Виктор Потанин ПТИЦЫ Рассказ

В начале апреля мы схоронили нашего учителя Ивана Григорьевича. Под словом "мы" я подразумеваю весь мой родной городок. Почти каждый его житель учился у Ивана Григорьевича. Он отдал школе полвека. И за все эти годы он ни разу не болел. И не бывал на больничной койке. И вдруг внезапный конец. Но разве ждёшь такое, разве готовишься?.. Ещё вчера он ходил на ногах, улыбался тебе и здоровался, а сегодня уже лежит весь в цветах и венках. Но всё равно лицо, как живое. Темноватое, смуглое, с длинноватым, с горбинкой, носом. Недаром школьники его прозвали грачом. И у этой птицы теперь закрылись глаза. А рядом вытягивали нервы, рыдали трубы, и эта приглушённая печальная музыка растекалась вокруг, как дымок. И почему-то мешала. Хотелось постоять молча, задуматься, заглянуть в себя, что-то вспомнить, но музыка всё время отвлекала, куда-то отбрасывала, да и сами музыканты уже провинились. На их щёчках сиял румянец. Не утерпели, значит, где-то уже приложились, точно пришли на праздник. Иван Григорьевич бы им не простил, ни за что не простил бы, ведь он вёл чистую и скромную жизнь. К тому же он многие годы преподавал биологию и всегда возился с птицами и животными и взял от них много привычек. Вот и тогда его провожали не только люди, но и птицы, целые стаи птиц. Они летали над толпой и кричали. Особенно много было грачей. И пока мы шли до кладбища, они кружились над нами и что-то высматривали. Иногда грачи снижались совсем низко-низко, еще бы миг – и они опустились бы на венки. Но в последний момент почему-то раздумывали. Наверно, боялись музыкантов, их больших и блестящих труб.

Со мной рядом был Лёня Шутов, мой школьный товарищ. Он пошёл по стопам Ивана Григорьевича и работал зоотехником в пригородном совхозе. А жил Лёня в посёлке Тарасовка, недалеко от нашего городка. Сельская жизнь ему полюбилась – свежий воздух, рыбалка и речка... В этой Тарасовке он и женился и выстроил недавно коттедж. Об этом доме он тогда и рассказывал, но я плохо слушал. Ведь играла музыка, и многие плакали. А над головами у нас громко галдели грачи. В их криках было столько печали, что снова сжалась душа. Зато Лёня не унывал:

– Понимаешь, дом-то у нас на две половины. Да, да! Как жили дворяне. На одной половине – жена, а на другой – мой кабинет.

– Лёня, потом, потом. На нас все оглядываются... – умолял я его, теребил за рукав, но он как не слышал. Зато глаза призывно блестят:

– А ты ко мне приезжай! Обалдеешь... Мы завели даже лошадок. Я, наверно, подамся в фермеры. Ты одобряешь?

– Потише! Мы ведь за гробом...

Но он как не слышит. Хоть бы голос убавил, да где уж:

– А какая у нас рыбалка! Как на Аляске... Понимаешь, я связал бредешок. Неводок небольшой, метров семь, но весь карась теперь мой...

– Леня, уймись.

– Ну прости, не ругайся. Я ведь соскучился, ясное море. Зову тебя, приглашаю, а ты как неродной... – Он усмехнулся и расстегнул плащ, наверное, стало жарко. А грачи продолжали кричать и кружиться над нами. Мне показалось, что их стало больше. И Лёня тоже заметил:

– Ты погляди – всё небо закрыли. А кричат-то, как плачут...

– Они и так плачут. Ведь своего хоронят.

– Ты что-то сказал? Повтори... – Он засмеялся, и глаза брызнули синим, а кожа на лице зарделась, и я не сдержался:

– Лёня, а ты ведь помолодел. Честное слово...

– Точно, не в бровь, а в глаз. Я ведь Ритку свою догоняю. Представляешь, ей всего двадцать пять. По прежним временам – комсомолка. Вот так, дорогой. Молодая жена, как счастливая лотерея! – Последние слова он выкрикнул как на собрании. А я поморщился от боли – что же он, что же? Ведь впереди начиналось кладбище. Толпа теперь двигалась по широкой тополиной аллее. Музыка уже смолкла, и стало легче дышать. Птицы тоже не кричали, притихли. Они точно выполняли чей-то приказ – не шуметь... Грачи сидели теперь на деревьях целыми семьями. И вид у них был спокойный, правда, немного настороженный. Многие из них чистили клювом пёрышки, другие, самые строгие и сердитые, внимательно разглядывали толпу. Они точно выискивали кого-то, наверно, свою родню. И вдруг Лёня сдавил мне плечо:

– Послушай, ты хотел бы стать птицей? – Он точно услыхал, угадал мои мысли, но я всё равно обиделся. Ведь вокруг такое горе и траур, а у него пустые вопросы. К тому же Иван Григорьевич... Его душа сейчас где-то рядом, конечно же, рядом, а мы её обижаем. Грешно и стыдно...

– А ты мне не ответил? – Лёня снова сдавил мне плечо и рассмеялся. И этот смех меня доконал:

– Вот что! Давай потише!

– А я всё думаю...

– Надо же, нашёлся мыслитель. Но о чём ты?

– Конечно, о птицах. Всё о них, милый мой, о них... Помнишь картину "Грачи прилетели"? Любой школьник её знает. А что? Вот и я сейчас представил. Как хорошо, наверно, иметь два дома, две родины. Сегодня – где-то в Сибири или в наших пенатах, а осень пришла – и в Египет. Поближе к солнышку, к тёплым морям.

– Две родины – многовато. Нам одной её хватит. Лишь бы сохранить её, отстоять...

– Согласен! А я всё равно им завидую, – он показал рукой на грачей. – А какая свобода! Все небо в распоряжении. Летай и царствуй. А разве не так? Ты полюбуйся! – И он вскинул ладонь над головой: – Вон она, госпожа птица. Да ты погляди!

И я поднял глаза: там, высоко над деревьями, кружил в одиночестве грач. Он показался мне очень большим, даже огромным, как коршун. Но это бывает: по весне так преломляется свет. А грач теперь опустился пониже – он что-то высматривал, а может, потерял свою стаю.

– Эх, сюда бы фотоаппарат! – опять восхитился Лёня, но я промолчал. И в этот миг ожили трубы. Музыка хлынула на всех как холодный душ. И мы враз протрезвели, вернулись к жизни. В толпе прекратили все разговоры, только кто-то заплакал... А музыка заиграла громче, и сразу же загалдели грачи, захлопали крыльями, а мне стало тревожно. Лёня тоже втянул голову в плечи и отвернулся. Я теперь не видел его глаз, да и зачем. Думаю, ему стало стыдно за свои разговоры, за свою радость, которая так и ходила в нем, распирала. Я-то понимал его – дома ждала молодая жена. И тем же вечером он к ней собрался. Я уговаривал ночевать, но он замахал руками:

– Не могу, миленький. Ритка моя заволнуется. Да и зачем ночевать. Дело своё мы сделали – человека прибрали к земле. Иван Григорьевич теперь на нас не обидится – воздали все почести. А мне надо ехать – скоро пахать огороды.

– Какие огороды в апреле? Лёнечка, ты что-то напутал.

– А тебе не понять. Ты горожанин, а мы крестьяне. Кстати, когда пожалуешь в гости? Может, в июле... А может, в августе, в сентябре... – Он подмигнул мне: – Но всё равно бражку поставлю заранее. А потом мы её после баньки! – Он покрутил головой, белозубый, счастливый. Не человек – картинка. В длинном финском плаще и в лёгком клетчатом шарфике он походил на какого-то актеёра. Да ещё в придачу синие глаза и гладкие продолговатые щёки. И во всём у него какая-то порывистость, лёгкость. Он не ходил по комнате, а прямо летал. И всё в нём тоже летало, кружилось – даже брови, ресницы, но особенно руки. Они то поднимались, то опускались – чего-то всё время доказывали. И это походило на взмахи крыльев – да, да, походило... И опять мне вспомнилась какая-то птица. Я даже решил поделиться:

– Лёня, ты мне напоминаешь... – Но договорить он не дал.

– Не сердись, миленький, я спешу. Значит, до скорого. Я полетел... – У самой двери он оглянулся, а глаза опять смеются, играют ресницы: – Давай хоть обнимемся, мало ли что.

– Лёня, мы не девицы.

– Ладненько... – И он хлопнул дверью. Но ещё долго в комнате стоял его густой, напористый голос и какой-то особый морозный запах, как будто разрезали свежий арбуз. Кстати, точно так же пахнет берёза перед тем, как выбросить на волю свои первые листочки. Подойдёшь к такому дереву и сразу замрёшь от волнения, а потом обессилеет и куда-то провалится тело, – и ты закроешь глаза. Как хорошо теперь, как легко...

Этот запах плавал по комнате ещё несколько дней, а потом истаял, как не было. Да и сам Лёня понемногу стал забываться. К тому же в то лето я так к нему и не собрался. А в самом начале августа я отправил в Москву свою дочь. И, конечно, переживал, волновался – зачем отправил, ведь время-то нынче – ох, Боже мой. Только и слышно, что кого-то убили, ограбили, а тут девочка отправилась поездом за две тысячи вёрст. Ну пусть не одна поехала, а со своим классом, но всё равно неспокойно и ночами нет сна. Наконец всё закончилось, – Женя вернулась. И когда я встретили её обновлённую, непривычную, жизнь опять засияла. И эта радость продолжалась ещё много дней. А потом и осень пришла, а за ней – и зима. И так год промелькнул, ведь время – вода. Его нельзя взять в ладони, оно прольётся сквозь пальцы и не поймаешь...

И только на следующее лето я собрался в Тарасовку. Но вначале была телеграмма от Лёни: "Ждём двадцатого июля. У Риты именины. Обнимаем". Я повертел в руках телеграмму и сразу собрался. И когда садился в автобус, всё во мне звенело и пело – неужели скоро буду за городом и увижу зелёное поле, свежую травку и речку. А за речкой той – лес, и живые сосны, берёзы!.. Господи-и, как я устал на этом асфальте, как измотал нервишки. И вот наконец-то вырвался! И потому я не ехал – летел на крыльях. Еще час, – и я буду у Лёни!

…Дом был зелёный и какой-то широкий, подсадистый, точно сундук. А возле ворот я увидел Лёню. Он точно бы ждал меня.

– Явился все-таки! – Он кинулся ко мне, и мы обнялись. – Надолго пожаловал? Три дня проживёшь?

– А у гостей, Лёня, не спрашивают. Буду жить, пока не прогоните...

– Правильно, кацо, одобряю. А теперь прахады, гостэм бу-дэшь! – Он засмеялся и потащил меня за рукав в ограду. И в этот миг я увидел женщину. Это было чудо, нет, – лучше чуда! О такой можно грезить ночами, за такую можно и умереть... Она стояла на крыльце, улыбалась. На ней было белое длинное платье, а на шее – голубой шарфик. И эта голубизна что-то напоминала. Наверное, небо, конечно же, небо. Оно так низко опустилось над крышей, что до него можно дотронуться, потрогать. И она подняла вверх руку, потрогала и громко, заливисто засмеялась. Она точно бы кого-то приветствовала, может быть, даже меня... О, Господи! За что мне такое внимание, за что же! А глаза её так и лучились, играли и всё время смотрели только на меня, только на меня одного. О, Господи! Так мать смотрит на своё дитя, так же сестра – на любимого брата...

– А мы вас так ждали! Правда, Лёня? Все глаза проглядели.

– Правда, Ритуля, правда. Ты всегда права у меня, – суетился Лёня возле моей дорожной сумки, а мне стало так хорошо, что я зажмурился. И кругом – сосны, сосны. Чего ждал, то и пришло...

– Значит, вы с Лёней учились? – как-то порывисто спросила Рита и, не дождавшись ответа, протянула мне сверху руку. Она, видно, хотела поднять меня на крыльцо и, странное дело, я подчинился и тоже подал ей руку, и она легко приподняла меня сразу на вторую ступеньку. Теперь я стоял с ней рядом, только лицо мое было чуть пониже, но всё равно я слышал её дыханье. И только одно мешало, смущало меня, я почему-то стеснялся смотреть ей прямо в глаза. Может быть, потому, что у неё были большие ресницы. И они все время метались, летали и почему-то напомнили мне быстрых и юрких стрижей. Так прошла минута, может, поменьше минуты, и она заговорила опять:

– А вы мне не ответили. Значит, вы с Лёней учились?

– Да, да! И даже на одной парте сидели. У нас в классе было восемь мальчишек.

– А где же они теперь? – она хмыкнула и посмотрела в упор. А ресницы всё также метались, стрижи не могли успокоиться.

– Ну, где же они? – она повторила вопрос.

– Иных уж нет, а те далече... – я вздохнул, а она прыснула в ладошку:

– Стишки читаете. Но я, мальчики, в них не секу, – она опять засмеялась. Смех был густой, масляный, как у цыганки. И так же призывно, цыганисто сверкали глаза. Они притягивали к себе, не отпускали.

– Мальчики, а теперь в дом, в дом! Вы что не слышите! Ду-ду – говорю. Поехали! – И она шагнула вперёд, потом оглянулась: – Лёнечка, не отставай. Ты сегодня как подоенный.

– А я жду твоих приказаний, – он виновато кашлянул и повесил голову...

А через минуту мы уже были на веранде, а затем попали в широкий вместительный коридор. Рита вышагивала впереди, как королева. Плечи её слегка покачивались, подавались назад, она как будто не шла, а плыла по волнам. И такие же волны упали на плечи. Это не волосы, а награда. "Цыганка Аза!" – подумал я с восхищением и рассмеялся. Рита оглянулась на мой смех и подарила загадочный взгляд, а Лёня был серьезный, как студент-аспирант. И вот мы уже в большой комнате. Она почти что квадратная и тоже напоминала сундук. Наверное, потому, что была забита до потолка. Даже все стены в коврах, на которых висели какие-то декоративные пистолеты, тарелочки, здесь же жались друг к другу большие и малые портретики в малахитовых рамках. И на полу – тоже большой пушистый ковер, в котором так и тонула нога, а в самом углу томилась книжная полка – стеллаж. Но книг там не было, зато возвышались горки из хрусталя и фарфора, А в середине комнаты – круглый стол, заваленный фруктами и бутылками. И всё это стекло горит, цветёт и слепит глаза. И я не выдержал:

– Роскошно живёте! Пора раскулачивать...

– Значит, понравилось? – Рита оглянулась на меня, и у неё заметались ресницы. – Ладно, ладно, не отвечайте. Я и так вижу, что одобряете. Я ведь цыганка – на расстоянии читаю.

– Цыганка?

– Ты её слушай, ё-мое. Она же у нас артистка. В каждой пьеске играла, когда клуб был. И романсы пела – люди рыдали.

– Лёнечка, закругляйся. А то развёл антимонию. – Она сердито задвигала плечами, и я перевёл разговор на другое:

– А молодёжи здесь много?

– Спросите что-нибудь полегче. Но если честно, десять лет назад было много, а теперь все убежали. И я бы уехала, кабы не он... – Она внимательно посмотрела на мужа, и тот опять стал покашливать. Потом как-то неловко задвигал плечами, точно был тесный пиджак. И я усмехнулся сам про себя – надо же! Как он её боится и прямо смотрит в рот.

Но мои мысли опять прервал её напористый голосок:

– Вот что, мальчики. Разбирайте свои стулья и поближе к столу. А у меня знаете что?..

– Не знаем... – схохотнул Лёня, и в лице у него снова проступило что-то угодливое, даже больное. А она лукаво дернула бровью:

– Выходит, не знаете, ха-а! А у меня сильно ладошки чешутся. К чему бы это? Кто-нибудь скажет?

– К деньгам, Ритуля, к деньгам! – затараторил Лёня и подмигнул мне – смотри, мол, какая она весёлая, голой рукой не тронь.

– Может, и к денежкам, а может, и к дождику. – Она подвинула стул и подсела рядом со мной: – Отчего загрустили? Наверно, проголодались? – Она смотрела опять на меня, потом резко повернулась к Лёне:

– А ты лошадок-то выпустил? Поди всё еще в загоне?

– Не волнуйся, Ритуль. Все сделал как надо. Всё путем, по уму. А теперь предлагаю по стопочке. За нашу встречу. Ну как? – И не дождавшись ответа, он разлил по рюмкам коньяк, и мы чокнулись. Лёня выпил залпом, и лицо сразу вспыхнуло, налилось краснотой:

– Понимаешь, в прошлом году завели лошадок. А что прикажете – жить-то надо. Вон Ритуля моя заболела джипом. Но не путайте, граждане, с гриппом, ха-ха...

– Чем, чем заболела? – Рита даже привстала на стуле.

– Да ладно уж. Не одна ты угорела. Такая машина не ездит – летает. Вот мы и сбросились с жёнушкой – и загнали в оградку джип. Посмотришь потом, оценишь... – Он весело посмотрел на меня, а я осадил вопросом:

– А лошадки тогда зачем?

– Ох, дитя ты дитя. Ведь Казахстан у нас рядом, а конинка-то – не свининка. За нее валюту несут. И чуть ли не в драку. Вот и гоним туда лошадок. За лето откормим, а там уж как повезёт...

– Не прибедняйся, Лёнечка. За эту конинку ты всех обобрал.

– Зачем ты?.. – Он обиженно заворчал, а я опять решил их отвлечь:

– Я вам, Рита, привез подарок.

– Потом, потом, на десерт. – Она прищурилась, поиграла ресницами и снова наполнила рюмки: – У нас сейчас – генеральная репетиция. А через часок я соберу покруче. И тогда всей семьей отметим.

И тут я не выдержал. Как будто кольнули меня в бок:

– А для полной семьи я вам желаю сынка. За это и чокнемся.

– Нет, нет! Такого добра нам не надо! – Она нахмурилась и покачала укоризненно головой. И только я хотел возразить, она тут же меня перебила: – Я тут недавно услышала. То ли анекдот, то ли басенка. Значит так: сын институт закончил и приезжает домой. А отец ему: "Сынок, ты уж взрослый стал – я тебе свои "Жигули" дарю." – "Хорошо, папа, хорошо. А что ещё?" – "А сейчас с тобой диплом спрыснем и в сберкассу пойдём. Я тебе сниму пять тысяч рублей." – "Хорошо, – соглашается сын. – А что, ещё?" – "Через год оженишься, я тебе квартиру отдам, а сам с твоей матерёшкой где-нибудь прокантуюсь." – "Хорошо, папа, хорошо, – соглашается сын. – А что ещё?" – "А через месяц, сынок, ты работать пойдешь. Я тебе кое-что присмотрел." – "Ну, папа, заболтал, заболтал..."

– Ну и где тут мораль? – удивился Лёня и посмотрел вопросительно на жену.

– А мораль тут, мальчики, наверху – все современные детки такие. Так что рожать – выше сил... Вы, значит, пока покурите да погуляйте, а я на стол по-настоящему соберу.

– Верно, Ритуля! – поддержал её муж и сразу повернулся ко мне: – Ну что, горожанин, может, лошадок наших посмотришь?

– У нас и коровы есть. Три головы и две тёлочки, – подговорилась Рита. – Правда, сейчас наши доёны на выгоне. У нас с Лёнечкой появились и кролики.

– Всё имеем, взаймы не просим, – рассмеялся Лёня и похлопал меня по плечу.

– А как же вы успеваете?

– Да так, помаленьку. За лошадками, например, мои школьники ходят. Я ведь из совхоза ушёл, меня в школу переманили. А что? Я же биолог. Любимый ученик Ивана Григорьевича. На могилке-то у него бываешь?

– Виноват, Леня. Кругом недосуг да все некогда.

– Охотно верю и понимаю. Вот и мне школьники помогают, да и платить им не надо. Изучают предмет мой в натуре.

– Не в натуре, Лёнечка, а в разрезе! – Рита сбила ему шаловливо причёску и направилась к двери. Наверно, на кухню. А я снова к нему:

– Ну а кролики-то зачем? Неужели шапки будете шить?

– Тёща шить будет. Она у нас боевая. Сто тысяч стоит. Через часок появится – познакомлю. Да что уж – повезло мне с тёщей. Она и торгует у нас и баланс ведёт. И как коршун за всем следит. Знаешь птичку такую? Чуть задумался – и она тебе прямо на голову...

– А ты, Лёня, изменился.

– Не знаю, кацо, не знаю. А что прикажете делать? Оплакивать прошлую жизнь, коммуняк? Нет уж, извольте... Что-о? Ты не согласен? А у меня жена ещё девочка, гимназистка. Не нагулялась ещё, не наигралась. А ведь красавица, умница. Такой и денежки нужны и положение. Ты не согласен? Давай, спорь со мной, нападай!..

– А о душе-то ты, Лёня, думаешь?

– А это что за птица?

– Вот именно, именно... – ответил я невпопад да и разболелась голова, стало нехорошо. И он это заметил.

– А ты что-то побледнел. Давай, миленький, отдохни. Для тебя и комната есть. Одно плохо – там окно прямо на бор. А эти стервецы сильно кричат. Надоели гады. И ночью кричат. У Риты просто бессонница...

– Кто кричит?

– Грачи, конечно, грачи. Да ты не улыбайся – узнаешь. А теперь – на-ле-во! И марш за мной!

Через секунду мы стояли уже в маленькой, очень удобной комнате.

– Располагайся тут. Отдыхай. А я помогу жене. – И Лёня исчез.

А я огляделся. Комнатка была небольшая, квадратная и тоже походила на сундучок. Куда ни взглянешь – какие-то полочки, подвески, шкатулки. И через всю стену – старинный шкаф для белья. А сверху на шкафе – на подставочке птица. Она как живая, но сделана, наверно, из гипса. Это был голубок. Я подошёл поближе и дотронулся до головки. Она была холодная, мёртвая и походила на льдинку. А потом взгляд мой уперся в штору. Она вся тяжелая, с большими кистями и закрывала почти всё окно. Но только зачем? И я резко отдернул штору, а потом распахнул окно. И сразу же в комнату хлынул прохладный и лёгкий воздух. А вместе с ним надвинулось на меня что-то густое, парное, точно я нырнул в тёплую речку. Но это шумели сосны. Они как будто громко дышали, что-то рассказывали, и я замер, не смея дышать. Но вот мой слух различил другие, совсем посторонние звуки. Но что это, что? Да это же птицы! Это, наверно, грачи, – подсказала душа. И сразу же в груди что-то растаяло, просветлело, и мне стало легко-легко. А грачи кричали уже где-то рядом, на расстоянии ладони, и мне подумалось, что они вызывают меня, приглашают. Я засмеялся, я был почти что счастливый, грачи закричали так сильно, – и моё сердце забилось прямо у горла… И в этот миг они опять закричали, захлопали крыльями, наверно, что-то не поделили. А потом грачи стали стихать, успокаиваться, – и тогда оживали сосны. Они шумели тихо, размеренно и почему-то напомнили море. А море я любил сильнее всего. Ах, море, море, когда мы снова увидимся, когда же?..

Но мои мысли опять перебили птицы. Они так загалдели, точно на них кто-то наставил ружьё. Да что же с ними? Ну что же? – И опять на помощь пришла душа. – Да у них, наверно, грачата. Да, да, грачата. Они вылетели из гнезда, а родители их пасут... И в этот миг меня отвлекли. В дверь кто-то вежливо постучал. Я открыл – на пороге был Лёня. На нём – белая отглаженная рубашка. И всё на нём в одежде блестело, переливалось, точно он – именинник, а не жена.

– Пойдем пока прогуляемся. А потом за стол...

Мы вышли на высокое крыльцо. Грачи продолжали кричать, и я осторожно спросил:

– Они и ночью вас беспокоят? Поди, даже снятся?

– Ох, не говори! Всё нутро моё вынули. Вначале я вроде терпел, а потом эти гады достали. Я бы их всех размазал, вот так! – И он поднял кверху сжатый кулак. – Ведь птичий грипп разносят. Право наше начальство – загранотряды надо делать, надо раздавать ружья. А что? Что прикажете? Выбить бы их дотла! Ты понимаешь?! – Он весь дрожал, лицо раскраснелось. Таким я его давно не видел и потому стал утешать:

– Не шуми. Все наладится.

– Что наладится? Они нас погубят.

– Но ты же, Лёня, биолог... – но я не докончил, потому что меня понесло совсем не туда, не туда. – Лёня, ты вообще меня поражаешь. Неужели жеребят посылаешь на бойню? Не жалко?

Он внимательно посмотрел на меня и захохотал:

– Ох, дитя ты, дитя. Прав Егор Гайдар – с такими Америку не догонишь. – Он замолчал и сразу потемнел лицом. А на лбу выступил пот, видимо, волновался. И я тоже молчал. И тогда он не выдержал, опять напал на меня, но голос уже веселый: – Значит, ты бойни боишься? Ты, поди, уже мясо не кушаешь, а только манную кашку. А про жеребят ты запомни: у меня есть перекупщик. Этот Джапар и гонит молодняк прямо до Кокчетава. А там уж другая цена, другие законы. И денежки, понятно, получше. И мне навар, и Джапару хватает на девок. Видел бы ты, как его бабы любят. Они ведь сразу видят богатеньких...

– А ты, Лёня, купец.

– Нет, кацо, я – дэловой человек. Ты знаешь, сколько получает учитель? Я ведь ушёл из зоотехников-то, далеко от дома... Теперь вот здесь – учительствую. Ой, да ты прости, сам ведь вкалываешь за две тыщи с копейками. Это ж – позор наш, велосипед даже не купишь. Так что школа для меня – только стаж... – Он усмехнулся, дёрнул плечами: – Признаюсь, милый, тебе – я уж давно не готовлюсь к урокам. А на кой ляд к ним готовиться? Ведь в классе сидят дети дебилов. Спился народишко-то, скурвился. Так что, так что... Давай для ясности помолчим.

Он как-то кисло, подавленно улыбнулся и посмотрел внимательно на меня. Потом опять улыбнулся:

– Ну вот что, пойдем на мои бахчи. – Он открыл какие-то воротца, и мы вошли в огород. Глаза у Лёни блестели, он оживился: – Понимаешь, занялся тут опытами. Посадил ранних огурцов, помидоров. Даже арбузы рискнул. Да, да... Вначале делаю рассаду, а потом высаживаю в горшочках, В прошлом году было три сотки, а собрали – не увезти. Лето стояло сухое, арбузное. Первый иней пал десятого сентября. Тёща где-то автофургон раздобыла да на базар свезла, так ты знаешь, сколько денег-то?.. Ох, прости, извини, ты же деньгами брезгуешь. – Он подмигнул мне и шагнул вперед. У кучи с перегноем остановился.

– Во, гляди, нынче под арбузами у нас сразу пять соток, остальное – огурчики, дыньки. А картошку я посадил вдоль забора. Правда, в посёлке ещё есть участок, – он махнул рукой в сторону дальних домиков.

– А полоть тебе кто будет?

– Понятно кто – школьники. Платить не надо, а пользы выше ушей. Биология, значит, на практике.

– Ты б им хоть покупал по мороженке.

– Обойдутся. Всё равно будущие алкаши.

– Что ты сказал?

– Я-то ничего, а ты ступаешь на плети. Поосторожней, а то идёшь, как медведь. Выходит, не любишь землю, дружок. А может, с ними ты заодно? – И он показал рукой на грачей: – Лезут, черти, не остановишь. Права жена – пора нам вооружаться. – Он отвернулся от меня и продолжал говорить сам с собой.

Плечи у него ссутулились, он походил на старика. И я опять пожалел:

– Успокойся, Лёня. Скоро тебе жену поздравлять.

– Ой, не говори. У них тоже, наверно, праздник. Но я им устрою. – И он опять показал рукой на грачовник: – Ты погляди! По три гнезда на каждой сосне. Но ничего! Ритуля за них крепко взялась. А то ведь орда чёрная. Птичья орда. – Он опять стал волноваться. Его красивые светлые волосы скатались в сосульки, а на щеках проступили складки. Как быстро мы стареем и увядаем... Он так изменился, состарился. Да что с тобой, Лёня?! – Что-то билось во мне, просилось на волю, но я сдержался. Зато грачи без остановки кричали. Иногда они пролетали прямо над нашими головами. Им хотелось, наверное, напасть на нас. Я даже видел, как они целились прямо на наши головы и снижались. А Лёня вел меня всё дальше и дальше:

– Вот это, миленький, мое богатство. И огурчики, значит, свои, помидорчики, а в гараже у нас джип стоит. Что ты на это скажешь? Что-то ты, миленький, замолчал? – Глаза у него блестели, точно выпил вина. Но мне не нравились ни эти глаза, ни это снисходительное слово "миленький". Откуда оно? Называл бы лучше по имени. Но Лёня не давал мне задуматься:

– Всходы по весне были добрые. Если б не птицы. Только листик проклюнется – они тут как тут. И прямо живьём, целиком глотают. Хорошо Рита придумала. Теперь немного боятся... Да вон посмотри. – И он показал рукой направо. Там была воткнута палка, на которой трепыхалась чёрная тряпка.

– Что это?

– Птица, миленький. Живое пугало – ты усёк?

Мы подошли поближе. Я взглянул на палку и обмер. К верхнему концу палки был привязан грачонок. Он был еще живой, трепыхался. Он пробовал даже взлететь, но веревочка не отпускала. Иногда ему удавалось подняться на целый метр, может, выше, но через секунду он уже обессилено падал. Крылья стукались о палку, терялись перья.

– Что это, Лёня?

– Ох, недотёпа. Да это же пугало. Живое пугало. Ритуля придумала. И птица видит сверху и не садится. А что делать? Ты подскажи. Они и птичий грипп принесут. Тут не до жалости. И не смотри так на меня. Нет, миленький, не смотри-и...

Но я плохо слышал. Я подошёл почти вплотную к грачонку и хотел к нему прикоснуться. Но рука сразу отдёрнулась, как обожглась. Ведь мне показалось, что он умер, вот только что умер у меня на глазах. Я собрал всю волю и взял грачонка за твёрдый, почти каменный клювик. Глаза открылись – разошлась тусклая плёночка. Из клюва что-то вытекло, наверное, кровь. Я подержал клювик секунду, потом отпустил. Грачонок опять трепыхнулся, и надо мной закружились птицы. Так много – целое облако. Я вспомнил, что когда-то видел уже столько же птиц. Они также кричали, а мы шли по тополиной аллее. А рядом вздыхали трубы, давили на сердце. И на глазах у меня были слезы... И другое, другое я тоже вспомнил:

– Помнишь, Лёня?.. Ты помнишь?..

– 0 чём ты?

– Когда-то ты хотел стать птицей? Ты ещё не раздумал?.. – Я хотел ещё что-то добавить, но помешали грачи. Они кричали, хлопали крыльями, одна из них особенно громко кричала, подлетая почти к самой земле. Я взглянул вперёд, туда, куда хотела опуститься птица. И вдруг меня обожгло, опалило, как будто в глаза мне плеснули молнию... Нет, десятки, тысячи молний. Там, впереди, на высоком, кривеньком колышке метался в муках ещё один грачонок. У него ещё были силы, движение, и под этим напором колышек гнулся и пригибался. А рядом с ним, отступив метров на пять, стоял ещё колышек, а рядом – третий, четвертый. И на каждом корчилось по грачонку. Все они были ещё живые, все хотели взлететь, но верёвка мешала.

– Что это?! Что это! – я закричал, поднял руки, но не услышал своего голоса, сам себя не услышал. В горле у меня что-то настыло, что-то мешало. Я вроде бы и кричал, возмущался, но у меня, наверно, только вытягивались губы. И по этим открытым страшным губам мой друг понял, что мне плохо:

– Что с тобой? Придержи себя. Это Рита недавно придумала. А тебе, что ли, жалко? Они все равно бы погибли. Тут три дня назад погода была, ветер – шесть баллов. Он и покидал грачат из гнезда. Их много было по бору...

– Кого покидал? Кого? – Смотрел я на него и не видел. Глаза мои застилало.

– Да птиц же покидал! Да ты что, очумел у меня? – Он взял меня за плечо, но я сдернул руку. Ему не понравилось: – Эх ты, гуманист. Пожалел такое дерьмо. Они птичий грипп разносят, паскудят. – Он ещё что-то говорил мне, доказывал, но я не слушал. Эти грачата кричали у меня в голове, трепыхались. И это был крик не то о смерти, не то о спасении. И я не мог уже вынести. Я не мог... Я бросился куда-то прямо по грядкам, лишь бы бежать, закрыть уши, забыться.

– Куда ты? Здесь же насажено? – надрывался Лёня, а я все бежал и бежал, точно и меня могли сейчас поймать и привязать за верёвку.

...Я бежал очень долго, пока не выбрался на дорогу. И тут я не выдержал – упал на землю, зажал виски. Сколько лежал – не помню. Может, час прошёл, может, и больше... Потом очнулся, открыл глаза. И в тот же миг опять услышал их крики. Птицы кричали, постанывали, но уже глухо, чуть слышно. Я приподнялся на локтях, оглянулся. Далеко позади клубились в июльском мареве сосны. А над ними чёрными столбиками стояли птицы.

Я поднялся на ноги и глубоко вздохнул, поднял голову. Но странно, со мной что-то случилось. Я дышал, но там – глубоко в груди – плавала какая-то пустота – ветерок, и мне стало страшно. Даже сердце вроде не билось. Но куда же оно делось, за кем оно улетело... И я собрал в кулак всю свою волю и посмотрел вперёд. И деревья, и птицы слились теперь в одну точку. Она качалась в воздухе, продвигалась и была как живая. И эта точка опять напомнила птицу. Потом и это растаяло, как будто птица опустилась за горизонт.