Мэри

После визита к врачу все слова, которые я хотела выкрикнуть, пробкой застряли у меня в горле, и женщина, которую я сотворила за десятилетия, стремительно распадается на части. Я молчу. Не могу выдавить ни звука. Это высшая степень самосохранения. Впрочем, сейчас мне говорить не с кем, и спустя несколько часов, уже дома, мерзкая пробка в горле превращается в затор сродни тому, что перекрывает канализацию, — так сильно он воняет.

Страхи вернулись. Полный комплект давних ужасов. И теперь мне есть что терять.

Бренна и Грэдин поначалу даже не обратили внимания на мое молчание. Позже они, конечно, отметили мою немоту, но вряд ли их измученное сознание могло подсказать, что нужно делать в такой ситуации. Они едва-едва способны позаботиться о себе самих. Должно быть, их настораживает мое поведение, но сейчас они вдали от своего папаши-садиста, а это для них главное. Несколько раз дети спрашивали, что я подарю им на Рождество, и, не получив ответа, недоуменно переглядывались. По своему обыкновению, они переругиваются, учиняют бедлам в ванной и сметают все съестное в доме. В первый день я все-таки сумела приготовить еду: сэндвичи, запеканка, какао — и даже постирала одежду.

Время утекало, час за часом.

А потом зазвонил телефон.

— Мэри… это… — Человек вздохнул. Помолчал. — Дэвид.

Я повесила трубку.

Минут десять стояла, упершись взглядом в стену, сжимая трубку, навалившись на нее, словно придавливая к аппарату, чтобы тот не зазвонил. Не помогло. В тот вечер телефон звонил дважды.

— Мэри, это вас. — Бренна протянула трубку.

Я не взяла, не шелохнулась в своем кресле. Она нахмурилась. Даже сидя в другом конце комнаты, я слышала, как он надрывается: «Алло, алло?» — и каждый звук вгрызался в мои внутренности. Дэвид Карлайл вгрызался в меня.

Изумленная тем, что он решился со мной связаться, посмел войти в мой дом — пусть вторгся лишь его голос, — я упала на кровать и беззвучно зарыдала.

В канун Рождества все стало еще хуже. Дело не только в том, что я не могла говорить, хотя в мозгу за минуту проносились тысячи слов, посредством которых я пыталась понять, что происходит, и разработать план. Я лишилась не только голоса, но сил; энергия оставила мое тело. В сознании словно что-то взорвалось, и меня замкнуло. От энергичной, упрямой, решительной женщины осталась немощная, пораженная ужасом оболочка.

— Нам нечем заняться, — жаловалась Бренна.

Дети недовольно бубнили, что на Рождество все смотрят телевизор, лакомятся сладостями, наливаются лимонадом. Я достала из сумочки двадцать фунтов. Они знают, где находится деревенский магазин. Он еще открыт.

— Мэри, а как же вы? — Мой ступор пробудил беспокойство даже в Грэдине.

Раньше мальчик меня тревожил. Теперь я думала лишь о себе.

В рождественское утро им уже было все равно, говорю я или нет. Бренна и Грэдин разведали, куда я спрятала их подарки, и теперь объедались шоколадом, резались в игры и даже читали купленные для них книги. Брат с сестрой наверстывали детство, которого их лишили. И я должна бы помочь им в этом, но сил хватало, лишь чтобы дышать.

Днем приехала Джулия. Меня она нашла в синем плюшевом кресле — в него садились только тогда, когда случалось что-то важное. Она не знала, что мое сердце истекает кровью. С тех пор прошел не один день, я потеряла им счет. Сегодня дочь собирается отвезти меня в больницу.

— Мама, ты сдашь анализы? — Джулия вздыхает, и ее тревога выплескивается наружу Она делает все, что от нее зависит, учитывая обстоятельства.

Я боюсь даже посмотреть на нее, чтобы она не прочла в моих глазах правду. Я дергаю пальцем. Она знает, что это значит.

— Хорошо. На улице холодно. Наденем-ка вот это.

Джулия достает пальто, неуклюже вдевает одну мою руку в рукав, затем другую, поднимает меня. Она искренне верит, что помогает, что благодаря ее доброте мне станет лучше. Она не знает, что лучше не станет уже никогда.

— Ну что, пойдем в машину? — Джулия обращается со мной как с младенцем.

Ах, дочка. Меньше знаешь — крепче спишь.

В больнице шумно и оживленно. Вокруг носятся врачи и медсестры, пациенты шаркают по блестящему полу. Я оглядываюсь — на крыльце курят несколько женщин в халатах. Одна из них, почувствовав мой взгляд, отворачивается. Халат у нее яркий, вырви глаз. Зря я согласилась. Не нужны мне никакие анализы. Они ничего не найдут.

Мы сидим в приемной отделения неврологии. Джулия что-то говорит, но я ее не слышу. Мозг улавливает лишь фрагменты звуков — разбитые остатки человеческих жизней. Она произносит слова «раны» и «виновата», и я догадываюсь, о чем речь. Джулия хочет навестить Грейс, пока мы в больнице. Моя дочь обнаружила бедную девочку. Хватит ли ей сил, чтобы все это вынести?

— Миссис Маршалл?

Пусть Джулия ответит. Надеюсь, она скажет, что я никогда не была замужем и ко мне следует обращаться мисс.

— Это моя мать, — поясняет она. — Мама, пойдем. Наша очередь. — Джулия тянет меня вверх, у меня кружится голова.

Я едва переставляю ноги, настоящая развалина, хотя каких-то две недели назад как оглашенная гонялась за цыплятами по двору, в одиночку ремонтировала сарай, в котором держу коз. Девочка, что гостила у меня раньше, вернулась в семью, и я готовилась к встрече с новым испытанием — Бренной и Грэдином. Я верила, что смогу им помочь, изменить их жизнь. Но вместо этого меня поглотила бездна.

Джулия ведет меня в кабинет мистера Рэдклиффа.

Я не люблю врачей.

Тело все как в огне.

— Ну-с, миссис Маршалл, доктор Карлайл предупредил меня, что у вас сложный случай. Мы с ним давно знакомы и долго беседовали о вас. Он очень хотел, чтобы я как можно быстрее вас осмотрел. Я задам вам несколько вопросов и, скорее всего, попрошу сдать кое-какие анализы. Согласны?

И этот тоже разговаривает со мной как с ребенком. Стол у него ламинированный, а не деревянный, и с краю свисает нитка — похоже, кто-то зацепился одеждой. На полу — синий ковер. У порога проплешина, но в остальном вполне приличный ковер.

— Миссис Маршалл, вы меня понимаете?

Я бы предпочла, чтобы он обращался ко мне «мисс».

На краю стола — горшок с арахнисом, мелкие цветы сползают до самого пола. Кабинет насквозь проткнут ярким лучом зимнего солнца. Пылинки плывут в воздухе, кружатся, исчезают.

— Мама, — обращается ко мне Джулия, хотя прекрасно знает, что я не заговорю, — мне за тебя ответить?

Я бы рада кивнуть, посмотреть на нее, улыбнуться или дернуть пальцем, но я не могу. Меня нет, осталась только пустота. Я смотрю на ботинки Джулии. Они в белесой грязи. Пятка немного стоптана. Коричневая кожа слегка сморщилась на лодыжке. Сбоку застежка-молния. Теплые ботинки. Ботинки Джулии. Я помню, как она сопротивлялась в детстве, не желая носить практичную обувь.

— Можно я буду за нее отвечать, мистер Рэдклифф?

— В данных обстоятельствах ничего другого не остается. Доктор Карлайл сообщил, что ваша мать онемела. Он сказал… — Рэдклифф замолкает, и я думаю, что именно Дэвид обо мне сказал. — Видите ли, избирательная немота — удивительная вещь. Иногда больные говорят с одними людьми, а с другими — нет.

Он думает, я могу выбирать?

— Вы хотите сказать, мама просто решила не разговаривать? То есть она может говорить, но почему-то не желает? — раздраженно спрашивает Джулия.

— Если мы имеем дело с избирательной немотой, то да, она до определенной степени может выбирать, с кем говорить, а с кем нет. Меня беспокоит невралгическая сторона проблемы, если быть точным — ее мозг, особенно если немота носит неизбирательный характер.

— Вы думаете, у нее опухоль? — Джулия всегда была прямолинейна.

— Не исключено. Надо все проверить. Когда именно миссис Маршалл перестала разговаривать?

Джулия молчит, я знаю, что она смотрит на меня. Чувствую ее взгляд на лице, он полон мольбы — пусть я снова стану нормальной, пусть мы снова будем вдвоем, мать и дочь против всего мира.

— Сложно сказать. За несколько дней до Рождества мы болтали по телефону, а когда я приехала к ней на праздники, она… уже была такой. Значит, это произошло где-то посередине. Доктор Карлайл сказал… — когда она произносит его имя, ее голос буквально сочится нежностью, — похоже, он не считает, что ее надо срочно госпитализировать. По-моему, он надеется, что мама придет в себя, если отдохнет и за ней будут как следует присматривать. По его мнению, она пережила сильный шок.

— С тех пор она произнесла хоть одно слово, хоть какой-то звук? Фыркнула, взвизгнула?

«Я не фырчу и не визжу! — мысленно кричу я, и так оглушительно, что тотчас начинает болеть голова. — Это скотина на ферме фыркает и визжит».

— Она застонала, когда я подняла ее из кресла в Рождество. Наверное, я зажала ей руку. Но это все. Больше она не издала ни звука.

Джулия смотрит на меня, моля, чтобы я поучаствовала в их занимательной беседе. Они говорят обо мне так, словно меня здесь нет, и от этого ощущение невидимости становится все более осязаемым.

— А как ваша мать двигается? Ее физическое состояние ухудшилось? Может, она хромает? Есть ли признаки паралича?

Джулия молчит, обдумывая вопрос. Мысленно я перебиваю ее, пытаюсь прошептать правильный ответ, но она меня не слышит. Я разочарованно поворачиваюсь к Рэдклиффу и выдаю беззвучную речь. Я сомневаюсь, что он мне поверит, впрочем, как и Джулия.

Начнем с того, доктор, что моя способность двигаться полностью сохранилась. Прошло несколько часов, прежде чем все началось; после визита к доктору Карлайлу я добралась до дома, и все было в порядке, пока… пока я не поняла, что происходит. Вот тогда-то мои суставы словно сковало, а сухожилия окаменели. Яд, который я с таким трудом сдерживала тридцать лет, разлился по телу. Добрался до самых укромных уголков. Через несколько дней он выжег мои глаза, пропитал сердце, и теперь оно едва бьется, высушил кожу. И каждый шаг терзает мои суставы, а когда ем, то будто глотаю колючки. Скажите, мистер Рэдклифф, что со мной такое?

— Так странно… Мама всегда была очень энергичной. Поразительно энергичной для своего возраста. Она правильно питается и много двигается, работает на ферме. Конечно, ее физическое состояние изменилось. Кардинально изменилось. Я не знаю, может ли она больше двигаться, чем двигается сейчас. Сомневаюсь. Вряд ли ей нравится, что я ее мою, вожу в туалет. Она бы сама это делала, если бы могла. Что бы ни произошло, но ее тело словно раздавлено.

И душа.

— Мистер Рэдклифф сказал, что МРТ назначили на понедельник. Неплохо, правда, мам? — Джулия везет меня домой. — Заедем к Надин, надо забрать Алекса и Флору. — Она обращается со мной так, как я когда-то обращалась с ней, — терпеливо, чутко. Готовая защитить от всего мира.

Я размышляю о предстоящей томографии. Врач объяснил, что меня засунут в трубу и прибор сделает снимки моего тела, просканирует мозг, внутренние органы, сосуды, чтобы убедиться, что нигде нет кровотечений. И когда аппарат примется зондировать магнитным полем те уголки моего тела, которые никто никогда не видел, меня унесет шум. А потом мистер Рэдклифф изучит результаты и решит, что со мной приключилось. Правда, они не знают, что никакое сканирование ничего не даст и даже самый точный портрет моего естества не отразит того, что внутри.

Флора и Алекс вылетают из дома Надин и проворно забираются в машину. От них пахнет лимонадом и приторными конфетами. Обычно я напоминаю Джулии, чтобы она попросила Надин не закармливать моих внуков этой дрянью. А Джулия отвечает мне сердитым взглядом, намекая, чтобы я не вмешивалась, и объясняет, почему Эду и Надин нравится баловать племянников. Я извиняюсь, и мы весело смеемся. Теперь все изменилось. По дороге в Нортмир Алекс забрасывает мать новостями о расследовании Эда. Мальчик в восторге от деятельности своего дядя.

— Мам, дядя Эд разрешил мне прийти в участок и взять интервью у полицейских, чтобы подготовить заметку в школьную газету.

Алекс сидит сзади, и мне его не видно, но уверена, он так и сияет от восторга, наверное, уже спешно придумывает вопросы. Алекс твердо решил стать полицейским, когда вырастет. Эда он боготворит не меньше отца. Жаль, что с нами нет Марри, он бы сейчас обнял Джулию, поддержал, когда она столкнется с неизбежным. Я уже не смогу ей помочь. Впереди — пропасть, и если она рухнет на дно, никто не услышит ее криков.

— Алекс, ты не надоел дяде своими вопросами? — спрашивает Джулия в своей обычной нервной манере. Она и машину также водит.

— Ну, мама! — стонет он. — Дядя Эд мне все-все разрешает. И вот увидишь, он обязательно найдет того, кто убил Грейс.

— Грейс не умерла, — возражает Джулия и, наехав на рытвину, резко дергает руль, выравнивая машину. — Просто она в плохом состоянии, и я очень надеюсь, что дядя Эд поймает мерзавца.

— Пусть дядя Эд поймает его, а не то этот убийца сделает то же самое с тобой, бабушкой или Флорой.

— Хватит, Алекс! — взрывается Джулия, словно визит в отделении неврологии вконец истощил ее нервную систему. — Дети, бегите в дом, а я помогу бабушке.

Она отстегивает ремень безопасности и ведет меня в дом, а у меня из головы не выходят слова Алекса. Как объяснить, что уже слишком поздно?