"Бабуин мадам Блаватской" - читать интересную книгу автора (Вашингтон Питер)

Глава 15 ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ

Если лейтмотивом 1920-х годов была молодость, а всеобщим увлечением современность, то в политической сфере в моду вошли интернациональные, социалистические и пацифистские движения. В России победил коммунизм. В Америке процветала демократия, новый толчок которой дало решение президента Вильсона о вступлении в войну. В европейских странах торжествовал либерализм. Даже Китай и Япония предприняли шаги в направлении социальных реформ. Была организована Лига Наций, в цели которой входило наблюдение за исполнением правосудия во всем мире. Даже в колониальных империях появилась надежда на либерализацию. В начале 20-х годов казалось, что наконец-то наступил век политического просвещения, предсказанный философами XVIII века.

Однако к концу десятилетия политическая атмосфера снова сгустилась. Сталин усилил свою хватку в России, в Китае воцарился хаос, в Японии к власти пришли военные, Америка предпочла изоляцию, а центральноевропейские страны, существование которых было признано Версальским мирным договором 1919 г., были мало жизнеспособны. Вся конструкция международных связей была потрясена до основания финансовым крахом на Уолл-стрит в 1929 г. и последовавшим кризисом. Весь мир поразила безработица; и в Германии, и без того раздираемой борьбой между левыми и правыми, опустошаемой финансовым хаосом и гиперинфляцией, финансовый крах создал условия для прихода к власти Гитлера. Когда гражданская война разрушала Германию и Россию, Америка занимала позицию стороннего наблюдателя, а Япония была озабочена захватом Китая, в Европе сохранялся шаткий мир. Но стоило только Гитлеру и Сталину почувствовать себя настолько сильными, чтобы угрожать соседям, как обнаружилась уязвимость либеральных устоев Британии и Франции.

И тогда перед духовными Учителями встала дилемма. Их работа охватывала только отдельных лиц и небольшие группы и оставалась в тени огромных политических проблем, но именно эти проблемы и требовали незамедлительного решения. К тому же духовное традиционно отождествлялось с личным и считалось, что оно не оказывает почти никакого влияния на политические сферы. Таких позиций придерживались Успенский, Гурджиев и Кришнамурти, которые всегда обращались к индивидууму, утверждая, что только посредством усовершенствования личности и ее действий в мире могут произойти положительные перемены и что попытки подходить к этим проблемам на политическом уровне бесполезны. Оказавшись перед необходимостью реагировать на политические ситуации, большинство "западных гуру" уклонились от ответа и продолжали решать проблемы частной жизни и делали это на протяжении всех 30-х годов, этого типично политического десятилетия.

Политизация общественной жизни, углубившаяся между серединой 20-х и серединой 30-х, отбросила тень иронии на последние годы жизни Анни Безант. Несмотря на политическую пассивность большинства членов Теософского Общества, все 27 лет, проведенных ею на посту президента, Анни ратовала за активное участие в социальной и политической жизни. В самом начале XX века теософия выступала как одна из главных политических сил Британской империи, оказывая серьезное влияние на Движение за самоуправление Индии, будучи представленной шестью членами парламента в Вестминстере и будущим лидером Лейбористской партии (Джордж Лэнсбери), не говоря уже о влиятельных сторонниках среди интеллигенции и высшего общества. Но как раз тогда, когда потребовалось занять четкую позицию, когда дело касалось защиты либеральных реформ и свобод, провозглашаемых Обществом, Анни не только покинул Кришнамурти, но и поддержал доктрину невмешательства, и за ним последовал Арундейл, активно использовавший ее на практике. В результате Общество лишилось массовой общественной поддержки. Утратив романтического предводителя-индийца и с ним социальную миссию, Общество потеряло свои характерные черты и смысл существования. Отныне теософия была обречена быть одной из многих причудливых религиозных групп среди многих других. Она сохраняла еще последователей в Индии и на Цейлоне, но число ее сторонников на Западе все уменьшалось.

Перестав быть серьезной общественной и политической силой в Британии, Общество неизбежно теряло и свой духовный авторитет, теософия не могла ничего противопоставить ни возрождению христианского евангелизма в форме нравственного обновления Оксфордской группы, ни модернизировавшемуся католицизму[301]. К тому же на арену идеологической борьбы явились новые силы: молодые идеалисты вступали в коммунистическую партию и Союз Сторонников Мира (PPU)[302] или в их правую разновидность — Союз Фашистов сэра Освальда Мосли. То же происходило и во всей остальной Европе. Во Франции общественные предпочтения поляризовались между социалистами и правыми католиками, тогда как в Германии Гитлер подавлял все организации, проявлявшие хотя бы самые незначительные признаки несогласия с режимом. Теософия и антропософия разделили участь христианского сопротивления. Антропософские объединения стали преследоваться одними из первых, потому что Гитлер особенно ненавидел пацифизм. После "Аншлюсса" и захвата Чехословакии и Польши, Вальдорфские школы были разгромлены по всему Рейху и на подвластных ему территориях. Государство преследовало даже Кейзерлинга. Нацистская партия была слишком уверена в своих силах, чтобы нуждаться в чьей-то помощи или терпеть соперников[303].

В начале 1930-х годов Гурджиев оказался в поистине нелегком положении. Хотя вся его жизнь представляла собой чередование подъемов и спадов, никогда еще не было такого. Он рассорился со многими из основных учеников и богатых спонсоров, газеты уже не писали о нем каждый день как о чуде, и репутация его делалась все хуже. Бывшие последователи с раздражением рассказывали мрачные истории о грубых методах Учителя и его зловредном влиянии. Кто-то постоянно распускал слухи о самоубийствах и незаконнорожденных детях. Некоторые говорили, что он безумец, другие называли его злодеем, но все соглашались с тем, что он опасен. Голоса, раздававшиеся в его защиту, не слушали — почтение к нему вышло из моды. Успенский заявил, что Гурджиев сошел с ума, а английские последователи Успенского считали это заявление слишком милосердным[304].

В 1933 г. был потерян и Приере при странных обстоятельствах: торговец углем из Фонтенбло настоял на его продаже, чтобы получить долг в несколько сотен франков[305]. Несоразмерность такой банальной причины и ее последствий, нелепость ситуации были типичны для этого человека, всегда увлекавшегося абсурдом и крайностями. Без сомнения, Гурджиев мог бы найти деньги на оплату долга или очаровать кредитора, как и многих других, но истина была в том, что он не пожелал этого делать. Эксперимент в Приере продолжался десять лет — больше, чем любой другой этап его жизни, — и подошел к своему естественному концу. Тот факт, что торговцу углем было позволено выиграть тяжбу, говорил о победе импульса над расчетом. Гурджиев принял это событие как очередной торжествующий прыжок в неизвестность. Утратив замок таким унизительно глупым способом, он продемонстрировал, что случайные неприятности и зависимость от материальных условий могут быть использованы для духовной работы, чему он и учил.

Если смотреть с более приземленной точки зрения, он, вероятно, ужасно устал. Оставшиеся ученики замечали, что он утратил физическую и эмоциональную форму: располнел, постарел, стал апатичным и часто бывал раздражительным. Одно дело возраст, другое — деньги, но главным врагом была, конечно, скука. Гурджиеву необходимы были ученики не меньше, чем он был необходим им, чтобы бороться со скукой обыденной жизни. Но теперь даже намеренное провоцирование неожиданности стало скучным и повторяющимся.

Но у него еще сохранился порох в пороховницах. Одна американка, которая не была знакома с Учителем, сказала, что даже взгляд, брошенный им из-за соседнего столика в ресторане, так возбудил ее "сексуальный центр", как этого никогда не случалось, — этот инцидент, ставший достоянием слухов, наверное, потешил его склонность к оскорблению американского пуританства[306]. В другой раз компания богатых и респектабельных жителей Нью-Йорка, обедавших с Гурджиевым, была просто шокирована потоком непристойных историй, которые он обильно приправлял нецензурными словами. Но это потрясение не помешало им попасть под власть его импульса, все они кинулись соревноваться в похабщине, — пока он не оборвал их резко и грубо, произнеся речь о том, что все американцы являются рабами сексуального инстинкта[307].

Этот эпизод подчеркивает жестокую склонность Гурджиева постоянно держать своих учеников в состоянии волнения и "эпатировать буржуа". Путешествуя в ночном поезде из Нью-Йорка в Чикаго со своим бывшим учеником Фрицем Петерсом в середине 30-х, он сумел превратить жизнь молодого человека в сплошное страдание; сначала он потребовал, чтобы Петерс задержал поезд, пока он не попрощается со всей толпой провожающих, затем разбудил всех уже заснувших пассажиров, нарочито шумно продвигаясь с одного конца вагона в другой в поисках своего купе. Усевшись на свое место, Учитель на протяжении почти всей ночи продолжал разговаривать, курить, пить и есть вонючий сыр, поднимая такой шум, что носильщик и проводник, наконец, пригрозили выбросить его на следующей остановке. Когда его убедили лечь спать, он несколько раз под разными предлогами вызывал кондуктора, а наутро повторил то же представление в вагоне-ресторане, требуя невероятных блюд, постоянно вызывая официанта и громогласно жалуясь, что его заказы не выполняют. На протяжении шестнадцати часов Петерсу оставалось не только самому справляться со своим гневом, но и выслушивать упреки других пассажиров, давая себе клятву никогда больше не связываться с Учителем[308].

Большую часть времени между 1933 и 1935 гг. Гурджиев провел в Соединенных Штатах, безуспешно пытаясь исправить свое положение. Несмотря на отход таких преданных сторонников, как Орейдж, Тумер и Петерс, ситуация ему благоприятствовала. В больших городах продолжали существовать группы Работы, организованные во время миссионерских поездок верным Орейджем, они регулярно проводили собрания, на которых читали и обсуждали отрывки из сочинений Учителя, полученные пиратским путем. Но в основном эти встречи были посвящены взаимной критике друг друга и нелицеприятному обсуждению сексуальных проблем и оставляли мрачное впечатление. Как говорил один из бывших учеников, время от времени присоединявшийся к группам в Нью-Йорке и Чикаго, они утратили энергичный дух Учителя, и Работа превратилась в унылые сеансы групповой терапии[309].

И все же у Гурджиева все еще оставались влиятельные связи в Америке, и он мог бы там сносно устроиться. Одной из его преданных учениц была Ольга Ивановна Гинценберг, присоединившаяся к нему еще в Тбилиси, в 1919 г. Пройдя через Константинополь и Приере, "Ольгиванна" закончила свое путешествие, уходящее корнями в аристократическую Черногорию, в штате Висконсин, на Среднем Западе Америки, где она поселилась со своим новым мужем, архитектором Фрэнком Ллойдом Райтом, отличавшимся благоразумием и предусмотрительностью.

В начале 30-х годов Райт открыл прогрессивную школу архитектуры в Талиесине, своем поместье на реке Висконсин. Будучи соучредителем, "Ольгиванна" настояла на том, чтобы любая новая школа основывалась на принципах Гурджиева. Райт согласился, и в результате возникла коммуна, претворявшая в жизнь идеалы Приере, хотя организована она была на более практической основе. Архитектура в Талиесине стала образом жизни отношения между пространством, линией и материалом рассматривались и как духовный продукт, и как функция органической восприимчивости архитектора.

Не будучи никогда сам учеником Гурджиева и обладая весьма сильным характером, Райт восхищался им как Учителем. Он описывал его в своих воспоминаниях как "величайшего человека в мире"[310]. То же мнение высказывает в своих мемуарах о Кэтрин Мансфилд его жена. Во время Второй мировой войны Талиесин стал убежищем для Гартманнов, Ноттов и других изгнанников, но, хотя Гурджиев и пересекал Атлантику, чтобы оказаться там, трудно представить его постоянным обитателем этого американского городка. Кроме того, что выходец из дикого захолустья стал теперь абсолютно столичным денди, пришлось бы считаться и с присутствием самого Райта. Вряд ли два таких "ужасных чудовища" смогли ужиться, несмотря на взаимное расположение.

Но даже если бы Гурджиев и захотел пойти на это, визиты в Соединенные Штаты пришлось временно прекратить из-за серии скандалов, связанных с "пациентками". Он снова взялся за целительство, чтобы пополнить свои доходы. Его пациенткой стала женщина на шестом десятке лет, предположительно алкоголичка, доктор которой запретил ей пить. Вопреки этим предписаниям, Гурджиев рекомендовал ей ежедневно умеренную дозу спиртного, основываясь на том, что у нее не было алкогольной зависимости, но она нуждалась в некоторой дозе алкоголя для поддержания своего химического баланса. Он велел ей следовать его указаниям, сохраняя тайну. Так она и поступала, создавая видимость улучшения, пока один из ее друзей не сообщил ее врачу об альтернативном лечении. Возмущенный врач убедил ее, что Гурджиев шарлатан, и совершенно лишил ее алкоголя. Вскоре после этого она умерла — никто так и не смог объяснить причину ее смерти.

Вторая пациентка, к счастью, пережила его лечение, хотя и порицала Гурджиева за то, что вовлек ее в неприятности с докторами; третья была не настолько удачлива и покончила с собой. Возможно, Гурджиев и в самом деле давал им полезные советы, но не давал себе труда предотвратить возможный конфликт с докторами. Его скандальная репутация способствовала тем, кто хотел обвинить его в этой смерти, и власти приняли обвинения очень серьезно. На короткий срок его заключили в Эллис-Айленд как иностранца, чье присутствие в стране нежелательно, а затем он вынужден был покинуть страну. Вернуться в Соединенные Штаты ему пришлось только после войны[311].

Будучи изгнан из Америки, он некоторое время подумывал о возвращении в СССР. Советские власти намекали на такую возможность, но, очевидно, ему пришлось бы отречься от своего учения, а еще вероятнее, оказаться в Сибири или даже быть приговоренным к расстрелу. Легко представить, как Гурджиева влекли такие опасности, но, очевидно, даже он понял, что козыри далеко не на его стороне. "Гостеприимству" Сталина, как называли это заключенные лагерей, он предпочел скучную и безопасную парижскую квартиру.

Если оставить в стороне американские поездки и размышления о России, Париж оставался центром активности Гурджиева, и там он, словно магнит, собрал вокруг себя небольшую группу американцев. Жил он в крошечной квартире на Рю-Лаби, проводя большую часть дня в своих любимых кафе. В 1933 г. вышла его первая публикация: на удивление величавая брошюра под названием "Вестник Грядущего Добра", которая и в самом деле оказалась предвестником нескольких больших книг. Он работал над ними в своей "конторе" в "Кафе де ла Пэ", глядя на мир из-за столика, выпивая огромные количества кофе и арманьяка и угощая (своего рода пародия на щедрость Пруста) официантов конфетами и цукатами, что было его привычкой. Иногда здесь же он встречался с учениками. Оставив старую практику массовых сборищ и физических упражнений, он ограничился занятиями с отдельными лицами и небольшими группами. Французской группой руководила его преданная помощница, Жанна Зальцманн, небольшим кружком иностранцев — Джейн Хип. Лишенный пышного антуража Приере, этот метод частных занятий был, возможно, самым ценным периодом Работы.

Жанна Матиньон Зальцманн вместе с новой группой учеников располагалась в Севре, мини-подобии Приере. Своих учеников она отдала в распоряжение Учителя, как это случалось ранее с Успенским и Орейджем. Отношения Гурджиева с Жанной стали ближе после смерти ее мужа, несмотря на неприятный и темный эпизод, когда Гурджиев резко отказался посетить своего верного последователя во время последней болезни. Здесь можно усмотреть некую параллель к истории его отношений с Софьей Григорьевной, которые значительно улучшились после ее разрыва с Успенским. Хотя причина ссоры Гурджиева с Зальцманнами неизвестны, она была настолько серьезна, что в своей фантастической книге "Рассказы Баальзебуба своему внуку" Гурджиев назвал некий смертельный газ, пропитывающий Вселенную, "зальцманино"[312].

При этом именно Александр Зальцманн окончательно разрушил барьер между Гурджиевым и французами, представив его в начале 1930-х годов Рене Домалю. Рано умерший Домаль стал одним из самых активных последователей Учителя, но эта встреча сыграла более важную роль, чем просто личное знакомство. Дело в том, что до конца 1930-х годов почти все ученики Гурджиева были американцами и англичанами. После встречи с Домалем и особенно после его смерти Гурджиев стал ревностно охраняемой собственностью парижских интеллектуалов, которые до того пренебрегали им.

Домаль, родившийся в 1908 г., зарабатывал на жизнь литературными переводами. В 1928 г., вместе с друзьями, в число которых входил и романист Роже Вайян[313], он основал сразу привлекший к себе внимание журнал "Le Grand Jeu", посвященный возвышенной идее Малларме о поэзии как поиске Абсолюта. Основатели журнала заявили о своей вере в чудеса и опубликовали псевдоэкзистенциальный манифест, в котором настаивали на необходимости подвергать все сомнению в любой момент времени: если дело касается Абсолюта, то здесь по определению не должно быть полумер. Домалю особенно импонировала строгость Учителя. Его незаконченный роман "Гора Аналог" ("Mount Analogue") перекликается со "Встречами с замечательными людьми" Гурджиева. Это произведение повествует о группе исследователей, которые находят гору, о которой известно, что с ее вершины мир выглядит совершенно по-другому. Восхождение на гору требует почти нечеловеческих усилий: наградой служит принципиально новый взгляд на вещи, новое знание. Как видим, поиски "замечательных людей" Гурджиева совпадают с возвышенными фантазиями французского символиста, хотя, по большому счету, гора Аналог — все тот же Парнас.

Зальцманн и Домаль возглавили две взаимопересекающиеся французские группы. Американцами руководили Джейн Хип и Маргарет Андерсон, вступившая в лесбийский кружок, членами которого были писательницы Джуна Варне и Джанет Флэннер [314], а также Жоржетта Леблан, известная среди прерафаэлитов и чувствовавшая себя не менее свободно в эзотерических кругах, чем в так называемом "полусвете". Влияние Гурджиева на этих женщин заставляет пересмотреть мнение о том, что его власть основывалась на сексуальном магнетизме. Что бы их ни привлекало, это не было мужским очарованием в обычном смысле слова.

Американская писательница Кэтрин Хульме[315] присоединилась к группе Андерсон в 1933 г. Хульме уже встречала Гурджиева за несколько лет до этого, сопровождая в путешествии по Европе состоятельную модельершу. Знакомство с Варне и Флэннер повлекло за собой встречу с Джейн Хип, проводившей большую часть времени в Париже, а Хип, в свою очередь, представила Кэтрин и ее подругу "Венди" Гурджиеву. Хульме позже подробно описала этот кружок и работу с Гурджиевым, страстной поклонницей которого стала Хип, вдохновлявшая их всех. Надо сказать, что, хотя Гурджиев недолюбливал мужской гомосексуализм — не на основании обыденной морали, разумеется, а потому что он нарушал законы космической гармонии, в которой естественная сексуальная полярность играла важную роль, но по поводу лесбийской любви, очевидно, не был столь категоричен.

Для начала он подверг новых учениц расслаблению, то очаровывая их, то подгоняя и заставляя работать. Например, до того, как продать Приере, он гонял туда машину на полной скорости, а Хульме должна была, не отставая следовать за ним на своей машине. Она была восхищена властным взглядом Учителя, убедительностью его речей и безрассудной скоростью его езды. Но, несмотря на все ее обожание, Гурджиев держал ее на расстоянии, и она долго не решалась попроситься в ученицы. Однажды он пригласил всю группу на обед, где подавались раки и арманьяк и где поднимались тосты за различные Ордена идиотов — характерные черты праздников в Приере. Это меню стало обычным в последующие годы. В других случаях он игнорировал своих новых поклонниц, располагаясь в углу "Кафе де ла Пэ" и делая свои записи, пока они наблюдали за ним со стороны, не смея подойти.

Сначала Хульме относилась к Гурджиеву только как к другу Джейн Хип. В конце 1935 г. Хип переехала в Лондон, попрощавшись с Кэтрин Хульме на парижском вокзале зловещими и напыщенными словами: "Мы в этом методе, как Люцифер, падаем с механических небес, на которых живем"[316]. Именно тогда Хульме осмелилась подойти к Гурджиеву и попросила принять ее в ученицы. Тот согласился, и Хульме собрала маленькую группу для Работы, куда вошла и англичанка мисс Гордон, бывшая обитательница Приере. Они назвали себя "Веревкой", потому что работали в связке, как путешественники Домаля, совершившие опасное восхождение на гору. Наказы они получали в "Кафе де ла Пэ", в крошечной квартире Гурджиева на Рю-Лаби, где он готовил изысканные блюда, и везде, где им приходилось встречаться. Они молча ели, прерываясь, чтобы выслушать тосты и замечания Гурджиева. Иногда Хульме казалось, что они представляют собой общие места, если не откровенные банальности. Но, поразмыслив, она всегда открывала в них глубину. Она была возмущена, когда Ром Ландау в книге "Бог есть мое приключение" представил Учителя каким-то Распутиным.

По мнению Маргарет Андерсон, основания теологии Гурджиева мало отличались от теологии Блаватской. В "Неизвестном Гурджиеве" Андерсон пишет о его герметической "науке", иногда ее называют "сверхнаукой", которая и была "знанием древности"[317]. Она цитирует Элифаса Леви, предполагавшего существование "великой тайны… науки и силы… единой души, универсальной и непреходящей доктрины", и приводит мнение Гурджиева о том, что "все великие общие религии… основаны на одних и тех же истинах". То, что в некоторых вопросах ее Учитель стоял на особых позициях, она считает результатом его истинной связи с тайной оккультной традицией, сохранявшейся в братстве монастыря Сармунг, описанном во "Встречах с замечательными людьми".

Думается, что тот значительный эффект, который Гурджиев вызвал в Андерсон, состоял в том, что он заполнил сжигающую пустоту ее жизни непередаваемым чувством смысла и значения. Ей казалось, что есть нечто таинственное даже в том, как он после обеда наигрывал печальные восточные мелодии на своем аккордеоне, что превосходило, по ее мнению, все на свете интеллектуальные рассуждения.

Гурджиев безжалостно играл со всей группой, не церемонясь ни наедине, ни в обществе; он давал им животные клички: одна из них стала Канарейкой, другая Сардиной, а Хульме он назвал Крокодилом. Клички символически передавали характер и недостатки человека. Каждая из женщин должна была публично проанализировать свои недостатки и безжалостно рассмотреть свои слабости и рассказать о них. Как обычно, духовные наставления постоянно перемежались собственными заботами Учителя, и вскоре новые ученицы оказались в курсе всех подробностей его повседневной жизни. Иногда Гурджиев учил необходимости сознательного страдания, самонаблюдения и законам трех и семи на конкретных примерах, а иногда подкреплял свои теории тем, что заставлял их покупать ему новый автомобиль.

Но самое большое впечатление производит не доктрина и не экзотика, а психологическая проницательность и указание Гурджиева действовать без раздумий. Он дал им свое обычное задание: они должны были научиться меньше Знать и больше Быть. Хульме поражала его способность распознавать глубоко скрытые свойства натуры человека, знать их лучше, чем сами эти люди, понимать, в чем состоят их проблемы и каковы пути их разрешения. Однако, если принять во внимание невротический характер большинства его учеников многие из них пережили серьезные кризисы в предыдущее десятилетие, предписание не задумываться о своих действиях было таким же целесообразным, как и в отношении лихорадочно возбужденной русской интеллигенции двадцатью годами раньше.

К весне 1936 г. встречи проводились почти каждый день, обычно у Гурджиева на Рю-Лаби[318]. Хотя там появлялись и другие ученики, присоединившаяся к ним во время своих поездок в Париж подруга Хульме Венди недоумевала, почему их так мало. Ее недоумение только усилилось при виде ящика на кухонном столе, куда каждый клал мзду, которую мог себе позволить. Хотя где-то на заднем плане и могли происходить какие-нибудь темные дела, но об этом никогда не говорили, и Гурджиев постоянно нуждался в деньгах. Летом он неожиданно распустил учеников на три месяца, до осени. Что он делал эти три месяца, неизвестно. Женщины были расстроены. Находясь в Америке, Кэтрин Хульме и Венди ждали и не могли дождаться возвращения к Учителю, что он, разумеется, предвидел. Привязав их к себе своим обычным способом — немного поощряя, разыгрывая, задирая, внушая и убеждая, то хваля, то ругая, он добился того, что они оставили прежний образ жизни и привыкли к новому.

Основным событием года было Рождество, которое Гурджиев праздновал с соответствующими церемониями. Для праздника 1936 г. он велел членам "Веревки" заполнить сорок коробок конфетами, банкнотами и разными мелкими сувенирами. Эти подарки предназначались его родным, ученикам и тем эмигрантам, кому он был вроде отца. Подарки упаковывались в маленькой гостиной на улице Лаби под руководством самого Гурджиева. К тому времени как женщины закончили эту работу, в квартире собралось более сорока человек и все приступили к праздничному угощению, после чего хозяин сыграл им на аккордеоне. Приготовленные подарки были розданы во время другой продуманной церемонии, затянувшейся далеко за полночь. Ритуал даже ненадолго прервался, когда племянница Гурджиева самовольно осмелилась пожелать ему доброго здоровья, а ее дядя набросился на нее, требуя объяснить, что она имела в виду. Когда эти гости ушли, по рассказу служанки, прибыли другие — иждивенцы господина Гурджиева, дабы получить от его щедрот. Такие праздники вносили разнообразие в жизнь Гурджиева.

Рождество на улице Лаби как бы суммирует смысл, которым Гурджиев наполнял и жизнь своих учеников: обращение к личности, конкретность действий, загадочность, щедрость, опасность и магия. Оно также проясняет сложную дилемму, с которой сталкивались его ученики и которую Кэтрин Хульме решала на собственном опыте. Учитель был настолько импульсивен, что все менял вокруг себя, создавая целый мир, в котором начинали жить его последователи, чувствовавшие себя несчастными вдали от него. Весь остальной мир, другие люди, прошлое, обыденная жизнь делались как бы нереальными, а жизнь с Гурджиевым казалась пропитанной визионерской остротой и подлинностью. Однако именно жизнь в группе часто казалась Хульме "нереальной" из-за своей удаленности от мира, в который она рано или поздно должна была вернуться.

Сознательно или нет, но Гурджиев делал своих учеников зависимыми от себя, вовлекая их в свой образ жизни. Презирая их за эту зависимость, он требовал в то же время у них абсолютной преданности. Таким образом, он был одновременно и освобождающим Учителем и властным отцом, богом-творцом и дьяволом-разрушителем. В учениках это порождало непереносимые конфликты под их давлением все, кроме самых сильных, со временем теряли силы, особенно после удаления от того, что Хульме называет магнитным полем Гурджиева. И когда это случалось, последствия иногда были очень тяжелыми. Венди покинула Работу после серьезной болезни в Америке, и Кэтрин Хульме вернулась в Париж в 1938 г. одна. Учитель полностью вычеркнул все воспоминания о своей бывшей почитательнице. Обсудив однажды этот вопрос с Хульме, Учитель сказал: "И о ней мы больше не будем говорить"[319]. Хульме разрывалась между преданностью Учителю и непониманием его жестокости, но, несмотря на все переживания, не сомневаясь, предпочла Учителя бывшей подруге. В 1939 г. она уехала из Парижа, а потом от Учителя ее отделили война и Атлантический океан — тогда она почувствовала себя так, словно ее гнали из рая.