С искренней благодарностью за помощь в работе над романом Борису Юдину, а также Яне Боцман и Диме Гордевскому, известным как писатель Александр Зорич.

Автор

Часть первая ПОКОЙ НАМ ТОЛЬКО СНИТСЯ

1

— Государь?

Я поднял голову. На пороге моего кабинета, отворив дверь, стоял патриарх Игнатий. Святейший Иов дожил до великой победы в Южной войне и отошел в мир иной, успокоенный тем, что Русь наконец окончательно избавлена от крымской угрозы. Последние полгода он начал слепнуть, а сразу после заключения перемирия и отправки великого посольства к турецкому султану для подписания мирного договора захворал и начал быстро слабеть. Верно, в последнее время оставаться сильным и энергичным ему помогало только осознание того, что Русь ведет тяжкую и почитай священную для страны войну, в коей все должны держаться изо всех сил и стойко нести возложенное на них Господом и государем бремя. А как стало ясно, что дела вроде как пошли на лад, — эта державшая его железная воля ослабела, и уже порядком изношенный организм начал давать сбои. Он ушел тихо и мирно, заснув вечером в своей келье, а утром служка обнаружил его уже бездыханное тело. Мне было немного обидно, что я так и не попрощался со стариком, поскольку все лето мотался по причерноморским и приазовским степям, обустраивая новую южную границу. Но — лучше уж уйти так, чем страдая и мучаясь. Святой был человек, недаром Господь послал ему столь легкую смерть…

— Заходи, святейший, — ответил я, поднимаясь ему навстречу.

Новый патриарх был одним из трех человек, коим я даровал право входить мой кабинет без доклада. Так же как Иов был верен моему отцу, так и Игнатий был верен мне, ибо точно знал, что лишь благодаря мне он, иноземец по рождению, да к тому же пользующийся в церкви не столь уж большим авторитетом, был избран на сей высокий пост. Например, митрополита Казанского Гермогена, человека действительно мощного, волевого и до предела преданного православию и церкви, на Поместном соборе поддерживало куда больше народу. Были и другие сильные кандидаты. Но я сумел продавить кандидатуру Игнатия, лично переговорив с несколькими десятками наиболее авторитетных иерархов и напомнив собору, что Игнатий «стоял вместях» со мной во время поединка с колдуном-Самозванцем. Поединок тот уже стал абсолютной легендой, обрастя таким количеством всяческих слухов и сплетен, что правда оказалась похоронена под их многометровым слоем… Потому что сейчас мне нужен был именно такой патриарх — послушный, гибкий, предпочитающий не столько обеими руками и зубами держаться за древние каноны и установления, сколько способный реально реформировать церковь. Ибо, на мой взгляд, православная, то есть самая древняя, изначальная христианская церковь на данном этапе заметно проигрывала и католицизму, и бурно распространяющемуся сейчас протестантству. А для меня православие было не только самим корнем, духовной основой русского народа, но еще и сильным ресурсом русского государства.

Православная церковь должна была стать мощным инструментом распространения его влияния в мире, так же как и это самое государство должно было всемерно способствовать возрождению влияния православия. Но пока этот инструмент, несмотря на всю свою глубинную, скрытую мощь, был тяжел, неповоротлив, весь в заусенцах суеверия, незнания и рефлекторного отвращения к новому. Так что его предстояло хорошенько перековать. И потому сейчас мне нужен был во главе церкви человек, который будет не только наставлять меня, как с точки зрения церкви, веры и древних традиций следует в том или ином случае поступать государю, и защищать передо мной интересы митрополитов, епископов и игуменов многочисленных монастырей, а, наоборот, проводить в церкви мою политику. И добиваться от церкви изменений в соответствии не столько с теми задачами, которые буду ставить ей я (ну кто я такой, чтобы ставить задачи тому, что имеет за собой опыт тысячелетий?), сколько с теми, что уже поставил перед ней этот меняющийся и начинающий динамично, невиданно для всех предшествующих тысячелетий разгоняться мир. И Игнатий стопроцентно отвечал этим требованиям.

Патриарх степенно и солидно вошел в мой кабинет. Вид этого кабинета за последние пять лет претерпел сильные изменения. Во-первых, я обзавелся более привычной мне мебелью, поставив себе нормальный рабочий стол, с диковинными для сего времени выдвижными ящиками, которые, вследствие того что первый вариант ящиков я даже пустыми с трудом выдергивал из своих ячеек двумя руками, были оснащены маленькими бронзовыми колесиками. Чуть впереди, но не примыкая к нему, располагался стол для совещаний, окруженный ввиду полного отсутствия здесь стульев массивными креслами. Я считал, что те, кто заходит в мой кабинет, должны говорить мало, излагать дело быстро и по существу. Поэтому никаких кресел для посетителей не предусматривалось. А если мне надо пообщаться подольше, так лучше я сам выйду из-за рабочего стола и присяду с человеком или с несколькими людьми за стол для совещаний. Лавки остались только вдоль одной из стен. Вдоль второй выстроились железные, но украшенные витой проволокой и эмалью металлические шкапы для бумаг, а также два шкапа деревянных, с открытыми полками, в которых я держал, так сказать, первоисточники — книги древних авторов, Священное Писание, жития, Деяния апостолов и так далее. По современным традициям в деловой и дипломатической переписке требовалось непременно вворачивать в текст цитаты из Священного Писания, и хотя я теперь благодаря обучению в царевой школе многое знал наизусть, иногда требовалось подсмотреть точную формулировку. У дальней стены, как и прежде, располагалась печь, а вот освещение слегка изменилось. Вместо свечей я велел изготовить свечные лампы, оснащенные зеркалами из полированного серебра. Поскольку стеклянные зеркала в России делать еще не умели. Их вообще умели делать лишь в Венеции, и стоили они просто немерено. За такую сумму, что просили за одно зеркало, во Франции можно было бы купить солидное поместье[1]… Ну, естественно, я сразу же, как услышал эту информацию, тут же сделал стойку. Ибо, вследствие того что наш основной торговый порт Архангельск имел крайне короткий период навигации, в торговле с Европой мне приходилось делать основную ставку на эксклюзивный товар. Так что после того, как я свернул программу массовой стажировки, оставив в каждой стране только по одному своему представителю, в Венеции я оставил аж троих. И велел встать на уши, но сманить-таки несколько мастеров-стекольщиков с острова Мурано. Однако пока результатов не было…

— Пришел ответ от Константинопольского патриарха, государь, — сообщил мне Игнатий и, повинуясь моему жесту, присел в кресло у стола для совещаний.

Я расположился напротив.

— И что он пишет?

— Вот, ознакомься. — Игнатий протянул мне грамоту.

Я быстро пробежал глазами написанный на греческом текст, хмыкнул и вернул грамоту патриарху.

— Ишь как витиевато денег просит… Другой бы сразу и не понял.

Игнатий сдержанно рассмеялся. Он был тот еще пройдоха, да к тому же выходцем как раз из той самой стонущей под османами Греции и все прекрасно понимал.

— Ну… главное, чего мы от него просили, он исполнить согласился, — констатировал я. — А денег — дадим. Деньги есть. Да и отбояриваться тем, что, мол, только эвон отвоевали, — уже невместно. С окончания Южной войны уже пять лет прошло…

За эти пять лет в стране многое изменилось. Была окончательно обустроена южная граница. Вторую крепость на Перекопе решили не ставить, она была не нужна, потому что никаких крымских татар в Крыму больше не было. Жалкие остатки этого народа дружно решили убраться куда подальше, рассеявшись по просторам действительно великой Османской империи. Так что южные границы охраняли две крупные крепости, в которых я держал гарнизоны по пять тысяч человек, и две поменьше — Темрюк, отданный мною донским казакам, уже начавшим перебираться на реку Кубань, и Край, заложенный в устье Дона и занятый малым гарнизоном запорожцев[2]. До конца осады Очакова их дожило всего около шести тысяч, и, поскольку Озю-Кале по подписанному мною и Ахмедом I договору снова переходил османам, я предложил тем запорожцам, что решили перейти под мою руку, построить для них новую крепость. Но Сагайдачный с большинством сотоварищей предпочел сохранить как можно больше независимости и уйти обратно на Сечь. Впрочем, сначала он даже сгоряча предложил мне взять под свою руку Сечь, да и все Запорожье. Но это означало немедленную войну с Польшей. А мне следующая война, едва лишь успели закончить предыдущую, была не нужна. Поэтому я поблагодарил его и сказал, что пока отказываюсь от такого подарка. Он понял!. Поэтому расстались мы друзьями, и Петро сказал, что, пока он гетман, ни один казак не вынет саблю из ножен, чтобы идти на Русь. Ну и если православному царю снова понадобятся славные воины, то он знает, где их искать… А кроме того, оставил атаманом над теми, кто решился-таки осесть в новой крепости — Крае, своего ближайшего сподвижника Петра Одинца. Ну, типа, им на турку мимо плыть, так пусть лучше здесь свой сидеть будет, чем неизвестно кто. О крестном же целовании ни он, ни я деликатно решили не упоминать…

Также в Азове были заложены верфи. Я сумел выжать из дивана разрешение русским купцам торговать по всему побережью Черного моря и в Истамбуле, причем на тех же условиях, кои имели до сего момента лишь французские и английские купцы и кои именовались вполне прозрачно «капитуляционными привилегиями», а также добился права заложить в Азове верфи, взамен приняв на себя торжественное обязательство — не строить на них военные корабли. Я дал его с легким сердцем, ибо отлично знал, какими уродцами выходили первые петровские корабли. Один из моих высших менеджеров, Коля Галанин, был из военных моряков и до того, как послать на хер наш доведенный до ручки военно-морской флот, успел дослужиться до начальника БЧ. Так вот он как-то рассказал мне, что наши первые кораблики, сделанные неумело и из сырого дерева, разваливались буквально на второй-третий год, в то время как нормально построенные корабли тех лет служили десятилетия. А уже здесь мои ребятки из выпускников царевой школы, что отправились с посольствами, подготовили для меня развернутый доклад по современным технологиям кораблестроения и подготовки материалов для оного. Так что пока в стране не было никакой отработанной системы современного кораблестроения: ни мастеров, ни производства инструмента и корабельной оснастки, не были заложены морильные пруды, а также не было ни моряков, ни штурманов, ни капитанов, ни даже системы их подготовки, — думать о военном флоте было рано. Пусть пока тренируются на торговом…

Но с моряками вопрос мало-помалу решался, ибо я ввел в практику поставку на нанятые моими купцами иноземные суда молодых крестьянских парней для обучения морскому делу. Английские и голландские капитаны брали их очень охотно, поскольку те обходились им совершенно бесплатно, ибо состояли «на царевом коште», включающем не только оплату, но и кормежку. Уже сейчас я имел возможность перебросить на юг около сотни подготовленных матросов. А вот офицерский состав пришлось нанимать из местных крымских и черноморских греков и готов, а также англичан и даже турок. Уж больно быстро росла черноморская торговая эскадра. Впрочем, турок заменяли как можно быстрее. Ибо на азовских верфях строили самый передовой тип современного корабля — голландский флейт, и готовить для турецкого военно-морского флота капитанов, способных управлять такими кораблями, я не собирался. Потом себе дороже обойдется…

Кстати, работающие на моих купцов англичане и голландцы также весьма оценили мою тушенку, но она пока производилась в слишком малых количествах, и большая часть ее шла на армейские склады, поэтому как товар я ее пока не рассматривал. Хотя, обходясь в производстве копеек в семь за двухфунтовую банку, она при продаже тем же голландцам и англичанам по цене уже шестнадцать копеек уходила буквально влет. Так что по поводу нее стоило хорошенько подумать…

Многое изменилось и внутри страны. Так, например, было окончательно налажено печатное дело. В Московской царевой типографии работало уже девять станков, а этажом выше неустанно трудились нанятые за границей граверы. Но уже подрастала и молодая русская поросль, поскольку в стандартный договор, который заключал со мной любой иностранец, обязательно включался пункт о непременном обучении двух учеников. А подавляющее большинство иностранцев были связаны договорами именно со мной. Никто более не мог предложить лучшие условия, как финансовые, так и гарантийные. Впрочем, и отрабатывать я их заставлял по полной программе. Ребятки у себя на родине даже и не представляли себе, что можно так работать. Я их выжимал буквально досуха. Во всех отношениях. В особенности за обучение. Потому что, поскольку мастера нанимались, так сказать, партиями, я заложил в договор и механизм проверки качества исполнения учителями своих обязанностей в этой области. Так, после года обучения все ученики должны были сдавать что-то типа экзамена, на котором определялось, насколько хорошо ученик овладел преподаваемым ему искусством. По итогам первого года лучший из учителей ежемесячно получал прибавку к жалованью в пять гульденов. А вот по итогам второго теперь уже двум худшим учителям, наоборот, срезалось из оплаты по пять гульденов. Так что общая сумма денег, кои выплачивались иноземцам из моей казны за три года их работы, оставалась неизменной, а вот распределение ее менялось. И, как показала практика, это их шибко мотивировало. Поскольку никаких отговорок типа «рюски ошень глюпы» и тому подобное, что, как свидетельствует история, частенько срабатывало во времена Пети Первого, я не терпел. Мол, твои проблемы, дорогой. Не смог обучить этого ученика, потому что глупый, — ищи умного. Хоть на улице кого подбери, а выучи…

Основной продукцией типографии были, естественно, богослужебные книги, а также издания греческих и латинских авторов. Но два печатных станка уже год с лишним большую часть времени трудились над выпуском другой литературы. Во-первых, там вовсю печатались книги на итальянском, голландском, немецком, испанском, шведском, польском и французском языках, в основном по медицине, математике, фортификации и строительству, военному делу и трактаты по химии. Тираж каждой из таких книг достигал чудовищной в это время величины в тысячу экземпляров, и существенную часть их я, так сказать, протащил контрабандой, заявив, что мне нужно оснастить учебными пособиями на различных языках цареву школу. Во-вторых, печатались книги на русском языке, в частности тот же справочник по травоведению, уже оснащенный великолепными иллюстрациями, и другие книги по медицине. И, в-третьих, совершенно неожиданно для меня у нас появилась и, так сказать, русская беллетристика.

Дело втом, что сразу по возвращении моих бывших соучеников из «зарубежной командировки» я усадил всех их за написание самых подробных отчетов о странах пребывания. Методику сей работы я также выдернул из будущего. Сначала каждый писал личный отчет, затем проходило их обсуждение, сведение всей информации, изложенной в десятках личных отчетов, к общему знаменателю, что частенько сопровождалось жаркими спорами, а затем уже на свет появлялся пухлый рукописный том под названием «Повесть о немецкой (аглицкой, хранцузской, итальянской и так далее) земле, о людях, там проживающих, и ремеслах, коими они владеют». Отчеты в первую голову были предназначены для моих собственных нужд — для подготовки дьяков и иных служащих Посольского приказа, для отроков царевой школы, так что изначально тираж планировался небольшой — экземпляров пятьдесят, и резать его собирались на сосновых досках[3]. Но затем я обнаружил, что за этими «Повестями» начала охотиться грамотная прослойка населения страны, после чего велел подредактировать текст, сделав его более, так сказать, художественным и патриотичным. Поскольку первый вариант отчета был чисто рабочим и потому максимально сухим, ну и в его тексте основное внимание уделялось тому, в чем мы отстали и что следовало побыстрее перенимать, в таком виде его выпускать не следовало. Ибо на неподготовленного читателя он воздействовал, скорее, уничижающе. А затем повелел выпустить новый вариант большим тиражом. Тираж разошелся просто на ура, принеся мне в доход сумму, равную всем расходам на работу типографии за целый год. Я великодушно выделил пятую часть суммы на поощрение, так сказать, авторам, сразу же заложив в стране начала авторского права, а на оставшиеся деньги устроил небольшую, на пару печатных станков, типографию у себя в Белкино.

Я еще застал времена, когда в типографском деле основным лицом был человек, именуемый наборщиком, чья задача состояла в том, чтобы набрать необходимый текст из отдельных букв, именуемых литерами. Так что там, подальше от наполненной иноземцами Москвы, я собирался не торопясь отработать эту технологию, а затем уже выйти с ней на мировой… ну то есть пока на европейский рынок. И опять огрести самые сливки…

Кстати, моя затея с копченой осетриной и черной икрой также принесла плоды. Попробовав осетрового балычка и икорочки, европейская знать жадно облизнулась и сказала: «Хочу еще». И «царевы гости», то есть купцы, облеченные моим личным доверием, ответили: «Да пожалуйста!» И выкатили такие цены, что у ребят аж глаза на лоб вылезли. Потому как я велел не дешевить и просить за пудового осетра половину его веса серебром. А за бочонок черной икры вообще вес на вес. Европейцы ахнули, но… деваться было некуда. На всю торговлю осетром я наложил свою жесткую лапу. Копченый осетр и черная икра после моих великих посольств уже заслужили право именоваться королевским кушаньем, ну а короли не слишком любят отказывать себе в удовольствиях. Подданные же тянутся за ними изо всех своих, уж как кому повезло, маленьких или больших сил. Продаваемые в Европе где-то полторы тысячи осетровых туш и четыре тысячи бочонков с икрой приносили мне в казну почти триста тысяч рублей чистыми ежегодно. Весьма неплохой бизнес, надо сказать. Впрочем, я не обольщался — долго это вряд ли протянется. Те же англичане имели очень неплохой выход на Аббаса I, владения которого располагались с противоположной стороны Каспия, так что моя монополия на осетрину и черную икру протянется всего лишь несколько лет. Затем в игру вступят другие игроки, и, хотя, как я надеялся, «царская осетрина» и «царская икра» все равно останутся на рынке брендом номер один, мне придется снижать цену. Ну да все хорошее в жизни когда-нибудь кончается…

Большой барыш начали приносить и заложенные в моих вотчинах заводы. И вообще суммарный оклад[4] с переустроенных или все еще продолжающих переустраиваться по примеру Белкинской моих вотчин к настоящему моменту превысил миллион рублей в год. В основном потому, что я, опять же через моих доверенных купцов, сам начал торговать собираемым в них хлебом. Что сразу же вызвало подъем цены хлеба на внутреннем рынке. Но поскольку в стране полным ходом шла налоговая реформа, результатом которой должна была стать замена посошного налогообложения подушным, в ближайшее время площадь поднятой пашни и соответственно объем собираемого хлеба должны были резко увеличиться…

Вообще с этой реформой я намучился. То, что следует уходить от учета тягла по сохе и чети[5], мне было совершенно ясно. Но что взамен? Вводить подоходный налог в тринадцать процентов годовых? Да хоть сразу в пятьдесят, вот только кто будет учитывать доходы? Естественным вариантом учетной налоговой единицы, предложенным дьяками, поначалу стал двор. Вполне нормальная учетная единица. Но после долгих обсуждений пришлось отказаться и от него. Потому что, во-первых, двор двору рознь. И тут также требовалось вводить градацию на «лучшие, средние, меньшие и охудалые дворы», а мне требовалась система простая и эффективная. К тому же введение этого налога мгновенно вызовет к жизни процесс укрупнения дворов. А большой, населенный множеством людей двор тяготеет к натуральному хозяйству. Мне же, наоборот, требовалось резко повысить товарооборот в стране. Потому что, если этого не сделать, все мои поползновения расширить производства, завести мануфактуры и поднять технологии наткнутся на слишком сжатый рынок сбыта. То есть заводы, мастерские, мануфактуры и так далее начнут выпускать продукцию, но вот покупать ее будет некому. Потому как основной потребитель — крестьянин — будет ходить в домотканом, работать самокованым и пользоваться собственноручно изготовленным. Так что вся моя программа ускоренной модернизации страны тут же накроется медным тазом. Нет, ежу понятно, что основной потребитель высоких технологий, как, впрочем, и лучший инструмент преобразования общества, это армия. И не использовать ее таким образом, как наши придурки времен Бори Ельцина, я не собирался. Но, скажем, те же юсы полностью окупили, причем несколько раз, все затраты на разработку и оснащение свой армии, флота и стратегических сил системой JPS только за счет массового ее использования гражданскими лицами по всему миру. И до сих пор продолжают исправно качать бабло на поддержание ее в рабочем состоянии и дальнейшее совершенствование, торгуя по всему миру ключевыми компонентами данной системы, из которых потом собирают вроде как чисто гражданскую и совсем не американскую JPS-аппаратуру. Вот так мы и крепим обороноспособность США…

Поэтому остановились на более сложном варианте — подушной подати, но собирать ее решили именно со двора. Объектом обложения в этом случае становился подданный мужеского полу и возраста не менее шестнадцати лет. Поскольку дети начинали помогать родителям чуть ли не с пяти лет, а с двенадцати-тринадцати уже считались полноценными работниками, это должно было дать еще и демографический эффект. Ибо рожать детей становилось выгодно. Три-четыре года повзрослевший и уже вполне вошедший в силу сын может пахать на родителей, так сказать, совершенно бесплатно, а затем его вполне можно выпихнуть в свой собственный двор. Сумму подушной подати установили в сорок копеек с мужеской души. Каковая при численности населения где-то в одиннадцать-двенадцать миллионов (более точно можно было сказать только после того, как пройдет перепись) и средней численности семьи в семь-восемь душ за вычетом не облагаемых налогом сословий и некоторого процента людей, сумевших так или иначе увильнуть от налогообложения, должна была принести в казну доход от пятисот до шестисот тысяч рублей в год. Что, по прикидкам приказа Большой казны, было процентов на десять — пятнадцать меньше, чем при прежнем варианте. Но бюджет терял всего лишь процентов пять, так как существенную часть доходов казны составляли налоги косвенные, каковые пока оставались практически неизменными… Однако такие же подсчеты должны были бы сделать и мужики. И с энтузиазмом кинуться переходить на новую форму налогообложения. То есть прямо-таки гоняться за дьяками, требуя, чтобы им поскорее насчитали тягло по-новому. Я надеялся, что эти подсчеты устранят негативное влияние извечного опасения людей по поводу любых перемен и налоговая реформа пройдет более легко, чем обычно они проходили в стране… даже и те, что пережил я сам со своим бизнесом в двадцатом и двадцать первом веке.

Но если переход, как я рассчитывал, произойдет более-менее гладко, то вот потом… потом нужно будет создавать свою собственную систему учета населения, а церковные книги, по коим учет осуществлялся сейчас, использовать уже лишь как дополнительную проверочную структуру. А это ставило задачу создания грамотного и подготовленного чиновничества. Поэтому два года назад в моей Одинцовской вотчине была устроена дьячья школа, в которую набирались дети черносошных крестьян и посадских людей, «уже обученные грамоте». А задачу обучения грамоте населения я ничтоже сумняшеся возложил на церковь, поставив перед Поместным собором, как раз в тот момент собравшимся для выборов патриарха, задачу на свой кошт открыть сеть церковно-приходских школ, в коих обучать крестьянских и посадских детей «письму и цифири разной». Поначалу это вызвало у церковных иерархов некую оторопь, ибо даже среди низовых священников грамотными были далеко не все. Довольно существенная часть просто заучивала наизусть наиболее нужные службы и потом остаток жизни жила на десятке треб и двунадесяти молитвах… Но меня такое состояние дел в церкви тоже не устраивало, и я был намерен сдвинуть дело с места еще и таким образом. Впрочем, сначала иерархи попытались отбояриться, уверяя, что «сие есть задача непотребна» и что они ее никак не осилят. Но я твердо заявил, что «людишек потребно грамоте и счету учить», ибо грамотных людей мне в стране с каждым годом требуется все больше и больше. А потом пригрозил, что, если церковь не возьмется, возложу сию задачу на учителей-иноземцев, а уж они пусть учат, как сами считают надобным… Конечно, я блефовал. Ну откуда у меня в казне нашлись бы деньги для такого количества учителей-иноземцев? Но я и там, в своем покинутом будущем, и здесь числился человеком, который слов на ветер не бросает… так что от подобной перспективы собор пришел в ужас и возгласил, что «не есть мочно отдать души людей русских, православных под иноземов надзор и обучение». Поэтому теперь все батюшки обязаны после воскресной проповеди оставлять при церкви детей от семи до десяти годов и обучать их грамоте и счету.

Впрочем, на резкое повышение грамотности населения я не рассчитывал. С такими учителями едва ли один из двадцати детишек освоит хотя бы начала. Но, с другой стороны, пока мне и этого довольно. Получить без особых затрат через пять-семь лет под сто тысяч человек, владеющих азами грамотности и письма, — чем плохо-то? К тому же в этом случае все желающие поступить в новую дьячью школу (а лет через пять уже в систему таковых школ) проходили некий первоначальный отбор. Если уж человек в таких условиях сумел-таки научиться грамоте, то есть шанс, что и остальную программу он освоит нормально. А стимул для ее освоения был, и неплохой. Ибо учеба в школе и получение по ее окончании статуса «писаря государева» мгновенно выводило человека из тяглого сословия и делало его государственным служащим. Со всеми вытекающими отсюда положительными последствиями.

Ну и наконец-то вышла замуж моя сестрица. Причем не только вышла замуж, но еще и успела родить очаровательную девочку. Отчего мой самый боевой воевода Мишка Скопин-Шуйский сразу же заполучил уязвимое место. Я назначил его главным смотрителем новой южной границы, и он месяцами торчал там, гоняя в хвост и в гриву и крепостные гарнизоны, и казачков, и городское ополчение, но едва кому стоило спросить его о дочке, как весь его грозный вид улетучивался, а на лицо наползала дурацкая улыбка. Впрочем, одной дочкой дело явно не ограничится. Ксюха снова была на сносях…

— Значит, начинаем собирать людей… — скорее утвердительно, чем вопросительно произнес Игнатий.

— Конечно, — кивнул я. — Для того ты их, святейший, и отбирал.

Игнатий покачал головой.

— Совсем монастыри оголим. Одни старики да убогие останутся. Да мастеров немного. Епископы и митрополиты такой вой подымут…

Я промолчал. А что тут говорить. Для того, братец, я тебя и провел в патриархи, чтобы во время вот таких ситуаций ты возмущение и вопли тушил. Тем более что если и возмутятся, то далеко не все. Наиболее умные и влиятельные — уже на нашей стороне. Для того мы на Поместном соборе синод и создавали, чтобы таковых держать поближе к себе, под боком, дабы иметь возможность их первыми на свою сторону перетянуть, либо, если не удастся, как-то нейтрализовать, перессорить или еще что, а уж потом разобраться с остальными. Сколько уже на синоде говорено было, что уровень образования нашего священства надобно резко поднимать. Со всех сторон на православие давление идет. Исконно православные земли османами захвачены, и там православных детишек у родителей отбирают, насильно обращают в мусульманство и делают из них своих самых верных псов[6]. Католики эвон на польской православной Украине и в православной же Литве Унию[7] учинили. Протестанты на своих землях типографии устраивают, чтобы печать книги на славянском языке и свою богопротивную веру в русских землях проповедовать. А у нас среди монашества и даже среди церковных иерархов людей, что способны православную веру хотя бы в спорах и полемике защитить, — раз-два и обчелся. И как мы собираемся за души людей сражаться, если даже здесь, в своих исконных землях, можем только глухую оборону держать? Так что учить надо людей, учить… И у себя, в тех монастырях, где богословская мысль если и не ключом бьет (нет таких мест пока в русской земле, нет), то где она хотя бы не застыла и не утонула в бытовых мелочах, в заботе о пашне, сборе оброка, надзоре за пасеками и лугами. И далее, в тех местах, откуда пошла православная вера. Откуда она пришла на Русь. И где еще сохранилась, не умерла, не истаяла изощренная, не уступающая иезуитской византийская риторическая традиция… Я видел, что нашей церкви нужен мощный вброс идей. Пусть даже большая их часть будет признана еретическими и в конце концов отвергнута, но даже само их обсуждение что-то сдвинет, пустит круги по тому болоту, в которое все больше и больше затягивало нашу церковную мысль. А то уже как-то стало традицией, что мы почти по любому поводу шлем с вопросом к Константинопольскому патриарху или афонским монахам, а потом ждем, что нам эти мудрые люди ответят. Не дело, ой не дело… А мне, возможно, удастся протащить под шумок и кое-какие иные полезные нововведения, например, заставить церковь поддержать право для дохтуров заниматься патологоанатомическими вскрытиями. Ибо двигать медицину без них — совершенно невозможно, а дозволить дохтурам заниматься этим без разрешения церкви — это почти наверняка поставить их под удар. Но сейчас об этом я не рисковал даже заикаться.

— Значит, сразу после завершения похорон вашей матушки я рассылаю гонцов по епархиям и ставропигиальным[8] монастырям… — подвел Игнатий итог нашей короткой, но вместившей в себя много эмоций и смыслов, поскольку столько уже всего было по этому поводу говорено, беседе.

Я молча кивнул. Да, с матушкой, хоть и грех так говорить, но все вышло довольно удачно. В смысле того, что преставилась она накануне действительно серьезных изменений в государстве. Иначе она вполне могла бы доставить мне множество дополнительных проблем, каковых и так будет воз и еще маленькая тележка. Да, возможно, и не одна… Пять лет после Южной войны она оставалась единственной, кто постоянно пил из меня кровь, требуя послушания и исполнения ее воли. Три раза она объявляла, что я ей не сын, дважды демонстративно уезжала на поселение в Кирилло-Белозерский монастырь, но почти сразу же возвращалась и, тут же забыв обо всем объявленном ранее, вызывала меня к себе и снова начинала гнобить своими советами по поводу того, кого куда назначать и как править страной. Я терпел. Нет, все это можно было быстро прекратить, заставив матушку насильно принять постриг, но я не хотел обострять. К тому же на самом деле все матушкины потуги для меня, натренированного стервами двадцать первого века, были не так уж и напряжны. Да — неприятно, да — приходится терять время на смиренное выслушивание матушкиных поучений и на ругань вследствие того, что я им не следую, но до тех высот сосания мозга, которыми в совершенстве владеют «модели, актрисы и телеведущие», матушке было расти и расти. А я и их способен был выдерживать довольно долгое время…

К тому же все громогласные матушкины заявы на самом деле приносили больше пользы, чем вреда. Да и относились к ним теперь скорее с юмором. Когда она первый раз заявила, что я не ее сын, — это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Все напряглись, ожидая, как повернется дело, а с пяток бояр-княжат даже заняли позицию низкого старта у подножия матушкиного кресла-трона, ожидая дальнейшего развертывая кампании. Но матушка удержалась на этой позиции всего лишь два дня, а затем не менее громогласно призвала сына «к послушанию матери». Бояре-княжата разочарованно разогнулись, но от повышенного внимания моего дяди Семена и Митрофана это их совершенно не избавило. А чем чревато подобное внимание, никому уже разъяснять не требовалось. Поэтому когда матушка заявила нечто подобное во второй раз — это восприняли уже как некое помешательство престарелой женщины. А на третий раз просто всем скопом тихо поржали… и посочувствовали царю-батюшке, а также повосхищались его терпением и смирением. Что, как ни странно, лишь укрепило мой авторитет, в глазах многих переведя меня из «сопляков» во «взрослые мужи», ибо только они способны быть терпеливыми. Молодняк же, как правило, наоборот, бравирует своей резкостью и бескомпромиссностью, наивно полагая, что именно этим подчеркивает свою взрослость и самостоятельность.

Впрочем, несмотря на все мое терпение, матушка меня все ж таки напрягала, так что ее кончина однозначно уменьшила число моих личных напрягов, и потому я совершенно искренне повелел похоронить ее со всеми подобающими почестями и даже отстоял у гроба три с лишним часа…

— А кого все-таки решил ставить главой миссии к Константинопольскому патриарху? — спросил я, отвлекаясь от мыслей о матушке.

В этот вопрос я принципиально не вмешивался. Игнатий умен, изворотлив в интригах и задачу свою, и выгоду для церкви в этом случае видит ясно, так чего мне лезть?

— Казанского митрополита, — улыбнулся патриарх. — Кого же еще? Неуча посылать глупо, да и вообще там нужен человек, который всю эту святую афонскую свору сможет хорошенько внуздать и заставить трудиться на наше дело так, как ты, государь, своих иноземцев внуздываешь. Кто еще с этим справится, кроме него?

Я согласно кивнул, и мы понимающе переглянулись. Ибо это было еще не все. Мы готовили митрополита Гермогена для еще одной операции, кою надеялись провести. Хотя он пока был совершенно не в курсе этого. Дело в том, что Брестская уния, отколовшая от Константинопольского патриархата всю западную, польскую Украину и Литву и передавшая ее под начало папы, вызвала среди всего православного населения этих земель яростное неприятие. К тому же я из своего времени помнил, как наш патриархи, Алексий II, а вслед за ним и Кирилл, катались с пастырской поездкой по Украине и как их там встречали. То есть униаты на Украине даже в наше время все еще оставались в глухой жопе. Но пока никакой другой православной иерархии на православных землях Речи Посполитой не существовало. А попытка ввести ее напрямую, то есть интронизировать Киевского митрополита волей русского патриарха, вызвала бы резкое обострение отношений с Речью Посполитой. Хотя запорожцы уже и посылали к Игнатию с просьбой дать им митрополита и епископов, потому как «под клятыми латинянами мочи нет стоять». Но Игнатий после долгих обсуждений со мной и в синоде как раз вследствие всего вышеизложенного им отказал, зато несколько туманно, но многообещающе посулил «скоро поспособствовать разрешению сей беды», наказав немного потерпеть и не дергаться. И, вот ведь хитрый грек, предложил мне интересную комбинацию.

До сего момента именно греки чаще всего переходили из подчинения своего Константинопольского патриарха в подчинение русского, ибо, обладая лучшей подготовкой и имея за плечами авторитет церкви «родоначальной», могли рассчитывать на быстрое продвижение и занятие влиятельных постов. Сам Игнатий был тому лучшим примером. Но теперь мы по его предложению собирались совершить обратный финт. Согласно нашим планам и уже имеющимся предварительным договоренностям, глава нашего массового учебного пула, отправляемого на обучение в греческие, в основном афонские, монастыри, должен был по освобождении какой-нибудь из греческих епархий (ну должен же у них в течение пары-тройки лет преставиться хоть один епископ) занять ее кафедру. А затем, уже как представитель Константинопольской патриархии, он будет интронизирован Вселенским патриархом в Киевские митрополиты. Ох латиняне и взвоют! Вся Уния как раз и была затеяна-то в основном для того, чтобы оторвать православных подданных Речи Посполитой от своих корней, прервать довольно живое общение украинских и литовских православных братств со своими московскими единоверцами, а тут такое… Но с формальной точки зрения при таком варианте мы оставались полностью в стороне. Вам не нравится? Вы грозите, что не потерпите? Так Константинопольский патриарх — подданный султана османов, вот с ним и воюйте, если хотите…

Я на мгновение задумался, а затем, решаясь, сказал:

— А знаешь, святейший, я у тебя все-таки тех монахов, что ты отбирал по моей просьбе, заберу.

Игнатий напрягся.

— А надо ли, государь? Большое дело затеваем. Каждый человек на счету. А ты лучших забрать хочешь.

Я еще подумал. Действительно, а не спонтанное ли решение я сейчас принял? Мол, отправляем одних, да и заодно отправим других! Может, действительно подождать? В казне-то денег хватит, чтобы два таких дела потянуть, за эти пять лет я не только восстановил всю отцову кубышку, но даже и увеличил ее, так что дело не в деньгах, а в том, что оба этих дела я считал очень важными. Но не выйдет ли, что, взявшись за оба, я ни одно не смогу сделать так, как оно того требовало… Я резко тряхнул головой. Нет, все надо делать именно сейчас. Пока есть в казне деньги. Пока нет войны. Пять мирных лет по нынешним временам — это просто царский подарок. Есть Господь на небе, есть, и он мою страну любит. Точно. Мы едва успели закончить на юге, как замирились поляки со шведами, и Сигизмунд III тут же стал недобро поглядывать на меня. Но итогом Южной войны стало еще и то, что русская армия оказалась единственной армией во всей Европе, которая не только устояла под ударом чудовищной военной машины османов, но еще и вышла из войны, завоевав для страны новые земли и города. А потому лезть в разборки с такими русскими польская шляхта рвалась не шибко. Воистину, как говорят лаймы — «fleet in being», то есть сильный флот оказывает влияние на политику самим фактом своего существования. Хотя в моем случае это относится к армии. У шведов же начались неурядицы с Данией, так что в мою сторону они пока не смотрели. Но вечно так продолжаться не могло. Я с усмешкой вспоминал свои наивные мечты по поводу того, как я смогу не воевать… Решено — отправляю.

— Нет, святейший, надо. Ты даже не догадываешься, как надо. Я, пожалуй, даже еще и слишком затянул. Раньше надо было отправлять то посольство, для которого мне нужны твои монахи. К тому же я у тебя забираю всего две сотни, мы же отсылаем почти три тысячи. И без них справишься.

— Так ведь лучших! — с горестной ноткой в голосе воскликнул Игнатий.

— Ой не ври, — усмехнулся я. — Никогда не поверю, что ты мне действительно всех лучших отдал. Такой выжига, как ты, скорее удавится, чем поделится. Так что — перебьешься.

И мы оба рассмеялись, как два человека, делающие одно дело и знающие друг друга как облупленных. Впрочем, нет, и у меня было многое, что очень сильно удивило бы Игнатия, буде я бы сошел с ума и решил ему открыться, да и у святейшего патриарха явно за душой было немало такого, чего он никому не рискнул бы открыть…

Проводив патриарха, я выглянул в приемную, в которой наконец-то сидел мой личный секретарь, и, улыбнувшись мгновенно встрепенувшемуся Немому татю, приказал:

— Аникей, пошли за боярином Мстиславским, — после чего сел и решительным движением придвинул к себе стопу бумаги.

Вот ведь еще дефицит нарисовался… Все мои нововведения потребовали резкого увеличения бумагооборота, а бумага здесь делалась из тряпья. С тряпьем же, поскольку народ жил еще довольно бедно и одежку носил до упора, пока совсем из заплат и лоскутков состоять не начинала, были некоторые проблемы. Поэтому, несмотря на то что я заложил несколько новых бумагоделен, бумагу приходилось все в больших и больших количествах импортировать. Я глубоко вздохнул, обмакнул в чернильницу перо и склонился над листком. Ох и добавил я себе сейчас работенки…

— Боярин-князь Федор Иванович Мстиславский, государь, — вот так, полным именем, доложил мне о прибывшем Аникей.

Я взял его в секретари два года назад, выбрав из десятка кандидатов, которых наметил, изучив индивидуальные отчеты своих соучеников, составленные ими после возвращения. У парня оказался хороший — емкий и лаконичный слог, великолепная, просто уникальная память и удивительная способность всегда быть в курсе всего происходящего. Впрочем, эта способность прославила его еще во время учебы. Со всяким вопросом мои соученики всегда бежали именно к Аникею, поскольку, может, кто-то другой и знает ответ, но поди его еще найди, а вот если не знает Аникей, то уж точно никто другой и знать не может.

— Зови, — кивнул я, отодвигая лист.

Ну вот, сейчас в набросанный мною план подготовки к посольству и будут внесены первые изменения. Ибо Мстиславский — боярин умный и опытный и найдет, что предложить и что поправить. А готовить посольство, не учитывая мнения его будущего руководителя, — глупо.

Когда боярин, скинув шапку, вошел в мой кабинет, я сразу же отметил, что на нем нет извечной боярской шубы, да и шапка у него была не горлатная, а более подходящая по погоде обычная, с заломленной набок тульей. Интересно, это они с меня пример берут, что ли? Я сам довольно быстро перешел с тяжелого царского платья, непременно (в зависимости от степени официальности) более либо менее украшенного золотым шитьем и драгоценными камнями, на легкий кафтан и штаны. Причем с каждым сезоном кафтан все больше укорачивался, постепенно превращаясь в эдакую длинную куртку. Хотя кое-кто все время ворчал, что царь ведет себя «невместно», и приличного царю платья не носит, и ноги «заголяет» (как будто я без штанов шастаю), и вообще по Кремлю не ходит, а почитай, бегает, будто какой младший писец с поручением. Но после моей расправы с Шуйскими, а особенно после победы в Южной войне, все эти речи звучали глухо и скорее в кулак и в ухо, чем во всеуслышание.

— Звал, государь?

— Да, боярин, да, Федор Иванович, — ответил я, поднимаясь из-за стола и подхватывая листки со своими набросками. Разговор нам предстоял обстоятельный, поэтому я решил провести его за столом для совещаний. — Садись, разговор у нас будет долгий…

Боярин изменился в лице. Я несколько секунд непонимающе смотрел на него — черт, чего это он так сильно испугался-то? Никак опять бояре пакость какую затеяли? Ох как не вовремя, ох не вовремя… Мне сейчас никакой смуты в стране не надобно. У меня такие проекты на ходу… И куда только Митрофан с моим троюродным дядей смотрят? Ладно, звоночек прозвенел, значит, накручу хвосты. В этом смысле даже лучше, что боярин-князь Милославский в момент этой смуты будет подальше от Москвы. А то еще ненароком шибко завязнет, а он мужик умный, но уж больно ко всяким интригам расположенный, еще придется казнить или там ссылать, а мне его терять не хотелось бы… Впрочем, вряд ли так уж завязнет, именно потому, что в интригах поднаторел. Такие никогда сами ничего не делают, всю черную работу другим оставляют, а затем смотрят — удалось, так и «мы пахали», а нет — так они тут совершенно ни при чем. А мне в этом посольстве такой хитрован и нужен… Поэтому я ободряюще улыбнулся Мстиславскому и уселся за стол, положив на него свои прикидки.

— Садись, боярин. Вот хочу поручить тебе посольство дальнее. В страну великую и удивительную. В страну, где до сего дня ни одного русского посольства не было, однако купцу во все времена было чем поживиться, — (это уж точно во все, вспомнил я челноков своего времени), — и даже государю есть чему поучиться. В страну, коя считает себя центром всей земли, а все остальные страны и народы — своими окраинами. — Я сделал короткую паузу и, глядя в глаза боярину, который уже взял себя в руки, но на лице которого внимательный взгляд все-таки мог отыскать признаки немалого облегчения, закончил: — В Синд…