Наталья Егорова КЛАССИЧЕСКАЯ ЛИРА

"Наш современник". Антология. Том третий. Поэзия. "Муза надежды". "Наш современник", Москва, 2007. Составитель С.С. Куняев.

Мощные мерные удары классической лиры, рокотавшие на просторах рушащейся страны, запомнили многие. Ни жесткие политические бои, ни трагические события 1991-1993, ни падение в пропасть и разрушение державы не могли отвлечь читателей от удивительного поэтического взрыва девяностых-двухтысячных в "Нашем современнике".

Третий поэтический том антологии "Нашего современника" (составитель Сергей Куняев) – срез поэтического пятнадцатилетия, приглашение к разговору о целой эпохе в русской поэзии – бесконечно яркой и бесконечно трагической.

Русское письменное поэтическое тысячелетие начиналось со "Слова о законе и благодати" митрополита Иллариона, заканчивалось – циклом поэм о Христе резко обратившегося в православие самого крупного поэта эпохи – Юрия Кузнецова. (Неслучаен перевод Кузнецовым древнего памятника.)

Рубеж столетий словно смотрится в зеркало конца-начала ХIХ-ХХ веков, оглядывается на серебряный век нашей поэзии с его звёздной россыпью первоклассных, совершенно не похожих друг на друга поэтов. Но – вместо декаданса, упадничества – приходится говорить о возвращении к Богу, вместо обострённого интереса к новаторству и форме – о возвращении к традиции.

О том общем, что объединяет разных и ярких поэтов, собравшихся под обложкой "Нашего современника", ещё в 1968 году со свойственными ему чистотой стиха и точностью мысли сказал Анатолий Передреев в стихотворении "Поэту".

Ты помнил тех, далеких, но живых,

Ты победил косноязычье мира,

И в наши дни ты поднял лиру их,

Хоть тяжела классическая лира!

Последнее поэтическое пятнадцатилетие в "Нашем современнике" готовилось долго. В шестидесятые и семидесятые первым из критиков заговорил о возвращении к традиции Вадим Кожинов. Он же – открыл и поддержал целую группу талантливых поэтов. Полуподпольное выживание длилось больше трёх десятилетий. Только в 1989 году, с приходом в "Наш современник" С.Ю. Куняева, для многих стал возможен прорыв "поэтической блокады" и выход к широкому читателю. Откроем же антологию и вслед за составителем попыта-емся понять, о чём поёт нам хор предстоящих перед Богом поэтов.

Юрий Кузнецов не только Божьей волей поэт, он – поэт, завершающий тысячелетие: не случайно вместе с тысячелетием русский классик немного в другом, продиктованном временем порядке пережил все этапы тысячелетних духовных исканий славян. Атеист "Атомной сказки" превратился в язычника "Тайны славян", славянский язычник – обратился в христианина, с неукроти-мой волей и любовью растущего к Богу. Классическая лира Юрия Кузнецова в последние годы поёт из магического круга, очерченного на развалинах мира.

Окружена глухой толпой

Среди загаженного мира,

Играй, играй сама собой,

Рыдай, классическая лира!

Единственно возможный выход для поэта в трагические годы – Христос. В антологии – отрывок из неоконченной поэмы "Рай", последнее, что спела клас-сическая лира великого русского поэта. В поэме Кузнецов первым после Данте дерзнул живым переступить порог рая.

В описании бесплотного мира Ю.Кузнецов дерзко изобретателен и не-ожиданно поэтичен. Как и о предыдущих поэмах, писать о "Рае" практически невозможно: за каждой строкой – символическая и смысловая информационная нагрузка, подвластная только Кузнецову: до него столь интеллектуальным в поэзии не дерзал быть никто. Именно в этой неоконченной поэме, строкой, вложенной в уста Иисуса, поэт произносит роковое, на мой взгляд, пророчество о собственной смерти. Он просит Иисуса дать ему возможность зреть рай хотя бы одно мгновение.

– Больше проси!

– Нищете подобает смиренье.

– Что подобает, то слепо.

Я дам тебе зренье.

Прочь с моих глаз

на мгновение в тысячу лет!

"Мгновение в тысячу лет" – мгновение русских сказок и легенд, в которых три минуты пролетают как триста лет под пение райских птиц, – у Кузнецова длится "до скончания мира". На это мгновение Иисус отсылает поэта со своих глаз. Куда? Рай для этого – место неподходящее: спасшиеся души в раю ходят перед глазами Христа. Заслуживших ад – Господь не допустит до рая. Можно предположить, что так интуитивный Кузнецов проговаривается о состоянии смерти, в котором по христианским свидетельствам души ждут страшного суда и воскресения из мёртвых. Проникшему в рай во плоти поэту святой Игнатий Богоносец рассказывает о своём земном мученическом пути в райские обители, словно бы предлагая вернуться в эдем "путём всея земли": "Там, на земле, среди Бога добра и любви Воют, ощеряясь, живые могилы мои". Эти строчки оказались последними, написанными Ю.Кузнецовым, – ещё одно пророчество о подошедшей к поэту земной могиле. Но для русского гения всё, что он пишет о себе, – пророчество о России и её пути. В последних поэмах классическая лира Ю.Кузнецова спела нам пророческую песню о возвращении России к Богу и о рае, право пребывать в котором она должна заслужить земными муками, подвела итог русского тысячелетия.

Кузнецов последних лет поднялся над временем, вышел из его берегов. Выразителем времени оказался Николай Тряпкин. Волнующийся голос Тряпкина завершает русское поэтическое столетие, говорит последнее слово о ХХ веке. На разрушение отечества поэт ответил не по возрасту мощно и яростно, с замахом негодующих и любящих Некрасова и Бернса. Русь Тряпкина предстаёт крестьянским эдемом с райскими березовыми рощами, райскими дедовскими малинниками, райскими длинногривыми конями. Создаётся впечатление, что такую красивую крестьянскую Русь видели только поэты старшего поколения. Так красива Русь Есенина и Клюева. В той утерянной в прошлом Руси строится крестьянский дом. "Первая зима в новом доме" – одно из лучших стихотворений Николая Тряпкина. Оно свободно встаёт в ряды самой высокой русской классики. Стук молотка на строительстве отцовского дома перебивает-ся страшным стуком молотка, вбивающего гвозди в раскинутые на кресте руки распинаемой России. Гениальное стихотворение "Мать" стало символом эпохи, песней о трагедии поруганной Руси, трагедии девяностых.

Гляжу на крест…

Да сгинь ты, тьма проклятая!

Умри, змея!

О Русь моя!

Не ты ли там – распятая?

О Русь моя!

Для христианина крест – орудие спасения, путь к Христу. Смертные муки России на кресте – её путь к Богу и воскресению. Как совпадают общие смыслы речей двух самых крупных поэтов последнего времени!

Третий несомненный современный классик, вошедший в антологию, Василий Казанцев, откровенно тяготеет к тишине. Несуетный, вдумчивый, афористичный, диалогичный, своими строчками он словно подводит черту под сказанным Кузнецовым и Тряпкиным, рецензирует стихи великих предшественников и совсем недавно ушедших в небытие современников. Казанцев напоминает о том свойстве русской литературы, которое сделало её великой: "За все ужасное на свете, За этот долгий, страшный бой Была, была, была б в ответе – Коль не была б Она Святой". Это – свидетельство о ежедневном подвиге самого Казанцева и его собратьев по перу, о восхождении русских поэтов к Божественному Слову, о вечной готовности на мученический подвиг и крест.

Станислав Куняев из редких в наши дни соображений литературной этики в своём издании собственных стихов практически не публиковал. В антологии – небольшая подборка, всего четыре стихотворения. Датирована – трагическим 1991. Ст. Куняев – поэт мощной энергетики, крепкого и сильного стиха, открытой публицистичности и социальности. В одном из стихотворений, вошедших в антологию, словно стремясь укрыться от бунтующей черни, – из Берлина, Праги, Бухареста, Пловдива, Будапешта движутся домой памятники русским солдатам-освободителям. Величественное и трагическое зрелище.

– Ну, с Богом, в путь! –

…и тронулись солдаты!

Под ними простираются Карпаты,

В тумане тают Прага и Белград,

Ползут за ними в боевом порядке

"Тридцатьчетвёрки" и "сорокапятки".

Последний начинается парад.

Сказала бы – тризна по распавшейся державе. Но даже рушащаяся империя, уходящая со своих рубежей, у Ст. Куняева остается Победительницей.

Евгений Курдаков – поэт, тяготеющий к философской лирике и античности. "Кроме того, я думаю, что Карфаген должен быть разрушен" – когда-то эти слова, которые в каждой речи повторял римский сенатор Катон Старший, привели к разрушению Карфагена. Такова амбивалентная природа слова. Созидающее вселенные, разрушать их оно может с такою же силой. Не случайно и Россию – страну Бога Слова и лучшей в мире литературы – уничтожали словом. "– Ceterum cense, – и тают святые легенды, – Ceterum cense, – и пушки стреляют в закон". История повторяется. Только вместо Карфагена танки палят в 1993 по Белому дому. Расстрел Дома Советов – прямой результат выступлений сегодняшних Катонов, обрекших отечество на уничтожение. Так предания первого Рима всплывают при разрушении третьего.

Галичский любомудр Лапшин на сегодняшние события и русскую историю сознательно смотрит глазами глубинной России. Его герои живут рядом с ним. Это обитатели маленького провинциального городка: почти юродивая Клёна, старики – муж и жена, – уединённо коротающие век в бревенчатой хате. С болью наблюдает поэт, как разрушение достигает глубины Руси. Лапшин хорошо знает и чувствует русские характеры. Ему ещё доступен психологизм – плод многовекового монашеского делания, который позже был подменён психоанализом и во многом ушёл из русской литературы, оставшись достоянием класси- ков ХIХ столетия. Путь Лапшина к Богу – путь пилигрима, бредущего вёрстами человеческой души.

До "поэтического взрыва" в "Нашем современнике" Светлана Кузнецова не дожила трёх лет. Умерла в 1988. Она – современница, практически участник сегодняшних литературных событий. И вместе с тем – поэт другой эпохи. Не знающим поэта читателям напомню: Ю.Кузнецов ставил С.Кузнецову в один ряд с Цветаевой и Ахматовой, а В.Кожинов писал как о второй после Ахматовой поэтессе ХХ века. Светлана Кузнецова – сибирский поэт с трагической судьбой и ярко выраженным пророческим даром. "Тысячелетие встретим, пируя на тризне, Пересчитаем и взвесим тяжёлые числа", – строки, написанные в 1987, предвещающие и смерть самой поэтессы и разрушение отечества. И из-вестное стихотворение "Гадание Светланы", датированное 1976, в контексте антологии и времени звучит по-другому, это тоже стихотворение – предчувствие катастрофы.

Татьяна Глушкова прощается с уходящей от России Украиной, с родным Киевом. Распад СССР для неё – ещё и личная трагедия потери малой родины, корней, детства. Она поэт зрения, и в своей тяге к бытию, в бесконечном перечислении и любовании боится упустить самую малую деталь. Но и с жиз-нью приходится прощаться: "Но как мы запоздало понимаем, В чём красота и в чём приволье духа, Тогда лишь усмирив свою гордыню, Когда никто не зарится на нас". Лучшее стихотворение в подборке – "Осень", поражает неженскими мужеством и твердостью письма.

Те же несгибаемая стать и сила духа присущи Светлане Сырневой. Сырнева живет в обнищавшей, разорённой России. Мир Светланы Сырневой – мир скудости и нищеты, в котором некуда идти. За существованием поверх предела – щедрость и стать человека, не знающего недовольства, приученного восстанавливать "мир из себя самое": "Нет в России пустот, позабытых полей, Все надстроено здесь до великих твердынь". Вот этою щедростью души С.Сырнева – поэт умного сердца – восстанавливает "до великих твердынь" и свою поэзию.

Поэт по-особому жемчужного, словно просвечивающего невидимым светом стиха, Геннадий Ступин остро и быстро откликнулся на разрушение отечества: "Меж призраков века-урода Я вижу повсюду и чту Бессмертную душу народа, Святую её чистоту". Выразительна и умна неправильная на первый взгляд строчка: "Нету во мне перед бездной лица". За кажущейся ошибкой – одно из ключевых понятий православия: лицо человеку дается Богом как паспорт в вечности – для свидетельства о неповторимой личности. В личности – тайна спасения души. Отсюда и рождается глубинное тютчевское "во мне" вместо ожидаемого "на мне".

Борис Сиротин пришёл к себе довольно поздно, трагические девяно-стые совпали для него с творческим взлеётом. Сиротин – лирик с явной тягой к классическому русскому любомудрию, с умением подметить и сделать поэтическими приметы сегодняшнего дня, поэт высокой книжной культуры. Не слу-чайно в стихах Сиротина возникают тени великих предков – Бахтина, Розанова, Леонтьева. Время разрушения отечества совпало со временем возвращения России духовных и культурных ценностей. Великие тени словно скользнули за предел, разделяющий тот свет с этим, пришли защитить и поддержать попранную Русь.

Невольно закрадывается мысль: а не Россию ли со множеством населяющих её народов и племён перемалывает старая мельница из стихотворения Глеба Горбовского – древний символ Господних гнева и кары?

...Всё перемелется –

Энгельс и Маркс,

Черчилль и Рузвельт –

останется Русь.

Неожиданно с неодолимой силой набежавшей весенней воды в поэте рождаются Вера и Надежда. Ведь мельница – это и старый, как мир, символ превозможения, перемалывания зерна в хлеб, символ традиционной крестьянской жиз-ни, один из символов мирового древа, все превозмогающего духа, все перема-лывающего времени.

Парадоксально, но явно: под объединяющие звуки классической лиры общий хор поэтов, собранных под обложкой антологии, поёт о великой благодати, осенившей ушедшее русское тысячелетие и великих жертвах, приносимых за эту благодать, о выпавшем России на сломе тысячелетий пути на Голгофу и грядущем её воскресении и возрождении.

При всём разнообразии и обилии крупных поэтов, напоминающем конец-начало прошлого столетия, в книге нет упадничества серебряного века, совре-менные поэты на руинах страны поют о грядущем возрождении Родины. Это упование рождено главным, что совершила русская поэзия за прошедшие пят-надцать лет – её возвращением к Богу. Именно возвращение к православию сделало возможным "поэтический взрыв" на руинах страны, такой яркий и мощный, что назвать наше поэтическое время веком бронзовым или медным – язык не поднимается. Скорее, приходится говорить о вечном поиске золотого века в русской поэзии и попытке преодоления века серебряного.