Валентин Распутин ТАЛАНТУ НАДО ПОМОГАТЬ

Выступление на юбилейном вечере в Доме национальностей

Дорогие друзья! Когда меня начинают хвалить, я стремительно старею. Не один раз замечал. Потом проходит какое-то время, начинают ругать, я приободряюсь, становлюсь более энергичным. Походка становится иной, и слово берётся само собой. Так что мне лучше находиться, если не в экстремальных обстоятельствах, то в довольно сложных. Сегодня меня, конечно, захвалили, тяжело будет выходить. Может, чайку попьём, силы придут. Глядишь, кто-нибудь и покритикует, совсем хорошо станет. Этот Дом национальностей давно стал моим домом. Лет пять назад здесь проходила презентация повести "Дочь Ивана, мать Ивана". И прошла она интересно. Многие из присутствующих там были. Вот почему, когда стали искать помещение для вечера, что только ни предлагалось, самые большие залы, но я остановился на этом. Удобный, всем всё слышно и видно.

Надо сказать, что мне в жизни повезло. Это не преувеличение. Мне повезло, что я родился за несколько лет до войны, и пережил со всеми все наши трудности, прошёл через всю мурцовку. Это было мне необходимо как писателю. Отцы наши ушли воевать, остались матери. А что делает подросток? Приходилось заниматься трудом, работать не наравне, конечно, но в силу своих возможностей. Иначе было не выжить. Если и убегали на Ангару, то для того, чтобы рыбачить, и рыбачили прекрасно. Мы часто жили на эту рыбу, и уха у нас была, и жарёха. К тому же рядом была тайга. И ходили мы туда не на полянки красивые любоваться, а ягод насобирать, грибов насобирать, черемшу, орехи. Всё это было необходимо для выживания.

Деревня была небольшая, мужиков во время войны не было вовсе. Деревня спасалась тем, что все жили вместе. У кого не хватало куска хлеба – находился у соседей. Выживали действительно только сообща. Помню, когда стали возвращаться первые фронтовики (а отец мой припозднился, пришёл в конце года), каждый раз возвратившиеся фронтовики обходили дома, и каждому из нас вручался то пряник, то кусочек сахара, то ещё какой-нибудь подарок. Такая общность и в работе, и в выживании, и в радости нас и воспитала. Не буду идеализировать народ, было всякое, но эта общая беда в те годы всех соединяла. И потом, когда я поехал в усть-илимскую школу, мать поначалу устроила на квартиру, договорившись, видимо, что-то приплачивать. Затем целых 4 года я жил у своих товарищей. Меня кормили вместе со своими ребятишками и тем же самым. Сначала у одних, потом у других, и это тоже запомнилось.

Действительно, жили как одна семья. И когда на каникулы я бежал в свою деревню, а это 50 километров, я мог зайти в любой дом, меня и чаем напоят, и хлебушка дадут. Разве можно сравнить с тем, что происходит сейчас? Общность, помощь друг другу, совестливость – всё это и помогло выжить. Я описал своё детство в рассказе "Уроки французского". Конечно, есть вымысел, учительница не играла со мной на деньги, но учительница на самом деле присылала мне посылки с макаронами. Я ими кормился. И потом, когда стал писать рассказ, одних макаронов для сюжета явно не хватало, пришлось выдумывать. И вся деревня так жила, думаю, вся крестьянская Россия так жила. И куда потом всё это подевалось? Сейчас приезжаешь в родную деревню, такая же бедная деревня, но нет уже этой общности людей. Сначала, когда вернулись мужики, образовался леспромхоз, деньги получали хорошие, водки пили много. Друг к другу относились все хуже и хуже. Об этом я написал уже в повести "Пожар". Тоже о родных местах, но какие уже другие стали родные места? Всё доброе куда-то улетело. Я не говорю, что надо жить бедно. Хотя бедность, конечно, помогает общности, в бедности легче сообща выживают. Бедность помогает людям быть чище. Богатство часто портит людей. Всегда в русском народе было такое понятие как достаток. Вот это нам и было необходимо, не богатство, а достаток. Бедность всё-таки есть бедность, не хочу мой народ видеть бедным. Но должен быть достаток, когда есть всё необходимое. А на богатеев всегда в деревне смотрели совсем по-другому. Зачем человеку надо богатство, если существует достаток? Зачем человеку лишнее? Это и сгубило нас всех. Жили в достатке наши люди многие времена, в лихую годину становились бедными, а так – жили в достатке и к богатству лишнему не стремились.

Думаю, что моему поколению повезло именно потому, что хватили той мурцовки, той общности выживания, которые уже никогда не забудутся. Люди были рады друг другу. На мой взгляд, так ещё жили русские люди в 60-е годы, а вот к концу советского времени стало понемногу всё меняться. Каждый стал стараться жить получше. Каждый хотел схватить кусок пожирнее.

Для меня как писателя самыми счастливыми были 70-е годы. Да и для многих из моего поколения. Вот сейчас начинают молодые писать, суют свои рукописи известным писателям, те когда прочитают, когда не прочитают. А тогда были у нас семинары для молодых писателей. Они проводились постоянно. В 1965 году я поехал в Читу и попал на семинар к Владимиру Чиваилихину. Считаю, что мне повезло. Это была большая удача. Я мог попасть и к кому-то другому, не к Чивилихину, может быть, не так повезло бы, но всё равно не пропал бы. Отношение к молодым было другое. Писатель знал, что пришло время талантливых людей, знал, что талантливых людей много. На следующий год после Читы в Кемерово был такой же семинар молодых, потом ещё и ещё.

Мы пришли в литературу с этих семинаров одновременно: Александр Вампилов, Геннадий Машкин, Виктор Лихоносов, Виктор Потанин и я. На самом деле, сильное поколение. И легче было нам выживать, потому что было кому защищать нас. Немножко пораньше пришёл Василий Белов. Василий Шукшин пришёл как бы самоходом, со стороны, уже известным артистом из кино, и сразу же стал известным писателем. А если ещё учесть, что старшие братья наши – тот же Евгений Носов, тот же Виктор Астафьев, Федор Абрамов – сразу же взяли нас под защиту, это помогло нам расправить крылья. Фронтовики помогли нам в литературе. И мы почувствовали нашу общность. Вспоминаю, что когда писал "Живи и помни", Виктор Петрович Астафьев даже перепугался, мол, ну и надают Распутину теперь. И бросился писать предисловие к выпуску "Живи и помни" в "Роман-газете". Мол, ничего плохого в книге нет, никакой апологии дезертира, а надо смотреть на судьбу женщины. И действительно, может быть, защитил таким образом, потому что не было ни нареканий, ни выволочек никаких. Прошла повесть, и всё. А затем, спустя два года, когда написал "Прощание с Матерой", принес её в "Наш современник". (А я, как повесть свою "Последний срок" принёс в "Наш современник", так с тех пор никакого другого журнала не искал. Не нужно было искать. Прекрасное отношение было, обстановка в редакции самая дружеская, как дом родной. Можно было прийти туда хоть в 12 часов ночи, всегда тебе рады. И чаю попить, и чего покрепче... Как приезжал в Москву, сразу же шёл к ним). Так вот, когда принёс" Прощание с Матерой" и уехал сразу же на Франкфуртскую книжную ярмарку, был в полной уверенности, что всё идёт хорошо. Возвращаюсь, а мне говорят, цензура повесть остановила. Неприятно, конечно, но я спокойно относился, уверен был в себе. И вот, узнаю, что Юрий Васильевич Бондарев срочно собирает секретариат и там почти в приказном порядке заставил за два дня прочитать немалую по размерам повесть всех членов секретариата, высказаться, и тут же при всех позвонил в ЦК КПСС и сказал: "Секретариат считает, что повесть необходимо срочно печатать, ничего в ней плохого нет". Может, ещё были переговоры, я всех подробностей не знаю, но повесть-то вышла вовремя, в октябрьском номере, как и было запланировано.

Вот нынче говорят: давление цензуры, давление ЦК КПСС. А много ли у писателей в столах оставалось неопубликованного? И что сейчас, литература сильнее стала? Тогда повесть "Прощание с Матерой" вышла, а весной вызывают меня из Иркутска к Зимянину, секретарю ЦК КПСС, и посмотрите, какое отношение к писателям было у самых высоких властей, не такое, как теперь. Зимянин специально пригласил меня в Москву, в ЦК КПСС, чтобы объясниться со мной. Где-то в высокой аудитории он сказал, что ему эта повесть не нравится. Что он недоволен моим скептическим отношением к прогрессу, без которого обойтись нельзя. Но он чувствовал неловкость от того, что ругает меня как бы за моей спиной. И решил со мной напрямую объясниться. Разговаривали мы, наверное, около часа. И он в конце сказал, что остаётся при своём мнении. Повесть ему по-прежнему не нравится, но тут же он добавил: я мешать не буду. И действительно, ни разу нигде не помешал. Повесть вышла большим тиражём в издательстве "Молодая гвардия".

Честно скажу, эту повесть многие из моих читателей в издательской и литературной среде ждали, чтобы присудить мне государственную премию в 1976 году, ибо повесть "Живи и помни" не совсем подходила к выдвижению на премию. Но так как власти остались недовольны "Прощанием с Матерой" ещё больше, чем предыдущей повестью, то решили присудить государственную премию СССР за "Живи и помни". Видите, не мытьём, так катанием, но все-таки своего добивался.

Мне кажется, в семидесятые годы какой-то чистый воздух был в литературе. Не настолько они были и легкими, тогда и Александр Яковлев уже выступил со своим антирусским письмом, и другие гонения были, но всё равно писалось легко и хорошо. И не мне одному. Много хорошего было написано за эти годы. И братство писательское продолжало существовать. Помню, тогда до того мне понравилась повесть, вышедшая у Виктора Астафьева, "Пастух и пастушка", что я не мог понять, чем он сам был недоволен, какими-то сокращениями. А если честно, когда позже "Пастух и пастушка" вышла в полном виде, она на меня такого сильного впечатления уже не произвела. Опытный редактор часто на самом деле помогает писателю и не по каким-то цензурным соображениям. Думаю, правильно, что его заставили кое-что в повести сократить. Но как мы радовались успехам друг друга. Мне кажется, нынче у писателей нет такой радости, больше зависти даже у молодых. А мы просто искренне восхищались успехами других, того же Виктора Потанина, Василия Белова, Виктора Лихоносова. И все писали друг другу. Открыто поддерживали друг друга. Тот же Василь Быков иногда пожурит по-свойски. Федор Абрамов всегда отзывался. А мы сейчас даже писать друг другу письма ленимся.

Ещё чем были хороши семидесятые годы: тогда мы впервые за долгие годы пришли к национальному самоощущению. Помню, приближался юбилей Поля Куликова, и мы с Крупиным ещё в 1979 году поехали на это знаменитое Поле нашей славы. Это, может быть, была самая лучшая поездка наша. На меня это Поле произвело огромное впечатление. В том же 1979 году взяли меня на военные сборы в Читу, и тогда я написал в читинской газете о поездке на Поле Куликово. Потом возвращаюсь в Иркутск, звонок из обкома от Евстафия Никитича, он вызывает к себе. Захожу, вижу – на столе лежит читинская газета с моим очерком, и он улыбается. Никогда такой улыбки не видел раньше. Ему искренне очерк понравился. Начинал уже побеждать патриотизм в наших структурах власти. Может, поэтому и устроили вскоре перестройку, из-за боязни победы русского патриотизма. Конечно, почерк властного обкомовского патриотизма был несколько иной, но в главном мы уже начинали сходиться. Они не могли быть так откровенны, как мы, но рос интерес к отечественной истории, к национальной русской культуре. И вот после этой статьи я почувствовал совсем другое отношение к себе в Иркутске. Вскоре мне и квартиру дали хорошую.

Но недолго мы радовались. Начался период разлома. А народ-то был просто не готов к нему. И тут уже можно упрекнуть те же власти, как они могли умолчать всю русскую историю, упустить всех наших знаменитых историков. Помню, мы собрались в комитете по печати, и предложили отложить на время публикацию наших книг, лишь бы вышли труды по истории Соловьева, Ключевского, Костомарова и других. Не было ничего этого. Народ не знал своей славной истории. А ведь в те годы прочитали бы миллионы экземпляров, и другим бы был народ, и в перестройку бы вёл себя по-другому. Сейчас трудно представить, как мы обходились без собственной истории? Ведь только позже, когда началось все разрушительное гуляй-поле, и эти книги позволили печатать. А надо было раньше, тогда по-другому бы и наше развитие общества пошло.

Что говорить про девяностые... И радостей при виде крушения своей страны было мало, и проза поэтому не шла. Писалась лишь публицистика. Я готовлю сейчас книгу своей публицистики у сибирского издателя Сафонова. Видите, у меня наконец-то и издатель появился свой. Журнал свой "Наш современник" – это само собой. А теперь и книги все вышли в одном издательстве. И в этом повезло тоже. И критик свой – Курбатов. Я Валентину Яковлевичу не завидую, сколько раз обо мне можно писать? Иногда его жалко уже. Пишу ему: "Валентин, больше не пиши обо мне". Нет, его уговаривают, и он снова пишет.

Что дальше буду делать? Все-таки семьдесят лет. Немало. Но отмалчиваться не буду. Публицистика, конечно, будет. Постараюсь, чтобы и проза была. Хотя писать стало гораздо труднее. Я себя успокаиваю тем, что смотрю на классиков: тот же Тургенев – видно, что поздние его вещи написаны не такой уверенной рукой, как в молодости. То же самое можно сказать даже о Льве Николаевиче Толстом. Достоевский-то не дожил до больших лет. Мне кажется, с Достоевским этого не случилось бы. А так, многие, конечно, к большим годам устают. Рука теряет силу. Не хочется доводить дело до этого. Как только увижу, что слабею (Тургенев может, а я что ли не могу?), надо будет жёстко сказать: хватит. Можно писать воспоминания для внуков своих, а в широкий мир их уже не выпускать. Тем не менее, надеюсь, что-то ещё успею написать.

Надеюсь и на то, что появятся новые сильные русские писатели, такие же народные, как Евгений Носов или Василий Шукшин. Не может быть без этого. И для этого надо так писать, чтобы народ признал это своим, настолько своим, что не оторвать уже. Тогда литература сможет вернуть и достоинство своё, и силу нравственную, и влияние на народ.

Но откуда взяться ныне новым народным писателям? Они же должны быть из гущи народа. Но когда сейчас уничтожают все сельские школы, мол, не хватает учеников, тем подсекают и будущие народные таланты. Нас ведь тоже не хватало, и в те годы, самые что ни есть сталинские или ещё какие, собирали 15-16 человек в один класс, но ведь учился народ, и сколько из этих сельских школ вышло великих ученых, писателей, полководцев. От ракет до кораблей – всё создавали выходцы из деревень. Об этом ещё Шукшин писал: как ни посмотришь в газете биографию выдающегося деятеля, обязательно из деревни. А куда им сейчас идти? Великие дела делали для своего отечества, но нам сейчас этого не надо… Так же, как и русский язык не нужен никому из чиновников. Объявили нынче год русского языка, но на деле-то, всё наоборот.

Куда нынче идём?..