пасхи, отец Никон был возведен епископом Михаилом (Чубом) в сан игумена.

Батюшка начал чувствовать особое не­домогание зимой 1962—1963 годов. Постепенно он стал все больше слабеть, скорее уставать, меньше есть. Более двух месяцев перед кончиной он не принимал никакой пищи, и до этого около месяца ел только раз в день молоко и ягоды, иногда с белым хлебом. Но ни разу за все время болезни никому он не жаловался. Никто не замечал в нем уныния или скорби. Он был спокоен, сосредоточен и большей частью даже с легкой улыбкой на лице. Почти до са­мой кончины был на ногах. Окончательно слег лишь за десять дней до смерти.

Под Успение Божией Матери послед­ний раз исповедовал своих близких. Сам, когда уже не мог дойти до храма, несколько раз причащался дома. До дня смерти был в полном и ясном сознании и из последних сил наставлял окружающих. Завещал хранить веру всемерным исполнением заповедей и покаянием, всячески держаться святителя Игнатия (Брянчанинова), избегать особенно суеты, совершенно опусто­шающей душу и уводящей ее от Бога.

Незадолго до смерти, в разговоре, он попросил найти в жизнеописании старца Амвросия Оптинского то место, где говорится о запахе тления, появившемся по смерти от те­ла старца. Его духовно близкие сначала не обратили внимания на этот эпизод, но позже вспомнили.

Скорбящим у его постели он говорил: «Меня нечего жалеть. Надо благодарить Бога, что я уже окончил земной путь. Никогда мне не хотелось жить, не видел я ничего интересного в этой жизни и всегда удивлялся, как это другие находят что-то в ней и цепляются за нее из последних сил. Хотя я ничего не сделал за свою жизнь доброго, но искренне всегда стремился к Богу. Поэтому надеюсь всей душой на милость Божию. Не может Господь отринуть чело­века, который всегда всеми силами стремился к Нему. Мне вас жалко. Что-то вас еще ожидает? Живые будут завидовать мертвым».

Замечательны были те спокойствие и мужество, с которыми батюшка шел к своему смертному часу. У окружающих это часто вы­зывало едва сдерживаемые, а иногда и несдер­живаемые слезы. Все видели, что он постепен­но умирает, но никто не хотел верить, что батюшка умрет.

Никаких жалоб от него не слышали. «Батюшка, больно?» — «Нет. Так просто, ощущения неприятные кое-когда». Купили на смерть тапочки. С веселой улыбкой примерил: «Вот хороши». Сделали покрывало на гроб. Он посмотрел и нашел ошибку в надписании. Увидел, как понесли гроб для него, и был доволен, что все готово.

Когда спросили батюшку, как и где хо­ронить, он ответил: «Бесполезно говорить, по­тому что никогда этого не исполняют». Но когда однажды домашние, уже определив (тайно от него) место для погребения, пришли к его постели, он их сразу же спросил: «Ну, как, на­шли мне место?» Вообще, в период последней болезни батюшка неоднократно поражал ок­ружающих своей прозорливостью.

Последнее время мы беспокоились, как бы батюшка не умер в наше отсутствие. Но он твердо заверил нас: «Не беспокойтесь, не умру без вас. Когда надо, всех позову». Батюшка мирно почил днем 7 сентября, в 12 часов 25 ми­нут. И хотя никаких особых признаков перед этим не было, однако все как-то сами собрались к нему в это время и со свечами в руках прочитали отходную. Верно, всех он позвал.

Отпевание совершили 9 сентября. Накануне ночью, читая поочередно Евангелие, вдруг ощутили, что от гроба пошел сильный запах тления. Мы крайне огорчились: что же будет завтра за литургией? Однако, когда пришли утром, то не ощутили никакого запаха! Ночью запах ощущали многие и независимо друг от друга. За литургией же и на отпевании никто ничего не чувствовал. Тут мы и вспомнили о старце Амвросии.

Следует особенно отметить ту атмосферу внутренней радости, которая царила в церк­ви за литургией у молящихся и во время отпе­вания батюшки. Полное впечатление какого-то необычного торжества, великого праздника. Непостижимый дух радости растворял всеобщую искреннюю скорбь. Объяснить это можно блаженным посмертным состоянием и молитвами батюшки. Преставление его казалось для родных, духовно близких и всей паствы как бы сокрытым в утреннем предсолнечном тумане. Храм был переполнен в этот день, как на Пас­ху, и очень многие потом говорили об ощущении особого, непонятного праздничного торжества во время богослужения.

Упокой, Господи, раба Твоего, священноигумена Никона, во Царствии Твоем!

А.И.Осипов