Алексей Варламов ИЛИОДОР. Исторический очерк

3 ЯНВАРЯ 1909 года Лев Толстой записал в дневнике: "Два дня нездоровится, но душевное состояние спокойно и твердо. Все чаще и чаще думаю о рассказе, но сейчас утро, сижу за столом, примериваюсь и чувствую, что буду выдумывать. А как нужно, нужно написать, и, слава Богу, нужно, признаю нужным не для себя. За это время поправлял конец о Столыпине. Кажется порядочно".

17 января: "Затеянная мною вторая вещь может быть страшной силы. Это не значит, что я ожидаю ее действия на людей, видимого действия, а страшной силы обнаружения его закона. Очень хочется писать…"

Речь здесь идет о рассказе "Иеромонах Илиодор". Таким образом, зимой 1909 года Толстой почти одновременно принялся работать над двумя текстами, героями которых стали в одном случае реальный человек Петр Аркадьевич Столыпин, а в другом – вымышленный персонаж по имени Иллиодор. Случайность это или нет?

Отрицательное отношение Толстого к Столыпину и неприятие его политики хорошо известны.

"Пишу вам об очень жалком человеке, самом жалком из всех, кого я знаю теперь в России. Человека этого вы знаете и, странно сказать, любите его, но не понимаете всей степени его несчастья и не жалеете его, как того заслуживает его положение. Человек этот вы сами, – обращался Толстой к русскому премьер-министру. – Давно я уже хотел писать вам и начал даже письмо писать вам не только как к брату по человечеству, но как исключительно близкому мне человеку, как к сыну любимого мною друга. Но я не успел окончить письма, как деятельность ваша, все более и более дурная, преступная, все более и более мешала мне окончить с непритворной любовью начатое вам письмо."

А в заключении следовала прямая угроза:

"Письмо это пишу я только вам, и оно останется никому не известным в продолжение, скажем, хоть месяц. С первого же октября, если в вашей деятельности не будет никакого изменения, письмо это будет напечатано за границей".

Тем не менее Толстой не только не опубликовал этих строк за границей, но даже не стал Столыпину письмо отправлять.

Что же касается рассказа "Иеромонах Илиодор", то главный герой этого неоконченного произведения – отставной гвардии полковник князь Иван Тверской – решил удалиться от мира, и стал, как пишет Толстой, "смиренным иноком" Илиодором. Он живет в уединенной келье, и поначалу новая жизнь приводит его в восторг, но в "конце этих трех лет с ним случилось то, что вместе с этими минутами, часами, днями восторга стали повторяться и минуты, и часы, и дни упадка духа, слабости, уныния".

Он, православный инок, засомневался в таинстве евхаристии: "И вдруг, о ужас, он совершенно неожиданно, ничем не подготовленный, почувствовал, что то, что он будет совершать, не поможет, не может помочь ему. Он вспомнил, как в прежнее время совершение этого таинства, когда он причащался у старца, возвышало его, и как теперь, когда он сам совершал его, как он был равнодушен -- да, совершенно равнодушен – к этому.

"Да ведь я сам причащусь, соединюсь с ним. Да кабы духом соединиться. А ведь это одна внешность..." И ужас охватил его. Он усумнился. И, усумнившись, понял, что в этом деле не было середины: или это точно великое таинство, или это -- ужасный, отвратительный обман".

Это произведение, которому писатель придавал такое большое значение, весьма характерно для религиозных взглядов позднего Толстого, повлекших его отпадение от Церкви, но возникает вопрос: почему автор дал своему герою-иеромонаху имя Илиодор? Интересно это потому, что в как раз в эти годы в России скандальной популярностью пользовался иеромонах Илиодор (в миру Сергей Михайлович Труфанов), уроженец Дона, выпускник Санкт-Петербургской Духовной Академии, ученик одного из самых благочестивых русских архиереев – епископа Феофана (Быстрова), духовника царской четы, оставившего о себе в отличие от Илиодора светлые воспоминания у самых разных лиц.

Зинаида Гиппиус, весьма критически отзывавшаяся о клириках своего времени, писала о Феофане, которого знала по петербургским Религиозно-философским собраниям начала века: "Еп. Феофан был монах редкой скромности и тихого, праведного жития".

Феофан был, по преданию, тем самым человеком, который однажды спорил о монашестве с В.В. Розановым. Точнее спорил Розанов, а Феофан молчал. Розанов говорил, горячился, а потом вдруг сказал: "А может быть, Вы и правы".

Иеромонах Илиодор на своего учителя не походил нисколько. Меньше всего он любил молчать и больше всего говорить.

"Этот удивительный человек, почти юноша, с нежным, красивым, женственным лицом, но с могучей волей, где бы он ни появился, сразу привлекает к себе толпы народные, – отзывался о нём "Почаевский листок". – Его страстные, вдохновенные речи о Боге, о любви к царю и отечеству производят на массы глубокое впечатление и возжигают в них жажду подвига."

Об Илиодоре и его отношениях с Феофаном (очевидно со слов самого епископа) писал впоследствии биограф Феофана схимонах Епифаний (А.А. Чернов):

"Среди студентов С.-Петербургской Духовной Академии был монах Илиодор. Отличался он духовной пылкостью и повышенной ревностью… И вот с этим монахом пришлось Владыке Феофану немало помучиться. По смирению своему Владыка не надеялся на себя и пригласил отца Илиодора поехать к старцу, чтобы старец, по данной ему благодати, направил бы его жизнь духовную по верному пути... Собрались. В ожидании поезда на маленькой пригородной станции, Владыка, дабы не дать лишнего повода монаху к разговору, отошел от него и, по монашескому правилу, занялся внутренней молитвою. Но, взглянув в сторону Илиодора, понял, что с ним происходит что-то неладное. Около него вертелся, как юла, какой-то смуглый мальчуган, очень похожий на цыганенка. Мальчик выделывал ногами и руками что-то, как бы плясал. "Да откуда он взялся, этот цыганенок?" – подумал Владыка Феофан, наблюдая, как Илиодор, поглощенный зрелищем, пристально смотрел на мальчишку.

Владыка Феофан окликнул монаха по имени, но тот не услышал. Он был настолько увлечен и, казалось, загипнотизирован этим смуглым мальчуганом. А непонятный "цыганенок" все быстрей и быстрей плясал вокруг Илиодора. Владыка Феофан снова позвал монаха, и он снова не откликнулся на зов. Владыка Феофан подошел к нему и увидел, что тот как бы не в себе и не может оторваться от непонятного зрелища. Тогда Владыка Феофан взял его за рукав рясы и потянул за собой. Только так и отвел его в сторону.

А "цыганенок" бесследно исчез, будто его и не было.

Все это было очень и очень странно. Только потом уже стало ясно, что это было какое-то необъяснимое, но сильнейшее бесовское наваждение. Редчайший случай: днем, на людном месте, на перроне резвились бесы. Это чрезвычайное происшествие на пути к старцу не предвещало ничего доброго для Илиодора.

Обо всем происшедшем Владыка Феофан рассказал старцу в присутствии Илиодора. Но сам Илиодор был в особом состоянии: то ли подавлен случившимся, то ли всецело поглощен увиденным, оставаясь безучастным к тому, что говорил Владыка. И даже слова старца не затронули чувств Илиодора. Он как бы замкнулся в себе. Старец говорил о величии Божием и о ничтожестве и греховности человеческой. О том, что единственный путь к Богу – это путь смирения. Но монах Илиодор или не слушал, или даже не слышал... Сознание своего малодушия вызвало в нем болезненное чувство… Он впоследствии силился доказать и себе и свидетелю своего испуга, Владыке Феофану, что не был запуган бесами. А им как раз это и желательно, они того и добивались: он решает их победить своею еще большей ревностью, а не Божией силою… Это не та смиренная ревность, которую испрашивают у Бога и получают помощь от Него, но та гордая демонская ревность, которую сам человек разжигает в себе… Это путь – глубоко ошибочный, самонадеянный, путь прелестный. За всем этим скрывается превозношение себя, гордыня. "Бог гордым противится, а смиренным дает благодать".

Гордым называли современники и Льва Толстого, именно в гордости видели причину его отпадения от Церкви, что странным и роковым образом объединило двух совершенно противоположных и по судьбам, и по взглядам, и по дарованию людей – писателя, равного которому в мире не было, и самонадеянного юношу, по недоразумению ставшего монахом и вобравшего в себя самые отвратительные в понимании Толстого черты.

2.

Отношения духовных и светских властей с Илиодором складывались столь же неровно, сколь и с графом Толстым. В 1907 году Синод запретил иноку литературную(!) деятельность, но Илиодор не подчинился этому решению. С 1908 года неистовый монах жил в Царицыне, где саратовский епископ Гермоген (Долганев) назначил его епархиальным миссионером, и обличал всех подряд: евреев, революционеров, православных епископов, писателей-декадентов, а также премьер-министра Петра Аркадьевича Столыпина. Кроме того в своей обители Илиодор вывесил портрет Льва Толстого для всеобщего в прямом смысле этого слова оплевывания: паломники, проходя мимо портрета Толстого, в него плевали, а сам Илиодор в одной из проповедей говорил: "Главным врагом Церкви православной и всего русского народа является великий яснополянский безбожник и развратитель, окаянный граф Лев Толстой". Ситуация с Толстым несколько напоминает, а точнее иллюстрирует ранее написанные строки из толстовского "Ответа на определение Синода от 20-22 февраля и на полученные мною по этому случаю письма".

"Оно есть, – отзывался Толстой об определении Синода, – наконец, подстрекательство к дурным чувствам и поступкам, так как вызвало, как и должно было ожидать, в людях непросвещенных и нерассуждающих озлобление и ненависть ко мне, доходящие до угроз убийства и высказываемые в получаемых мною письмах. "Теперь ты предан анафеме и пойдешь по смерти в вечное мучение и издохнешь как собака… анафема ты, старый черт… проклят будь", – пишет один. Другой делает упреки правительству за то, что я не заключен еще в монастырь, и наполняет письмо ругательствами (…) 25 февраля, когда было опубликовано постановление, я, проходя по площади, слышал обращенные ко мне слова: "Вот дьявол в образе человека", и если бы толпа была иначе составлена, очень может быть, что меня избили бы…"

Именно к таким, переполненным ненавистью людям принадлежал Илиодор. Однако трагический парадокс этой ситуации заключается в том, что Синод и сам страдал от лиц, чьи действия в какой-то мере были спровоцированы его определением в связи с Толстым. И, прежде всего, от иеромонаха Илиодора, против которого оказались бессильны и губернаторы, и архиереи, и обер-прокурор Святейшего Синода. В 1909 году Илиодора пробовали запретить в служении, но он назвал постановление Синода "беззаконным и безблагодатным". Так сложилась совершенно парадоксальная, едва ли не абсурдная ситуация, демонстрирующая трагизм и невероятную, доходящую до разрыва степень напряженности духовной жизни в России начала века. С одной стороны, Лев Толстой, нападающий на Столыпина за политику подавления революционного движения, с другой, Илиодор, поносящий Столыпина за потворство революции, с одной стороны,Толстой, критикующий Синод, с другой – Илиодор, делающий то же самое, и хотя критиковали они по разным причинам и направлениям, в итоге все это приводило к одному – раскачиванию русского корабля. И во всем была страшная безысходность: Синод не мог поступить иначе по отношению к Толстому: уже хотя бы тем фактом, что писатель отрицал таинство евхаристии и объявлял его колдовством, он ставил себя вне Церкви. Толстой с его убеждениями поступал тем единственным способом, который находил для себя возможным, а Столыпин не мог проводить иную, нежели "дурную и преступную", по определению Толстого, политику, потому что пытался удержать страну, которую разрывали изнутри не только террористы и революционеры, но и зловещие фигуры, рядившиеся в поборники монархии и православия, в результате оказывавшиеся самыми страшными их врагами.

Однако если с политическими недругами престола все было очевидно, и правительство, как умело, с ними боролось, то "друзья" действовали безнаказанно, а зла приносили не меньше. Духовные власти перед Илиодором терялись и отступали, и "женственный юноша" с могучей волей присваивал себе все новые и новые полномочия.

"По возвращении в Царицын Илиодор прислал мне письмо, в котором предавал меня проклятью, – описывал в своих мемуарах саратовский губернатор П.П. Стремоухов ситуацию, отдаленно напоминавшую или, вернее сказать, пародировав- шую ту, что имела местo в случае с Толстым (хотя Стремоухов против Церкви и ее таинств ничего не говорил, а всего-навсего пытался навести в губернии порядок). – Это проклятье произвело на меня тягостное впечатление. Кто бы он ни был в душе, Илиодор формально был иеромонахом, духовным лицом, почему дух мой был угнетен.

Я написал об этом Саблеру. Владимир Карлович ответил мне очень теплым письмом, разъясняющим, что единоличное проклятие даже духовного лица, по канонам, не имеет решительно никакого значения, а право проклятия, не применявшееся уже столетие, принадлежит только Святейшему Синоду.

Но тем не менее…

Народ и интеллигенция, да, признаться, и я сам, перестали что-либо понимать в безнаказанности Илиодора. Интеллигенция возмущалась нарушением всех правовых норм, а народ недоумевал, почему Илиодор может безнаказанно ругать губернатора, министров и самый Синод".

Илиодор мог. По степени своей известности он мог поспорить с кем угодно, хоть с самим Толстым, если не во всей России, то в определенных кругах. Василий Шульгин, с Илиодором неплохо знакомый, описывал в своих воспоминаниях следующую сцену, имевшую место в Русском собрании:

"За длинным столом, накрытым зеленым сукном с золотой бахромой, на двух противоположных узких концах сидели председатель и иеромонах Илиодор.

Речь шла о современном положении. Сильно критиковали слабость власти. Илиодор слушал язвительные замечания по адресу правительства и что надо было бы сделать и вдруг, не попросив слова у председателя, заговорил:

– Слушаю я, слушаю вас и вижу: не то вы предлагаете, что надо. Предки наши говорили: "По грехам нашим послал нам Господь царя Грозного. А я говорю: "По грехам нашим дал нам Бог Царя слабого!"

И вот что надо сделать – как подниму я всю черную Волынь мою и как приведу ее сюда, в город сей – столицу, Санкт-Петербург, враг именитый, и как наведем мы здесь порядок, тогда будет как надо".

В статье Анатолия Степанова "Главный учредитель Союза русского народа" читаем и о Петербурге: "В одном из залов Государственного музея религии в Петербурге висит необычная картина. Необычна она не только своими внушительными размерами и редким сюжетом (это – пожалуй, единственное произведение искусства, посвященное черносотенцам), но и тем, какие люди и как изображены на ней. Картина написана маслом, предположительно, в конце 1905- начале 1906 года.

Она называется очень длинно "Дни отмщения постигоша нас... покаемся да не истребит нас Господь". В названии, очевидно, используются слова из Евангелия от Луки про "дни отмщения" (Лк., 21, 22), когда Господь предсказал ученикам судьбу Иерусалима. На картине изображена революционная Россия: убийства террористами государственных деятелей и членов монархических союзов, грабежи, беспорядки, нападения на патриотические манифестации, забастовки, демонстрации. В центре Царская Семья, молящаяся перед Распятием о спасении России, окруженная черносотенцами с национальными флагами. Многие из монархистов падают, сраженные пулями террористов. На картине на переднем плане изображены организаторы Союза Русского Народа. Видимо, рукою автора сделана следующая надпись: "Ныне по примеру ангелов защищают Царскую власть от бесов главные учредители Союза Русского Народа:

1 – игумен Арсений; 2 – протоиерей Иоанн Сергиев; 3 – А.И. Дубровин; 4 – И.И. Баранов; 5 – В.М. Пуришкевич; 6 – Н.Н. Ознобишин; 7 – В.А. Грингмут; 8 – князь Щербатов; 9 – П.Ф. Булацель; 10 – Р.В. Трегубов; 11 – Н.Н. Жеденов; 12 – Н.И. Большаков; 13 – о. Илиодор. В священных книгах сказано, что, когда люди уклонялись в идолопоклонство, Бог истреблял их…

Примечательно, что художник изобразил на картине вместе с собой четырнадцать главных учредителей Союза, в центре два священнослужителя с крестами в руках – представитель черного духовенства (игумен Арсений) и белого духовенства (протоиерей Иоанн Кронштадтский). Прообраз очевиден: два священнослужителя символизируют Спасителя, а двенадцать учредителей-мирян – учеников Господа – апостолов".

Даже если с этим истолкованием согласиться, то надо признать, что последний из изображенных оказался Иудой и вместо защитника Трона император получил фигуру похлеще всякого террориста. Но вот вопрос: намеренно или случайно назвал Толстой героя своего рассказа Илиодором и знал ли писатель что-либо об иноке, поносившем не только его, но и Столыпина, против которого, как оказалось, почти одновременно выступили они оба, хотя и по совсем разным причинам?

Как ни заманчиво увидеть в тождестве имен сознательный толстовский жест, это совпадение следует признать случайным. Ни в дневнике, ни в переписке Льва Николаевича имя иеромонаха Илиодора (Труфанова) не встречается, а герой толстовского рассказа, пожилой и кроткий, совестливый князь Иван Тверской, не имеет ничего общего с честолюбивым, гордым царицынским миссионером, и все же обращает на себя внимание одна вещь.

Рассказ Толстого обрывается выписками из дневника протагониста: "Да, всё кончено. Нет выхода, нет спасения. Главное, нет бога -- того Бога, которому я служил, которому отдал свою жизнь, которого умолял открыться мне, который мог бы слышать меня. Нет и нет его".

А дальше следуют лаконичные наброски, из которых выясняется, что Толстой планировал провести своего героя через сомнения и хождения в народ, к революционерам, а далее за границу, а далее к Государю.

Рассказ, повторим, закончен не был, в

ноябре 1910 года Толстого не стало, царицынский иеромонах отметил его смерть несколькими резкими телеграммами, в одной из которых предложил превратить толстовский дом в Москве в тюрьму для его последователей или в дом терпимости, а между тем дальнейший жизненный путь Илиодора поразительным образом пересекся в некоторых пунктах с тем планом, который начертал своему персонажу Лев Николаевич Толстой: и сомнения, и революционеры, и заграница, и встреча с Государем – все это случится в жизни Илиодора... Писатель как будто нечто предугадал или напророчил тому, кто объявил себя его врагом, кто сыпал направо и налево проклятиями и зажигательными лозунгами и кто подобно толстовскому герою несколько лет спустя вступил в конфликт, а потом и вовсе отрекся от Церкви Христовой.

Начало же падения царицынского иеромонаха относится к той поре, когда в Ясной Поляне восьмидесятилетний Толстой писал вещие строки одного из последних в своей жизни художественных произведений.

"Илиодор встал во весь свой высокий рост и, не понимая в первую минуту, где он и что с ним, подошел к алтарю и, услыхав пение, опомнился настолько, что вспомнил, чего от него ждут и что надо делать. И он начал делать то, что надо было делать, и что он так часто делал. Но чем дальше он делал, тем ему мучительнее становилось. Он говорил себе, что, может быть, совершение таинства избавит его от соблазна славы людской, а между тем то, что он теперь отрывался от своих мыслей и молитвы, он отрывался для того, чтобы сделать то, чего требует от него не Бог, а люди. И выходило то, что совершение таинства было тоже действие во имя славы людской."

Соблазн людской славы был тем самым, что мучило и влекло, чему служил всю жизнь и царицынский миссионер и ради чего попирал церковную дисциплину и уважение к властям, но воспринимавшаяся толстовским героем как личная трагедия слава для Илиодора-Труфанова стала не мукой, не испытанием, но жизненным стимулом, допингом, целью. Своей популярности он не стыдился, но ею упивался и как ни была она велика, ему все казалось мало.

"В глазах простого народа он быстро приобретает широкую известность своими пламенными проповедями и речами, – писал об Илиодоре Епифаний. – К нему стекаются огромные толпы. Простой народ его считает своим вождем. Под влиянием этого он все более и более предается погибельной гордости... В конце концов он одевает белый "митрополичий" клобук и появляется перед народом на белом коне. А, дойдя до этого, он отваживается творить своего рода и "великие чудеса". Так на Волге он объявил собравшимся, что на этом месте в три дня воздвигнут Божий храм... "Пусть каждый принесет сюда по одному кирпичу. Ведь нас здесь тысячи! – говорил он. – И из этих всенародных кирпичей, мы, с Божией помощью, нашими руками воздвигнем здесь великий храм... "

В этих словах был явный намек на слова Евангельские.

У Илиодора была горделивая мысль, порожденная ложным толкованием Евангелия, – сделать то, что Иисус Христос не сделал.

Небывалое воодушевление охватило толпы народа. Несли не только по одному кирпичу, а везли на подводах и весь необходимый материал для постройки храма... Работа закипела. Руками народа творилось небывалое чудо. В три дня храм был готов. Самозваный "митрополит" Илиодор торжественно его "освятил" и совершил в нем благодарственное моление.

Но во всем этом была глубокая прелесть духовная. Он, видимо, мечтал остановить своими руками начавшееся революционное брожение в России. Но об этом предупреждал блаженнопочивший Епископ Игнатий Брянчанинов: "Необходима осторожность от всякого увлечения разгорячением совершать дело Божие одними силами человеческими, без действующего и совершающего Свое дело – Бога... Отступление попущено Богом: не покусись остановить его немощною рукою твоею... "

Именно в этом "увлечении разгорячением" отец Илиодор и попытался одними "человеческими силами" удержать народ от "отступления", в то время как Сам Господь, по нераскаянности народа, предоставил ему свободу падать в пропасть. А кончилось все это для Илиодора более чем печально".

В марте 1909 года Илиодора по постановлению Синода за речи, направленные против Столыпина, было решено перевести из Царицына в Минск. За помощью иеромонах обратился к епископу Феофану. Святитель ему благоразумно отказал, и тогда в судьбу Илиодора вмешался человек, с которым царицынский герой был уже давно знаком и который имел куда больше влияния на царя, чем духовник царской семьи.

3.

"В конце 1903 года я принял монашество – из Сергея меня обратили в Илиодора. 16 декабря я шел по темному академическому коридору, со взором, опущенным книзу, согласно учению святых отцов. Вдруг меня кто-то деликатно потрепал за плечо. Я поднял взор и увидел отца Феофана и какого-то улыбающегося мужика. "Вот и отец Григорий, из Сибири", – застенчиво сказал Феофан, указывая на мужика, перебиравшего в это время ногами, как будто готовился пойти танцевать в галоп. "А", – в смущении протянул я и подал мужику руку и начал с ним целоваться."

Этим танцующим мужиком был набиравший силу Григорий Распутин. В 1909 году, когда позиции Распутина во дворе укрепились, Илиодор встретился с ним вновь.

" – Ну, что, дружок, голову-то повесил? А? В Царицын небось хочешь?

– Хочу, очень хочу, – ответил я.

– Хорошо, хорошо, голубчик! Ты будешь в Царицыне…"

И в другом месте, описывая посещение салона графини Игнатьевой, уговаривавшей его подчиниться решению Синода и отправиться в Минск, Илиодор вспоминал:

"Тут в разговор вмешался Распутин. Он дрожал, как в лихорадке, пальцы и губы тряслись, лицо сделалось бледным, а нос даже каким-то прозрачным; задвигавшись в кресле, он приблизил свое лицо к лицу графини, поднес свой указательный палец к самому ее носу и, грозя пальцем, отрывисто, с большим волнением заговорил:

– Я тебе говорю, цыть! Я, Григорий, тебе говорю, что он будет в Царицыне! Понимаешь? Много на себя берешь, ведь ты же баба…"

Говорил так Распутин или не говорил, утверждать на основании столь сомнительного источника, как "мемуары" Илиодора, разумеется, не приходится, но существуют объективные свидетельства того, что Илиодор Распутина публично благодарил, а, следовательно – было за что благодарить.

"О Григории Ефимовиче кричат во всех жидовских газетах самым отчаянным образом. На него нападает самая гадкая, самая ничтожная часть людей – наша безбожная интеллигенция и… вонючие жиды. Нападение последних доказывает нам, что он – великий человек с прекрасной ангельской душой", – писал он в одной из газет.

Примерно к этому времени относятся воспоминания об Илиодоре заместителя Столыпина П.Г. Курлова: "Как-то, несмотря на очень поздний час вечера, графиня С.С. Игнатьева просила меня немедленно ее принять. После моего согласия она приехала через несколько минут. Я был очень удивлен, встречая ее, что за ней виднелась фигура какого-то монаха.

"Позвольте вам представить страшного человека, иеромонаха Илиодора, который только что приехал, и я хотела, чтобы вы могли лично составить о нем правильное мнение", – с такими словами обратилась ко мне графиня Игнатьева.

Я увидел высокого, худощавого инока с горевшими, безумными глазами. С первых же слов он экзальтированно стал мне жаловаться на саратовскую администрацию, а в особенности на полковника Семигановского, который все время на него клевещет. На моем письменном столе лежала только что полученная последняя проповедь иеромонаха Иллиодора, где он прямо призывал народ к открытому сопротивлению властям и даже к насилию. Я показал ее моему собеседнику и спросил, не является ли имевшийся у меня текст его проповеди искаженным, на что он, ознакомившись с содержанием, ответил, что это – его подлинные слова, а на мое замечание, что мы не можем терпеть открытых призывов к бунту и что я не понимаю, как совмещается подобная проповедь с его монархическим и крайне правым направлением, Илиодор, возвысив голос, продолжал, что он не поднимает народ на мятеж, а только себя считает вправе так относиться к представителям власти, ибо они – изменники Государю. Дальнейший разговор с явным маньяком я считал излишним: мое мнение о нем было составлено, но, очевидно, оно не совпадало с убеждениями графини Игнатьевой. Мне было ясно, что иеромонах Илиодор – тип появившегося в последние годы духовного карьериста, не останавливающегося в целях популярности среди народа ни перед какими средствами, и что всякая надежда воздействовать на него разумным путем являлась совершенно тщетною."

Поскольку разъяснительные беседы не действовали, а духовные власти по-прежнему пребывали в замешательстве, в 1911 году в судьбу Илиодора вмешался Столыпин, который через Синод решил добиться удаления распутинского друга из Царицына. Причем делалось все поначалу достаточно деликатно. Мерой наказания непослушному иеромонаху стало назначение на должность настоятеля(!) Новосильского Свято-Духова монастыря Тульской епархии. Однако повиноваться светским властям Илиодор отказался так же, как и духовным.

"В Новосиль же не поеду, не подчинюсь Столыпину; пусть он не обращает церковь в полицейский участок."

Тем не менее назад в Царицын его не пустили, отцепив от состава вагон, в котором Илиодор находился, и в конце концов иеромонах отправился в назначенное ему место. Как раз в это время в саратовской губернии сменился губернатор: вместо С.С. Татищева был назначен П.П. Стремоухов, согласившийся на это назначение только после удаления Илиодора. Позднее в мемуарах, опубликованных в "Архиве русской революции", Стремоухов описал свои разговоры по поводу Илиодора как с императором, так и с Курловым, одинаково уверявшими его, что с мятежным черноризцем покончено:

" – Да уже его нет, он сослан в дальний монастырь.

– На долго ли, Ваше Величество? Царево сердце милостиво, будет очень просить, Вы его простите.

– Нет, больше не прощу, будьте спокойны."

(прдолжение следует)