Владимир Бондаренко ЧТОБЫ ЖИТЬ... О новой книге Рубена Гальего

Чтобы жить дальше, Рубен Давид Гонсалес Гальего продолжает писать. Думаю, в этом его новый смысл жизни. Думаю, он уже обречен на сочинительство. Первый автобиографический роман "Белое на черном" получил Букеровскую премию, был переведен на многие языки. Его назвали одним из выдающихся современных писателей. И книга "Белое на черном" того стоила. Она учила людей выживать в самых жутких условиях. Сам автор книги, он же и герой книги — этакий современный вариант Павки Корчагина. Или, как его назвали в "Аргументах и фактах": "Мачо в инвалидной коляске". Но что ему суждено делать дальше? Жить в Испании, выступать время от времени по телевидению. Может даже — стать одним из испанских символов. Но тогда всё начнёт повторяться. Жизнь вновь потеряет смысл. К тому же болезнь никуда не ушла. Хоть и отступила перед современной медициной. Впрочем, у нас в России по-прежнему считают, что после ДЦП люди обречены и долго не живут. Моя жена занимается речью с детьми, заболевшими церебральным параличом, и родителям, и педагогам, и чиновникам из системы здравоохранения и образования она советует обязательно прочитать книгу Гальего "Белое на черном". Большим начальникам, посещающим её студию "Говори свободно", даже дарит по экземпляру.

Рубен Давид Гонсалес Гальего выпустил свою вторую книгу "Я сижу на берегу". Она всё о том же, продолжение историй из жизни тяжело больного инвалида. Название взято из детской песенки:

Я сижу на берегУ.

Не могу поднять ногУ.

Не ногУ, а нОгу.

Всё равно не могу.

И сам Рубен Гальего, и такие, как он, инвалиды со всего мира никогда не смогут поднять свои ноги. Но надо ли сдаваться и обрекать себя на умирание? Самая тяжелая жизнь — это всё-таки жизнь. И любой человек заслуживает жизни.

Рубен Гальего — несомненно талантливый писатель. И у него есть свой уникальный жизненный опыт. Но как мы знаем, у Николая Островского вторая книга не получилась, выдумывать иных людей он не смог, а продолжать раскручивать свою биографию не пожелал. Станет ли писатель Гальего заложником своего здоровья, хроникером больничной палаты?

Говоря о Рубене Гальего, всегда надо быть предельно честным и откровенным. Сам его текст вынуждает к этому. Предельная правда о жизни и смерти больных детей — это уже не игра в постмодернистские тексты. Такая правда тоже имеет свои пределы понимания и сопереживания. Как бы ни был талантлив автор, его мир больного человека поневоле узок и замыкается стенами комнат. Детским домом, домом для престарелых. Да и сегодня в самых комфортабельных условиях он не может позволить себе многое. И если он лишен дара вымысла и черпает для своих книг лишь опыт своей жизни, он обречен на повторение. Но первый страшный шок от знакомства читателя с жизнью детей-инвалидов уже прошел. Что дальше? Идти путем Эдуарда Асадова? Конечно, любой роман о повседневном героизме больных детей важнее игровых забав нынешних литераторов. С Гальего на прилавки книжных магазинов пришла серьезная литература о реальной жизни. Но что писателю делать дальше? Можно всю жизнь писать о жизни ребенка-инвалида и всегда найдется читатель, который зальется слезами. Его книги, думаю, уже изучают и будут изучать специалисты по церебральному параличу, психологи, педагоги, надеюсь, заставят читать и чиновников… Но хочет ли он быть автором учебных пособий? Есть и другой путь, на который его толкают противники России. Стать ангажированным политическим писателем, записным обвинителем любого российского режима. Либеральная критика, в том числе и западная критика увидела в книгах Рубена Гальего лишь политическую агитку против России и советской системы. "Эта книга — современный "Архипелаг ГУЛАГ". Мольба о том, чтобы люди не закрывали глаза…" — пишет "Нью-Йорк Таймс". Конечно, положение в детских домах для инвалидов было ужасным в советское время, но стало ли оно лучше в постсоветских условиях? Не думаю. Скорее, наоборот. Конечно, детей из детдомов для инвалидов после окончания школы надо передавать не в дома престарелых на умирание, а в специализированные дома инвалидов. Тем более их не так уж много и надо для всей России. И может быть, книги Рубена Гальего послужат реальным поводом к изменению положения детей-инвалидов. Это уже огромная заслуга писателя. Но о чем ему писать дальше?

К счастью, сам автор прекрасно понимает сложность своего писательского будущего. Вот и вторую книгу он начинает, как пьесу, и заканчивает, как пьесу. Первый акт и третий акт — этакие сцены из пьесы абсурда. Продолжение Ионеско и Беккета, но с определенным политическим подтекстом. Не загоняют ли его заранее в клише радикального политического писателя, разоблачающего Россию? Не получится ли, что, уйдя от описания реального быта больных детей, он придет к дешевым политическим антисоветским агиткам? Надеюсь, талант вывезет. Читали же "Скотный двор" Оруэлла как антисоветскую агитку. Время прошло. Теперь этот же "Скотный двор" скорее читают как пародию на порядки в США. То же самое с "Носорогами" Ионеско. Звучит, как осуждение любого неправедного режима. Рубен Гальего силен в передаче правды отношений между больными подростками. Но намного ли лучше чувствуют себя сейчас такие же больные дети в Испании, Португалии и других странах Европы? Хорошо бы ему нынче поездить по подобным детским домам Испании. Может быть, дети миллионеров, переболевшие ДЦП, окружены постоянным вниманием пяти-шести человек из обслуги. Но даже в гораздо более комфортных, чем российские, детских домах США остается немало схожих трагических проблем. Так что же такое — книги Гальего: описание жизни и психологии больных детей, или же демонстрация современного русского ГУЛАГа? В конце концов, в книге Кена Кизи "Пролетая над гнездом кукушки" действие происходит не в советском обществе. И таких книг немало написано в США, в любой стране мира.

Я не считаю драматургические попытки в книге "Я сижу на берегу" большой творческой удачей автора. Всё-таки, серединная часть книги намного сильнее. Но понимаю неизбежность и необходимость этих попыток выхода из мира страшных документальных описаний. Автору нужны новые сверхзадачи, новые дерзкие замыслы. Сериал ужастиков про больных детей, к счастью, не его стиль. Вторая часть книги, тоже более условная, чем первая книга "Белое на черном", явно удалась автору. Два героя — Рубен и вполне условный Миша, сосед по комнате, очень умный и очень больной, с которым они вместе пытаются выжить. Они должны быть злыми, ибо им противостоит мир взрослых здоровых людей, которые понимают их никчемность и их ненужность. А взрослые, какими бы они ни были заботливыми и внимательными, всё равно им чужие, всё равно никогда не поймут их, поэтому их можно только использовать. Так Рубен использует доктора и нянечек, так Миша использует тетю Клаву. Естественно, у героя книги Миши есть жизненный прототип, но он явно обобщенный герой. Здесь драматургия сюжета даже более удачна, чем в первом и третьем актах. Здесь есть что играть актерам. Есть и напряженность действия, есть и правда характера, есть и правда жизни. Есть мир больных детей, всегда в любом обществе противостоящий миру здоровых взрослых.

Миша говорит:

" — Знаешь, что я думаю, Рубен? Если копнуть совсем глубоко, глубже, чем сможем понять мы с тобой, то все люди на свете добрые, там, внутри, все добрые, и ты, и я, и нянечки, и врачи, и психохроники. Но нам от этого никакого проку нет".

Думаю, когда Рубен Гальего стал записывать свои первые ощущения о пережитом, он не приговор стремился вынести стране ли, обществу ли, конкретной системе воспитания и здравоохранения. Или же самим непосредственным директорам детдомов, воспитателям и нянечкам. Он пытался понять свое место в мире и место таких же, как он, детей. "Мучают их родители, учат. А зачем их учить? Только время переводить…" Мир больного ребенка, оставленного родителями, — поневоле весьма рациональный и эгоистический мир. Как добраться до туалета. Как лечь на кровать. Как научиться есть. Как передвигаться. И еще тысячи таких "как". И никакая самая добрая нянечка не поможет ежесекундно. Её ведь тоже надо вызвать. И самое главное, как не попасть в дурдом, где шансов на выживание уже совсем не остается.

Не случайно о дурдоме в книге Рубена Гальего лишь страшные легенды. Нагромождение ужасов, услышанных от людей, побывавших там. К счастью, сам автор там не бывал. "В психоневрологический интернат, то есть дурдом, отправляли самых-самых плохих..." С безнадежными характеристиками. Очевидно, дурдомом в детских домах пугали и ныне пугают воспитатели и нянечки, добиваясь послушания. Очевидно, и на самом деле бывали случаи, когда в дурдом отправляли не только психически больных, но и неисправимых детей с безнадежными характеристиками. Но кто и где определит эту границу, в каком закрытом или открытом обществе нет проблемы этих самых дурдомов?

Еще с первой книги мы помним мечту героя попасть в Новочеркасский дом не только престарелых, но и инвалидов. Вот за эту мечту — чтобы всех больных ДЦП, оставленных родителями в детских домах, с достижением возраста отправляли не в дома престарелых — умирать, а в дома инвалидов — чтобы жить — и стоит побороться нам всем в нашем нынешнем обществе. За это, может быть, надо сказать главное спасибо автору книг.

"Я — счастливый человек. Мне повезло. Я живу в Новочеркасском доме для престарелых и инвалидов. Когда я был маленьким, мне не повезло очень сильно. Церебральный паралич помешал мне стать таким же, как все. Мои ноги совсем не шевелятся…" Но и этим детям так же хочется любви, хочется достичь чего-то в жизни. Кто начинает ненавидеть мир, начинает злиться на всех, тот быстро умирает. Злом не защитишься — это тоже один из выводов книги. "Пожилая… нянечка смотрит на молодую…: "Ты посмотри на него внимательно. Ни ног, ни рук. И не человек вовсе, даже не полчеловека, а видишь. Тоже друг у него есть. Понимать надо. Друг!"

Этот друг Миша на несколько лет старше Рубена и намного его больнее. Он обречен, и сам это хорошо понимает. Он мечтает о быстрой смерти, ибо у него болят уже все мышцы. И он добивается своего. Уходит из жизни. Его уже не интересуют страсти и волнения внешнего мира. Он готов нарушить любые правила и законы этого мира. Потому что внешний мир — не его мир. Даже мир Рубена, умеющего двигать свою коляску, — чужой для него мир, который надо максимально использовать.

"Инвалид не может быть добрым. Ты — инвалид… Инвалид — это тот, кто не может за собой ухаживать и приносить пользу… (Добрый — тот, от которого всем хорошо. Злой — от которого плохо…) Мы с тобой злые люди. Мы едим чужую еду, заставляем других людей нам помогать. И я более злой, чем ты, потому что моя инвалидность тяжелее…"

Что можно противопоставить этой выработанной годами системе взглядов немощного, но умного инвалида? Если это и ГУЛАГ, о котором пишет влиятельная американская газета, то это ГУЛАГ, расположенный внутри каждого из инвалидов, где бы они ни жили. В тех же США, к примеру.

И в книге своей, к счастью для читателя, Рубен Гальего, когда пишет самую страшную и безнадежную правду, не ополчается на людей, старается найти оправдание даже самому злому санитару, понять и оправдать его. И потому я — за книги Рубена Гальего. Другое дело, что политизированные либеральные круги, в которые он попал, стремятся извлечь из его трагической правды лишь четкие политические дивиденды. И тут уже ложь начинает тянуть за собой ещё большую ложь. Ему говорят, что это книги о советских детских концлагерях, об убивании детей, он отвечает, что это книги надежды и оптимизма, что каждый должен иметь возможность выжить. Ему говорят, что он должен возненавидеть всю жизнь и всех людей из той, оставленной России. Он отвечает, что "те, кто испытывает ненависть, умерли, потому что она не дает возможности выжить. Ненависть непрактична".

Вот уже три года я слежу за творчеством Рубена Гальего и за шумной рекламной кампанией в либеральной прессе. У меня создалось впечатление, что мы с либеральными критиками и журналистами читаем разные книги. Его хотят побыстрее сделать нерусским писателем, но он смело утверждает, живя в Мадриде, что был и остается русским писателем и никаким иным не будет. "Конечно, я пишу по-русски. Практически невозможно переключиться на другой язык. Единственный случай был — Набоков, но он с детства знал английский".

Последнее время акцентируют внимание на том, как Рубен Гальего попал в детский дом для инвалидов. Я бы с удовольствием вообще не задевал эту тему, оставив её для личной жизни писателя и его родственников. Но когда в "Известиях" пишут: "Он родился в 1968 году, с рождения болен ДЦП, советские власти разлучили его с матерью, сказав ей, что он умер. А его сначала отправили в детский дом, а потом в дом престарелых (ему было 15 лет) — умирать…", и эту версию повторяют десятки самых тиражных и влиятельных газет, я вижу здесь нагромождение лжи. Радио "Свобода" добавляет: "Пишет он пока по-русски… Его объявили умершим, из Кремлевских больниц…"

Так получилось, что я был знаком с его матерью Авророй Гальего в годы её и моей молодости. Она в начале семидесятых какое-то время жила в одной комнате в студенческом общежитии с моей сестрой, поэтессой Еленой Сойни. Насколько я помню, венесуэлец — отец Рубена, в это время уже отбыл в свои партизанские края на очередную герилью. Ходят слухи, что этим венесуэльцем был знаменитый террорист, в те годы обучавшийся в СССР, а ныне — пожизненно заключенный в американской тюрьме. Аврора была дочерью испанского коммунистического генсека Игнасио Гальего и жила достаточно веселой и насыщенной жизнью знатного иностранца в Советском Союзе. Ей было доступно многое, недоступное нам. Не помню, чтобы, как уверяет "Газета": "После ввода советских войск в Прагу отношения компартии Испании и КПСС сильно осложнились. Аурора Гальего фактически оказалась заложницей Кремля. Во время очередной госпитализации ребенка ей сказали, что сын умер…" По крайней мере, никто не мешал Авроре вскоре уехать обратно в Испанию вместе со своим молодым мужем, комсомольским активистом, лауреатом комсомольских премий за свои очерки — по-моему, в журнале "Дружба народов", Сергеем Юрьененом. Как у нас нередко бывало, именно комсомольские активисты на Западе быстро меняли свою социальную и политическую ориентацию, и вскоре Сергей Юрьенен оказался на радио "Свобода" сначала в Мюнхене, потом в Праге. Но Рубен Гальего родился в 1968 году, и был сдан в детский дом для инвалидов из кремлевской больницы в 1970 году. Зачем надо было нашим доблестным чекистам объявлять ребенка мертвым и не отдавать из больницы Авроре? Что от этого выиграли "ужасные советские власти"? Пусть бы с ребенком-инвалидом и дальше возилась его мама. Глядишь, и Сергей Юрьенен не решился бы взять маму с больным немощным ребенком в жены. Так бы и остался работать, стал бы секретарем ЦК ВЛКСМ… В то время, в начале семидесятых годов, Сергей Юрьенен ещё на "Свободе" не работал, а был вхож в ЦК ВЛКСМ и был перспективным женихом для молодой испанки. Но даже если такой невероятный случай произошел, и в ходе какой-то невероятной чекистской операции потребовалось объявить внука коммунистического генсека умершим, то, наверное, назвали бы его каким-нибудь Иваном Петровым, и под таким зашифрованным именем отправили бы в детдом для инвалидов. Ведь ему было всего полтора года, и был он безнадежно болен ДЦП. Он же во всех детских домах числился Рубеном Давидом Гальего. А в эти дома, отнюдь не закрытые, приезжали и разные комиссии, делегации, выступали актеры. Как вспоминает сам Рубен Гальего, в том числе и испанская актриса. И никто не скрывал всех его данных, даже о его венесуэльском отце. С другой стороны, многие молодые мамы, особенно одиночки, учившиеся и жившие в общежитиях, отдавали своих безнадежно больных детей в детские дома для инвалидов, хотя бы на время учебы, пока нет условий для нормальной жизни. Или, как советовали солидные люди, вполне, может быть, и именитый дед, чтобы не портить личную жизнь молодой и здоровой, обаятельной и красивой женщины. Что это за семейная жизнь с новым возлюбленным и парализованным ребенком? И должны же быть обязательно какие-то документы. Если это "страшные советские власти разлучили ребенка с матерью", то должны же были дать справку о его мнимой смерти. Какая мать, тем более иностранка, поверит словам, не пожелает убедиться? Не верю я такой матери, которой скажут на словах, что её ребенок умер в кремлевской больнице, и она даже не захочет в этом удостовериться. И это же был не 1937 год, а 1970-й, ребенок не мог исчезнуть бесследно. Тем более внук Генерального секретаря компартии Испании. Как бы сложно ни относились наши власти к еврокоммунизму, но ради чего похищать больного, парализованного ребенка? Документы гарантированно должны быть. Если же мать отдала ребенка в интернат или детдом, должен быть и такой документ за подписью матери. И чем больше идет рекламная кампания вокруг его книг, тем вероятнее, что все документы всплывут. Найдутся и чиновники, передававшие Рубена Гальего под собственным именем из кремлевской больницы в детский дом. И почему по "Свободе" об этой "грязной чекистской операции по похищению ребенка" ничего не сообщалось, хотя там до сих пор работает Сергей Юрьенен? Зачем и кому это надо? Ради лишнего пинка по советскому строю? А надо ли это самому автору книг? Не случайно же Рубен Гальего чрезвычайно осторожен в своих ответах назойливым либеральным журналистам.

"— Почему… оставили за кадром хеппи-энд — встречу с матерью спустя 30 лет, спасение из нетерпимой к инвалидам России? (спрашивает корреспондент "Известий", самой русофобской газеты. — В.Б.)

— Потому что его не было — жизнь продолжается.

— У вас был.

— Нет, нет, нет… Борьба продолжается, мне до сих пор приходится выживать, ничего не закончилось. И в жизни нет хеппи-энда, и в книге его тоже нет…

— Всё дело в том, что мы знаем историю вашей жизни (откуда они её знают, переврали всё, что могли. — В.Б.), и в конце книги рассчитываем получить трогательный рассказ о маме.

— Встреча с мамой тоже была и радостной и грустной одновременно…"

Теперь насчет утверждения, что Рубена послали "умирать в 15 лет в доме престарелых". Во-первых, если бы корреспондент "Известий" читал книги Рубена Гальего, он бы знал, с какой радостью автор ехал именно в Новочеркасский дом для инвалидов. Он не любит Москву, которая его обрекла на жизнь в детдомах. Но он и сейчас очень ценит Новочеркасск, которому очень обязан, где он не "сбежал из дома престарелых, пользуясь перестройкой" (ещё одна версия либеральной прессы, будто из концлагеря сбежал), а отучился в торгово-коммерческом техникуме, женился и родил дочку, начал писать первую книгу… Затем ещё раз женился и родил вторую дочку. Так что состоялся как личность он в том же Новочеркасске. Конечно, он обладает колоссальной волей и выдержкой, иначе бы не состоялся и не выжил. И всё то, что он пишет, несомненная правда. Конечно, никуда не выкинешь суровые условия жизни. Но зачем к описанным предельно откровенно ужасам жизни инвалидов добавлять ещё и свои нелепости.

Вот пример непрофессионализма "Известий". Начинают интервью с того, что Рубена Гальего в 15 лет выслали умирать из детского дома в дом престарелых, заканчивают вопросом самому Гальего:

"— Вот нашла про вас: "1985-й. Телетрансляция… В Георгиевском зале — генеральный секретарь Компартии народов Испании Игнасио Гальего. "Может, это твой дед, Рубен?" — оборачиваются телезрители в одном из детских домов далеко от Москвы. "Был бы мой дед, я б с вами тут баланду не хлебал" — отвечает тот". Так было?

— Конечно…"

Способна ли обозреватель "Известий" Анна Ковалева, только что сообщившая год рождения писателя — 1968, отнять от 1985 года 1968 год и получить уже в итоге 17 лет пребывающему пока ещё в детском доме Рубену? И где всё-таки она осознанно напутала? Бытовые ошибки не страшны. Но ведь при описании жизни писателя Рубена Гальего обычно следуют ошибки намеренные, ошибки политические. Чрезмерность легенд о себе отмечает и сам писатель. "Сначала написали, что у меня одно высшее образование, потом — что два. Следующим шагом, видимо, напишут, что я академик. Я все прежний, а легенда растет…"

Это уже, насколько я понимаю, шпилька в адрес своего отчима Сергея Юрьенена, сообщившего по "Свободе", что в Новочеркасске Гальего "…закончил два колледжа — английский и юридический. Женился, родил дочь — не только нормальную, красавицу. Заработал на компьютер. По приглашению заокеанских инвалидов побывал в Америке… Вернулся и развелся, женился снова. Вторая дочь, опять красавица. Испанско-литовский режиссер решил снимать о нем документальную картину…" Это уже перебор в другую сторону. Мол, жил и в России полной жизнью. Зачем же уезжать в Испанию от такой интересной жизни? Зачем приезжать к нему домой в Прагу, ворошить прошлое?

Я думаю, и книги самого Рубена Гальего, и легенды о нем, добавляющие ему популярности, прежде всего важны для всех детей-инвалидов, для их родителей, они дают им надежду на жизнь, пусть трудную, но наполненную и смыслом, и результатом.

Пусть и обречен он "сидеть на берегу" не в силах поднять ногу, но компьютером он пользуется умело, и поднимает дух своими книгами у многих слабых людей. Ибо он сам — всегда на стороне слабых.