"Норки, Клава и 7"А"" - читать интересную книгу автора (Данилов Владимир Михайлович)

Последний глухарь

Вечером ко мне забежал Клава.

— Айда к Графычу, чего дома сидеть. Мультиков сегодня по телевизору нету…

Я знал, что каморку кормача Мятлик не променяет ни на какие мультики. Да мне и самому хотелось побывать в домике Графыча.

Когда мы пришли, Павел Евграфович ел суп из алюминиевой миски.

— Садитесь вечерять, охотнички, — предложил он.

— Да нет, мы уже, — бойко ответил Мятлик. — Мы просто так пришли. А где горностай?

— Вон, в компании, — кивнул головой старик.

И мы увидели натянутую на легкую правилку шкурку горностая, которая висела на одном гвозде вместе с беличьими.

После того как мы с Клавой побывали на охотничьем путике Графыча, мне хотелось хоть когда-нибудь поохотиться по-настоящему. Ведь охотился же с ним Владимир, который приезжал из города.

— Дедушка Павел, а дядя Володя вам родственник? — спросил я.

На этот раз старик не улыбнулся, и морщины на его лице не разгладились, а наоборот, как-то застыли, словно шрамы. Графыч полез в карман за портсигаром, прокашлялся и неторопливо раскурил тоненькую папироску. Корявыми заскорузлыми пальцами он переворачивал на столе самодельную коробку портсигара.

— Володимер будет мне вроде как за сына. Сам-то я скобарь — из-под Пскова, значит. Родина там моя. А как война началась, на фронт ушел. Семья в деревне осталась. Деревню враг дотла спалил. Там вся семья погибла. Никого из родни не осталось. А под Старой Руссой фронтового дружка схоронил — Егора Ошевнева. Петрозаводский он был — однополчанин мой. Вот его портсигар, на память себе оставил. Тут вот и адрес его выбит.

Графыч мизинцем подтолкнул к нам солдатский портсигар. На внутренней стороне мы прочли адрес: «Карелия, Петрозаводск, Каменистая, 8».

— Войну-то я уже в Польше кончал. А как прослышал, что домой скоро, написал по этому адресу. Больше мне писать было некуда. Володимер, сын его, ответил мне, к себе позвал. С победой-то я пришел в свое родное село, осмотрел головешки да печные трубы и дале тронулся, к Егорову сыну. Только житель я не городской. Пожил, сколько мог, у Володимера, а потом в лес подался.

— В лес? Стали охотником? — вырвалось у Клавы.

— Да нет, на лесозаготовки. А охота — так, для веселья.

— Павел Евграфович, расскажите про охоту, — попросил я.

— А чего тут рассказывать? — Графыч широкой ладонью смахнул со стола крошки. — Вот, к примеру, вышел такой случай, что я на глухаря ружье не поднимаю.

— Почему? — разом спросили мы с Мятликом.

Графыч рассказал нам историю, которая до мельчайших подробностей осталась у меня в памяти, будто я вместе с ним встречал тогда весенние рассветы в далекой лесной сторожке.

Это было в ту весну, когда к будущему лесопункту Речка еще только-только начинали гнать узкоколейку. Самого лесопункта еще не было и тракторные волоки веером разбегались во все стороны от конца узкоколейки.

Однажды на платформе привезли дощатый домик с одним оконцем, поставленный на сани-бревна. Трактором затащили его на высокий песчаный бугор у берега ламбушки, В домике поставили железную печку, смастерили топчаны.

— Живи, Павел Евграфович, в свое удовольствие, — сказал технорук.

И поселился Графыч в этом дощатом теремке. Работа была нехитрая — уедут лесорубы к ночи в поселок, оставят бензопилы и трактора — вот и присматривай, чтобы какой лихой человек не набедокурил. Короче, определился Графыч в сторожа.

Днем промышлял рыбалкой и охотой, а посреди ночи выходил из своего домика и слушал, чем лес живет. Какая птица в родные края вернулась, какой зверь к человеческому жилью идет. Одинокому человеку другой жизни и не надо.

Лесорубы — народ деловой. Днем окрест ревут трактора, завывают бензопилы, с тяжелым уханьем падают вековые сосны. Днем зверь и птица сторонятся лесной делянки. А к вечеру вроде и не было великого шума, И утки шебуршат на ламбушке под самым окном Графыча, и лосиха с лосенком пройдет по бугру возле его домика.

Неподалеку от сторожки из ламбушки выбегал ручеек. И здесь, на соснах, Графыч насмотрел глухариный ток. Добыл глухаря, потом другого. Хотел технорука предупредить, чтобы лес на току не валили, мол, глухари это место облюбовали. Да не успел, глядь, а уж лесу-то не стало. Одна сосна высоченная осталась. Вальщик пожалел ее, уж больно семенник хороший. С нее ветер семена на полкилометра отнесет, и новый лес поднимется.

Так и осталась стоять та сосна — такая же одинокая, как сам Графыч.

Глухари, когда не стало леса, подались в другие куртины. И только один старый петух не захотел покидать место своего игрища. Видно, не раз по весне этот старый боец выходил здесь грудь в грудь на честный бой со своим соперником.

Каждый вечер он прилетал на эту одинокую сосну. Вначале, застыв на фоне зари, прислушивался. Затем, осмелев, проходил по суку и начинал щипать хвою. Аза полчаса до самых глубоких сумерек майской ночи, он расправлял веером хвост и, закинув к небу свою бородатую голову, словно колдун, начинал выговаривать глухие заклинания.

В такие минуты Графыч садился на пороге и завороженно смотрел на глухаря. Хотя до птицы было довольно далеко, старику казалось, что он слышит каждое колено этой древней песни, не похожей ни на что другое.

Закончив свой недолгий вечерний концерт, глухарь втягивал голову в плечи и замирал. Боясь потревожить сон птицы нечаянным стуком, старик неслышно прикрывал за собой дверь сторожки и ложился спать. Но сон его, как и сон древней птицы, был коротким.

С первым проблеском рассвета старый глухарь вновь преображался. Он пел. Одна песня сменяла другую, и, казалось, будто «скирканье» и «точенье» глухаря рассеивали серые сумерки, пробивая дорогу алой заре и первому лучу солнца.

Старик встречал зарю вместе с глухарем. Он, как и вчера, садился на порог и слушал. И какая-то невысказанная радость переполняла его. Он радовался свежести утра, занимавшейся заре, тому, что дышится легко, полной грудью, что рядом славит жизнь такая сильная большая птица.

Как-то под вечер на болоте, неподалеку от сторожки, захлюпали чьи-то шаги. К домику Графыча подошли двое парней с ружьями.

— Дедуля, пустишь переночевать? — спросил один. — Заблудились малость, из сил выбились.

— Топчанов не жалко, входите в дом, — пригласил старик и тут же принялся растапливать печку, чтобы накормить запоздалых гостей.

Потом при свете керосиновой лампы потчевал их рыбой и чаем. Оказалось, это студенты из Петрозаводска. Выдалось свободное время, решили поохотиться. Да вот вышли на вырубки и сбились с пути. Кружили, кружили по вырубкам, пока из сил не выбились, а тут и ночь близка. К счастью, приметили сторожку.

— Ох, заговорился я с вами, — встрепенулся Графыч. — Дружка прозевал.

Студенты недоуменно переглянулись.

— Хотите, и вы можете глянуть, только лампу погасите.

Один из гостей дунул в стекло лампы, и пламя, полыхнув красным светом, угасло. Старик приоткрыл дверь сторожки и сел на пороге.

— Вон он, дружок мой, уже поет, — лицо Графыча осветила довольная улыбка.

Студенты завороженно смотрели на поющего глухаря.

— Он каждый вечер сюда прилетает? — шепотом спросил один.

— Хоть часы проверяй по нему, — ответил старик.

— Так это вы его сюда приманили? — спросил второй.

— Где там. Глухарь — птица гордая, его не приманишь, — пояснил Графыч. — Он гораздо раньше меня здесь поселился. Токовище тут было.

Смеркалось довольно быстро. С вечера по небу плыли низкие тучи. Глухарь спел еще несколько песен и, сложив веер хвоста, затих. Старик прикрыл дверь сторожки.

— Давай укладываться. Похоже, ночью дождь будет, что-то ноги поламывает.

В сторожке было тепло от протопленной печурки. Графыч улегся на свой топчан, укрылся одеялом.

Студенты, постелив на топчаны ватники, тоже притихли. Серая пелена майской ночи затянула оконце сторожки.

Проснулся Графыч от глухого стука. Поднял голову, прислушался. И поначалу ему показалось, что ударил гром. Но все было тихо, а за окном по-прежнему темно. Старик опустил голову на подушку. Однако сон не шел.

«Может, какой охотник в беду попал?» — подумал Графыч. Он сел на топчане и в потемках нащупал сапоги. Накинув ватник, старик приоткрыл дверь. Сырая струя воздуха хлынула в протопленную сторожку. Графыч прислушался — вокруг все было тихо.

Приотворив дверь, старик зажег спичку и поднес ее к висевшим на стене ходикам. Часы показывали половину второго. Загасив спичку, Графыч вдруг заметил, что оба топчана пусты. Старик снова зажег спичку и поднял ее над головой. Сомнений не было — гости ушли, не попрощавшись. Спичка погасла. Сторожка снова погрузилась в темноту.

Графыч сел на свой топчан и подпер голову руками. Разные мысли приходили ему в голову в эти минуты. Едва забрезжил рассвет, старик отправился к токовой сосне. У подножья дерева он нашел глухариные перья и алое пятно на светлом песке. «Тайком, как воры, сонную птицу…» — вслух причитал старик. — «Ведь не с голоду же пропадали…»

В ту же весну Графыч попросил расчет в лесопункте и переехал в зверосовхоз…

Мы с Клавой слушали Павла Евграфовича, затаив дыхание. И он, помолчав, закончил:

— С той поры я на глухаря ружья не поднимаю. Да и зачем? Мало их осталось в наших лесах, а птица эта уж больно красивая, гордая птица. Тетеревишками балуюсь. Вот и Волоха мой тоже любит погонять тетеревишек. Помнишь, Клавдий, как мы в лесу встретились?