"Падение Святого города" - читать интересную книгу автора (Бэккер Скотт)

Глава 2 КАРАСКАНД

Ранняя весна, 4112 год Бивня, Карасканд

Слуги и чиновники с воплями разбегались перед Найюром, который медленно шагал мимо них со своим заложником. Во дворце били тревогу, слышались крики, но никто из этих дураков не знал, что делать. Он спас их драгоценного пророка. Разве это не делало божественным и его самого? Он бы рассмеялся, если бы в его смехе не звенела сталь. Если бы они только знали!

Он остановился на пересечении выложенных мрамором коридоров и встряхнул девушку, схватив ее за глотку.

— Куда? — прорычал он.

Она всхлипывала и задыхалась, ее глаза, полные панического ужаса, смотрели вправо. Эта кианская рабыня, которую он похитил, больше беспокоилась о своей шкуре, чем о душе. Души заудуньяни уже отравлены.

Дунианским ядом.

— Двери! — хватая ртом воздух, крикнула девушка. — Там… Там!

Ее шея удобно умещалась в его руке, как шея кошки или маленькой собаки. Это напомнило Найюру странствия его прежней жизни, когда он душил тех, кого насиловал. Но эту рабыню он не хотел. Найюр ослабил хватку и глядел, как она, спотыкаясь, побежала назад, а затем упала с задранной юбкой на черный мраморный пол.

Из галереи за его спиной послышались крики. Он бросился к двери, которую указала девушка. Пинком распахнул ее.

Посередине детской стояла колыбель, вырезанная из дерева, похожего на черный камень. Она была высотой ему по грудь и укрыта кисеей, что свисала с крюка, ввинченного в расписной потолок. Комнату с золотисто-коричневыми стенами заливал приглушенный свет ламп. Здесь пахло сандалом и было очень чисто.

Когда Найюр двинулся к резной колыбели, все вокруг словно замерло. Его шаги не оставляли следов на ковре, где был выткан город. Огоньки светильников затрепетали, но не более того. Найюр встал так, чтобы колыбель располагалась между ним и входом в комнату, и раздвинул кисею правой рукой.

Моэнгхус.

Белокожий. Совсем маленький, тянет в рот пальчики ног. Глаза пустые и плавающие, младенческие. Пронзительная белизна и голубизна степи.

«Мой сын».

Найюр протянул два пальца, посмотрел на шрамы, охватывающие предплечье. Младенец замахал ручонками и как будто случайно схватил пальцы Найюра. Его хватка была крепкой, как отцовское или дружеское пожатие в миниатюре. Вдруг его личико побагровело, сердито сморщилось. Он пустил слюни, затем захныкал.

Зачем дунианин оставил этого ребенка? Найюр не понимал. Что он увидел, когда посмотрел на младенца? Какая ему польза от мальчика?

Мир и душа ребенка связаны воедино, без разрыва и промежутка. Без обмана. Без языка. Ребенок плачет просто потому, что хочет есть. И Найюр вдруг понял: если он покинет этого ребенка, мальчик станет айнрити. А если он его заберет, украдет, ускачет с ним в степь — ребенок вырастет скюльвендом. От этой мысли у Найюра зашевелились волосы на голове, ибо здесь была магия, рок.

Дитя не вечно будет плакать только от голода. Разрыв между душой и миром станет шире, и пути для выражения желаний этой души умножатся, станут бесконечными. Голод, который ныне един, расплетется на пряди похоти и надежды, завяжется в тысячи узлов страха и стыда. Мальчик будет зажмуриваться при виде поднятой карающей длани отца и вздыхать от нежного прикосновения матери. Все зависит от обстоятельств. Айнрити или скюльвенд…

Не важно.

И вдруг — совершенно невероятно — Найюр понял, как смотрит на ребенка дунианин: он видит мир людей-младенцев, чьи крики сливаются в слова, языки, нации. Он видит промежуток между душой и миром, он умеет ходить тысячами путей. Вот в чем его магия, его чары: Келлхус умеет закрывать этот разрыв, отвечать на плач. Соединять души и их желания.

Как до него умел его отец. Моэнгхус.

Ошеломленный Найюр смотрел на брыкающуюся фигурку, ощущал хватку крохотной ручки на своих пальцах. Он понял, что дитя его чресл одновременно было его отцом. Это его исток, а сам он, Найюр урс Скиоата, — всего лишь одна из вероятностей. Плач, превратившийся в хор мучительных криков.

Он вспомнил усадьбу в Нансурии, горевшую так ярко, что ночь вокруг казалась совсем черной. Его двоюродные братья смеялись, когда он поймал младенца на острие меча…

Он отнял свой палец. Моэнгхус всхлипнул и затих.

— Ты чужой, — проскрежетал Найюр, поднимая покрытый шрамами кулак.

— Скюльвенд! — раздался крик.

Найюр обернулся и на пороге соседней комнаты увидел шлюху колдуна. Мгновение они просто смотрели друг на друга, одинаково ошеломленные.

— Ты не сделаешь этого! — вскричала женщина пронзительным от ярости голосом.

Эсменет вошла в детскую, и Найюр попятился. Он не дышал, словно больше не нуждался в воздухе.

— Это все, что осталось от Серве, — сказала она. Голос ее был тихим, умиротворяющим. — Все, что осталось. Свидетельство ее существования. Неужели ты и это у нее отнимешь?

«Доказательство ее существования».

Найюр в ужасе смотрел на Эсменет, затем перевел взгляд на младенца — розового на шелковых голубых пеленках.

— Но его имя! — услышал он чей-то крик. Слишком бабий, слишком бессильный, чтобы принадлежать Найюру.

«Со мной что-то не так… Что-то не так…»

Эсменет нахмурилась и хотела что-то сказать, но тут в комнату через обломки двери, высаженной Найюром, влетел первый стражник в зелено-золотом мундире Сотни Столпов.

— Мечи в ножны! — закричала Эсменет, когда солдаты ввалились в комнату.

Караульные воззрились на нее с недоумением.

— В ножны! — повторила она.

Стражники опустили мечи, хотя по-прежнему сжимали рукояти. Офицер попытался возразить, но Эсменет яростным взглядом заставила его замолчать.

— Скюльвенд пришел преклонить колена, — сказала она, повернув свое накрашенное лицо к Найюру, — и почтить первородного сына Воина-Пророка.

И Найюр осознал, что уже стоит на коленях перед колыбелью, а глаза его широко раскрыты, сухи и пусты. Ему казалось, что он никогда не встанет.

Ксинем сидел за старым столом Ахкеймиона и слепо глядел на стену с почти осыпавшейся фреской: кроме пронзенного копьем леопарда, чьих-то глаз и конечностей, ничего не разобрать.

— Что ты делаешь? — спросил он.

Ахкеймион постарался не обращать внимания на предостерегающий тон друга. Он обращался к своим жалким пожиткам, разбросанным на кровати.

— Я уже говорил тебе, Ксин… Я собираю вещи. Перебираюсь во дворец Фама.

Эсменет всегда насмехалась над тем, как он собирается, составляя список вещей, которых всего-то было по пальцам перечесть. «Подоткни тунику, — всегда говаривала она. — А то забудешь свои маленькие штучки».

Похотливая сука… Кем еще она может быть?

— Но Пройас простил тебя.

На сей раз Ахкеймион обратил внимание на тон маршала, и это вызвало у него гнев вместо сочувствия. Ксинем теперь занят только одним — он пьет.

— Зато я не простил Пройаса.

— А я? — спросил Ксинем. — А что будет со мной?

Ахкеймион поежился. Пьяницы всегда как-то особенно произносят слово «я». Он обернулся, стараясь не забыть о том, что Ксинем — его друг… единственный друг.

— Ты? — переспросил он. — Пройас до сих пор нуждается в твоих советах, твоей мудрости. Для тебя есть место рядом с ним. Но не для меня.

— Я не это имел в виду, Акка.

— Но почему я…

Ахкеймион осекся. Он понял, что на самом деле имел в виду его друг. Ксинем обвинял Ахкеймиона в том, что тот его бросает. Даже сейчас, после всего случившегося, Ксинем осмеливался обвинять его. Ахкеймион вернулся к своим жалким пожиткам.

Словно его жизнь и без того не была сущим безумием.

— Почему бы тебе не поехать со мной? — проговорил он и поразился неискренности собственных слов. — Мы можем… мы можем поговорить… с Келлхусом.

— Зачем я Келлхусу?

— Не ему — тебе, Ксин. Тебе нужно поговорить с ним. Тебе необходимо…

Ксинем сумел бесшумно выбраться из-за стола и навис над Ахкеймионом — косматый, жуткий, и не только из-за своего увечья.

— Поговорить с ним! — взревел он, хватая друга за плечи и встряхивая. Ахкеймион вцепился в его руки, но они были тверды как камень. — Я умолял тебя! Помнишь? Я умолял тебя, а ты смотрел, как они вырывают мои проклятые глаза! Мои глаза, Акка! У меня больше нет моих гребаных глаз!

Ахкеймион упал на жесткий пол и отползал назад. Его лицо было забрызгано слюной.

Могучий мужчина рухнул на колени.

— Я не вижу-у-у! — провыл он. — Мне не хватает мужества, не хватает мужества…

Несколько мгновений он молча вздрагивал, затем замер. Когда Ксинем снова заговорил, голос его звучал хрипло, он необъяснимым образом изменился. То был голос прежнего Ксинема, и это ужаснуло Ахкеймиона.

— Ты должен поговорить с ним обо мне, Акка. С Келлхусом… У Ахкеймиона не осталось ни сил, ни надежды. Его словно притянули к полу, связав собственными кишками.

— Что я должен сказать ему?

Первый утренний свет из-под трепещущих век. Вкус первого вздоха. Щека на подушке, онемевшая со сна. Это — и только это — связывало Эсменет с той женщиной, шлюхой, какой она прежде была.

Иногда она забывала. Иногда она просыпалась с прежними ощущениями: беспокойство, струящееся по телу, духота постели, жажда плоти. Однажды ей даже послышался стук молотков в лудильной мастерской на соседней улице. Она резко поднималась, и муслиновые покрывала скользили по ее коже. Она моргала, всматривалась в героические изображения на стенах полуосвещенной комнаты и останавливала взгляд на своих рабынях — трех кианских девочках-подростках, — распростершихся лицом вниз в знак покорности.

Сегодня было точно так же. Растерянно прищурившись, Эсменет встала и отдалась их хлопотливым рукам. Они щебетали на своем странном убаюкивающем языке и переходили на ломаный шейский только тогда, когда их тон заставлял Эсменет вопросительно посмотреть на одну из них — обычно это была Фанашила. Рабыни расчесывали волосы Эсменет костяными гребнями, растирали ее ноги и руки быстрыми ладошками, затем терпеливо ждали, пока она помочится за ширмой. Потом они вели ее в ванну в соседней комнате, натирали мылом, затем маслом и массировали ей кожу.

Как всегда, Эсменет принимала их услуги со спокойным удивлением. Она была щедра на благодарности и радовала их выражением своего удовольствия. Эсменет знала, что они слышали все сплетни, ходившие среди рабов. Они понимали, что рабство имеет собственную иерархию и привилегии. Будучи рабынями царицы, девочки сами становились царицами для остальных слуг. Может быть, это поражало их не меньше, чем саму Эсменет удивляло ее положение.

Она вышла из ванной с легким головокружением, расслабленная и полная туманного ощущения легкости бытия, которое рождает только горячая вода. Рабыни одели ее, затем занялись волосами, и Эсменет посмеялась над их шутками. Иэль и Бурулан с беспечной безжалостностью поддразнивали Фанашилу — та обладала невыразимой серьезностью, делающей человека мишенью для бесконечных насмешек. Наверное, они намекают на какого-то юношу, подумала Эсменет.

Когда девушки закончили, Фанашила пошла в детскую, а Иэль и Бурулан, все еще хихикая, повели Эсменет к туалетному столику и косметике — такое изобилие ей и не снилось в Сумне. Любуясь всеми этими кисточками, красками, пудрами, она винила себя за проснувшуюся жадность к вещам.

«Я заслужила это», — думала она и ругала себя за слезы, выступающие на глазах.

Иэль и Бурулан замолчали.

«Это больше… больше того, что можно отнять».

С восхищением глядя на свое отражение, Эсменет видела тот же восторг в глазах рабынь. Она была прекрасна — прекрасна, как Серве, только с темными волосами. Эсменет почти поверила, что усилия множества людей, сделавших из нее эту экзотическую красавицу, стоили того. Она почти поверила, что все это — настоящее.

Любовь к Келлхусу цеплялась за ее душу, как воспоминание о тягостном преступлении. Иэль погладила госпожу по щеке — она была самой разумной из служанок и прежде всех замечала печаль Эсменет.

— Красивая, — проворковала она, устремив на хозяйку внимательный взор. — Как богиня.

Эсменет сжала ее руку, затем потянулась к своему все еще плоскому животу.

«Это настоящее».

Вскоре они закончили, и Фанашила пошла за Моэнгхусом и Опсарой, его кормилицей. Затем явились рабы с кухни и принесли завтрак. Эсменет позавтракала в залитом солнцем портике, между делом расспрашивая Опсару о сыне Серве. В отличие от личных рабынь Эсменет Опсара вечно подсчитывала все, чем услужила своим новым хозяевам, — каждый шаг, каждый ответ на вопросы, каждую выполненную работу. Иногда ее просто распирало от наглости, но она удерживалась на грани непослушания. Эсменет давно заменила бы ее, не будь кормилица так предана Моэнгхусу. Опсара считала его таким же рабом, как она сама, невинным дитятей, которого надо защитить от хозяев. Пока он сосал ее грудь, она напевала ему невыразимо прекрасные песни.

Опсара не скрывала, что презирает Иэль, Бурулан и Фанашилу. Девушки посматривали на кормилицу со страхом, хотя Фанашила порой осмеливалась фыркать в ответ на ее замечания.

После завтрака Эсменет забрала Моэнгхуса и вернулась к своей постели под балдахином. Некоторое время она просто сидела, держа ребенка на коленях и глядя в его бессмысленные глазки. Она улыбнулась, когда он крошечными ручонками схватился за свои крошечные ножки.

— Я люблю тебя, Моэнгхус, — проворковала она. — Да-да-да-да-да-а-а.

Все равно это казалось сном.

— Никогда больше ты не будешь голодать, милый мой. Я обещаю… Да-да-да-да-да-а-а!

Моэнгхус радостно заверещал от щекотки. Она рассмеялась, усмехнулась в ответ на суровый взгляд Опсары, а затем подмигнула, глянув на сияющие лица своих рабынь.

— Скоро у тебя будет маленький братик. Ты знаешь? Или сестричка… И я назову ее Серве, как твою маму. Да-да-да-да-да-а-а!

Потом она встала и отдала ребенка Опсаре, дав понять, что сейчас уходит. Все упали на колени, исполняя утренний ритуал покорности — девушки так, словно это их любимая игра, а Опсара — словно ее руки и ноги вязли в песке.

Глядя на них, Эсменет впервые после встречи в саду подумала об Ахкеймионе.

Она наткнулась на Верджау: он шел по коридору в свой кабинет, нагруженный множеством свитков и табличек. Пока Эсменет поднималась на возвышение, он раскладывал свои материалы. Писцы уже заняли места у ее ног, на коленях перед невысокими пюпитрами, которые так любили кианцы. Верджау пристроил отчет на сгибе локтя и встал между ними на расстоянии нескольких шагов — прямо на дерево, вытканное на алом ковре.

— Прошлой ночью были задержаны двое тидонцев, они писали ортодоксальные призывы на стенах казарм Индурум.

Верджау выжидающе посмотрел на Эсменет. Писцы быстро записали его слова, и их перья замерли.

— Кто они по положению? — спросила она.

— Из касты слуг.

Подобные инциденты всегда внушали ей невольный страх — не перед тем, что может случиться, но перед тем, какой из этого следует вывод. Почему они упорствуют?

— Значит, они не умеют читать.

— Возможно, они перерисовывали значки, написанные для них кем-то на обрывке пергамента. Похоже, им заплатили. Кто именно — они не знают.

Несомненно, это нансурец. Очередная мелкая месть Икурея Конфаса.

— Довольно, — ответила Эсменет. — Пусть их выпорют и вышлют.

Легкость, с какой слова слетели с ее губ, ужасала Эсменет. Один ее вздох — и эти люди, эти жалкие дураки могли бы умереть в муках. Вздох, который мог стать чем угодно — стоном наслаждения, удивленным вскриком, словом сострадания…

Это и есть власть, поняла Эсменет: слово превращается в дело. Стоит ей сказать — и мир будет переписан. Прежде ее голос рождал лишь прерывистые вздохи, подгоняющие семяизвержение.

Прежде ее крики могли лишь предвосхищать несчастья и обольщать, выманивая ничтожную милость. Теперь же ее голос сам стал милостью и несчастьем.

От этих мыслей у нее закружилась голова.

Она смотрела, как писцы записывают ее приговор. Она быстро научилась скрывать свое ошеломление. Она снова поймала себя на том, что прижимает руку — левую руку с татуировкой — к животу, словно то, что зрело в ее утробе, было священным даром для всего сущего. Может, весь мир вокруг — ложь, но ребенок в ней… Ничто другое не дает женщине большей уверенности, даже если боится.

Какое-то мгновение Эсменет наслаждалась ощущением тепла под своей ладонью, уверенная, что это всплеск божественности. Роскошь, власть — это мелочи по сравнению с другими, внутренними переменами. Ее чрево, бывшее постоялым двором для бесчисленных мужчин, отныне стало храмом. Ее ум, прежде пребывавший во мраке невежества и непонимания, стал маяком. Ее сердце, прежде бывшее помойкой, стало алтарем… для Воина-Пророка.

Для Келлхуса.

— Граф Готьелк, — продолжал Верджау, — трижды ругал нашего господина.

Она отмахнулась.

— Дальше.

— При всем моем уважении, госпожа, мне кажется, что это дело заслуживает большего внимания.

— Скажи мне, — раздраженно спросила Эсменет, — а кого граф Готьелк не ругал? Вот когда он перестанет прохаживаться по поводу нашего владыки и господина, тогда я буду беспокоиться.

Келлхус предупреждал ее насчет Верджау. Этот человек недолюбливает тебя, говорил он, потому что ты женщина. И по природной гордости. Но поскольку и Эсменет, и Верджау понимали и принимали его бессилие, их отношения стали скорее соперничеством брата и сестры, а не противостоянием врагов. Странно иметь дело с людьми и знать, что никаких тайн не утаишь, никаких мелочей не скроешь. На взгляд постороннего, их противостояние было помпезным, даже трагическим. Но между собой они никогда не думали о том, что скажут другие, — ведь Келлхус был уверен, что они все понимают.

Эсменет одарила Верджау извиняющейся улыбкой.

— Прошу, продолжай. Он недоуменно кивнул.

— Среди айнонов еще одно убийство. Некто Аспа Мемкумри, из людей господина Ураньянки.

— Багряные Шпили?

— Наш осведомитель утверждает, что так.

— Осведомитель… ты имеешь в виду Неберенеса. — Когда Верджау кивнул, она сказала: — Приведи его ко мне завтра утром… тайно. Нам нужно точно узнать, что они делают. А пока я переговорю с нашим владыкой и господином.

Лысый наскенти отметил что-то на восковой дощечке, затем продолжил:

— Граф Хулвагра был замечен за отправлением запрещенного обряда.

— Пустяки, — ответила она. — Наш господин не запрещает своим слугам иметь суеверия. В основе верности лежит не страх, Верджау. Особенно если речь идет о туньерах.

Снова росчерк пера, повторенный всеми писцами. Секретарь перешел к следующему пункту, на сей раз не поднимая глаз.

— Новый визирь Воина-Пророка, — сказал он бесцветным голосом, — кричал в своих покоях.

У Эсменет перехватило дыхание.

— Что он кричал? — осторожно спросила она.

— Никто не знает.

Думать об Ахкеймионе всегда было немного горько.

— Я сама с ним поговорю… Ты понял?

— Понял, госпожа.

— Что-нибудь еще?

— Только списки.

Келлхус призвал Людей Бивня следить за своими вассалами и вообще всеми людьми, даже самыми знатными, и доносить о любых несоответствиях в поведении или характере — обо всем, что могло указать на подмену человека шпионом-оборотнем. Имена таких подозреваемых заносили в списки. Каждое утро десятки, если не сотни айнрити собирались и проходили пред всевидящими очами Воина-Пророка.

Из тысяч, попавших под подозрение, один убил посланных за ним людей, двое исчезли до ареста, одного воины из Сотни Столпов схватили для допроса, а еще одного — барона из людей пфальцграфа Чинджозы — пока оставили в покое, надеясь раскрыть крупный заговор. Приходилось действовать тупо и грубо, но другого способа — чтобы не подставить при этом Келлхуса — у них не было. Из тридцати восьми шпионов-оборотней, уже обнаруженных Келлхусом, были схвачены или убиты менее десятка.

Оставалось лишь одно: ждать, пока они проявятся сами.

— Пусть шрайские рыцари соберут всех вместе, как всегда.

Выслушав отчеты, Эсменет прошлась вокруг западной террасы, чтобы насладиться солнечным светом и поприветствовать — пусть из далека — десятки льстецов, собравшихся на крышах внизу. Это внимание и раздражало, и возбуждало ее. Когда Эсменет приходила в отчаяние от своей бесполезности, она пыталась придумать, чем отплатить людям за их удивительное терпение. Вчера она послала гвардейцев раздавать хлеб и суп. Сегодня — хвала Момасу за ветерок с моря! — она бросила им два алых покрывала: они извивались, как угри в воде, пока летели вниз. Эсменет рассмеялась, когда толпа кинулась к ним.

Потом она наблюдала за полуденным Покаянием вместе с тремя наскенти. Обычно этот обряд применялся для отпущения грехов ортодоксов, выступавших против Воина-Пророка. Но вопреки ожиданиям, многие Люди Бивня стали возвращаться, некоторые но два и три раза, на другой день или через день. Даже заудуньяни — включая тех, кто прошел первое таинство Погружения, — приходили и заявляли о том, что поддались сомнениям, злобе или чему-то еще во время осады. В результате собиралось так много людей, что наскенти стали проводить ритуал Покаяния за пределами дворца Фама.

Кающиеся подходили к Судьям, раздевались до пояса и строились длинными неровными рядами, потом опускались на колени. Их спины блестели в лучах садящегося солнца. И пока наскенти читали молитвы, Судьи методично шли между кающимися, ударяя каждого три раза ветвью Умиаки. С каждым ударом они восклицали:

     — За раны, которые исцеляют!

     — За отнятое, которое будет отдано!

     — За проклятие, которое спасет!

Эсменет ломала руки, глядя на то, как поднимаются и опускаются черные ветви. Она страдала от вида крови, хотя по большей части люди получали лишь ссадины. Их спины с худыми торчащими ребрами и позвонками казались такими хрупкими. Но как они смотрели на нее! Как на рубеж, отмечающий расстояние, неодолимое без этих ударов. Это больше всего тревожило Эсменет. Когда Судьи наносили удар, некоторые кающиеся выгибались, и на их лицах появлялось выражение, которое хорошо знали шлюхи, но ни одна женщина не могла понять до конца.

Отводя взгляд, Эсменет мельком заметила Пройаса в самых задних рядах. Почему-то он казался ей более обнаженным, чем остальные. Охваченная застарелой враждой, она гневно посмотрела на него, и он не выдержал ее взгляда. Когда Судьи прошли мимо него, он спрятал лицо в ладонях, содрогаясь от рыданий. К своему ужасу, Эсменет поймала себя на мысли: интересно, о ком он сокрушается — о Келлхусе или об Ахкеймионе?

Она не присутствовала на вечерней церемонии Погружения, решив в одиночестве поужинать у себя. Ей сказали, что Келлхус очень занят нынешним походом Священного воинства на Ксераш, поэтому она ужинала, обмениваясь шутками с рабынями, и заняла сторону Фанашилы в споре, как она поняла, о цветных поясах. Для разнообразия подразним Иэль, подумала Эсменет.

Потом она заглянула в детскую проведать Моэнгхуса и направилась в свою личную библиотеку…

Где недавно обосновался Ахкеймион.

Дворец Фама в архитектурном смысле был невероятно пышен и экстравагантен. Каждый его угол, отделанный лучшим мрамором, выдавал склонность кианцев к красоте и элегантности. Все было роскошно — от бронзовых ромбовидных решеток на окнах до полосок перламутра, подчеркивающих островерхие арки. Дворцовый комплекс представлял собой радиальную сеть двориков, пристроек и галерей, становящихся все выше по мере того, как строение взбиралось на холм. Селлхус с супругой занимали ряд комнат на самой вершине — высшей точке Карасканда, как любила повторять себе Эсменет, — откуда открывался вид на яблоневый сад с зубцами древних камней. Это, говорил Келлхус, делает их уязвимыми для необычных способов нападения. Колдовству не мешают ни высота, ни стены. Именно поэтому Ахкеймиону приходится жить так болезненно близко.

Достаточно близко, чтобы ветер доносил до него ее плач.

«Акка…»

Она остановилась перед обшитой деревянными панелями дверью, вдруг осознав, как далеко она ушла, чтобы отогнать мысли о нем. Он не был настоящим, когда впервые пришел к ней той ночью. Нет. Он стал настоящим, когда она мельком заметила его в яблоневом саду. Но он казался опасным. Словно одним своим видом он способен уничтожить все, что случилось с тех пор, как Священное воинство выступило из Шайгека.

Как может один взгляд на былое стереть прошедшие годы?

«Что я делаю?»

Опасаясь, что не выдержат нервы, Эсменет постучала левой рукой в дверь. Она глядела на синих змей, вытатуированных на ее запястье. Какой-то миг, пока дверь не отворилась, она была уверена, что увидит за порогом не Ахкеймиона, а Сумну. Она чувствовала холодный кирпичный подоконник той комнаты под своими нагими бедрами. А еще она вспомнила нутром, каково это — быть товаром.

Затем перед ней возникло лицо Ахкеймиона, чуть постаревшее, но по-прежнему суровое и волнующее, каким она его помнила. В расчесанной бороде прибавилось седины, и белые пряди складывались в подобие ладони. Его глаза… в них проглядывало что-то незнакомое.

Никто не произнес ни слова. Неловкость ледяным комком встала у нее в горле.

«Он живой… он и правда живой».

Эсменет боролась с желанием прикоснуться к нему. Она ощущала запах реки Семпис, горечь черных ив на горячем шайгекском ветру. Она видела, как Ахкеймион ведет своего печального мула, исчезая вдали навсегда, как она тогда думала.

«Что же снова привело тебя ко мне?»

Затем взгляд Ахкеймиона опустился на ее живот, задержался там на мгновение. Эсменет отвела глаза, сердито посмотрев на стены с книжными шкафами у него за спиной.

— Я пришла за «Третьей аналитикой рода человеческого».

Не говоря ни слова, Ахкеймион подошел к ряду шкафов у южной стены. Он достал большой фолиант в потрескавшемся кожаном переплете, взвесил в руках. Попытался усмехнуться, но в глазах его не было веселья.

— Входи, — сказал он.

Она сделала четыре осторожных шажка за порог. В комнате веял его запах. Слабый мускусный запах, который Эсменет всегда связывала с колдовством. Кровать стояла на том месте, где прежде было ее любимое кресло, — там она впервые прочла «Трактат».

— Однако… Его перевели на шейский, — заметил Ахкеймион, оценивающе поджимая нижнюю губу. — Для Келлхуса?

— Нет. Для меня.

Она хотела сказать это с гордостью, но вышло язвительно.

— Он научил меня читать, — более осторожно объяснила она. — В наших скитаниях по пустыне, между прочим.

Ахкеймион побледнел.

— Читать?

— Да… Представь себе, научил женщину. Он нахмурился, явно от смущения.

— Старый мир умер, Акка. Старые законы мертвы. Да ты и сам знаешь.

Ахкеймион заморгал, словно его ударили, и она поняла: он хмурится от ее тона, а не от ее слов. Он никогда не презирал женщин.

Ахкеймион посмотрел на выпуклые буквы на обложке. В том, как он провел по ним пальцем, была забавная и милая почтительность.

— Айенсис — мой старый друг, — сказал он, передавая книгу. На сей раз его улыбка была искренней, но испуганной. — Будь с ним ласкова.

Избегая прикосновения, она взяла книгу из его рук и почувствовала комок в горле.

На миг их взгляды встретились. Она хотела что-то пробормотать — благодарность или глупую шутку, как прежде, — но вместо этого пошла к двери, прижимая книгу к груди. Слишком много былых… радостей. Слишком много привычек, которые могут бросить Эсменет в его объятия.

И, будь он проклят, он это знал! Он использовал это.

Ахкеймион произнес ее имя, и Эсменет застыла на пороге. Когда она обернулась, страдальческое выражение его лица заставило ее опустить глаза.

— Я… — начал он. — Я был твоей жизнью. Я знаю, что это так, Эсми.

Эсменет закусила губу, не желая поддаваться инстинкту обмана.

— Да, — сказала она, глядя на выкрашенные в синий цвет пальцы своих ног. По какой-то извращенной логике она решила, что завтра утром прикажет Иэль изменить цвет.

«Что он для меня значит? Его сердце было разбито задолго до того…»

— Да, — повторила Эсменет. — Ты был моей жизнью. — Она посмотрела на Ахкеймиона устало, а не гневно, как хотела. — А он стал моим миром.

Она бросала взоры на широкую равнину его груди, спускаясь по ложбине живота к мягкому золоту лобка, где находила его суть, сияющую в соблазнительном полумраке между простыней. Он казался ей необъятным, когда она ложилась щекой на его плечо. Как новый мир, манящий и пугающий.

— Я виделась с ним вечером.

— Я знаю. Ты сердилась…

— Не на него.

— На него.

— Но почему? Он ведь просто любит меня, и больше ничего!

— Мы предали его, Эсми. Ты предала его.

  — Но ты говорил…

  — Существуют грехи, Эсми, которые даже Бог не может отпустить. Только обиженный.

  — О чем ты говоришь!

  — Я говорю о том, почему ты на него злишься.

С ним всегда было так. Он всегда говорил о том, что находится вне человеческого разумения. Словно Эсменет   — как любой другой мужчина, женщина, дитя   — каждый раз просыпалась, чтобы ощутить себя выброшенной на берег, и только он мог объяснить, что случилось.

  — Он не простит, — прошептала она.

В его взгляде была какая-то нерешительность, необычная для него и потому пугающая.

  — Он не простит.

Великий магистр Багряных Шпилей обернулся. Он был слишком ошеломлен, чтобы скрыть свое изумление, и слишком пьян, чтобы вполне выразить его.

— Ты жив, — сказал он.

Ийок молча застыл на пороге. Элеазар обвел взглядом битую посуду и остывающие лужи кроваво-красного вина. Его глаза побагровели. Он фыркнул не то насмешливо, не то с отвращением, затем снова повернулся к балюстраде. Оттуда открывался вид на дворец Фама, сумрачно и загадочно возвышавшийся на холме.

— Когда Ахкеймион вернулся, — процедил он, — я решил, что ты мертв. — Он наклонился вперед, потом снова оглянулся на призрак. — Более того. — Он поднял палец. — Я надеялся, что ты мертв. — Он перевел взгляд на стены и здания усеивавшие противоположный склон.

     — Что случилось, Эли? Элеазар был готов рассмеяться.

— А ты не видишь? Падираджа мертв. Священное воинство вот-вот выступит на Шайме… Мы попираем стопой выю врага.

— Я говорил с Саротеном, — бесстрастно сказал Ийок, — и с Инрумми…

Протяжный вздох.

— Тогда ты знаешь.

— Честно говоря, мне трудно в это поверить.

— Поверь. Консульт действительно существует. Мы смеялись над Заветом, но на самом деле шутами были сами.

Долгая укоризненная тишина. Ийок всегда призывал серьезнее относиться к Завету. И понятно почему… теперь понятно. Они полагали, что Псухе — лишь тупой инструмент, слишком грубый и не способный сделать ничего опасного — вроде этих… демонов.

«Чеферамунни! Сарцелл!»

Перед его мысленным взором возник скюльвенд, окровавленный и величественный, поднимающий безликую голову демона для всеобщего обозрения. Элеазар услышал рев толпы.

— А князь Келлхус? — спросил Ийок.

— Он пророк, — тихо ответил Элеазар.

Он наблюдал за Келлхусом. Он видел его после снятия с креста — видел, как тот сунул руку себе в грудь и вырвал свое проклятое сердце!

«Какой-то фокус, иначе быть не может!»

— Эли, — начал Ийок, — наверняка это…

— Я сам говорил с ним, — перебил его магистр, — и довольно долго. Он истинный пророк, Ийок. А мы с тобой… что ж, мы прокляты. — Он посмотрел на главу шпионов, скривился в болезненной насмешке. — Еще смешнее, что мы, похоже, оказались не на той стороне…

— Прошу тебя! — взмолился его собеседник. — Как ты можешь…

— О, я знаю. Он видит… то, что способен видеть только Бог. Магистр резко повернулся к одному из глиняных кувшинов, схватил его и встряхнул в надежде услышать красноречивый плеск вина. Пусто. Элеазар бросил кувшин в стену и разбил его. Он улыбнулся Ийоку, застывшему от изумления.

— Он показал мне, кто я есть. Ты знаешь эти мыслишки, эти догадки, что крысами шныряют у тебя в душе? Он ловит их, Ийок. Он ловит их и держит перед тобой за шкирку, а они верещат. А он называет их и объясняет тебе, что они значат. — Элеазар снова отвернулся. — Он видит тайны.

— Какие тайны? О чем ты, Эли?

— Ой, да не бойся. Ему плевать, трахаешь ты мальчиков или удовлетворяешь себя ручкой от метлы. Это тайны, которые ты прячешь от себя самого, Ийок. Вот в чем дело. Он видит… — Магистр поперхнулся, посмотрел на Ийока и рассмеялся. Он чувствовал, как по его щекам катятся горячие слезы. Голос стал хриплым. — Он видит, что терзает твое сердце.

«Твоя школа обречена по твоей вине».

— Ты пьян, — раздраженно сказал приверженец чанва. Элеазар поднял руку и сделал широкий жест.

— Пойди и сам с ним поговори. Он вывернет тебя наизнанку и найдет под твоей шкурой не только мясо. Увидишь…

Его собеседник фыркнул и пошел прочь, на ходу пнув ногой металлическую чашу.

Великий магистр Багряных Шпилей откинулся на спинку кресла и снова обратил взор к затянутому полуденным маревом дворцу Фама. Стены, террасы, колоннады. От той части, где находились кухни, поднимался дымок. В квадратные ворота чередой втягивались кающиеся.

«Там… Он где-то там».

— Ийок! — вдруг позвал он.

— Что?

— На твоем месте я бы поостерегся того адепта Завета. — Он рассеянно потянулся к столу в поисках вина или чего-нибудь. — Сдается мне, он хочет тебя прикончить.