"Фиаско" - читать интересную книгу автора (Диналло Грег)

1

— Зима уже на пороге, она не станет ждать.

Эту сентенцию я услышал не от какого-то там безымянного русского поэта, а от экономического советника Бориса Ельцина на одной пресс-конференции, о которой писал несколько месяцев назад. Оратор говорил о постепенном переходе к конвертируемому рублю, о сдерживании инфляции, о пресечении оттока из страны капиталов и об увеличении частных капиталовложений, что было важно для стабилизации российской экономики. А напоследок выложил главный козырь: напомнил, что надвигаются самые холодные месяцы года, когда спрос на основные товары достигает пика, а производство, наоборот, падает, что неизбежно влечет резкое ухудшение качества продукции, прежде чем оно начнет снова постепенно улучшаться.

Не знаю, отчего такие мысли прокручивались у меня в голове в тот самый момент, когда я входил в один из московских домов культуры и искал конференц-зал, на дверях которого белело написанное от руки объявление: «Собрание москвичей, начинающих лечиться от алкоголя».

Войдя в зал, я отыскал свободный стул и почувствовал, что все замолчали. Люди, сидевшие за длинным столом, смотрели теперь только на меня: одни — с сочувствием, другие — с недоумением, безучастным не остался никто. Я тоже внимательно вглядывался в их усталые лица. Кто они такие? Вот эта — домохозяйка? А тот — таксист? А та — швея? А эти — инженер? санитарка? рабочий? студент университета? Нужно как-то определиться, потому что никого из них я не знаю, а ведь намереваюсь провести с ними самые тягостные дни в своей жизни.

Тут меня охватило вдруг безотчетное желание поскорее удрать отсюда, скрыться и таким образом избежать неведомого. Но по собственному и многолетнему опыту я знал: если сегодня увильнуть от неприятных переживаний, завтра они непременно скажутся еще острее.

И вот настал мой черед.

Я смял сигарету и встал, ухватившись покрепче за край стола.

— Зовут меня Николай К., — начал я. От волнения в горле запершило, и я запнулся, прислушиваясь, действительно ли это мой голос?

Кое-кто из присутствующих подался вперед в напряженном ожидании. Какая-то парочка, видимо, супруги, судорожно ухватили друг друга за руки. Лысый мужчина с ледяным взглядом одобряюще кивнул головой.

— Ну так вот, значит. Зовут меня Николай К., — снова начал я, четко выговаривая каждое слово. — Стало быть, зовут Николай К. Я алкоголик.

Раздались жиденькие аплодисменты. С этого момента и началась моя личная перестройка. Недавно редкая, такая радикальная форма самобичевания стала обыденным явлением, с тех пор как сняли запрет на выражение личной точки зрения. Новые власти признали наконец-то, что пьянство оказывает на экономику разрушительное влияние, подобное пагубному воздействию на живой организм сильнейшего наркотика, и на смену насильственным мерам, таким, как принудительное лечение, иногда даже содержание под стражей, пришли иные меры, вроде этих добровольных совместных собраний.

— Николай, а с какой стати вы пьете? — задал вопрос кто-то из присутствующих.

— А для того, чтобы надраться, — раздраженно усмехнулся я в ответ.

Наступила тишина. Никто не хихикнул, не улыбнулся даже. Совершенно очевидно, что такие слова они слышат не впервой.

— А вы где-нибудь работаете?

— Иногда работаю. Я имею в виду, что пишу. Я свободный журналист.

— Может, сейчас у вас творческий застой?

— Да нет. Я ведь не писатель. Занимаюсь журналистскими расследованиями, так что материала у меня навалом.

— Следовательская работа, стало быть, — подозрительно как-то подытожила сидящая вблизи женщина.

— Наверное, пишете для «Правды»? — выпалил молодой парнишка, вызвав иронический смех всей группы.

— А почему бы и нет, — вступила в разговор другая женщина, видимо, довольная тем, что недавний всемогущий пропагандистский рупор коммунистической партии после недолгого запрещения опять разрешили печатать.

— Я против любой цензуры. Свободная пресса — единственная питательная среда для свободного общества.

— Свободная, чтобы топтать другие жизни? Чтобы искажать историю? Чтобы печатать заведомую ложь? — возмущенно заметил мужчина с ледяным взглядом, имея в виду ту, прежнюю «Правду» с ее отличительными разносами чуть ли не из номера в номер.

— Именно так и происходит, когда запрещают высказывать противоположную точку зрения и ужесточается несправедливое законодательство. Запрет на любые публичные выступления, если не считать криков о пожаре в битком набитом театре, нарушает свободу слова.

— И даже запрет на деятельность коммунистической партии?

— И этот запрет тоже.

— Ну что ж. А я все же рад, что этих подонков убрали. Не об этом ли вы пишете, Николай? О политике?

— Да нет. Пишу я о коррупции и о…

— А-а, догадываюсь: не о политике, а о политиках. Опять раздался смех.

— …и о несправедливости Я пишу об афганцах, и забастовках шахтеров, об обществе «Память».

В зале наступила тишина. Вряд ли кто из присутствующих не знал о постыдном обращении с ветеранами войны, о легочных заболеваниях в шахтерских поселках, об ультраправой группировке, проповедующей антисемитизм.

— Николай К., — задумчиво пробормотал пожилой человек в тюбетейке, сухощавый и морщинистый. — Теперь у нас есть и знаменитый диссидент.

— Ну и что тут такого? Сейчас уже не возбраняется писать про это. Боюсь, что диссидентство стало довольно конкурентным занятием.

— А может, он пришел, чтобы написать про нас? — предположила та женщина, которая заподозрила во мне следователя.

— Написать про вас? — Я прикинулся, будто загорелся этой мыслью. — Что, здесь собрание заговорщиков, мешающих государству удерживать своих граждан в состоянии беспробудного пьянства еще семьдесят пять лет, чтобы они не прознали, насколько глубоко прогнила жизнь в нашей стране?

Тут многие весело засмеялись и откинулись на спинки стульев, явно встав на мою сторону.

Поблагодарив за поддержку, я сел на свое место и вытащил сигарету «Дукат». Первая спичка, как всегда, не зажглась. Интересно, Кремль наловчился испепелять целые города, а спички, чтобы поджигать их, делать так и не научился. На головках спичек столь мало серы, что их чиркаешь и чиркаешь, пока они не зажгутся. Прикурив наконец-то, я с наслаждением затянулся и приготовился слушать, но тут встала симпатичная молодая женщина с бледным лицом.

— Меня зовут Людмила Т., — робко начала она, обращаясь ко мне, а затем, осмелев, повернулась к остальным и сказала: — Сегодня мне тридцать лет.

— Поздравляем с днем рождения, Людмила! — Нестройные выкрики тут же перешли в дружный хор голосов.

— И как, Люда, — затараторила та бдительная женщина, едва только утихли поздравления, — эта неделя была удачной для тебя?

— О да, но сегодня я не пошла на работу. Прогуливать мне не хотелось, но я знала, что сослуживцы принесут водку, чтобы поздравить меня, и боялась, что не удержусь от соблазна.

— И правильно сделала, что прогуляла, — одобрила ее женщина.

— Нет, неправильно, — возразил сухощавый пожилой мужчина в тюбетейке. — Нужно жить в реальном мире. А что будет, когда ей предложат водку на чьем-нибудь дне рождения?

— Вы правы, правы, но сегодня я не смогла бы удержаться, — застенчиво запротестовала Людмила. — Тут я не просто бы опьянела, а потеряла бы контроль над собой. Ну а потом… а потом произошло бы и другое.

— Что другое? — быстро спросила женщина. Опустив глаза, Людмила набиралась храбрости ответить.

— Я бы проснулась в постели рядом с незнакомым мужчиной и не вспомнила бы, откуда он здесь взялся… Я бы перестала себя уважать… но удержалась… знаю, что удержалась… Ну и это…

Раздался негромкий писк, она умолкла и растерянно огляделась, пытаясь понять, откуда идет этот звук. Во всем ее облике проскальзывала какая-то детская беззащитность. Что-то в ее глазах, в движениях так и просило: «возьми меня», «защити», и я мысленно представил, как она просыпается я моей постели. Секунд пять что-то пищало, и тут я почувствовал, что все настороженно глядят на меня. Черт побери! Да это мой бипер — такой карманный приборчик вызова к телефону. Суетясь, я вытащил его и выключил. Все с любопытством уставились на меня.

— Извините, — смущенно пробормотал я, — пожалуйста, не сочтите за обиду, но я должен выйти. Может, знаете, где в здании телефон-автомат?

Кое-кто мрачно мотнул головой, другие недоуменно пожали плечами и обменялись неодобрительными взглядами. Я натянуто улыбнулся и вышел из зала. Дверь со стуком захлопнулась за моей спиной, и я пошел по коридору, чувствуя, что будущие трезвенники поставили под сомнение как сами намерения влиться и их стройные ряды, так и мои умственные способности.

У партийных функционеров-аппаратчиков карманные биперы имелись уже давно, но рядовые граждане мало что знали о них, поскольку достать их было практически невозможно. Я приобрел один такой в «Стокманне», финском универсальном магазине, который открылся в Москве. По его каталогу можно было заказать какие угодно товары, начиная с американских лезвий для безопасной бритвы и кончая японскими спортивными автомобилями. Нужную вещь немедленно доставляли из Хельсинки железнодорожным экспрессом «Толстой», который каждое утро встречали на Ленинградском вокзале возбужденные толпы народа.

Крутящаяся дверь вытолкнула меня в холодную темноту. Температура была, наверное, около нуля. Март в Москве всегда отвратительный. Я заторопился прямиком к театру на Таганской площади, к ближайшему телефону-автомату. На бипер и смотреть не надо, я и без того знал, что вызывает меня Вера Федоренко. Только она знает мой номер. Опустив монетку в прорезь телефона, я набрал номер Петровки. В трубке длинно загудело: четвертый, пятый, шестой гудок.

— Диспетчер семнадцатый слушает. — Из шума огромного зала, куда поступают все телефонные звонки в Главное управление милиции, послышался наконец голос Веры. На такой же огромной электрифицированной карте Москвы зажглась соответствующая лампочка, показывающая место, откуда звонят.

— Это я, Коля. Что там случилось?

— Да многое что. Время сейчас тревожное, не до разговоров.

— Ты вызывала меня, Вера? Сигнал поступил в самый разгар моего выступления на встрече.

— А-а, да. Несколько минут назад сообщили, что у дома на набережной нашли труп.

— У дома на набережной? Кто-то очень важный?

— Понятия не имею. Подожди минутку. Еще откуда-то звонят.

Она переключила телефон, но мой не отсоединила.

Слушая в трубке шорохи на линии, я думал о доме на набережной. Вера не сомневалась, что новость меня изрядно заинтересует. Домом на набережной называли элитарный жилой комплекс на берегу Москва-реки, где проживали многие сотрудники администрации правительства. Сорок три года назад, когда я появился на свет, это был дом и моих родителей.

Проживая в нем в детстве, я пользовался немалыми привилегиями: играл на ухоженном дворе, плавал в зимнем бассейне, обедал в фешенебельном ресторане и ходил в специальную школу № 19 вплоть до постыдных событий весны 1968 года, когда Брежнев бросил на Прагу армаду советских танков, а пробудившаяся совесть моего отца и его опасения, что опять возвращается волна репрессий, обернулись тем, что его, мыслящего человека, профессора политэкономии, объявили врагом государства. За десять лет до пражских событий Хрущев положил начало «оттепели» — опустились немного цензурные рогатки, прекратились репрессии и террор, а Солженицыну разрешили издать «Один день в жизни Ивана Денисовича». Отец искренне всему радовался, воспрянул духом. «Тогда была весна», — частенько вспоминал он те дни, и память о них придавала ему силы еще долгие годы.

— Извини, Коленька, — раздался в трубке голос Веры, отрывая меня от воспоминаний о прошлом.

— Известна причина смерти? Есть какие-нибудь сведения?

— Нет. Больше ничего не знаю.

— И на том спасибо. Дай Бог, чтобы это был какой-нибудь бомж, споткнувшийся о бордюр.

— А не хочешь, что он из аппарата правительства, а его укокошила проститутка по заданию ЦРУ?

— Уверен, это израильская проститутка, а он высокопоставленный член правительства. Мне нужно бежать.

— Подожди. Мне прийти к тебе попозже?

— Конечно же.

— А кофе у тебя есть?

— Кофе? Да в магазинах его уже давно нет.

— Ну ладно. Я принесу немного. Если дело окажется стоящим, будешь тогда писать всю ночь напролет.

Я повесил трубку, удивляясь, где это Вера исхитрится достать кофе, и заспешил на угол площади ловить такси. Всего несколько лет назад в Москве не было такого таксиста, который за пачку «Мальборо» не развернулся бы в обратном направлении, чтобы выскочить из дорожной пробки. И хотя до сих пор я постоянно держу при себе парочку «Мальборо», теперь при сделках главенствуют американские доллары. Таксисты зрят их в кромешной темноте за сотни метров. А около тех, у кого их нет, они даже не притормаживают. О плате за проезд нужно торговаться. Я шагнул с тротуара, зажав в руке рубли, и принялся голосовать. Несколько свободных такси пронеслись мимо без задержки, наконец остановился какой-то частник-калымщик.

— К дому на набережной, — попросил я, наклоняясь к приоткрытому окну.

— Шесть сотен, — пробормотал водитель.

— Три.

— Пять.

— Уж очень много заломил, — проговорил я, забираясь в машину.

— Знаю, но я как раз там только что был. Милиция оцепила все вокруг, так просто не проехать. Придется давать в обход.

Оцепление? Из-за мертвого бомжа? Нет, это не тот случай. Я слегка улыбнулся: может подвезти, если убит кто-то из важных персон, тогда я высоко взлечу. А окажется все впустую, то волноваться и переживать по поводу того, что не устоял от соблазна выпить, тоже не буду. Бутылка-другая водки не очень-то разорят меня.