"Последняя аристократка" - читать интересную книгу автора (Шкатула Лариса Олеговна)

Глава шестнадцатая

Юлия стояла у окна и дышала на замерзшее стекло. От её дыхания лед таял, как будто под солнцем расходилась полынья, и вскоре она "продышала" достаточный кусочек, чтобы увидеть дорогу перед домом во всех подробностях. Вон лошадь потащила сани, доверху нагруженные какими-то мешками и свертками — на станцию пришел поезд, скоро мимо поведут заключенных.

Она задумалась, продолжая машинально расширять свой "глазок", когда наконец в поле её зрения появилась колонна. Мужчины, одетые кто во что горазд, шли, склонив голову, утомленные, покорные своему страшному жребию. Юлия всегда жадно вглядывалась: не мелькнет ли гордый профиль с высоко поднятой головой, тогда бы она дорисовала в своем воображении судьбу некоего Робин Гуда, который по неосторожности попал в руки врагов. Но он ещё придет в себя, встрепенется, и загудит сирена: в лагере очередной беглец!..

От тоски ещё не то придумаешь!.. Что такое? Не может быть! Юлия прильнула к окну, ногтями соскребая иней: неужели ей показалось?

Но сегодня, кажется, любопытство женщины было вознаграждено — она увидела в безликой толпе человека, которого узнала бы, где бы ни встретила. Этот гордый профиль князей Поплавских — теперь она точно знала, кто был отцом Яна. После того как погиб её отец, она некоторое время жила в поместье у князя Данилы, и он рассказывал ей о встрече, как он думал, с покойным сыном, все ещё таким же молодым, каким когда-то он ушел из отчего дома…

Ян Поплавский! Она ничуть не удивилась, увидев его среди заключенных. Большевики будто нарочно изводили в лагерях самых лучших представителей мужского населения России, превращая их в бесплотные тени, шатающиеся от голода, или ломали, делая трусами и стукачами.

Только непонятно, чего вдруг она так засуетилась? Пятнадцать лет прошло с тех пор, как она его видела… или себя видела в его объятиях. Ее отец умер при странных обстоятельствах, когда остался с этим Поплавским наедине, но никаких ран или ушибов на теле не было обнаружено. Врач сказал, Зигмунд Бек умер от разрыва сердца…

А если Ян причастен к его смерти, значит, Юлию взволновал убийца её отца?… Нет, отец был не по зубам тому сопляку, каким пришел в их замок сельский хлопец Ян Поплавский.

Как он возмужал! Теперь это не просто смазливый мальчишка, это красавец-мужчина, который выделяется своею статью даже в такой многочисленной толпе! Уж его никак нельзя сравнить с кривоногим коротышкой Аполлоном…

Колонна прошла, а она все стояла у окна, как будто за ним крутили картинки из её юности, странные, причудливые, так до конца ею и не понятые.

Тогда она пребывала в некоем оцепенении — что-то сделал с нею холерный Ян. Что — она не знала до сих пор, хотя и помнила, как соединялись они, будто два зверя, спаривались, чуть ли не рыча от удовольствия, и Юлия даже не вспоминала о своем положении и происхождении, став покорной игрушкой в его руках…

Тогда отец вызвал её к себе, крутил перед носом большим серебряным крестом, заставлял подолгу на него смотреть — она потом почти ничего из общения с отцом не помнила.

Папаша заставил её запрячь двуколку и отправил со слугой к родственнице прочь из дома, а когда она вернулась, его уже не было в живых.

Князь Данила, старый проказник. Старый не старый, а прыти у него тогда было поболе, чем у другого молодого. Юлия поняла, в кого таким шустрым оказался Ян, что и её в постель затащил, и между делом успел с горничной Беатой побаловаться.

Князь Данила, наверное, уже дряхлый старик, а его внук в самом расцвете мужской красоты. Мало кто из женщин может похвастать, что она спала и с дедом, и с внуком…

Как, однако, взбодрило её одно лицезрение Поплавского! И ведь видела его всего несколько мгновений, издалека… А вдруг Юлия обозналась? Может, накануне слишком долго смотрела на огонь камина, вот и мерещится всякое…

Надо будет спросить у Аренского, но так, чтобы не узнал Аполлон. Он ревнивый и в ревности неистовый, как все недомерки. Долго раздумывать не будет, изведет Янека прежде, чем… Странно, неужели она надеется на встречу с ним?

Теперь Юлии известно, что здесь нет ничего невозможного. Бывший начальник административной части Приходько, которого расстреляли полтора года назад, сколотил себе приличное состояние, всего лишь подменяя заключенным одну статью другой. За хорошую бриллиантовую вещичку можно было поменять документы с политической статьи на бытовую, а там уже добиваться и амнистии, и сокращения срока, чего для политических не существовало…

Юлия всегда была женщиной деятельной, а на Соловках Аполлон заключил её в своем доме, как принцессу в башне. Она ощущала себя такой же зэчкой, только в камере на двоих и с неизмеримо лучшими бытовыми условиями.

Временами ей становилось так скучно, что она подумывала, уж не вернуться ли ей в зону к товаркам? Если бы Юлию устраивала теперешняя жизнь, она не пошла бы на панель, а вышла замуж за какого-нибудь высокопоставленного чиновника и сидела бы себе дома, рожая сопливых ребятишек и обрастая жиром, как свинья!

Она брезгливо поморщилась: за три года любому обрыднет терпеть рядом с собой Отелло в теле Черномора. Только у того сила была в бороде, а у этого — совсем в другом месте. Если бы Юлия любила его хоть чуть-чуть, наверное, была бы счастлива…

Нет, надо ей пойти прогуляться. Обычно Юлия неохотно выходила из дома: встречаться с женами офицеров, которые ненавидели её и не отвечали на приветствия, когда она поначалу пыталась с ними здороваться, не было никакого желания.

К своим товаркам она тоже не испытывала особого тяготения, потому что хотя сама занималась тем же делом, знала себе цену и встречалась только с людьми солидными, респектабельными, которые угадывали в ней женщину не простого происхождения и старались вести себя с Юлией более-менее уважительно. Впрочем, хватит себе самой сказки рассказывать!

Сегодня она нарядилась как никогда тщательно: в капор из голубого песца и такую же шубу — что ни говори, а одевал её Аполлон, как королеву. И превозносил так же. Грех бы на него жаловаться, но что поделаешь, если женщине всегда мало того, что у неё есть!

Она подкрасила губы французской помадой, которую купила на черном рынке за большие деньги. Ею же слегка тронула щеки — такой легкий нежный румянец нарисовала. Все-таки не юная прелестница, уже за тридцать.

Юлия вздохнула, хотя обычно старалась не давать волю мрачным думам. От них только лишние морщинки, а толку никакого.

Идти на работу к Аренскому не стоило — там наверняка встретишь Аполлона. Потому она выбрала иное. Написала своему майору записку: "Пошла к Джульетте, посмотреть, как Ромео о ней заботится. Скоро вернусь. Целую. Твоя королева".

Он наверняка примчится и туда, но, может, повезет, и Юлия успеет поговорить с Арнольдом.

Взгляд её скользнул по стеклянным полкам шкафа — негоже идти в гости с пустыми руками. Среди политических сыскался резчик по дереву. Аполлон говорил, очень талантливый, но Юлия так не считала, потому что она не любила искусства, где что-то выдумывают. Мудрствуют. Искусство должно быть понятным.

А, к примеру, вот эта скульптура изображает нагую девку, которая вылезает из дерева. Аполлон сказал, рождение дриады, лесного божества. Так объяснил ему профессор, у которого Аполлон берет уроки.

Этого Юлия тоже не понимает. Грамоте надо учится вовремя. А после сорока лет изучать какую-то там историю древних народов и правописания слов просто смешно!

Юлия надела на ноги унты из оленьего меха, расшитые бисером. Подошла к зеркалу и осталась довольна своим видом — прав Аполлон, как есть королева!

Она взяла с собой сумку, на которой местные мастерицы кусочками того же песца вышили затейливый узор, и запихнула в неё деревянную фигурку. Та не помещалась. Голова дриады торчала наружу. Ну да ладно!

Ей повезло, она встретила Аренского по дороге к его дому. Вообще-то Юлия вовсе не хотела идти в эту самую избушку, раскланиваться с музыкантшей, которая, говорят, училась в консерватории, а значит, мнит из себя гения. Да и что между ними общего? И поговорить было бы не о чем.

— Что делает самая красивая женщина Соловков так близко от моей хижины?

— Я думала, для влюбленного его избранница — самая красивая! — кокетливо протянула Юлия.

— Это так и есть. Но для него одного. Для остальных красота — эталон, бог, которому поклоняются.

— Ох, уж эти молодые офицеры! Опасные сердцееды, — пошутила Юлия, но тут же посерьезнела — времени даже для невинного флирта у неё не было. Арчи, у меня к тебе серьезное дело.

Арчи — звучало на заграничный манер, и Арнольду это не нравилось, но мать его, видимо, так и назвала, чтобы имя было непохоже на русское. Вспомнив отца, который всегда говорил: хоть горшком назови, только в печь не ставь, он перестал обращать внимание на столь непривычное обращение.

— Слушаю вас внимательно, Юлия Зигмундовна!

— Просто Юлия. И на "ты"… Я предлагаю тебе, как говорят евреи, маленький гешефт.

— Я — весь внимание.

— Только очень прошу: о нашем разговоре никто не должен знать.

— Даже Аполлон?

— Особенно Аполлон!

— Ты меня интригуешь.

— Оставь эти буржуазные штучки, Арчи, зачем тебе всякие заумные словечки? Лучше скажи, что значит для тебя твоя скрипачка?

Тот насторожился.

— Она для меня — все. А что?

— Да не бойся ты, я потому и спрашиваю, что ты же не захочешь ждать, пока она отсидит свои пятнадцать лет?

— Десять лет.

— Какая разница! Я прожила здесь три года, а словно двадцать три. Тоска, хоть вешайся… Надо сделать так, чтобы ей подменили статью. С политической на бытовую. Мне Поль рассказывал. Это трудно, но можно. Сам он тебе не предложит, а ради меня сделает.

— А много ли от меня потребуется взамен?

— Для начала разузнай, прибыл ли с сегодняшним этапом Поплавский Ян Георгиевич. Если да, то по какой статье, сколько лет получил. Потом мы подумаем, что делать дальше.

— Что ж, пока ничего для меня сложного в этом нет.

— Вот и славно! — она разулыбалась. — Хотела зайти к вам в гости, но это уже в другой раз… О, погоди, я же несла вам подарок…

Юлия вынула из сумки деревянную фигурку.

— Передай от меня своей Джульетте.

— Виолетте.

— Пусть так. Думаю, ей понравится.

— Спасибо.

Аренский удивленно посмотрел вслед поспешно уходящей Юлии, и нехорошее предчувствие кольнуло его. Правда, он тут же от него отмахнулся: "Что это я, словно бабка старая, о предчувствиях размышляю? Не хотел бы я стать врагом Аполлона…

Минуточку, а где я слышал это имя — Ян Поплавский?.. Ах, да, это же тот самый парень, которого Черный Паша и вся его артель прихватили с собой на поиски сокровищ Аралхамада. Он сбежал, несмотря на бдительность Бати, правой руки Черного Паши… К тому же, он ещё и дальний родственник Наташи…"

При воспоминании о своей прежней любви он уже не испытывал ни горечи, ни обиды. Лишь печаль легким облачком скользнула по небу его сознания.

А этот Поплавский, ко всему прочему, известный врач, Наташа ведь говорила. И о том, что к нему на прием ходили большие люди. Что же получается, он кого-то не сумел вылечить? Или наоборот, излечил от всего нехорошего и попутно узнал то, чего ему знать было нельзя? Что теперь гадать? Захочешь, выяснишь, а пока… Незачем ему думать о постороннем, когда он идет домой.

Арнольд ускорил шаги. Он теперь ежедневно ходил домой на обед, хотя обедать не всегда успевал. Они так увлекались с Виолеттой любовной игрой, что время пролетало быстрей, чем хотелось…

Виолетта. Он называл её — Веточка моя. Она его — Алькой, так, как звал его отец и товарищи по цирковой труппе.

Рядом с нею он будто сбрасывал чужую кожу, которую надевал на себя, чтобы не отличаться от других. В нем снова честный, открытый, добрый Алька, казалось, навеки забытый… Подумать только, перед Виолеттой он даже ходил на руках, когда рассказывал ей, как он с отцом работал на арене цирка.

Она хохотала, как ребенок, а он показывал ей всякие клоунские штучки, но сколько же прошло времени, прежде чем она вообще стала смеяться!

Арнольд хорошо помнил тот поздний вечер, когда он привел её в эту избушку. Ту, что стала теперь их общим пристанищем. Если закрыть ставни и набросить дверной крючок, можно представить себе, что они одни на всем белом свете и никто больше их не побеспокоит и не причинит вреда.

Виолетта даже не умела целоваться. Она была настолько неискушенной, что Арнольд поначалу подосадовал — цыганка Рада, когда-то предназначенная ему для первой ночи, тоже была девственницей, но все обо всем знала.

Для Виолетты же печальный лагерный опыт — страшные рассказы женщин, невольно увиденные картины насилия, которого ей самой, к счастью, удалось избежать, создали у девушки представление о некоем кошмаре, сопровождавшем близкие отношения между мужчиной и женщиной. Близость между ними была для неё как бы неизбежной расплатой за счастье жить рядом с любимым. О том, что женщина тоже может получать удовольствие, она не подозревала.

Как ни сжигало его нетерпение, Арнольд понял, что если сейчас он поторопится, потом ничего нельзя будет исправить.

В отличие от Виолетты, он знал о чувственной стороне отношений достаточно, чтобы, например, не стыдиться обнаженного тела. Потому сначала он решил приучить к этому Виолетту и не придумал ничего лучше, как попросить её помочь ему… выкупаться!

Она так испугалась, что он расхохотался.

— Не убить, помыться!

Надо же, в двадцать лет быть такой дикой! Сложную задачу подбросила ему жизнь, ничего не скажешь. Интересно, что сказал бы на сей счет его наставник Саттар-ака? У него был Терем, где таких вот девушек обучали искусству любви, но и Арнольд был вооружен кое-какими знаниями.

— Ты меня боишься? — спросил он напрямик.

— Нет, — Виолетта опустила голову.

— Боишься. Ты думаешь, что я немедленно наброшусь на тебя.

Она покраснела.

— Иными словами, ты подозреваешь, что я — зверь.

— Но я… но мужчины…

— Все мужчины — дикие звери, которые при виде женского тела перестают собой владеть?

Она покачала головой — похоже, у неё от волнения отнялся язык.

— А тебя успокоит мое честное слово, что я не трону тебя, пока ты сама меня об этом не попросишь?

— Я попрошу? — она была ошеломлена.

— Единственное, что ты должна мне позволить, это разрешить тебя целовать.

— Целовать? Хорошо.

Обещание, конечно, было опрометчивым, но глупышка об этом не знала.

— Всю.

Она заколебалась, поняв, где скрывается подвох. Арнольд едва сдержался, чтобы не расхохотаться. И поспешил её успокоить.

— Но больше ничего.

— Но тогда… как же…

— Да, для этого придется раздеться. Вначале ты поможешь искупаться мне, потом я помогу тебе.

— Но я привыкла мыться сама.

— Мы ведь договариваемся, не так ли? Придется тебе мне довериться.

Виолетта прерывисто вздохнула.

— Не вздыхай глубоко, не отдадим далеко! — сказал он присказкой своего отца. И тут же серьезно добавил. — Неволить тебя я не стану. Скажи только слово, и я провожу тебя до твоей комнаты. И впредь никогда больше не стану тебе докучать!

Как он ни хотел казаться бесстрастным, а обида в голосе прозвучала: в самом-то деле, неужели он так плох, что девушку должен непременно брать силой? Нет, не так. Даже умирай он от тоски по женскому телу, не стал бы брать её силой. Ни Виолетту, ни вообще какую-то другую женщину. Потому что однажды он очень провинился перед девушкой. И она его не простила, предпочла погибнуть, но не прибегнуть к его помощи. Этот грех на его совести, и никакими словами его не оправдать.

Однако, как странно действует на него эта девушка! Прежде почти недоступный всяким там угрызениям совести, самоедству и прочим штучкам, Арнольд вдруг стал вспоминать Раду, в смерти которой невольно оказался повинен. Нельзя ему сходить на эти рельсы. Работать в СЛОНе и рассуждать о каких-то там грехах? Точнее, грехе. Но как назвать этот его грех? Невниманием к чувствам девушки, к её девичьей гордости? Смешно! А тем более считать, что приобщив к любви одну девушку, вырвав её из ледяного лагерного ада, он как бы искупит свою вину перед погибшей другой…

Виолетта знала, что труден только первый шаг, но и его ведь надо сделать.

Арнольд между тем проговорил:

— Трусиха! И чего только власть таких, как ты, боится? Чем вы ей можете угрожать? Кровавым террором?

— Но я ни в чем таком не виновата! — горячо оправдывалась Виолетта. Она и в лагере продолжала считать себя гражданкой своей страны и, между прочим, патриоткой.

— Совсем ни в чем? — поддразнил её Арнольд.

— Наверное, все-таки виновата, — опять вздохнула она. — На занятиях я вместо того, чтобы преподавателя слушать, стала в тетрадке свинью рисовать. Да и не свинью даже, а поросенка. Получилось очень здорово. Подруга рядом сидела, увидела, и говорит: "А я и не знала, что ты у нас такая художница. Сталина сможешь нарисовать?" Не знаю, говорю, но попробую. Получилось похоже…

— Свинью рядом со Сталиным? — задним числом испугался за неё Арнольд. — Ведь тебя за такое и расстрелять могли.

— Могли, — согласилась Виолетта, — если бы не мама. Она у меня очень красивая. Актриса, в театре играла. Ну и в НКВД…

— Все ясно, — сказал Арнольд, прерывая разговор, неприятный для обоих, тем более что глаза у девушки при этих воспоминаниях наполнились слезами.

Он потрогал стоящую на плите кастрюлю с горячей водой.

— Сейчас я корыто принесу.

Корыто было старым, деревянным, Арнольд раздобыл его у хозяйки, где прежде снимал квартиру. Та рассталась со своей вещью без сожаления. Впрочем, она не видела, каким стала эта старая, когда-то выдолбленная из цельного куска дерева емкость после того, как Аренский тщательно выскоблил её ножом.

Теперь он поставил корыто на лавку, сам разделся до пояса и скомандовал Виолетте:

— На ковшик, будешь поливать мне на голову.

Пусть, решил он, немного привыкнет, а то смотрит, как затравленный зверек. Неспеша вымыл голову и заговорил с девушкой так, как говорят с детьми, чтобы успокоить их. Объясняя каждое свое движение.

— Теперь я сяду в корыто, а ты потрешь мне спину.

Он опустил корыто на пол, полностью разделся, посматривая на неё через плечо и улыбаясь попыткам Виолетты не смотреть на него, обнаженного, в то же время уступая понемногу собственному любопытству.

Спину ему девушка поначалу терла с опаской, пока Арнольд не заметил насмешливо:

— А мне говорили, у музыкантов руки крепкие!

Тогда она заработала мочалкой, вкладывая в движения свое раздражение от его покровительственного тона. Почему он обращается с нею, как с маленькой девочкой? Неужели она выглядит такой дурочкой?

Все бы, наверное, так и произошло, как задумывал Арнольд — ведь он так хорошо подготовился!. И множество свечей в самодельных подсвечниках расставил, и ковер из заячьих шкурок на полу, на всякий случай…

Но все пошло далеко не так, как распланировал для себя молодой человек. От чрезмерного усердия Виолетта пролила на себя ковшик с водой, а он сам, забывшись, поднялся, чтобы помочь ей полотенцем подсушить злосчастное платье.

А платье облепило её грудь, выставив в таком соблазнительном виде, какого не могла дать даже полная нагота. Арнольда бросало то в жар, то в холод.

Виолетта придвинулась было к нему, но, взглянув на его восставшую плоть, растерялась, и тогда Арнольд схватил полотенце, чтобы прикрыть им бедра, и потянул его к себе, открывая тоже напрягшуюся грудь Виолетты. Она не ожидала, что случившееся её так взволнует.

Виолетту неожиданно затрясло — но это вовсе не напоминало дрожь страха. Она не могла объяснить словами это неясное томление. Создалось впечатление, что её тело враз стало излишне чувствительным, причем в самых неожиданных местах: за ухом, у локтя, под коленками — в конце концов она будто сделалась одним большим нервом, так, что даже стало страшновато.

Арнольд наскоро ополоснулся, уже не прячась от Виолетты, а потом стал снимать с неё платье, что она безропотно позволила ему сделать.

Будто во сне Виолетта стала в ванну, и он вылил на неё первый ковшик воды, который наконец привел девушку в чувство.

Он взял в руки мыло и спросил:

— Можно?

Виолетта опять кивнула. Похоже, лимит слов на сегодня у неё был совсем маленький.

Арнольд стал осторожно намыливать её плечи, опускаясь по спине все ниже и невольно задержался подле двух небольших, но красивых округлостей лицезрение их заставило его горло пересохнуть.

Рука его скользнула вбок, но натолкнулась на другие выпуклости — он едва не застонал от переполнявшего его желания.

Но он терпел эту невозможную муку, потому что не мог нарушить данное Виолетте слово. Арнольд глянул на неё как бы со стороны и едва не рассмеялся: она стояла в ванне напряженная, как солдат на параде, лишь слегка развела руки в стороны.

Наконец мытье закончилось; Арнольд завернул её в свою чистую рубаху и неподвижную, будто куклу, осторожно опустил на меховой ковер. Печка так прогрела комнату, что он мог не бояться, что любимая простудится.

Виолетта лежала, не двигаясь. Она боялась спугнуть тишину, которая заполнила избушку. То есть звуки какие-то раздавались, но они, будто звенья, скрепляли кусочки тишины. Тишина — стук двери, впустившей Арнольда, он выносил во двор корыто. Тишина — стук заслонки и полетевших в печь поленьев. Тишина — шлепанье босых ног, шорох сбрасываемой на пол одежды. Тишина — звук его шагов у кровати, с которой он снимает одеяло и подушки.

Виолетта нарочно не открывала глаза, так звуки были слышны отчетливей.

Арнольд подложил ей под голову подушку и укутал одеялом, под которое, впрочем, тут же и сам нырнул. Его забота тронула её, и девушка подумала, что глупо ждать и требовать, чтобы он все время сдерживался. Потому она сама протянула к нему руки и сказала:

— Все, хватит, я сдаюсь! Пусть будет так, как ты хочешь.

Но он отодвинулся от неё и сказал как-то странно:

— Нет, ещё рано.

Что рано-то? Она не поняла, а если точнее, не успела додумать. Поцелуй, каким он поцеловал её всего лишь за ухом, вызвал озноб по всему телу. Потом он поцеловал её в шею, и она затрепетала. А когда его губы стали опускаться ниже, она сказала, задыхаясь:

— Если ты сейчас же не сделаешь то, что нужно, я взорвусь! Я попросту лопну, как надувной шарик!

— А что нужно, ты не знаешь? — спросил он, смеясь и крепко прижимая её к себе. — Ты не представляешь, как я рад!

— Что тебя радует? — удивилась она.

— То, что я тебя нашел. То, что ты меня слышишь. То, что я теперь знаю, для чего живу на свете!

— Для того, чтобы сделать меня женщиной? — осмелев, спросила она.

— И это тоже. И любить тебя. И быть с тобой рядом…

Но теперь, завлекая его, она сама тоже потеряла бдительность. Арнольд больше не смог сдерживаться и осторожно, но сразу полностью вошел в нее, заставив вскрикнуть от неожиданности, хотя разве не сама она его поторопила? Но вот Арнольд на секунду замер, а потом стал потихоньку двигаться в ней. Через волну боли она не сразу его почувствовала, но постепенно и её увлек этот ритм, она приноровилась к нему, хотя Алька и не пытался ещё её как-то направлять.

Он подумал, что она — талантливая ученица, а Виолетта подумала: "Господи, до чего же я его люблю!"