Игорь Клошар ПОЖАР МОСКВЫ

Москва — моя. И пламя унялось

Лишь копоть, копоть на гвардейцев лицах!

Дороги; сколько топать довелось

Беднягам за отцом-самоубийцей.

Смертельных волн седой Березины

Их ждет еще скупое очищенье.

В их душах вера; Боже, что за сны

Я смог им подарить! За это — мщенье?

Не трогайте гвардейцев, мужичье,

Вам вилы — для работ, не для убийства.

Но снова плебс с победой, этот черт

Надолго ль оставляет рабский бич свой…

А нам, еще живым, уже шагнуть

Пришлось в прибой легенд-воспоминаний

Москвы. Она моя — вот в этом суть

Пожара, победившего сознанье.

Я жду твою радость, прикрываю твой страх,

Горяч твой язык на голодных зубах…

Это чувство подпольно прекрасного сна

Сводит горло, когда окружает война.

Я нон-грата. Парады прошли вдалеке,

Затянув горизонт, словно шрам на руке.

Да, в железных коробках тяжелых машин,

В этом мире, где тело боится души,

Сколько надо нам смелости и волшебства,

Чтобы твердо стояли большие слова

И поток чьих-то глаз, языков и ушей

Не захлестывал ласковой песни твоей!

Не пылают дома, не стучит пулемет —

Но презрение к людям уже не умрет.

Я фон Штирлиц, и связь не отменит никто,

Пока греет металл электрический ток.

Колли! Колли! Прием: говорит дворянин,

Если проще — дворняга, не любящий спин.

Моя честь — это верность, и я не уйду.

Жду за рацией, хоть в невишневом саду.

Съешь меня, Алиса — вырастешь большая,

не забронзовеешь с кепкой на башке.

Пресловутой мышкой глянь из-под сарая

темной своей доли, с кисточкой в руке.

Нарисуй, Алиса, домики в пожаре,

пулемет в работе, вскрытого мента…

Да забудь заботы любой тебе твари;

всё, что ни свобода — ложь и маета.

Бог тебя и этак вряд ли позабудет —

что Ему бумажки, клички и тела?

Обними покрепче тех, кого осудят

за святое дело очерненья зла.

Съешь меня, Алиса, вряд ли на другое

я пойти успею так, чтоб не зазря.

Мне же в небе солнце кажется луною,

от луны съезжает крыша втихаря.

Не спрашивай поэта о любви —

Запутается он в противоречьях.

Не стоит слушать голову Предтечи,

Пока нас возбуждает танца вид.

Вы слышите? Игралищам конец;

Когда б была игрой — надежда… Судьи!

Он молча улыбается на блюде

Мозаикой сатурновых колец.

Греешь мне сердце, так засыпая слева

словно еще при жизни мне светит слава,

словно уже не нужно стола и крова,

словно сейчас говорю я такое слово,

что, как и смерть, в этом мире пребудет вечно,

преображая души призывом к свету…

Руки крест-накрест. Дрожь укрывает плечи.

Гребень хребта на плоском — и нет ответа.

Жила-была девочка с воздушным шариком

чувства ее были столь неглубоки, что просвечивали

не только под солнцем, но и под луной.

Поэтому даже в постели врала она неубедительно.

Мужчины вскоре оставляли ее хладное тело,

зараженное лихорадочной душой.

Однажды полюбила она по-своему усатого пушкаря.

Говорит он девочке: полезай ко мне в пушку —

я тебе полет по небесам организую,

а то ты такая сухопутная вся, даром что ли крещеная.

Девочка же осторожничала и в небеса не хотела.

Сбрил он тогда усы залихватские своею собственной рукой,

забился в жерло каленое и сам собой в облацы выстрелил.

Потому как любовь наверх тянет — до девочек ли тут.

Пусть себе просвечивают там, внизу.

Цепочки глаз, как нить огней, —

Ненастный город в снежном поле.

Цепочка в пальцах, и на ней —

Знак отречения и воли.

Как много лиц — тяжелых чаш

Среди снежинок слов парящих.

Кресты и строки. Что отдашь,

Чтоб сделать это настоящим?

Как гоношистых, смутных душ

Пусты граненые стаканы!

Любить, доверить, жди, приду —

Следы глаголов в речи рваной.

И в этой рвани бывших слов

Блеснет кольчужною прохладой,

Когда малым-мало спалось,

Тропа евангельского сада.