"Революция. Книга 1. Японский городовой" - читать интересную книгу автора (Бурносов Юрий)

ГЛАВА ПЯТАЯ Дельфины и скорпион

Гумилев терпеть не мог дельфинов. Толстые и проворные, эти полурыбы-полулюди выскакивали из мутных вод Баб-эль-Мандеба, словно дразня его, и приходилось отворачиваться, чтобы их не видеть; но не затыкать же уши, чтобы не слышать их насмешливые, резкие, отвратительные вопли?!

Дельфинов Гумилев не любил по вполне конкретной причине: они ассоциировались с расставанием. Николай помнил, как, получив письмо Анечки, поспешно вернулся из Парижа; как приехал в Евпаторию, где отдыхала Анечка, как сделал ей очередное предложение руки и сердца... Она не сразу дала согласие, но все шло к тому, что отказать не сможет. Светило яркое солнце, волны шипели в прибрежных камнях, играли крупным песком, и сердце Николая радовалось. И, заметив двух мертвых дельфинов, выброшенных водою на берег, он всего лишь придержал Анечку за локоть, чтобы увлечь в сторону от неприятного зрелища. Но она увернулась и подошла поближе, чтобы посмотреть на тела, которые еще не успело тронуть разложение. Дельфины ли тому были причиной или же нет, но после этого Анечка решительно сказала:

— Я отказываю вам. Мое сердце навсегда занято другим.

И ладно бы другим, но кем?! Кем?! Володенькой Голенищевым-Кутузовым, студентишкой, репетитором, позорящим свой древний уважаемый род!

Гумилев терялся в догадках, почему именно трупы дельфинов стали тем страшным знаком, что не позволил Анечке Горенко принять его предложение. Но этих зверорыб он с тех пор ненавидел.

Слушая, как перекликаются негры-матросы, Николай открыл черепаховый портсигар и вынул папиросу. Сладкий дым успокоил его, да и дельфины куда-то исчезли. А ведь всего этого могло сейчас и не быть… Тогда, по возвращении из Евпатории, Гумилев решился на самоубийство, и слава богу, что стопы направили его в курортный Турвиль. В мутной Сене, по которой плыли среди гнилых барж мертвые крысы и фекалии, топиться было неприятно, недостойно поэта; то ли дело светлые волны Атлантики!

Гумилев бродил, как потерянный, среди турвильских скал, ища в себе сил войти в море и не выходить никогда. Видимо, он выглядел весьма подозрительно — иначе как объяснить то, что местные жители приняли его за клошара и вызвали полицейских? Те, впрочем, отнеслись к юноше по-доброму: успокоили, напоили чаем с коньяком и посадили на поезд, идущий обратно в Париж.

Видимо, это был знак судьбы, как и чертовы дохлые дельфины. Но в Россию Николай возвращаться не стал. Он поехал в Африку.

И теперь их корабль болтался на рейде, и в ожидании разнообразных таможенных и прочих процедур команда затеяла ловить акулу. Старший помощник капитана отдавал распоряжения, а матросы уже забрасывали через борт громадный крюк с десятью фунтами гнилого мяса, привязанный к крепкому канату. Вместо поплавка использовалось бревно, на которое теперь внимательно смотрели и сами ловцы, и пассажиры в ожидании кровавого развлечения.

Ждать пришлось не менее трех часов, пока в глубине наконец не промелькнула мрачная тень сажени в полторы длиною. Бревно нырнуло в воду.

— Тащи! Тащи! — закричал старший помощник по-французски. Гумилев бросился на помощь матросам, схватив толстый канат, но тот вышел неожиданно легко — акула сорвалась и разъяренно металась теперь вокруг судна, заглотив приманку. Негры чертыхались, размахивая руками.

— Бросайте! Скорее бросайте снова! — скомандовал старший помощник.

На сей раз акула вцепилась в добычу крепко-накрепко; матросы потянули, и над водой показалась круглая лоснящаяся голова с маленькими злыми глазками. Акула бешено вертелась, колотила хвостом о борт корабля, и старший помощник пять раз подряд выстрелил в нее из револьвера, после чего тварь затихла, хоть и продолжала щелкать зубами.

Привязав нож к длинной палке, помощник капитана сильным и ловким ударом вонзил его ей в грудь и, натужившись, довел разрез до хвоста. Полилась вода, смешанная с кровью, розовая селезенка аршина в два величиною, губчатая печень и кишки вывалились и закачались в воде, как странной формы медузы. Акула сразу сделалась легче, и ее без труда вытащили на палубу. Корабельный кок, вооружившись топором, стал рубить ей голову. Кто-то вытащил сердце и бросил его на пол. Оно пульсировало, двигаясь то туда, то сюда лягушечьими прыжками. В воздухе стоял запах крови.

Акуле отрубили челюсти, чтобы выварить зубы, а остальное бросили в море, хотя Гумилев слыхал, что акулье мясо весьма вкусно, если его умеючи приготовить. Впрочем, совсем скоро и команда, и пассажиры должны были сойти на берег — а в Джибути явно можно было угоститься чем-то получше акульего мяса.

Город Джибути лежал на африканском берегу Аденского залива к югу от Обока, на краю живописной бухты. На большинстве географических карт в те времена был обозначен только Обок, но на деле он потерял всякое значение, потому что там жил всего лишь один европеец, а в Джибути — триста; положение и статус здешних городов определялись именно количеством европейцев. К тому же сейчас активно строилась железная дорога Джибути — Аддис-Абеба, и Гумилев как раз наблюдал, как с парохода сгружают поблескивающие на солнце рельсы и железные шпалы.

— Железные — чтобы не сожрали термиты. Одна из немногих умных вещей, которая пришла им в голову… А вообще-то жаль, что здесь распоряжаются французы, — сказал поручик Курбанхаджимамедов, стоявший рядом. — Они обыкновенно очень небрежно относятся к своим колониям и думают, что исполнили свой долг, если послали туда несколько чиновников, совершенно чуждых стране и не любящих ее…

Поручик Курбанхаджимамедов ехал в Абиссинию с некоей миссией, о которой предпочитал не распространяться, хотя во всем остальном был весьма открытым и приветливым человеком. Впрочем, в разговоре Курбанхаджимамедов обмолвился, что его ждет встреча с Булатовичем, известным исследователем Африки, гусарским офицером, а ныне монахом-схимником, которого отправил в четвертую экспедицию по Абиссинии сам император Николай Второй. Гумилев не раз зачитывался книгами Булатовича — «С войсками Менелика II», «От Энтото до реки Баро», а томик «Из Абиссинии через страну Каффа на озеро Рудольфа» и сейчас лежал в саквояже. Втайне поэт надеялся, что ему удастся встретиться с Булатовичем лично.

С поручиком же Гумилев познакомился, когда сидел на верхней палубе и читал «Балладу Редингской тюрьмы» Оскара Уайльда. Смуглый горбоносый поручик возник рядом и спросил безапелляционным тоном:

— Что читаете, юноша?

Повертев в руках книгу, он вернул ее со словами:

— Не читал и не стану. Говорят, этот Уайльд — мерзкий содомит (Примечание автора: В 1895 году Оскар Уайльд был приговорен к двум годам тюремного заключения и исправительных работ за гомосексуализм).

Гумилев тут же пустился в возражения, поручик проявил неожиданное знание литературы вкупе с твердейшими моральными устоями; после довольно длительного спора они, можно сказать, и подружились, особенно когда Гумилев упомянул Булатовича.

— Однако берите же свои вещи, юноша, — сказал Курбанхаджимамедов, бывший всего лет на пять старше Гумилева. — Прибыло ландо.

Под «ландо» поручик подразумевал многочисленные весельные ялики, собравшиеся вокруг судна. В яликах восседали обнаженные сомалийцы, которые кричали, привлекая к себе внимание пассажиров, ссорились и дрались между собою, распевали песни и ухитрялись даже закусывать во время своей работы. Через минуту Курбанхаджимамедов, Гумилев и их нехитрый скарб уже покачивались на волнах, а ялик направлялся к плоскому берегу, на котором белели разбросанные там и сям дома. Особенно выделялся губернаторский дворец, выстроенный на высокой скале посреди сада кокосовых и банановых пальм.

Отель Des Arcades, в котором остановились путешественники, был вполне приличным не только по местным меркам. Поручик оставил Гумилева в номере, а сам отправился побеседовать насчет транспорта и вернулся весьма недовольным: в Аддис-Абебу не шел в ближайшие дни ни один караван.

— Я распорядился насчет лошадей и поеду завтра один, — решительно сообщил Курбанхаджимамедов, откупоривая бутылку арманьяка.

— Я с вами, — торопливо сказал Гумилев.

— Юноша, вы хоть раз были в пустыне? Вы представляете себе, что такое эта поездка? А разбойники-арабы? Да и вообще вы умеете ли ездить верхом? Я говорю не о вольтижировании в манеже, а о дальних переходах…

Обижаясь, Николай тотчас же рассказал поручику, что проехать верхом может при надобности столько, сколько угодно, что разбойников не боится и тотчас пойдет и купит себе револьвер для таких случаев, что в пустыне он не был, но разве не в том же положении находится и сам поручик, который в Абиссинии впервые?!

Курбанхаджимамедов расхохотался и разлил арманьяк по стаканам.

— В самом деле, юноша, — сказал он, — я тут как сельский дурак на губернской ярмарке: лучше бы и мне дождаться каравана, но дела не терпят. Что ж, если угодно, едемте со мной — я скажу, чтобы дали еще двух лошадей. Но прежде давайте выпьем за грядущее путешествие.

Владимир Ульянов-Ленин сдул пену с кружки светлого пива Koff и сказал:

— Между прочим, заводы русского купца Синебрюхова! Есть и с купцов толк, м-да… А вот финское пиво пить совершенно невозможно.

Он сделал несколько больших глотков, удовлетворенно крякнул и продолжал, слегка картавя:

— Взрыв неминуем и, может быть, недалек! Свеаборгские и кронштадтские казни, расправы с крестьянами, травля трудовиков — членов Думы — все это только разжигает ненависть, сеет решимость и сосредоточенную готовность к битве. Больше смелости, товарищи, больше веры в силу обогащенных новым опытом революционных классов и пролетариата прежде всего, больше самостоятельного почина! Мы стоим, по всем признакам, накануне великой борьбы. Все силы должны быть направлены на то, чтобы сделать ее единовременной, сосредоточенной, полной того же героизма массы, которым ознаменованы все великие этапы великой российской революции.

Сидящие за столом внимательно слушали. Поскольку они занимали место в самом углу ресторанчика, остальные посетители не обращали на них внимания: сидят себе господа, пьют пиво, кушают, разговаривают о своих делах…

— Пусть либералы трусливо кивают на эту грядущую борьбу исключительно для того, чтобы погрозить правительству, пусть эти ограниченные мещане всю силу «ума и чувства» вкладывают в ожидание новых выборов — пролетариат готовится к борьбе, дружно и бодро идет навстречу буре, рвется в самую гущу битвы! — веско сказал Ленин, сделав еще несколько глотков. — Довольно с нас гегемонии трусливых кадетов, этих «глупых пингвинов», что «робко прячут тело жирное в утесах». «Пусть сильнее грянет буря!»

Он со вкусом, медленно допил кружку и резюмировал:

— Обо всем этом я написал в статье «Перед бурей», прочесть можно будет в первом номере газеты «Пролетарий».

— Товарищ Ленин сам готовил и редактировал этот номер, — добавил Александр Шлихтер.

Ульянов-Ленин после поражения Московского вооруженного восстания в декабре 1905 года перебрался из Петербурга в Финляндию, в дачный поселок Куоккала, где у большевиков была конспиративная дача «Ваза». Вскоре туда переехали Надежда Крупская и ее мать.

В Выборг Ульянов-Ленин и Крупская приехали заниматься выпуском газеты «Пролетарий». Они остановились недалеко от вокзала в гостинице «Бельведер», которую в народе называли «немецкой». Крупская и сейчас сидела за дальним концом стола, на расстоянии от мужа, и выпуклыми, болезненно поблескивающими глазами смотрела на собравшихся. Под ее стеклянным взглядом Цуда Сандзо поежился и принялся ковыряться вилкой в безвкусном картофельном салате. С трудом привыкнув после японской еды к русской, он нашел весьма унылой финскую кухню с ее бесконечной рыбой и картошкой. Вздохнув, бывший полицейский из Оцу налил в рюмку водки и огляделся в поисках товарища, с которым можно было бы чокнуться. Но нет, все оживленно разговаривали между собой, лишь Крупская все так же посматривала.

— А что же товарищ так тихо сидит? — неожиданно спросил Ульянов-Ленин и вопросительно поднял подбородок так, что его бородка уставилась прямо на Цуда. — Товарищ, видимо, из Туркестана? Может быть, вы плохо знаете русский язык?

— Я хорошо знаю русский, товарищ Ленин, — сказал Цуда. — И я не из Туркестана, я монгол.

— Товарищ Джамбалдорж — испытанный член РСДРП, — добавил приехавший с ним из Петербурга студент Ромоданов. — Девятого января был в первых рядах, ранен в руку.

— Прямо из Монголии?! — оживился Ленин. — Как интересно… Когда же вы наконец свергнете иго маньчжур?!

— Нет, я давно уже в России. Десять лет.

— Жаль, жаль, — сказал Ленин. — То есть не потому, что вы десять лет в России, а потому, что не можете рассказать нам, что же сегодня происходит в феодальной Монголии. Но вы кушайте, кушайте, товарищ, а то я вас отвлекаю…

Цуда еле заметно улыбнулся. Примерно те же слова говорил ему Жамсаран Бадмаев, гениальный тибетский врач и талантливый аферист, действительный статский советник, лечивший царскую семью приятель «божьего человека» Григория Распутина. В кабинете Бадмаева, когда тот распорядился подать ужин на двоих, сам не понимая, зачем привечает этого странного незнакомца, явно притворяющегося монголом.

Цуда знал, что Бадмаев — хитрый человек, но мудрый. Поэтому он решил действовать прямо и показал ему сверчка. Более того, он положил сверчка тому в ладонь, и статский советник, щуря и без того узкие глаза, погладил пальцем металлическую спинку.

— Великая вещь, — сказал врач. — Где вы ее взяли? Впрочем, нет-нет, не спрашиваю… Берегите ее.

Бадмаев бережно положил сверчка в руку японца.

— Я не стану задавать вопросов. Возможно, я в чем-то не настолько хорошо разбираюсь, как говорю сам и как принято думать, но… С чем вы пришли ко мне?

— Я и сам не знаю, — признался Цуда и рассказал, что его привел сверчок. Бадмаев с любопытством выслушал и покачал головой:

— Мне рассказывали о таком, но чтобы вот так… Я могу чем-то помочь?

— Думаю, да. Вы близки с человеком, которого зовут Григорием Распутиным?

— Распутин-Новых, да-да… Он бывает у меня. Видите ли, некоторые проблемы по мужской части…

— Это не столь важно. Важно, что он вхож к русскому императору. Я общался с ним…

— С Распутиным? — перебил Бадмаев.

— Нет, с императором, — спокойно сказал Цуда. — Он глуп. Глуп и испуган, он не понимает, что у него в руках, не понимает, что с этим делать. Он бросается в объятия любому советчику, которого не боится — пусть это будет его жена или же этот развратный проходимец Распутин. Плюс ко всему царь весьма религиозен, а глубоко верующий человек — это игрушка, марионетка. Свои желания всегда можно облечь в желания господа, и тогда он сделает все, что угодно.

— Вы жестки в суждениях.

— Я говорю, что вижу. Десять лет назад я был совсем другим человеком, но после того, как… А впрочем, это неважно. Вы сможете устроить мне встречу с Распутиным?

— Конечно. Единственное что я не могу сказать заранее, когда он явится… Но как только узнаю, сразу вам сообщу. Как вас найти?

Цуда сказал свой адрес, и Бадмаев записал его в пухлый молескин.

— Простите, — врач был учтив и вежлив, — но это же трущобы, если я не ошибаюсь… Почему вам не переехать в лучшее место?

— Я привык, — ответил Цуда. — Самурай даже в мирное время не будет думать о доме как о своем постоянном обиталище и не будет растрачивать усилия на изысканное его украшение. Кроме того, если дом окажется охваченным огнем, он должен быть готов быстро построить новое жилище. Поэтому того, кто не предвидит этого, тратит на строительство дома слишком много денег и даже с охотой влезает в долги, можно считать только лишенным здравого смысла и понимания вещей.

— Вы японец? — с пониманием спросил Бадмаев, наливая себе и гостю чай, пряно пахнущий травами.

— Нет, — покачал головой Цуда. — Я им был.

… Ульянов-Ленин тем временем опустошил еще одну кружку и продолжал, стуча пальцем по скатерти:

— Пролетариат должен был всеми силами отстоять свою самостоятельную тактику в нашей революции, а именно: вместе с сознательным крестьянством против шаткой и предательской либерально-монархической буржуазии! Вот вы, товарищ Джамбалдорж, как относитесь к крестьянству?

Цуда растерянно посмотрел на окружающих. Видимо, это и требовалось Ленину.

— Вот! Вот типичная реакция пролетария! — воскликнул тот. — И мы должны сделать все, чтобы эта реакция была иной, потому что это не вина пролетариата — это наша вина!

Цуда вздохнул и снова принялся ковыряться в картофельном салате. Крупская не спускала с него глаз.

Бутылка арманьяка быстро опустела, и поручик Курбанхаджимамедов сказал, что желает немного отдохнуть, а Гумилев, если хочет, может погулять по городу и заодно купить револьвер.

— А как же вы? Без оружия?!

— Мое оружие прибудет завтра, — уклончиво отвечал Курбанхаджимамедов.

Оставив поручика почивать, развеселенный и взбодренный арманьяком Николай спустился по мраморной лестнице и отправился знакомиться с Джибути.

Город казался вымершим: из-за жары с полудня и часов до четырех все двери и окна были закрыты, молчал рынок, только редкие европейцы или подгоняемые некоей срочной нуждой сомалийцы пробегали по душным улицам. Гумилев уже знал об этом обычае от попутчиков, а потому вынул из кармана часы и щелкнул крышкой — без четверти четыре. Вскоре Джибути начнет оживать.

И в самом деле, не успел он свернуть с припортовой улицы, где находился отель, на другую, как неведомо откуда вокруг начали появляться экипажи с арабами в пестрых чалмах, европейцы в белых тропических одеяниях и таких же легких шлемах, с террас кафе остро запахло кофейным дымом. Гумилев не удержался и поднялся на одну из террас, сел за хлипкий столик, и сразу же ему принесли, не спрашивая, чашку кофе. Поэт отпил маленький глоток, наслаждаясь горьким вкусом.

— Мсье, — сказал кто-то, дергая его за рукав.

Это оказался араб-карлик ростом с аршин, с громадной приплюснутой головой, на которой кривилось детское личико с нечеловечески острыми зубами. Карлик молчал, но Гумилев понял, что это всего лишь местный попрошайка, который пришел за своей данью. Покопавшись в кармане, Гумилев нашел несколько мелких французских монет и высыпал их в протянутую с готовностью ладонь, с мимолетным ужасом заметив, что та была трехпалой.

— Гран мерси, мсье, — сказал карлик с неожиданно красивым прононсом, поклонился и направился к следующему столику, неуклюже загребая кривыми ножками, как медвежонок.

Гумилев вернулся к своему кофе, после чего расплатился с хозяином и отправился гулять дальше. Он наслаждался сказочным зрелищем домов, построенных в арабском стиле, с плоскими крышами и зубцами, с круглыми бойницами и дверьми в форме замочных скважин, с террасами, аркадами и прочими затеями — и все в ослепительно белой извести, словно украинские мазанки. На дне глубоких каменных колодцев блестела вода; то там, то сям стояли или двигались с грузами мулы и кроткие горбатые зебу.

Спросив у двух попавшихся навстречу бельгийцев, как пройти к рынку, Гумилев без труда его нашел, как нашел и лавку оружейника. Толстый старик восседал среди великолепия сверкающих клинков, вороненых стволов и богато инкрустированных прикладов, чуть смежив глаза и поглядывая на прохожих сквозь покрытые бородавками веки. Он напоминал жабу, высматривающую комара пожирнее.

При виде Гумилева в его европейском костюме торговец оживился. Он задвигался на своем насесте, откашлялся и спросил по-французски:

— Что угодно господину? Господин приехал охотиться или по иным делам?

— Господин приехал путешествовать, — отвечал Гумилев.

— В таком случае вам нужна винтовка. Мало ли, каких плохих людей можно встретить сегодня на дорогах…

Старый хитрец и в самом деле разбирался в оружии, смог он оценить и практичность покупателя, а также его платежеспособность — а потому не подсовывал ни дорогих охотничьих ружей с золотыми накладками на ложе, ни совершенно никчемных револьверов с хитрыми замками и новомодными способами экстракции.

В результате Гумилев довольно недорого приобрел короткий восьмимиллиметровый карабин Бертье, которым обычно вооружались французские колониальные войска (и с трупа одного из солдат которых, скорее всего, и было снято оружие), а также одиннадцатимиллиметровый британский револьвер «веблей», стреляющий патронами с дымным порохом (о судьбе его бывшего хозяина он также предпочел не задумываться). Купив достаточное количество патронов, он убрал карабин в заботливо предоставленный торговцем полотняный чехол, а тяжелый «веблей» сунул в карман.

Обратно в отель Гумилев отправился другим путем, чтобы посмотреть рынок целиком. Он шел, окутанный запахом пряностей и благовоний, перемешанным со смрадом, исходящим от язв многочисленных нищих и отбросов, которые терзали шелудивые тощие собаки. Сворачивая налево и направо среди лавчонок, прилавков и гомонящих толп, Гумилев понял наконец, что заблудился. Проход в глинобитной стене показался ему наиболее подходящим, и он шагнул туда.

Это оказался тупик. Возможно, когда-то узенькая щель была переулком, но потом его завалили мусором, а довершили дело осыпавшиеся с обрыва над ним глиняные кирпичи от полуразвалившейся стены. И в этом тупике трое оборванцев грабили старика.

Старик в богатой арабской одежде сжимал в руке узкий длинный клинок, но силы явно были неравными — мордастые грабители были моложе, двое вооружены огромными тесаками, а третий толкал свою жертву в грудь стволом старинного игольчатого револьвера «лефоше», покрытого ржавчиной и похожего на перечницу, но явно все еще боеспособного.

Первым желанием Гумилева было повернуться и уйти, благо он находился в чужой стране и не знал местных нравов и обычаев — вдруг старик обманул этих людей и получал в данный момент по заслугам? Но, уже решившись, поэт поймал молящий взгляд старого человека и сделал то, что должен был сделать.

— Стоять, мерзавцы! — громко крикнул по-русски Николай, словно герой авантюрного романа о благородном мушкетере или рыцаре.

«Мерзавцы» все, как один, обернулись. Их замешательство — а грабители явно не ожидали увидеть здесь европейца — помогло Гумилеву, который выхватил из кармана «веблей». Тот не был заряжен, но грабители этого знать не могли.

— Стоять! — повторил Гумилев по-французски. Тот, что был с револьвером, скривил покрытое пятнами проказы лицо, но больше сделать ничего не успел — воспользовавшись моментом, старик ударил его в бок своим длинным кинжалом.

Не успел грабитель издать предсмертный вопль, как старик пронзил второго. Третий бросил свой тесак и бросился бежать, оттолкнув Гумилева так сильно, что тот ударился спиной о стену и на мгновение утратил возможность дышать.

Старик тщательно вытер кинжал об одежду еще шевелившегося прокаженного, пнул ногой в мягком башмаке второго — тот никак не отозвался — и поклонился Гумилеву.

— Благодарю вас, мой друг, — сказал он на хорошем французском с почти неуловимым акцентом. — Если бы не ваше появление, я уже был бы мертв. Идемте отсюда скорее. Сейчас их начнут жрать рыночные псы, а это не слишком приятное зрелище.

— Мы так и оставим… так и оставим их здесь?! — Гумилев указал на прокаженного, который скреб землю скрюченными пальцами.

— Ах, да, — старик кивнул. — Конечно же, так нельзя.

С этими словами он вернулся и быстрым движением проткнул горло прокаженного. Тот затих.

— Теперь можно идти, — удовлетворенно сказал старик и потащил оторопевшего поэта за собой.

… Гумилев пришел в себя только в маленьком кафе наподобие того, в котором уже был сегодня. Старик сидел перед ним и наливал в небольшую глиняную чашечку желтоватую жидкость из бутылки.

— Джин, — сказал он. — Какой-то британский сорт. Гадость, но другого не было. Вам нужно выпить.

Гумилев послушно опрокинул чашечку и закашлялся.

— Еще раз позвольте поблагодарить вас, — сказал тем временем старик. — Мое имя — Мубарак, сам я из Эр-Рияда, здесь по торговым и прочим делам. Если бы не вы, я был бы уже мертв.

— А теперь мертвы они, — пробормотал Гумилев, вспоминая, как длинное узкое лезвие пронзало укутанные грязным тряпьем тела.

— Такова жизнь, — развел руками Мубарак. — К тому же они жили неправедно… более неправедно, чем мы. И оставим это — псы уже растащили их кости по углам, мир забыл об этих людях, если таких шакалов можно называть людьми. Кто же вы, и как мне вас отблагодарить?

— Меня зовут Николай Гумилев, я из России. Я… — Гумилев хотел сказать «поэт», но вовремя подумал, что это будет выглядеть достаточно нелепо. — Я путешественник.

— Россия… — задумчиво произнес старик. — Большая северная страна, куда я никогда не попаду.

— Что же вам мешает сесть на пароход и поплыть в Марсель или сразу в Севастополь?

— У всех свои пути на этом свете. Вы еще молоды, но после поймете, — Мубарак вопросительно щелкнул по бутылке унизанным кольцами пальцем. Гумилев покачал головой.

— Я думал, вам запрещает религия, — сказал он.

— Так ведь я и не пью, — засмеялся Мубарак. — Послушайте, я непременно должен вам что-то подарить.

— Не стоит, — запротестовал Гумилев. — Я ведь ничего по сути не сделал. Мой револьвер даже не был заряжен.

— Вы их отвлекли. Другой мог бы попросту уйти незамеченным. Вы могли пострадать. Поэтому… — Мубарак сунул руку в большой кошель, висящий на поясе, порылся и достал маленький сверток. — Поэтому я хочу подарить вам вот это. С виду не слишком ценная вещица, но поверьте, это только так кажется.

Гумилев взял легкий сверточек и раскрыл тончайшую белую ткань. Внутри оказалась металлическая фигурка скорпиона размером с палец. Скорпион угрожающе выгибал свой смертоносный хвост, заканчивающийся маленькой колючкой, настолько острой, что можно было пораниться. Как только поэт коснулся ее пальцем, словно электрическая искорка проскочила. Гумилев тотчас отдернул руку и увидел улыбку старика.

— Значит, я был прав, — удовлетворенно сказал Мубарак. — Приятно видеть, когда вещь находит своего истинного хозяина.

— Но я…

— Вы потом все поймете. А сейчас извините, у меня еще множество дел. Надеюсь, мы с вами встретимся, если окажетесь в Джибути — я здесь часто бываю. Еще раз благодарю вас, господин Николай Гумилев.

Мубарак встал, низко поклонился и зашагал прочь. Гумилев повертел в руках фигурку скорпиона и, хмыкнув, убрал ее в нагрудный карман.

Поручик бодро делал гимнастические упражнения, когда Гумилев явился в отель и принялся рассказывать, что с ним произошло на рынке. Курбанхаджимамедов выслушал, осмотрел купленное оружие (безусловно одобрив), подаренного скорпиона (сказавши: «Безделка…») и сообщил, что видал и не такие стычки и что завтра с утра они выступают.

— Нужно будет только найти проводника. К северу отсюда живут люди, поклоняющиеся черным камням. Европейцы, хорошо знающие страну, говорили, что это племя считается одним из самых свирепых и лукавых. Они нападают обыкновенно ночью и вырезают всех без исключения. Проводникам из этого племени довериться нельзя, но я найду местного. А сейчас, юноша, может быть, сходим к феминам? Джибути на нашем пути, пожалуй, последнее место, где это можно сделать белому человеку.

Гумилев уставился на Курбанхаджимамедова так, что поручик расхохотался и похлопал его по плечу со словами:

— Понял и осознал. Однако ж вы говорили, что приехали из Парижа? Неужели в этом городе страсти вы устояли, сохранив… э-э… невинность?!

Гумилев стыдливо развел руками. Собственно, он мог сколько угодно раз посетить известные кварталы Парижа, но был чересчур увлечен мыслями об Анечке Горенко и потому не мог даже представить себе столь ужасной измены.

— У вас, поди, и невеста дома есть? — продолжал Курбанхаджимамедов. — Так плюньте, юноша: вы в путешествии, а в путешествии и на войне совсем иная мораль, там все дозволяется. Даже правоверные мусульмане, уж поверьте, пьют горькую в походе, а у них с этим ой как строго!

— И где же мы найдем этих… фемин? — робко поинтересовался Гумилев.

— Я навел справки еще до начала поездки, — сказал с гордостью поручик. — Военный человек всегда должен знать, где найти выпивку, еду и женщин. Идемте со мной, не прогадаете. Я надеюсь, вы не слишком глубоко приняли к сердцу пример вашего кумира, этого Уайльда?

Гумилев возмутился и, конечно же, отправился вместе с поручиком.

Фемины обитали в самом центре Джибути, в заведении с названием «Меблированные комнаты для одиноких мужчин мадемуазель Парментье». Сама мадемуазель оказалась тучной женщиной с явственно видными арабскими корнями, но по-французски говорила весьма изысканно и курила папироску с длинным мундштуком. Встретила она их в чем-то типа гостиной — с европейской мебелью, граммофоном и картинами на стенах.

Поручик тут же сообщил, что заведение ему рекомендовал штабс-капитан Воробьев.

— Воробьефф! О, Воробьефф! — закатила глаза мадемуазель Парментье. Видимо, означенный штабс-капитан оставил в «Меблированных комнатах для одиноких мужчин» достойное впечатление, не говоря уж о денежных суммах. Им тут же принесли терпкое густое вино с привкусом смолы, а затем появились фемины.

Рядом с Гумилевым на диванчик уселись две, по обе стороны; на Курбанхаджимамедова нацелились аж четыре. Впрочем, Гумилев не ведал, что и с двумя-то делать — они щебетали на непонятных языках, хихикали, то и дело отпивали из его бокала и вообще вели себя крайне непривычно, чтобы не сказать неприлично.

«Может быть, встать и уйти?!» — подумал было Гумилев, но тут же отмел эту мысль. Во-первых, ему не хотелось упасть в глазах поручика, во-вторых, он уже внутренне смирился с доводами Курбанхаджимамедова насчет «путешествия и войны», в которых мораль вовсе иная, нежели в обычной жизни.

— Не теряйтесь, юноша, — бросил поручик, потрепав по пухлой щечке смуглую красавицу, сидящую у него на коленях. — Я, так сказать, угощаю. Хотите, берите сразу двух, хотя не рекомендую — по первому разу не осилите…

Гумилев густо покраснел, что не осталось незамеченным девушками: они захихикали пуще прежнего, и одна чмокнула его в щеку. Вторая тут же оттолкнула подругу, помахала пальчиком у той перед носом и впилась в губы Гумилева долгим, обжигающим поцелуем, которого он никогда еще не знавал и о котором не мог даже мечтать.

Откуда-то появился кальян, все вокруг окутали клубы ароматного дыма, опустевший графин вина быстро заменили новым, и Гумилев буквально терял рассудок, окруженный шелестящими шелками, запахом духов и мускуса, опьяняющими и  волнующими прикосновениями… Он не стал сопротивляться, когда поцеловавшая его в губы смуглая тоненькая девушка решительно взяла за руку и увлекла куда-то в переплетения коридорчиков, за разноцветные занавеси.

Через минуту Гумилев уже лежал на большом диване, усыпанном маленькими подушечками. Где-то тихо играла восточная музыка, через окошечко с разноцветными стеклами под самым потолком пробивались лучи солнца, причудливо окрашивая комнату.

Он пытался слабо протестовать, когда девушка разула его и принялась стаскивать с ног бриджи. Но, когда она сбросила с себя полупрозрачные одежды из нескольких слоев муслина, Гумилев уже не протестовал. Глядя на маленькие смуглые груди, увенчанные острыми, почти черными сосками, на плоский живот, на курчавые волосы, похожие на пружинки и выкрашенные хной, Гумилев внутренне возблагодарил поручика, заставившего почувствовать себя Мужчиной-путешественником, Мужчиной-воином, который живет по своим законам…

С этими мыслями Гумилев решительно схватил девушку за плечи и привлек к себе. Дальше она действовала в основном сама, и Николай предоставил полную свободу ее умелым рукам и губам. Боже, он даже не представлял, что такое бывает! В самых смелых фантазиях Гумилев не позволял себе ничего подобного тому, что происходило сейчас, что делал он с этой маленькой смуглой женщиной, и что делала с ним она… Санкт-Петербург, Аничка Горенко, стихи и робкие признания — все это было сейчас так далеко отсюда, что, казалось, никогда и не существовало…

… Затем он лежал, опустошенный, и смотрел в потолок, не в силах даже пошевелиться. По потолку деловито бежал паук, следом за ним прошмыгнула маленькая изумрудная ящерка. Девушка лежала рядом и, казалось, не дышала, но ее теплые пальчики беспрестанно гладили плечо Гумилева.

— Как тебя зовут? — спросил он по-французски, садясь на постели.

— Фатин, — отозвалась девушка. Неожиданно в ней проснулась стыдливость, и она быстро прикрылась сброшенной одеждой.

— А меня зовут Николай. Николай, — повторил Гумилев, тыкая себя пальцем в грудь.

— Никула-ай… — ласково повторила Фатин.

Тут до Гумилева дошло, что он тоже сидит совершенно голый. Он поспешно натянул бриджи, поискал рубашку и едва нашел ее в углу комнаты. Фатин с легкой улыбкой наблюдала за его эволюциями.

— Мне пора. Пора идти, — сказал Гумилев, стараясь произносить слова медленно и понятно.

— Идти, — согласилась Фатин, закивала. — До свидания!

— Я еще приду! Когда буду в Джибути, обязательно найду тебя! — пообещал Гумилев, застегивая пуговицы. Потом он зашарил по карманам, нашел несколько серебряных талеров и положил на подушку:

— Вот, это тебе! Возьми! Мой друг заплатит мадемуазель Парментье, а эти деньги забери себе! Поняла?

— Поняла, — сказала Фатин и потянулась за монетами. Ворох тонких одежд снова упал с ее тела, и Гумилев увидел то, чего не замечал до сих пор. На шее, на тонком шнурке, сплетенном из зеленых и белых нитей, висела маленькая металлическая обезьянка. Шнурок был продет не через отверстие в подвеске, как обычно — его попросту не было, и петля была захлестнута прямо на шее зверька, словно у удавленника. Не отдавая себе отчета, Гумилев хотел дотронуться до обезьянки, но Фатин быстро отшатнулась, бросив деньги.

— Нельзя, — сказала она, сердито насупив брови. — Нельзя руками.

— Талисман?! — спросил Гумилев.

— Нельзя, — повторила Фатин и погрозила пальчиком, как недавно грозила своей подружке. Гумилев пожал плечами и продолжил одеваться, испытывая во всем теле слабость, подобную которой ему не доводилось испытывать еще никогда в жизни.

На прощание он осторожно поцеловал Фатин в щеку. Девушка оставалась лежать среди разбросанных подушек, прикрывшись одеждой, и играла монетами, складывая их в пирамидку.

— Я обязательно приеду! — повторил Гумилев.

— Приезжай! Хорошо! — отозвалась девушка.

Поручик уже сидел в гостиной и, как ни странно, читал Le Figaro. Из граммофонной трубы пела Вяльцева — «Забыты нежные лобзанья…»

— С возвращением, — сказал Курбанхаджимамедов, завидев своего спутника. — Как все прошло? Не стесняйтесь, я с чисто практической стороны интересуюсь, как ни крути, я вас сюда затащил…

— Божественно, — отрезал Гумилев, опускаясь на диван.

— Джин? — поинтересовался поручик, указывая на бутылку. — Бодрит.

Гумилев кивнул. Пахнущий можжевельником горький напиток в самом деле взбодрил его. Поручик сложил газету, бросил ее на столик и спросил:

— Идемте? С мадемуазель я рассчитался, не беспокойтесь.

— Вы не знаете, как переводится имя Фатин? — неожиданно для себя спросил Гумилев.

— А, вот как ее, стало быть, зовут… — усмехнулся поручик. — «Соблазнительница». Не уверен, что это настоящее имя красотки, хотя всякое может быть. Полагаю, вы поклялись ей в вечной любви и обещали непременно зайти еще раз, как только окажетесь в Джибути? Небось и денег дали сверх, так сказать, счета?

— Поручик… — краснея, начал было Гумилев, но Курбанхаджимамедов с хохотом замахал на него руками:

— Полноте, юноша, полноте вам яриться!!! Сам такой был, оттого и спрашиваю… Помнится, с прапорщиком Воронцовым-Вельяминовым однажды расхрабрились и вот так забрели… впрочем, не стоит, не стоит… идемте, нам еще собираться. Завтра утром будем выезжать, а еще столько забот и хлопот.

Утром они и выехали. Проводника нашел хозяин отеля, представив его как Нур Хасана; Нур Хасан оказался совсем молодым темнокожим человеком в светло-зеленой накидке и со старенькой маузеровской винтовкой через плечо. Он немного знал французский, Курбанхаджимамедов — на том же уровне арабский, так что общение худо-бедно наладилось.

Багаж путешественников, состоявший только из самых необходимых вещей, был невелик: оружие и патроны, два вьючных чемодана, служивших постелью (в них находились одежда, белье, подарки, деньги и книги); ящик с аптекой, приспособленной в случае надобности и к перенесению на руках; такой же ящик со столовыми и кухонными принадлежностями и консервами (в том числе и кубиками сухого бульона Maggi), чаем и сахарином; и, кроме того, два вьюка с разными предметами, включая столь любимый поручиком арманьяк. Продовольствием они запаслись ограниченно, рассчитывая пополнять его в пути.

— Мальбрук в поход собрался, — сказал поручик, критический осмотрев маленький отряд. Сам он неизвестно когда вооружился винчестером, а в кобуре имел пистолет «манлихер» из тех, у которых патроны вставляются в рукоять.

— Едемте, что ли, — сказал Гумилев, нетерпеливо поправляя купленный в лавчонке тропический шлем.

Поручик тронул лошадь, и через четверть часа, когда они покинули Джибути, для Николая Гумилева наконец-то началась Африка.

— Нур Хасан волнуется...

Гумилев тоже посмотрел на Нур Хасана, после чего внимательно изучил черную тучу на горизонте. Второй день путешествия обещал проблемы.

— И, вероятно, не без причины… — в ответ на это Курбанхаджимамедов согласно кивнул. — Это только мне кажется, что она приближается?

— Боюсь, что нет, юноша... Надо двигаться, — сказал Курбанхаджимамедов. — Я, пожалуй, попытаюсь объяснить это нашему проводнику.

Поручик подошел к Нур Хасану и начал что-то ему горячо втолковывать, то показывая на чернеющий горизонт, то на дорогу, то на пески, после чего вернулся озадаченный.

— Проводник был против, но я его уговорил. Тут считается, что песчаную бурю нужно пережидать на месте. Меньше шансов потеряться. Вероятно, в чем-то он прав.

— Ну и к какому же выводу вы пришли?

— Будем убегать от облака, пока сможем, шансы у нас еще есть. Но, если не получится, остановимся...

Гумилев пожал плечами и взобрался на свою лошадь. Рядом бодро вскочил в седло Курбанхаджимамедов. Фыркая, лошадь переступала с ноги на ногу, опасаясь идти, и Гумилев пришпорил ее.

— Что вы можете сказать о песчаных бурях, юноша? — спросил догнавший его поручик. — Вы явно читали о них в книгах.

— Ничего хорошего, — ответил Гумилев. — Мельчайшая пыль и песок, поднятые в воздух сильным ветром. Как вы сами понимаете, пустыня — это местность довольно плоская. Поэтому ветер тут разгоняется до уровня урагана легче легкого. Он несет с собой тучи мелкого песка, которые закрывают солнце. Буквально становится нечем дышать. Песок заполняет собой все и способен погрести под собой караван побольше нашего. Ничего утешительного я вам не сказал, верно, поручик?

— Хорошенькая встреча, — пробормотал Курбанхаджимамедов. — И какие рекомендации имеются у науки на этот счет, юноша?

— Собственно, никаких, — уклончиво отозвался Гумилев. — Разные путешественники советуют разные вещи.

Лошадь снова фыркнула и отпрянула в сторону. Поэт успел заметить, что чуть правее из кучи песка торчали побелевшие кости грудной клетки и скалился человеческий череп.

— То есть как? — спросил Курбанхаджимамедов, печального остова не заметивший.

— В этом вопросе лучше положиться на опыт бедуинов и местных жителей. Они рекомендуют уйти с пути бури, а если уж попали в нее, то пережидать и не двигаться. Говорят, что некоторые ухитряются выжить под слоем песка... Потом выкапываются...

— Лошади у них тоже выкапываются?

— Я читал только о верблюдах. Кстати, почему мы не взяли верблюдов?

— Я не доверяю животным, с которыми раньше не имел дела, — отвечал поручик. Гумилев не нашелся, что на это сказать.

Они въехали на участок дороги, усеянный крупными камнями. Нур Хасан двигался чуть позади, и Гумилев подумал, что, если бы проводник захотел выстрелить им в спину и обобрать, это весьма удобный момент.

— Жаль, что я не верблюд, — сказал Курбанхаджимамедов. Нур Хасан что-то закричал и подъехал к ним ближе. Посоветовавшись с проводником, поручик сказал:

— Через несколько километров дорога делает петлю! Там есть более прямой путь... Старый... Должен быть... Уже скоро, с версту. А дальше — небольшой оазис, на старой дороге. Там есть вода и маленькая деревня галласов.

— Это не ловушка? — мрачно спросил Гумилев.

— Откуда же мне знать, юноша? Приедем — проверим. На всякий случай держите под рукой оружие.

— Вначале он хотел переждать бурю на месте. И это — за версту от убежища?

— Я так понимаю, наш друг не слишком дружен с галласами. Но полагает, что с нами будет в безопасности.

— Этого еще не хватало… — проворчал поэт. Курбанхаджимамедов оглянулся на тучи и покачал головой:

— Кажется, оно меняет направление…

Уже недалекие черные тучи хищно заворачивались спиралью, обретая сходство с огромным осьминогом. Вся западная часть неба уже затянулась целиком и полностью в траурный цвет.

— Вы уверены, поручик? — спросил Гумилев.

— Абсолютно! Мы ехали по прямой на юго-восток... Изначальное направление бури было строго на север. Она вообще должна была пройти стороной, еще в самом начале... Когда мы начали двигаться, направление ветра изменилось, и буря взяла явно восточное направление... Это необычно, но случается. В любом случае мы должны были бы миновать ее, сместившись к югу. Фронт ее относительно невелик... В худшем случае нас зацепило бы краем. Но сейчас... Она следует за нами!

— Что вы хотите сказать?

— Да, собственно, ничего, юноша. Просто... Мы вроде бы попали в серьезные неприятности.

— Удивительное открытие! — буркнул Гумилев.

Крупные камни сменились более мелкими, покрытыми тонким слоем песка. В неясном свете, который еще струился с дымного неба, прямо посреди дороги появилось корявое дерево, растопырившее сучья самым уродливым образом. Дорога в этом месте делилась надвое, плавно расходясь в стороны.

— Налево, — сказал Курбанхаджимамедов.

Они свернули. Черный осьминог расползся на половину небосклона, заслонив солнце и погрузив мир в сумерки, которые грозили перейти в ночь. Уже можно было разглядеть отдельные вращающиеся струи в общем теле бури. Как длинные, гибкие ноги, они ползли, пульсируя и извиваясь, по песку, всасывая пустыню в себя, поднимая ее вверх к самым небесам, словно стремясь поглотить весь мир.

Гумилев не мог оторвать глаз от этого устрашающего зрелища. Огромная мистическая мощь скрывалась в этой смертоносной силе, с которой играла природа. Сама Пустыня летела за маленьким караваном!

Внезапно раздался тревожный крик. Это был Нур Хасан, который размахивал руками, как ополоумевший.

— Что? Что он говорит? — старался перекричать вой ветра Гумилев.

— Ждать, он говорит, что нужно ждать, — закричал Курбанхаджимамедов. — Согнать лошадей, уложить, накрыть рогожами и ждать под их прикрытием.

Взбесившийся ветер ревел раненым львом. Казалось, что огромное, черное, косматое животное наваливается боком на одинокий, маленький караван. Они спешились, сбиваясь вместе, подгоняя вьючных лошадей. Поручик поспешно разворачивал полотнище, Гумилев поспешил ему на помощь, пока проводник успокаивал испуганных животных.

И тут, в миг, когда песчаная буря уже почти нависла над беззащитными людьми, случилось нечто такое, что заставило их рухнуть на колени. В теле огромного пылевого облака, повинуясь дикой воле ветра, открылся гигантский глаз и обратил на людей пылающий, кроваво-красный зрачок предвечернего солнца. Нижнее «веко» чуть прикрывало «зрачок», отчего казалось, что буря свирепо смотрит именно вниз, на людей, которых она собралась раздавить. Смотрит мстительным оком бога в день Страшного суда. В реве бури чудилось что-то знакомое, человеческое.

Смех?!

Когда наконец злобное око закрылось и тьма пополам со смертью уже совсем намеревалась накрыть людей, ветер вдруг начал слабеть. Постепенно секущие плети песка сменились омерзительной взвесью пыли, висящей в воздухе.

Буря в очередной раз непостижимо резко изменила направление и сместилась к северу. Показалось солнце, багровое, с трудом пробивающееся сквозь пыль. Тишина оглушала.

Гумилев наконец позволил себе упасть на песок. В левом нагрудном кармане в такт с бешено бьющимся сердцем подрагивал маленький скорпион с угрожающе поднятым жалом.