Владимиров Виталий Униперис (фантастика реальности)

Ненавижу двойные двери. Проваливаешься в темноту, как в чернила, которые обесцвечиваются уже в кабинете начальника. Он у нас респектабельный. Кожа на роже, как на чемодане миллионера, хрустальные очки, черный стол, деловой календарькомпьютер и семейное стереофото в серебряной оправе. Полстены занимает групповой портрет маслом. Совет директоров нашего интерконцерна. Крайний справа — хозяин кабинета. У него на календаре помечено цифрами десять ноль-ноль и две буквы "Г" и "Б". Десять часов утра, Гарри Белл. Гарри Белл — это я. — Привет, босс! — Доброе утро, Белл. Было такое впечатление, будто хозяин набрал в рот дерьма и улыбается. — У меня всего три минуты, поэтому перехожу сразу к делу. Тираж альманаха "Третий глаз" опять съехал до минимума рентабельности. Белл — вы старый волк и знаете как охотиться за сенсацией. Если найдете что-то, что спасет альманах, то мы продолжим наши игры, если нет, то вывод будет грустным для вас. Как у Киплинга: Акела — волк, но старый, Акела не может вести стаю. Отправим с почетом на пенсию, у вас будет масса свободного времени, напишете главную книгу своей жизни, вы же балуетесь прозой, не так ли? Осведомленность хозяина заложена в моем файле. Теми, кто меня заложил. Осведомителями. Эти никогда не состарятся и не потеряют работы. — Настоящая проза — это не игра в салочки, — глубокомысленно заметил я. — Согласен. Но пока Гарри Белл не столп постмодернисткого сюжета и лексики абсурдисткого алогизма, а свободный охотник за сенсацией. Не так ли? — Да, сэр. — Желаю удачи, Акела. Срок — две недели. Как раз за день до сдачи номера. Может быть, последнего. Я вышел. Правда, успел прижать в темноте междверия секретаршу Пегги, но уж если это считать достижением, то в чем тогда высшая цель жизни? Кстати, о цели. В компьютерной игре "Поиск клада" красный человечек гоняется за белым. Белым, как седина Акелы. Выход где-то есть. Надо только иметь идею и реализовать программу. Загоняешь Красного Босса в тупик и выходишь на свободу. На набранные очки можешь погулять, но впереди новый Красный Босс, а то и два и программа посложнее. А сейчас выход есть. Самый простой. И я вышел на улицу. Подождал пока сработает интуиция. Выбор должен быть алогично-точным. А вот и тот, кто мне нужен. — Мечтаешь похудеть? — остановил я толстяка с густейшими бровями на мясистом лице. — Что? — его брови, как гусеницы, поползли вверх. — Быстренько назови два числа. Одно не больше пятидесяти, другое не больше пятисот. Ну! — Сорок восемь и двести тридцать пять, — выпалил он. Гусеницы доползли до верхней отметки и грозили скрыться в густой шевелюре. — Давай рецепт, доктор. — Поменьше движения, побольше мучного, приятель. Толстяк, как хамелеон, поменял помидорный цвет своего лица на удушливо-фиолетовый: — Катись к дьяволу! — Уже в пути, — лучезарно улыбнулся я, опасаясь, что толстяк просто лопнет. Сорок восемь и двести тридцать пять. Сорок восьмой том Всемирной энциклопедии. Двести тридцать пятая страница. Та-ак! УНАНИМИЗМ… УНДИНЫ… УНДОЛЬСКИЙ… УНИВЕРМАГ… УНИВЕРСАЛ… УНИВЕРСАЛЬНАЯ АРТИЛЛЕРИЯ… УНИВЕРСИТЕТСКИЕ УСТАВЫ… УНИПЕРИС… УНИТАРИИ… УНИЯ… УННА… Неужели мимо? Может, УНИПЕРИС? Вроде бы ничего особенного? Универсальный перископ. Можно выставить окуляры на улицу и разглядывать прохожих, можешь увидеть содержимое комнаты сквозь витраж или запотевшее стекло. Такие перископы давно стоят во всех заповедниках. С его помощью заглянешь в глаза тигра так близко, как не заглядывает его самка, можешь увидеть отражение Земли в зрачках кондора, можешь объемно, стереоскопически, в ночи рассмотреть салон летящего на десятикилометровой высоте авиалайнера, Вещь классная, но рядовая. Хотя… Трансфокатор приближает на максимально близкое расстояние — это понятно, а вот сквозь, казалось бы, непроницаемое, как это? О том, что считать непроницаемым, например, глаза моего босса или проницаемым, например, блузку его секретарши Пегги, я размышлял пока ехал в метро до станции "Kaluga". Вся нефть идет на экспорт, газолин дорог, как память о Сталине, держу свой "Ниссан90" на платной стоянке, сам, как все, покупаю проездной. Зато с барахлом нет проблем и "Макдональдсы" на каждом шагу. В железобетонном суперхаусе, как в углу супермаркета, я отыскал нужную флэт, то бишь квартиру. Дверь после многих звонков приоткрыла свое вертикальное веко на размер, допускаемый цепочкой щеколды. Я долго объяснялся пока дверь нехотя распахнулась. У нее были желтые волосы, наглые без ресниц глаза стервы и рот без губ. Через короткий коридорчик она провела меня в комнату и обратилась к высокой спинке кресла, придвинутого к окну: — К тебе. И не забудь содрать с него гонорар за интервью. Дверь за ней захлопнулась с такой силой, словно попытались вышибить косяк. Я подошел к креслу и обнаружил в нем человека, погруженного в такую глубокую задумчивость, что он скорее напоминал предмет невоодушевленный, нежели наоборот. Я помахал рукой перед его немигающими глазами. — О, извините, — очнулся сидящий и вынул из ушей герметические распорки. — Как это вам удалось уговорить Фригиду, чтобы она впустила вас? Присаживайтесь. Значит, пучеглазая — Фригида, а оживший манекен — изобретатель унипериса Смирнофф. — Как создавался униперис? — повторил мой вопрос Смирнофф и задумался. — Забавно, что я могу сказать вам правду, но вы ее не напечатаете. — У нас свобода слова, сэр, — напомнил я. — С восемьдесят пятого, товарищ?.. Хорошо, я расскажу сначала то, что вы напишете и что вам разрешат опубликовать, а потом посмотрим… — Посмотрим, — отозвался эхом я. — Идея видеть сквозь непроницаемое сродни самому сокровенному желанию и человека и человечества — желанию обладать. Жизнь обретает смысл только, если мы чем-то владеем: должностью или рекордом, авторучкой или женщиной, знанием или даже самим собой, не замечали? Я задумался об этом, когда мне было шестнадцать и мне понадобилось всего лишь тридцать лет, чтобы добиться своего. Хуже всего первый успех — он заставляет тебя верить в гораздо большее, чем ты есть на самом деле. Да, мне пришла в голову идея как уловить слабеющий отраженный свет и я реализовал ее. Но потом чем дальше шел я к цели, тем неразрешимее казались поставленные задачи. Оптика… квантовая механика… математика… химия… — в прикладных отраслях каждой из этих наук пришлось искать свои решения. — Моя задачка как раз в том, чтобы рассказать читателям, как вы этого достигли. Наш альманах читают люди, склонные к изобретательству, к инженерным фантазиям. Как вам впервые пришла в голову идея унипериса? — Кто-то сказал, что всякая человеческая голова подобна желудку — одна переваривает входящую в нее пищу, другая от нее засоряется. В тот момент она у меня варила, как крутой кипяток яйца. Он замолчал, что-то вспоминая. — Вы видели Фригиду?.. Ах, да, конечно… Интересно, что многие так и ходят под зонтиком, хотя дождь давно уже кончился… Он вылез из кресла, как из болота, дошел до секретера в углу, покопался в нем и протянул мне листок, окруженный желтой рамкой времени. Письмо начиналось изысканно: "ВАШЕ ИЗЯЩЕСТВО!" — Это ей, — пояснил Смирнофф. — Фросе, простите, Фригиде… Господи, какая у нее была божественная фигура! Смирнофф со стоном вкушающего любимый деликатес опустился в свое кресло. — Сейчас уже все бани посносили, правда? — вдруг с неподдельным интересом спросил он меня. — По-моему, да… Одни сауны. — Во! А тогда еще были бани. После школы мы бежали купаться на реку, а на том берегу стояла баня. Женская. И если переплыть да забраться на высокую ветлу, то можно было разглядеть что-то смутно желанное… Из-за большого расстояния все казалось красивым, а горячее воображение превращало красивое в прекрасное. И очень хотелось быть поближе. Про это вы напишите? Я представил себе реакцию шефа. Наверняка, скажет что-нибудь подобное: "Вы сели в лужу, сэр, и похожи на йога, усилием воли втягивающего в себя воду." Сказал об этом Смирноффу. Тот усмехнулся: — Ваш шеф похож на человека, у которого никогда не болели зубы, у таких обязательно плохо пахнет изо рта. — Вы правы, шеф тверд, как цензор советского Главлита, когда дело касается принципов морали и никогда не пропустит на страницы альманаха идею, что великое открытие сделано только потому, что автор любил в детстве подглядывать в женской бане. И все-таки как это было? — Работа… работа… и снова работа. Тридцать лет на одном из почтовых ящиков и теперь не надо переплывать реку и забираться на высокую ветлу, чтобы войти взглядом сквозь непроницаемое… Хотя оказалось, что непроницаема и непреодолима совсем другая преграда. Я стал известен, попал в энциклопедию. Меня поставили в известность. Так и стою среди нее. И ничего мне неизвестно… Смирнофф вдруг по-детски, обезоруживающе улыбнулся, подмигнул мне, поднес палец к губам и вернулся к своему креслу. Развернул его, нажал на что-то в подлокотнике, боковина распахнулась, обнажив мини-бар. — Помните очень давнишний фильм, там чекист приходит в дом, а хозяин неожиданно спрашивает: "Простите, вы русский человек?" Чекист осторожно подтверждает и тогда хозяин радуется: "Значит, водочку пьете!" Нуте-с, по паспорту вы россиянин, а по крови? — Питие есть веселие Руси. — Грамотно, — одобрил Смирнофф и добавил, разливая по стаканам, — даже сабля, если ее не купать в крови, ржавеет. Мир потихоньку оживал. Побежала по жилам кровь, раскрылись весело глаза и в серой, сумеречной комнате, как сквозь бинты реставратора старых полотен, явились краски. Я обнаружил, что в углу на четвереньках бегемотом стоит красный диван, а гардероб, удушливо дразнясь, прищемил дверкой синий язык галстука. Вдруг за почерневшим окном жирно ударил гром, капли дождя загрохотали крупным горохом по подоконнику, Смирнов щелкнул выключателем и воссиявший свет стал озарением, что мир не так уж дурен. — Мне нравятся в моей жене две вещи — это подбородок, — сказал Смирнов и мы расхохотались. Так было смешно, словно мы со Смирновым заразились общей болезнью. А когда по комнате поплыл дым первой затяжки, то представилось, словно сидим мы с ним на корточках у костра и курим трубку. А жены разрезали труп врага и жарят его печенку. Раздался кулачный грохот в дверь. — Фригидище, — буркнул Смирнов. — Нечего было хлопать дверью так, что замки сработали. Смирнов дождался пока окончится очередная атака Фро: — Вы обещали Фригиде заплатить за интервью? Лучше сделайте это незамедлительно или скройтесь от нее в больницу, причем лучше сразу в травмотологическое отделение — все равно она вас найдет и изуродует. А тут хоть врачи будут рядом. Все-таки хорошо плачет тот, кто смеется последним. Смирнов посмотрел на меня и понял мой немой вопрос. — Время превратило Ее Изящество Фро в мегеру. И ничего я не смог поделать, не преодолел непроницаемую преграду духовной черствости. Волос в супе, который она ест, поражает ее гораздо больше, чем атомный взрыв на другом конце земного шара. Мужчина всегда рассуждает так: если женщина курит, наверное, она не только курит, но и… А когда мужчина пьян, это "наверное" превращается в наверняка. Я думал, что совершенство по имени Фро не может быть обделено добротой и разумом, и я был пьян от любви… Все люди — живые. И наделил нас Господь системой, но у одних она такая нервная, что стреляя себе в висок холостым патроном, они умирают от разрыва сердца, а других не прошибает даже стон беременной женщины, раненной в живот. Тогда кто позволил "другим" блевать на мое Евангелие? Потихоньку наступило похмелье. Все равно, что перевернуть всю игру задом на середку. — А почему бы вам не издавать календарь антисемита? Для памяти… для "ПА-МЯ-ТИ"… Смирнов умолк, молчал и я, Игорь Колокольников, русский поэт и писатель, зарабатывающий себе на сэндвич и виски журналистским трудом, потому что перестройка в моей стране наконец-то кончилась и рубль стал конвертируемым. А вот мой босс — чистокровный янки и он больше не желает вкладывать "зелень" в издание журнала "Третий глаз", потому что выгоднее СУПЕР-ТИ-ВИ. Это раньше, когда болела нога, лечили ногу, а надо было лечить голову. А молчали мы потому, что теперь, когда встречаются два россиянина, обязательно возникает такая пауза, эта минута молчания, словно в память о застреленных, зарезанных и повешенных, в память о крови, пролитой во время Великой гражданской, в память о разорванной на куски и проданной Родине. В этом не виноват ни Смирнов, ставший Смирнофф, ни Фрося, превратившаяся во Фригиду, ни Игорь Колокольников, ныне Гарри Белл, в этом виноваты и Смирнов, и Фрося, и я — все вместе. Третий глаз… Третий глаз… Третий глаз — это совесть каждого и нации — подбит, закрыт и ни черта не видит, хоть дай ему униперис.