Юрий Бондарев МГНОВЕНИЯ

…А вот как это было. Кончиками пальцев мы касались краев перевернутого блюдца, а оно, как живое, слабенько эдак подрагивало, двигалось, и тут я ошалел умом и сказал: "Хочу встретиться с ним". Приятели моего друга, у которых мы были в гостях, стали уговаривать меня не шутить с такими вещами, но были мы немного выпивши, и я настаивал. А потом нас до изумления поразило вот что. Сразу после вызова его блюдце начало тихонько позванивать, продвигаться к углу стола и вдруг на самом его конце треснуло посередине. Мы обмерли, обалделые. А он, однако, не явился. И тогда я подумал, что этого не может произойти никогда.

Когда мы с другом возвращались на квартиру, которую я снимал у старой и доброй его тетки, была поздняя ночь, звездная, вся в инее, январская. Мороз набрал под тридцать, гулял, стрелял в садах. Мы шли по селу, до крыш заваленному сугробами, несколько прозябли, подустали, прекрасно помню, как остановились под фонарем, чтобы закурить, и здесь очень ясно послышался скрип снега позади и какой-то тягучий, глухой, похоже, с кашлем голос. Мы оба удивленно оглянулись: кто-то вроде бы догонял нас и вроде бы окликал меня по имени. Меня почти никто не знал в селе, приехал я в командировку… Я подумал: кто бы это и зачем в такую позднюю пору? Но тут мимо нас прошел высокий человек в черном пальто, я успел заметить странненькую черную шляпу, длинное с синевой, пожалуй, неприятное лицо, провалы глаз и такую черную бородку. Он прошел, обронив глухо, как в пустом колодце, тихие приказывающие слова, и в уши мне толкнуло: "Идите за мной". Я весь разом замерз, волосы на затылке у меня зашевелились, и, увидев перекошенное лицо моего друга, я еще подумал: "Чертовщина мерещится", — хотел объяснить, что вот он, вред, так сказать, лишних граммов и спиритизма, но язык онемел, не слушался… Мы оба смотрели вперед, куда пошел этот человек неизвестный, но его уже нигде не было. Улица под фонарями была пустынна из конца в конец.

Тогда в полном молчании, охваченные жутью от этого появления на улице неизвестного человека, мы подошли к дому, оглядываясь по сторонам, перевели дух, стараясь прийти в себя, и здесь, во дворе, за калиткой нас обоих оглушило. Оба мы мигом увидели на недавно выпавшем снегу чьи-то свежие следы, которые, господи пронеси, наподобие какого-то знака вели прямо к крыльцу. Кто же это? Наваждение, что ли?.. Под светом звезд следы точно бы в туманце почудились провально глубокими, человеческие и совсем уж нечеловеческие, либо уж женские, детские, чересчур ровные, будто по линеечке напечатанные.

Глянув на следы, мой друг задрожал, как былинка, чуть не плача схватил меня за руку, губы трясутся, кричат, а я еле могу его слова разобрать: "Это он, он! Зачем ты, такой-сякой, хотел с ним встречи? Что ты наделал? Погубит он нас! В доме ведь он! Нас ждет!" "Идти нам, кроме твоего дома, некуда", — отвечаю ему, а у самого тоже зуб на зуб не попадает. А мой друг упал перед крыльцом на колени, ползает по снегу, шепчет по-безумному: "Крест, крест надо! Бабка моя говорила!" — и пальцем кресты принялся рисовать на сугробах. Но тогда случилось что-то такое, что никак в моей голове не укладывается и сейчас. Он рисует кресты, а откуда-то ветер со снегом налетает, похоже метель, ветер засвистит, облако снега пронесется — и засыплет все, ничего нет на сугробах, никакого креста.

Не помню, сколько минут мы по снегу раком ползали, сколько это продолжалось, только вижу: мой друг со стоном, с хрипом кинулся к штабелю дров возле сарая, надергал поленьев, опять к дому кинулся и из этих поленьев два креста перед крыльцом выложил. И что же вы думаете?

Ветер перестал, метелица кончилась — и мы наконец, стукотя зубами, обсыпанные снегом, вошли в дом. А дом был большой, двухэтажный — знаете эти северные просторные дома? — хозяйка наша, тетка моего друга, спала внизу, мы располагались на втором этаже. Так вот, поднялись к себе, зажгли лампу, обогрелись в тепле (печь хозяйкой хорошо была к ночи протоплена), даже молока выпили, для нас на столе оставленного. И как будто легче, уютнее нам стало. После лампу погасили, легли на свои кровати, лежим и молчим, ни слова друг другу, вроде ничего с нами и не было.

И тишина в доме стояла такая, что слышал я, как мои ручные часы тикали, которые я на табуретку подле кровати положил. Потом мышь заскреблась под кроватью и разом стихла, похоже, чего-то испугалась, потом тихонько стекло зазвенело, точно кто ноготком постучал и замолк. Я лежал, не дыша, прислушиваясь, и почему-то все вспоминал, как блюдце треснуло посередине. Так, наверное, прошло полчаса, а может, час. И вдруг я ощутил невероятное… Я полоумно вскинулся на постели, сжался весь, а пот ледяной водой так и окатил спину. Что это, показалось? Я смотрел в темноту на потолок, боясь пошевелиться, и вдруг дополз до меня из тьмы дрожащий шепот моего друга: "Слышишь? Пришел он, пришел…"

И, стискивая зубы, задыхаясь, я услышал очень внятные шаги над головой, там, где за потолком был чердак, шаги глухо отдавались в деревянных покрытиях, чудилось, скрипели доски потолка. Кто там? Кто мог там быть? Потом скрипнула дверца, и кто-то медленно и твердо стал спускаться впотьмах по лестнице с чердака в комнату.

Я услышал дикий крик моего друга, упал, теряя сознание, головой на подушку и заснул, как убитый. И это спасло меня от сумасшествия, дорогие товарищи, а выпивши я был не так уж крепко…

Если бы каждый из команды на "земном кораблике" осознал, что впереди смертельный риф и в столкновении с ним бесследно исчезнет, рассыплется в ничто человеческая жизнь… если бы каждый хотя бы на минуту задумался о скоротечном веке Земли, люди бы не расшатывали свой корабль с борта на борт военными бурями, не пробивали бы дыры в его днище дьявольскими силами расщепленной природы, не полосовали бы ножами злобы и ненависти с одержимостью самоубийц надутые паруса, забрызгивая их собственной кровью.

Неужели люди никогда не поймут, что Земля должна быть их чистым, светлым белопарусным кораблем, путь которого, к сожалению, не бесконечен?..

Уже многие понимают, что атлантическая оккупация нашей евразийской культуры превращает ее в серую студенистую космополитическую топь, бескровную и дряхлую, способную втянуть в себя и задушить всякий живой талант любой национальности, высосать все соки, питающие его… Приходит срок, и зарождается Сталинград, за которым земли для нас уже нет, когда остается лишь надежда на решительное сражение, еще не проигранное, сражение во имя жизни национальных культур.