Г Л А В А 4 безглавая

Who li they такие

(продолжение — ЛЕХА)

ЦЕНТРОВЫЕ ГОЛОВОЛОМКИ

Самое сложное для агента, которого выбрасывают в чужую страну на растерзание соскучившихся по нему спецслужб — легализоваться.

Европейцы, взять там всяких французов, островитян и прочую немчуру, привыкли запросто ездить из страны в страну. Они так все у себя упростили, перемешали и уни-фицировали, что уже и сами не замечают разницы проме-жду Лондоном, Парижем либо Берлином. Везде им как до-ма, везде своих полно. А ввечеру, порой, в каком ни то уютном кафе сиднем сидишь и гадаешь: а и вправду ты пролив переплыл или по туннелю переехал, а и правда ты за три сотни миль от дома? Или просто вышел на вечерний променаж, да на соседней улочке выпить стаканчик добро-го эля удумал? И с привычками, коих менять не надобно, и с языком, и с отдыхом никаких тебе заграничных проблем.

Это когда ты по гостям катаешься, путешествуешь по странам-близнецам из одного отряда-лагеря.

А ежели вдруг захотел бы ты, скажем, из французской земли переехать насовсем в землю соседнюю, но фамилией немецкую, да завести там какое-никакое дело, да зажить честно, да постараться стать частью этого общества, тут уж, братец, извини. Хоть ты и наш почти что, друг, това-рищ и брат, но мы тебя немножечко на крючок возьмем. Мы за тобой немножечко приглядим. Не потому, что изна-чально не доверяем тебе, господь с тобой! А просто у нас, понимаешь ли, порядок такой.

Если вы, скажем, по ихним улицам ходить-гулять бу-дете и, в случае какой надобности — там, мороженное, либо пончик скушать возжелали, а бумажку с собой унесли, это ж, с одной стороны, вроде как и целесообразно, вроде как борьба за чистоту, но со всех остальных сторон плохо. Ее, бумажку эту, обертку, фантик, следует выбросить прямо здесь, ну не на тротуар! А в урну. Потому как если в урнах пусто будет, их же убирать-чистить не придется. И кто-то из хороших людей, убиральщиков, без работы останется, без возможности выполнять дело общеполезное и семью правильно и самодостаточно содержательное. Его подер-жат немного для раздумия — вдруг люди поумнеют-осознают и опять мусорить начнут. А не проявилось соз-нание и баста, уволить придется, урну ту и приставленно-го к ней человека сократить. И куда, скажите, идти бедно-му убиральщику? В другое место? Ну, найдут ему другое место, не в том проблема. Надо же к новому коллективу привыкать, а это стрессы, волнения, потеря живого веса и настроения. Опять же и государству какой-никакой убы-ток. В мелкой мелочи. Но любой гражданин осознает: да, для моего государства в одном единственном случае это мелкая мелочь и бюджету не тягостная. А ну как таких ме-лочей наберется числом большим? Не только на моем уча-стке доверительной ответственности, а и на многих дру-гих? А наприкинем такой расклад? Это ж человеку, кото-рый рядом со мной душевный непокой выпадет. И семье его душевный непокой. Они, непокойные, его другим по-несут, зараза многих заденет, во многих аукнется. Ну и го-сударство на том потеряет, а через него и я.

Такой менталитет в сознании живущих здесь граждан явление привычное и понятное. Когда к тебе с добром и заботой, и ты тем же отвечать стараешься.

Происходит то же самое и с работниками умственно-проследительного за всеми труда. Раз начальник выбил у министра должностей на цельный отдел, их же работой подтвердить надо. Им же свое усердие где-то проявлять потребно. И результат хоть из пальца, но высасывать. Шпионов — их, вообще-то, в природе нестерпимо мало, на всех, как ни культивируй, какими удобрениями не при-кармливай, не хватит. Иногда целый год во всей стране кое-как одного на всех, гнилого или законсервированного с незапамятных времен, все-таки раскопают. И обсасывают его, обнюхивают, уговаривают, помогают — нашпионить побольше. А взамен обещают ему провести через газеты хорошую рекламную компанию, чтобы гонорары за интер-вью подскочили. Материала секретного обещают подбро-сить скандалов на несколько — о чем и как рассказывать, с тонким намеком, мол, не на одну книгу хватит. Пока си-дишь, отдыхаешь как на курорте — и условия курортные гарантированы — будешь строчить роман за романом. Гля-дишь, и заработаешь миллионов несколько, славой обрас-тешь, а там и на условно-досрочное выплывешь. От тебя много не надо. Надо, чтобы твоего шпионского труда на большее количество раскрывающих хватило. А еще лучше, чтобы на всех, и еще господину министру перепало. На орден, на повышение статуса, и в газетах поток добрых слов, и на приеме премьер-министр вслух похвалит, и ноту громкую наше министерство ихнему министерству.

Вот как выходит. Если ты к нему в гости — он тебе рад. А если насовсем приехал — по карманам начинает лазить — а с чем ты пожаловал? А не объешь ли меня, а не навре-дишь ли?

Один знакомый уехал к родственникам в двойной Ба-ден на постоянное, значит. Вещей никаких не стал с собой брать, отсоветовали. Зачем, говорят, их с собой везти — до-роже новых станет. Чемодан мелочи возьми, и второй с евриками. И мы тебе с ними завсегда даже голому рады. А он так и сделал, только еще привычки свои совковские прихватил помимо тех двух чемоданов. Как это без них? Совсем что ли зазря большую часть сознательной жизни бессознательно ими руководствовался…

Не надолго же его хватило в стороне немецкой прозя-бать. И года не прожил, вернулся.

"Ну их, говорит, диких, к той матери. — Крепился, кре-пился, да и повинился. — Мы в субботу в баньку, как все-гда, семьями, потом посидели по-нашенски, ну, которые русские у немцев. Душа дважды разгоряченная просит — мы песни запели, негромко так, но с душой. А к нам поли-цейский — нарушаете, говорит, соседям мешаете. Я узнал, каким соседям мешаю. Пошел, к столу его зову. Выпей, соседушка, со мной. Познакомимся, мешать друг дружке не будем. А он свое: найн да найн. Я ему: ты, ежели что не так, не в полицию беги, а ко мне. Морду друг другу по-бьем, мировую выпьем, и опять добрые соседи. А он опять свое: найн да найн. Ну, понял я, с ними каши не сваришь. А когда я однова у машины крыло помял, чуть-чуть так, даже не шибко из-за угла заметно, они, соседи, аж четверо в полицию позвонили, мол, проверьте, где он так, может, нарушил чего, может, больно кого ударил? У нас при Ста-лине меньше стучали друг на друга. Нет уж, пусть они са-ми в таком идиотизме живут да оглядываются. А мы дома, мы живем как нам хочется, а не соседу нашему".

Любому, который шпионом в такой стране захочет ра-ботать, туго придется. Вот и гадают в Центрах. Если у сво-их дружественных братьев-соседов так сложно, каково же в дикой России внедревываться?

Проехали, посмотрели.

Сколько тут мусора по дорогам и газонам ни бросают, все одно те, которые за это зарплату получают, убирают один раз в год, после таяния снегов, и то с помощью всех остальных, которые сами для себя и мусорили. И никто уборщиков не сокращает, сознательности не требует. И показалось, что в такой стране с такими странностями уст-роиться и обвыкнуть будет ох как не сладко. А потому программу внедрения немного подкорректировали с уче-том вновь открывшихся обстоятельств. И снова на местах проверить решили.

Копнули поглубже.

И опять наудивляются. А тут и те, которые за другими следить должны, вынюхивать и выглядывать, и они тоже мышей не ловят. Другим заняты, добыванием денег за-прещенными государством способами на безбедное пропи-тание. Для них главное в работе: не работать, а постараться делать вид, что ты усиленно и беззаветно работаешь за те гроши, которые окладом называются. Вот и стараются не навредить, не разоблачить какого случайно оступившегося шпиона. Потому как поймаешь одного, тут же план спус-тят на поимку второго еще более крупного. Да для началь-ника нужно про запас к выходу на пенсию, да по случаю годовщины, да ко дню чекиста… Лучше их вообще не ло-вить, пока они сами добровольно явку с повинной не обес-печат. Только их и с повинной не примут, зря надеются. Кто же поверит, что матерый иностранный шпион сам добровольно сдаваться придет? А если он не матерый, а так себе, начинающий? Да такого мы на пушечный вы-стрел не подпустим, своих самозванцев хватает. У нас только свисни, миллионы прибегут и добровольно себя хоть английскими, хоть израильскими агентами выдадут. Лишь бы их по телевизору показали, на весь мир просла-вили. Уяснили уже — реклама это пятьдесят процентов бизнеса.

Когда и эти исследования были обработаны, поняли в Центре — малость зря они за своих агентов волновались. Деньги налогоплательщиков неразумно потратили. Ниче-му, окромя разговорного языка, можно было катапульти-руемых не учить. Потому как, даже не зная ничего, они бы в этой стране не особо выделялись. Их бы, ну так жизнь сложилась, приняли, в худшем случае, за выходцев из де-ревни, из глухого бабайского села, но никак не из вредной вражеской страны. Потому как в мозгах местного населе-ния крепко-накрепко вбито: ловить тут, в России нечего, никаких секретов давным-давно нет, все распродали в смутное время. И поехать сюда на работу шпионом только полный идиот согласится. С цивильного Запада в этот веч-ный кавардак, которому еще лет сто-пятьсот не кончиться. А и расколись кто, что агент иностранный, так никто бы сдавать властям его не стал, все бы перед ним заискивали, наперебой свои услуги предлагали, кто во что горазд. Кто молочка парного утрешнего надоя, кто дедушкины воен-ные медали в обмен на доллары, а кто место у себя в по-гребе для схорона. Говорят, у них этот бизнес по прятанию в погребе до сих пор процветает. Какой бизнес? А вы не знаете? Ну так я вам скажу.

Вызывают мужика в ОБХСС и говорят вкрадчиво: "А что-то вы живете широко, не по доходам расход у вас. А ну быстро, смотреть в глаза! Откуда деньги? — Мужик ис-пугался и как на духу им: "Я, — говорит, — в годы Великой Отечественной еврея в погребе прятал. Он мне за каждый день сто долларов давал. — Так война уж пятьдесят семь лет как закончилась! — Так еврей-то об этом не знает!"

Как прочитали в Центре экспертное заключение, так сразу немного и напужались. А вдруг к журналюгам ин-формация попадет? Они молчать не станут, им рот госу-дарственными интересами не прикроешь. И узнают все, и сократят ассигнования. Без учета политического момента и будущего русского похолодания. Посовещались, раздели-ли доклад на восемь равных частей по числу присутст-вующих и съели. Говорят, на каждого пришлось по три чашки кофе и по одной второй запора.

ОТСТОЙНИК

Рюмочная магазина "Малахит", именуемая в народе просто и сердечно "отстойник", собирала по вечерам за своими столиками всю окрестную алкашню. Меткое сло-вечко в устах посетителей магазина имело несколько смы-словых корней. Уничижительный смысл в чисто техниче-ское слово вкладывали те, кто сам к рюмочной отношения не имел и услугами ее не пользовался. Но занозой в сердце она сидела намертво, потому как непременно кто-то из са-мого близкого семейного окружения пропадал годами в этой или сотне подобных, густо разбросанных по городу, дыр. Заранее не любили это место степенные старички, сердобольные старушки, истомленные учителя и Анатолий Иванович из шестого подъезда. Опять же, из-за континген-та, который здесь тусовался с раннего утра и до закрытия. И даже после того, как двери магазина надежно отсекали заветный уголок от его завсегда неуспокоенной клиенту-ры. Еще долго гундящая и пошатывающаяся толпа, лю-бовно и уважительно по доброй сотне раз перецеловав-шись промежду собой, как бывшие члены политбюры, не смела расстаться.

Другой смысл имелся у самих алкашей. Смысл чисто прикладной. Отстойник от слова отстоять. Как смену на коксохиме, или у мартеновской печи, или… Стульев в рю-мочной не было, высокие столики на гнутых ножках из ме-таллического прутка в количестве пяти штук, за каждым спокойно могут стоять, пока не набрались, — да хоть сколько, хоть десять, только кружок поширше да тянуться подальше. А вот если уже набрались, и пьяным рылом в тарелку, тогда и четверым тесно, хотя и здесь вполне де-мократично и любому доступно. Ни фамилии не спросят, ни возраста. Достаточно настрелять у прохожих десятку или насшибать по кустам пустых бутылок, которые тут же у магазина и обменивали на мелочь, и ты встречен широ-козадой Тоськой с примерно такой же улыбкой на круглом луноподобном лице. "Кормильцы", — ласково и за глаза на-зывала она обитателей отстойника. И то правда. С каждого принятого червонца один малюсенький рубль законно шел в ее собственный, ни директору, ни налоговой, ни даже сожителю Кольке не подотчетный карман. Всех местных знала поименно, про многих могла рассказать больше, чем они о себе ведали. Были среди постоянных особо доверен-ные, кому она спокойно наливала сто грамм в долг, нико-гда не записывала, полагалась на собственную память и честность алкашного народа, знала, в следующий раз при-дет, перво-наперво должок вручит с извинениями и благо-дарностями, ну и, как без этого, примет свои законные, душой востребованные. Эти же, постоянные и особо дове-ренные, за порядком добровольно-осознанно наблюдали: в любую минуту совершенно бескорыстно на подмогу при-дут, конфликт погасят и с баламута за успокоение обяза-тельно поимеют.

Пытались рюмочной и другие названия дать, в надежде, что за лучшее премируют или хотя бы авторское свиде-тельство вручат. Были варианты типа: "Зверинец", "В ми-ре животных", "У Тоськиной соски", и даже "Соски у Тоськи", но они, слишком прямолинейные, одинаково ос-корбляли утонченный слух и той и другой стороны, и зате-рялись в пыльных архивах как заслуженно неизбранные.

Как и во всяком подобном заведении, в отстойнике имелся свой старшина. Большинство постояльцев носили скромные низовые имена: Глаз, Фикса, Синяк, Фуфло, Мокрый, Бычок, Пацан и тому подобное. Старшину не по возрасту звали Батей, либо просто Александром Иванови-чем. Кликуха эта и следовавшее за ней положение неглас-ного вершителя судеб, смотрителя порядка и для многих не один раз папы родного, стоила среди алкашни многого. Стоила уважения, послушания и готовности пойти за спо-койствие пахана под молот кулаков и на ржавые ножи. А он, самый молчаливый из всех, самый незаметный, и в то же время самый живой умом и странными словами, выте-кающими из него, стоило ему заговорить своим тихим го-лосом, завсегда старался отодвинуться в сторону, пропус-тить вперед торопыгу либо наглеца, только глазом пове-дет, и опять нет его. Он даже не стремился узурпировать свою власть, подчинить тех, кто давно подчинился, пода-вить тех, кто еще мог сопротивляться. Принимал от кодла малую благодарность в одном виде — место за крайним к прилавку столиком, наиболее защищенное от сквозняков и чужих глаз, даже в отсутствие Бати старались не занимать. А если и решится какой залетный встать в уголке, подой-дут тихонько да и шепнут на ушко, занято, мол, мил чело-век, не перейдете ли добровольно осознанно за соседний столик. Понятливому иного совета и не надобно, непонят-ливому чего-нибудь и показать могут, мало — и пиджачок порежут, глазом не моргнут.

Батя — он в отстойник приходит не по расписанию, а по потребности души, а, значит, в любой момент заявиться может. Войдет тихохонько, встанет в свой уголок, а его уже поджидают молодые ребятки — вон у музыкального киоска стоят стайкой, музыки слушают да горящими глаз-ками добропорядочных людёв насквозь прожигают. Тут же, едва завидев отца родного, один срывается к Бате, здо-ровкается, наклонив голову с вытянутой вопросительно шеей. Батя кивнет в ответ, вроде как признавая за своего, значит все в порядке, жданки закончились. Через малую минутку перед ним полный стакан чистой как слеза мла-денца водяры стоит, а подноситель в карман Бати лезет и десятку за водку приподнесенную демонстративно забира-ет. Вроде как самому Бате западло в общей очереди стоять и покупать еённую, как все делают.

Батя первый стакан традиционно сам выпьет, потрясет смоляным чубом, разгоняя засевшую по мозговым клеткам похмельную болезнь. Второй и последующие, а их за вечер ему за его собственные червонцы услужливые мальчики немало покупают, обязательно с дружками ополовинит.

Уже не первый год такая карусель каждодневно вокруг отстойника кружится, на мысли нехорошие навевает. А никто вроде как и не интересуется, вслух вопросов не за-дает. И что это за мальчики-подносители, и за какие такие дела уважение свое Бате высказывают, некоторые даже из-далека на шикарных машинах приезжают ради покупки стакана водки Александру Ивановичу? Знать, большой че-ловек? Или с возможностями? В авторитете? Язык засуну-ли в одно место и вопросов не задают. Потому как каждый, кому вопросы задавать вдруг захочется, непременно вспомнит пару-тройку случаев, когда при нем кто-то необ-думанно полюбопытствовал. Ему на ушко слова ласковые пошептали, стаканом водки дармовой, когда добровольно, когда по малому принуждению угостили, и нет человека — через три дня на четвертый уже закопан и помянут здесь же, за столиком на гнутых ножках.

Пару раз за год менты наскакивали, хватали всех под-ряд, и Батю заодно. Знать, кому-то не спится спокойно, на-стучал, сердобольный.

Как только не шмонали! Думали: не наркотой ли втиха-ря приторговывают? Обломалось ментам, не то что не со-лоно, а вообще пустышку похлебали. Все чисты, даже дра-ного ножичка, за который причепиться можно было бы, не надыбали. А когда к машине своей мусоросборной раздо-садованные шли, вообще ополоумели. Колеса им не про-ткнули, чтобы заклеил дырку и кати дальше. Колеса им какие-то неразумные детки на полоски порезали. И полог брезентовый. И дерьма свежего коровьего в салон набро-сали, намекая, что, мол, мусор с дерьмом завсегда рядом. Успокоились, перестали честной народ рожами своими пу-гать.

Вот такие порядки у нас. А еще говорят — тихий микро-район, мафами из "Кредо" контролируемый.

ПЕРВЫЙ ЗАХОД

Высокий худощавый мужчина в кожаной кепке с от-кидными клапанами, в серой поношенной ветровке, тол-стых роговых очках и с пышными усами, явно великова-тыми для его молодого возраста, долго стоял возле книж-ного киоска, приткнувшегося к центральной колонне. Он пытался просматривать атлас автомобильных дорог, бес-цельно открывал случайные страницы и нагибал голову, но глаза его изучающе блуждали по колоритным фигурам многочисленных тоськиных клиентов.

Время быстро приближалось к закрытию магазина.

— Мужчина в усах! Вы будете покупать, или вам тут в читальном зале? — специфический говор соответствовал специфичности профиля книготорговки второго пенсион-ного возраста.

Усатый попытался пропустить вопрос мимо ушей. Ему явно не хотелось привлекать к себе незаслуженного вни-мания. А о внимании заслуженном не только говорить, но и думать не хотелось. Но его молчаливое, а, следовательно, покорное вжимание послушной головы в костлявые плечи только раззадорило смелую киоскершу.

— Я вам, вам говорью, молодой человек, — втыкала скрю-ченным пальцем колючие слова бабуля. — Не делайте виды, что не понимаете, о чем я. Думаете, если у вас усы при-клеены и под кепкой женский парик, так вам тут и стоять бесплатно пускай? — Она оглянулась по прилавкам, подза-рядилась скандальной энергией, в избытке витающей по полупустому залу. — Если вам около меня надо, так купите чего-нибудь и стойте хоть с ногами, — голос торговки де-цибел за децибелом набирал обороты.

Еще чуть-чуть и на него начнут обращать внимание не только скучающие продавцы хлебного и колбасного отде-лов, но и те, которым он не собирался раньше времени све-титься.

Усатый протянул атлас крикливой бабке, нагнулся над ней, с усмешкой одержанного превосходства подавшейся к нему с протянутой рукой.

— Глохни, сука, — прошипел со свистом, — урою!

Рука, готовая принять книгу, замерла, словно на неви-димый кулак натолкнулась. До старой, получившей не-ожиданный отпор, дошел страшный смысл сказанного. Она густо покраснела и уронила до живота нижнюю че-люсть, набирая дармовую порцию общественного воздуха для последнего в своей жизни вздоха, и, казалось, навсегда лишилась дара речи. И тут молодой человек совершил ошибку, сказал то, чего ему, это он потом осознал, не стоило бы сегодня говорить.

— Я из КГБ. Поняла?

Бабка поняла.

Поняла, что ни убивать, ни грабить не будут: перед ней не опасный бандюга и не жадный рэкетир, а человек свой, безобидный, правильно-государственный. Челюсть верну-лась на свое законное место, но только на малое мгнове-ние, только чтобы достичь стартовой готовности немед-ленно отрапортовать о достигнутых на вверенном ей уча-стке успехах.

— А и что ж вы, ай не серчайте. Так бы и сказали сразу, что из кагэбэ! Я ж разве ж не понимаю! — децибел в голосе стало вдвое больше, чем было допреж.

Уже не только скучающие продавщицы хлебного и мо-лочного отделов прислушивались. Из подсобки повылази-ли техничка со шваброй, готовая ежеминутно прийти на помощь вместе с неразлучным ведром, пьяный грузчик, для равновесия придерживающий телегу о четырех коле-сах.

— Тихо вы, — попросил молодой человек, чем выказал самые слабые познания в области психологии воспитан-ных в духе развитого социализма людей.

— Да ладно скромничать! Кагэбэ мы завсегда! Стойте, сколь вам угодно, раз у вас работа такая. Я вас могу и к себе за прилавок пустить, и стульчик вот вам, пожалуйста. На стульчике не устанете. А вы за кем, за Тоськой следите, или за кем-то из этих? — красноречивый кивок в сторону столиков. — А вы знаете, у меня ведь тоже ж родственник служил в кагэбэ. Зина! — крикнула через весь магазин. — Ты помнишь Семена Марковича? Он же у них, — ткнула коря-вым пальцем в молодого человека, — в кагэбэ работал. Только тогда они ОГПУ назывались. Ой, скажу я вам, сколько он врагов разоблачил. Опасная у вас работа, а вы еще такой молодой, прямо жалко всего. Женатый? Нет? Так давайте я вас за Софочку сосватаю. Софочка у нас де-вушка на все сто. Вы завтра так же вечером приходите сю-да следить, я вас за ширмочкой спрячу, я вот здесь в уголке для вас специально ширмочку повешу. А Софочку при-глашу, вы и познакомитесь.

Глаза молодого человека устали бесполезно сверкать и посылать громы и молнии. Весь выпущенный боезапас ри-кошетил, отлетал в никуда от крепкого панциря бабкиной тупоголовости.

— Вы своей болтовней сорвали важную государственную операцию, — попытался утихомирить он старуху. — Я подо-жду вас в машине. Через пять минут с вещами на выход, — бросил он жестко и быстро убежал из магазина.

Митинг, посвященный предстоящему аресту бывшей связной Семена Марковича, начался прямо у книжного прилавка. Первой покаянное слово взяла сама героиня сти-хийной сходки.

— А я чего? Я ж вам завсегда помогать хочу, — неслось вслед удаляющейся спине. — Я ж у Семен Марковича бес-корыстно на связи, пока он еще был. И вам пожалуйста. Вы только скажите. Зачем эти не по-нашему пять минут? Пять минут! Молодой человек, который из ка-гэ-бэ! А за вещами домой надо, я ж не знала, с собой не взяла. Я ста-рая женщина, я бегать никак не умею теперь…

Еще не иссякло красноречие старой торговки, а пыш-ные усы скомкано пылились в кармане, придавленные сверху кепкой и женским париком. В искусственных воло-сах бездарно запутались очки в роговой оправе.

ВТОРАЯ ПОПЫТКА

Из-за уснувшего киоска мороженщика вышел, припры-гивая, спортсмен в вязаной голубой шапочке с белыми бу-квами "ADIDAS". Вместо ветровки на нем свитер нежной верблюжьей шерсти, варежки из ангорского кролика и коньки-снегурки через плечо.

В магазине книжная работорговка продолжала расска-зывать всем участникам несанкционированного лично ди-ректором митинга про героического Семена Марковича и свои забытые дома теплые вещи.

Парень с коньками и без пышных усов купил для мас-кировки булку хлеба и попросил взвесить по сто грамм разных дешевых конфет к чаю. Зеркало витрины давало хороший обзор Тоськиного закутка. Все алкаши на своих законных местах, но, что отрадно, на месте и тот, которого он так старательно пас.

— Ай как хорошо, товарищ из кагэбэ! — разнеслось по всему магазину. — Вы вернулись успокоить бедную неви-новатую старуху! Да не прячьтесь вы! Я вас сразу узнала! Вы ж парик сняли, усы отклеили, зачем вам они? Вы ж вон какие видные, просто красавец с лица без этих маскиро-вочных причиндалов. И шапочку поменяли, от сё правиль-но, та кепка совсем вам нейшла. А ботиночки-то вы оста-вили, поленились поменять, ботиночки ваши я сразу при-знала. У меня глаз! Ваши коллеги ценили. Вы бы меня спросили, я бы вам помогла переодеться, ни одна свинья не узнала бы! Так вы меня уже простили? Мне уже не со-бираться? А то скажите, я мигом, могу и без вещей, позво-ню только, Софочка и принесет. Зараз я вас с ней и позна-комлю.

Уже не только два продавца, техничка и грузчик изуча-ли живого работника внутренних обезопасенных органов. Все местные алкаши дружно занимались демаскировкой и провалом важной операции.

Первая часть задания была бездарно загублена. Спасти свою репутацию честного человека, никак не связанного с тем органом, которым его поминали мужики всуе, можно было только совершенно неординарным шагом.

— Больная? — спросил он как можно задушевнее у моло-денькой продавщицы хлебного отдела, отчего ее сердце, слегка присыпанное сухарями, вздрогнуло. — Как вы за це-лый день устаете, наверное, — сочувствующая улыбка и многообещающий кивок головы.

— Ой, и не говорите, — заалели мозолистые пятки. — Она когда тихая, а когда не уймется. А вы не слушайте. Завтра приходите. И не стесняйтесь, что из кагэбэ. У меня соседка проституткой каждый день работает и ничего, не стесняет-ся. Даже больше моего зарабатывает. Аж завидно, порой, бывает.

— Так пошли бы с ней на пару.

— Ой, вы что такое говорите? — надулась продавщица, отводя в сторону погрустневшие от обиды глаза. — С мои-ми габаритами? — она погладила себя по неохватным бед-рам руками, более похожими на вареную колбасу в нату-ральной кожно-волосистой оболочке.

— Очень даже на любителя, — обнадежил он.

— Я ж в машине не повернусь как надо, — раскрыла Зина истинную причину своего искреннего погруснения.

— У вас будет своя специализация — автобусы и самосва-лы, — подсказал он, живо представив ее легко умещающей-ся в общественном транспорте, особенно в кузове самосва-ла на горе щебня или песка с бутылкой в одной руке и с батоном в другой. А вокруг веселые алкаши из отстойника.

И тут его осенило.

Операция, которую он считал бездарно проваленной, нашла достойное гениальнейшее продолжение.

Под прицелом тридцати пяти нацеленных на него глаз (тридцать шестой и еще четыре в разных частях зала были закрыты по причине наличия на их месте фиолетово-сине-грязного фуфла у кого в полщеки, у кого и более), он по-дошел к прилавку Тоськи и громко заказал.

— Три бутылки сногсшибающего "Казака" и пачку му-хобойной "Примы".

Это был пароль, произнесенный для того, кто его дол-жен услышать. Но это были и вполне оправданные в мага-зине слова, для непосвященного слуха совсем безобидные. И, тем не менее, каждое сердце обитателя отстойника, ус-лышав их, сладостно вздрогнуло, а каждое горло перехва-тило, отчего двое истерически закашлялись, а третий, са-мый слабый, поперхнувшись собственной слюной, мгно-венно умер на месте.

Спрятав заветные бутылки в разом оттопырившиеся карманы, молодой человек из кагэбэ подошел к притихше-му столику номер один, состроил физию затюканного все-ми на свете человечка, и сказал на ухо тому, которого все именовали Батей, а он так долго пас.

— Душа выпить просит, праздник пришел, а дома теща грозная, — доверительно сообщил, громким полушепотом, как лучшему другу.

В головах близстоящих и даже близлежащих, отяже-левших и затуманенных, быстро выстроились логические цепочки дальнейшего развития событий. Три бутылки по поллитра на нос — это когда делится на три носа. Если по полному граненому стакану — выйдет на шесть паек. Если по сто грамм, то вполне можно сесть на хвоста, прикинув-шись другом того друга, который друг хозяина фатеры, к которому набивается на хату этот фраер.

Не прошло и пяти минут упорных размышлений, как в нужном пересохшем горле раскатисто пробулькало.

— Пойдем ко мне.

Фраза эта контрольная, паролем обусловленная, легла бальзамом на отчаявшуюся было душу.

Прежде чем молодой человек из кагэбэ успел сделать полуоборот к двери, чужие цепкие руки помогли ему об-легчить карманы, заботливо перепрятав "казака" поближе к своим возбужденно перестукивающимся в танцевальном ритме сердцам.

В хвост дружно решил встать весь отстойник. Больше всего это не понравилось тем, кто честно выполнял функ-ции особо доверенных пузыреносов.

После нескольких краткосрочных остановок и еще бо-лее краткосрочных переговоров на местами не совсем по-нятном, а где-то и приятном языке, до блат хаты добрались три кента и два уцелевших в их цепких пальцах флакона. Третий флакон оторвали от сердца с кровью: в уплату членских взносов за выбитый во время переговоров зуб и пару расквашенных носопырок.

Стол был сервирован в шесть секунд. Из посуды на столе стояло: мутный граненый стакан, чайная чашка с от-ломанной ручкой, банка из-под майонеза и лабораторная мензурка; из закусок: поллитровая банка с солью, высо-хшая прошлой зимой луковица, кожура от копченой кол-басы и недоеденный тараканами сухарь. На десерт подали полторы конфеты без обертки и, следовательно, без назва-ния, но щедро посыпанных крошками табака.

Молодой человек из кагэбэ оказался вовсе не из кагэбэ, а Лехой. Это сразу стало ясно по тому, как он стакан в руке держал. Хотя, в застольной ситуации он мог именовать се-бя хоть чертом, — пока он угощает, ему во всем беспреко-словно верят. А появился Леха из института, самый что ни на есть настоящий студент, да еще и коллега, химик. По-ловина обитателей отстойника тоже побывала на химии*, кто год, а кому и весь пятерик париться пришлось. Правда, на вопрос, — за что ему химию дали, — ответил не в масть, что, мол, с детства нравилось химичить, сам выбрал.

— Ну-ну, — услышал в ответ, — хозяин — барин. Сам зна-чит сам.

— Мы тоже всё себе сами нахимичили, и химию, и место в отстойнике, и жисть вот такую свинскую.

Порошок, который Леха высыпал в посудины "лиш-них", помог им отрубиться в начале задушевной беседы и не претендовать на вторую поллитру. Последний собу-тыльник нужен был живым. Его с самого начала выбрали для экстренного потрошения.

Целый месяц, с февраля по этот вот июль велась подго-товка захвата. На карту было поставлено все: и отменен-ный поход в кино, и пропущенное свидание, и даже лич-ные сто рублей из стипендии.

Последнюю неделю группа поддержки надежно забло-кировала Батиных кормильцев и поильцев, отсекла их от магазина, а особо упертых перевела на медленное боль-ничное выздоровление без лекарств и ласки. "Лаборант" — такой оперативный псевдоним дали разрабатываемому в закордонном центре, мариновался без сторонней подпитки. Пропивал свои кровные, которых, как он сегодня утром осознал, уже и не осталось совсем нисколько. Потому и не шел в отстойник, что не на что было свою душу порадо-вать, не то что сообществу материально помочь. Хорошо вот какой-то сердобольный в дверь позвонил, попросил канистру воды, — машина у него перегрелась, — и червонцем отблагодарил.

Откуда Бате всего отстойника знать, что он для кого-то "Лаборант" и все несчастья, свалившиеся на его грешную голову за последние дни — тонко спланированная цельным иностранным государством акция. Он бы гордостью на-полнился как водярой, осознал свою значимость и момен-тально, может быть даже насовсем, пить бросил и бегом, как все умные в этой стране, на горные лыжи встал и в не-понятное "Медвежье Единение" обеими ногами сразу вступил.

Тайна, которой единолично владел этот многоликий алкаш, скрывающийся под личиной БИЧА (бывший ин-теллигентный человек), но более известный как Батя, должна была еще сегодня перейти к Лехе. Или утонуть в море дешевой самопальной водки, хоть и называвшейся торжественно и патриотично "Казак Уральский".

ФАШИСТСКИЕ МЕТОДЫ

Наркотики бывают разные: хорошие и остальные.

Хорошие наркотики это те, которые облегчают больно-му страдания. Так полагает та часть медицинских работни-ков, которая ежедневно сталкивается с болью и страда-ниями и понимает, что другого способа помочь человече-ство пока не придумало. Разве что смерть, но и она, порой, отказывается принимать человека, не дав ему испить пол-ной чаши страданий. Надо признать, что понятие "хоро-шие" в отношении наркотиков эта категория наиболее ос-ведомленных в данном вопросе граждан применяет услов-но, только в контексте выше сказанного. Как никто другой, врачи понимают пагубность зелья, когда оно начинает вы-зывать абсистентный синдром. А говорим мы это для того, чтобы нас не обвинили в пропаганде. Да причем тут попа Ганди? Нет, и не в Уганде. Отстаньте, папаша, уши мыть надо!

У наркодельцов свое деление на хорошие и плохие. Ко-торые быстрее вызывают зависимость, тот самый синдром, которого так боятся врачи, — те хорошие. Которые дороже и прибыль от их продажи больше — тоже хорошие. Те, ко-торые еще не научились распознавать и, значит, наказы-вать за них — особенно хорошие. А если наркотик слабень-кий и его когда захотят — принимают, а когда все хорошо он и не нужен — это однозначно плохой товар.

Своя точка зрения на наркотики у государства. Если конкретный наркотик приносит прибыль конкретному го-сударству в лице конкретных людей, контролирующих движение онного в массы и движение дензнаков в обрат-ную сторону от масс к конкретным людям, тем самым ук-репляющих их конкретное благополучие, это полезный наркотик. Даже вовсе и не наркотик, вот посмотрите, он у нас идет по графе пищевой продукт.

Достойные ученики великих прохвостов шута Шико и святого отца Горанфло, переименовавших в постный день курицу в карася, дабы не нарушить церковный запрет. Си-гареты "Астра", "Стюардесса", "Космос". Водки обяза-тельно "Московская", "Русская", "Столичная"! И все по-лезно для здоровья, особенно перед едой да в хорошей компании. А когда большую половину рынка заняли само-пальщики, торгующие нелегалом, государство, в лице кон-кретных людей, лишилось конкретной весьма ощутимой прибыли. И, как и следовало ожидать, взъелось. Травят на-род! Потому как не то качество! Только у нас самый луч-ший и высококачественный наркотик для горячо любимого народа. Только мы имеем моральное, нами же установлен-ное для нас право производить и продавать вам отраву.

И началась борьба.

Не с наркотиком, а с теми, которые мешают этим, кото-рые создали свободу, но не для тех, а для себя. А те вооб-разили, что, если свобода, то и им можно. А эти не это имели в виду, когда вводили. И решили кому-то ввести. А их, которым вводить надо, уже столько развелось, что да-же если те, которые по долгу службы вводят, будут без сна и отдыха вводить, им никакая виагра не поможет.

Деловые хозяева Лехи, вся созидательная деятельность которых заключается в нанесении максимально возможно-го вреда другим, проанализировав полученные анализы, нашли в наркотиках два полезных с их точки зрения нача-ла.

Первое — в наркобизнесе крутятся такие огромные баб-ки, что сравнить их можно только с бюджетом целых госу-дарств весьма немалого размера. Некоторые правительст-ва, в некоторых, не будем показывать пальцем, странах, присвоили себе право главного наркоторговца. В таких странах работать легче всего. Никогда голова не примет такого закона, который позволил бы руке высечь свою собственную задницу. Следовательно, агент, использую-щий соответствующее прикрытие, охраняется государст-вом как памятник местами еще оставшейся культуры. Надо всего лишь не проявлять излишней жадности и немного, иногда, делиться с этим самым государством.

Второе — ничто не приносит такого масштабного вреда государству, как повальная наркозависимость. В Америке "огненная вода" без единого выстрела уничтожила мил-лионы индейцев. В России почти вымерли десятки север-ных народов. Следовательно, если задуманную операцию обозвать "подрыв обороноспособности государства-агрессора", "разрушение экономики экономического про-тивника", или с дальним прицелом "обеспечение абсолют-ной неспособности абсолютным большинством мужского населения в возрасте от восемнадцати лет выполнять про-фессиональные обязанности по несению воинской службы ввиду повального ослабления здоровья и морально-волевого упадка"! Да под такие программы можно любые бабки у парламента выбить! Это ж на всех хватит!

Задание у Лехи было простое, как таблица Менделеева, но очень ответственное. Внедриться в, не будем называть ее по имени, страну с таким удивительно благоприятным для подрыва собственной государственности режимом и там отвести душу, то есть поработать во имя и на благо. Благо, этого самого блага в той стране под ногами понасы-пано, хоть совковой лопатой собирай и сразу под огурцы на грядку складывай.

Подслушали как-то очень внимательные дяди, что есть на свете простой мужичок, который вроде как сам по себе, но шибко ушлый и на всякие мерзости башковитый. Изо-брел этот мужичок не что-нибудь летающее, стреляющее, крутящееся или землекопающее. Не три в одном, а сразу все четыре. И может это "сразу все четыре" кого надо, обогатить, а кого надо — осчастливить.

Всего-то и делов. Найти то, чего полно, но чтобы за это ничего не было. И сразу можно домой собираться, деньги заработанные прожигать.

Не сказали Лехе самого главного.

Искали это все.

Очень настойчиво — государство. Вернее, слуги этого государства — милиция, безопасность. Им от успехов в этом поиске ничего не светило — ни процентов, ни диви-дендов. Только новое задание и маленькая зарплата, на ко-торую можно прокормить собаку, при условии, что она у вас не породистых кровей и размером с недельного кутен-ка.

Более тщательно и результативно искали наркобароны. Вернее, их слуги, которые и зарплату получали посолид-нее, и отвечали за работу повесомее — собственной очень ценной для них жизнью. Эти смело землю носом рыли, усыпая пройденную дорогу трупами.

Леха всем перебежал дорогу, Леха вырыл себе могилу, Леха нашел. Лаборанта, который нашел то, что Лехе надо. Сам открыл, или стыбрил где? Только поговаривали, что знает Лаборант секрет таких наркотиков, которые в таб-летках, которые заглотил и кайф словил. Но которые ни один мусор, ни один спец не определит как наркотик ни в крови, ни в самой таблетке. А всего у Лаборанта их нады-бано два типа: жесткий и мягкий.

Задача у Лехи — достать рецепт хоть которой, можно одной, а лучше двух обоих сразу и самой малой собствен-ной кровью. Чужую можно хоть стаканами.

Вот и поит Леха алкашей, втирается в доверие, сам сбе-гал еще разок за водкой, уже не в магазин, а в соседний подъезд, там тетя Маша торгует тайком на квартире, толь-ко своим, только по условному стуку. И не боится, что ог-рабят. Потому как пуще глаза стерегут всех теть Маш, за-севших в каждом доме, верные служители закона простые российские менты, получающие от самой выгодной тор-говли свой процент.

Двое, которые порошок выпили, те в отрубе на сутки, они не считаются. Третий, которого потрошить надо, спит.

Спит некрепко и недолго, час-полтора.

Потом просыпается, вернее, делает слабую попытку проснуться.

Рука неуверенно подползает к столу, шарит по столеш-нице в поисках стакана. Леха вовремя подливает. Лабо-рант, ощутив тяжесть стакана, икает радостно, выпивает и опять на час-полтора в отрубе.

Процедура рассчитана на два флакона.

Уже к полудню Лаборант не находит под рукой полно-го стакана, а находит полный pis…

Ему хватает сил поднять руку, развести веки одного, более послушного правого глаза. Визуально полученное подтверждение облома приводит его повторно в снотвор-ное состояние.

Еще на час-полтора.

Попытки осознать век окончания пьянки и наступление эры похмелья, повторяются с завидной регулярностью. И вот Лаборант сидит и вполне осознанно смотрит и на пус-тую бутылку, и на Леху.

Десять минут смотрит.

Полчаса смотрит.

Соображает.

Водки нет.

Её, конечно, нет, но верить не хочется, потому Лабо-рант, собрав последнее дыхание, задает самый важный в этот момент жизненный вопрос.

— Водяры нет?

Леха кивает утвердительно.

— Да, — грустнеет Лаборант.

Голова тяжело падает, выбивая острым подбородком очередную не зарастающую яму на груди.

— Выпить бы, — и не поймешь, просит или мечтает.

— Выпить — это можно, — подзуживает Леха, а в его из-вращенном жестоким капитализмом мозгу уже давно со-зрел план. Вот даже плоды его в тарелке лежат, чистые, налитые, золотистой кожицей поблескивают. И в душе самба на все лады гармонью разливается. Клиент доведен до нужной кондиции, и, похоже, всерьез готов к потроше-нию вместе со своими проспиртованными потрохами.

Глазенки Лаборанта радостно забегали. Но Леха пома-нил и оттолкнул. Вместо пузыря показал хрустящий пол-тинник. Тоже хорошо, даже два купить можно. Но потом, не сейчас, а душа, обнадеженная посулом, уже вспыхнула и ее требуется немедленно, в сей же секунд залить, ина-че…

— М-м-м, — застонал Лаборант.

— Сбегать, что ли?

— Не тяни! Изверг!

Леха неспешно встает, уходит. Слышно, как хлопает входная дверь. Пошел отсчет на секунды. Это не Леха, это Лаборант мучительно проходит по коридору, к лифту, ждет его, спускается до первого этажа, и метр за шагом повторяет весь многажды исхоженный маршрут. Вот снова хлопает дверь, входит в соседний подъезд. Но… стоп, по-чему дверь так явно хлопает, а шаги рядом, около стола. Глаз приоткрывается, рядом стоит Леха.

— Уже принес? — спрашивает, но внутри нет радостного трепета, нет ощущения близости наполненного стакана и приятной тяжести в ладони.

— Ты извини, друг, нет, — Леха сконфузился, показывая, как он огорчен.

— Чего нет? Водяры нет? — Лаборант начинает сползать со стула. За всю свою непомерно тягучую жизнь он не помнит такой ужасной трагедии.

— Я забыл, какая у нее квартира.

— У кого?

— Ну, у тети Маши, которая продает.

— Двухкомнатная.

— По мне хоть пятикомнатная. Я номера квартиры не помню!

Начинается самое тугое. Квартиру Лаборант знает, с за-крытыми глазами покажет, поднимаешься на этаж, слева раздолбанная дверь с прищепкой вместо кнопки звонка. А вот номер… Никогда не запоминал. И этаж. Какой же у нее этаж?

Путанные объяснения еще больше запутывают вконец перепутанного Леху, который даже на мгновенно поту-певшей роже изобразил полное идиотское непонимание таких простых объяснялок, типа: "ну, эта, поднимаешься наверх, там на стене Косой слово, ну, матерное, про член, гвоздем, одна буква недописана, не успел, сосед вышел к мусоропроводу, это ее этаж".

— Может, сам сходишь? — наивно предлагает он и сует в карман Лаборанта смятую бумажку.

В таких делах дважды просить бесполезно, и одного раза за глаза, особенно когда в карман уже положено то, что положено. Эквивалентно литру самопала, практически на одного, можно даже на месте, у дверей тети Маши по-лечиться, никто не спросит, никто не осудит.

Лаборант вернулся быстро, растерянный и злой. Перед Лехой злость свою засунул в… и стоял, растерянно рас-сматривая мятый листок отрывного календаря.

— Ты… это… я думал деньги… протягиваю… а она… это… вали, говорит, отсюда.

— О, ё моё! — всплеснул длинными граблями Студент. — Я ж тебе не ту бумажку всучил! Ладно, давай, я сам сбегаю. Какая квартира, посмотрел?

Ну, конечно! Посмотрел. Жди да радуйся! Только на номера квартир ему смотреть было, только о завтрашнем думать! Боже, как горит душа. Теперь уже всерьез. Из ушей дым, из глаз искры.

— М-м-м, — застонал, падая на колени. — Я сейчас кон-чусь.

— Прямо здесь?

— Нет! Отползу к стенке! — срывается на истошный хрип, все, что осталось по силам.

— Так что, пить не будешь?

— Ты сходишь или нет? — зарычал, вставая на четверень-ки и снизу, с грязного пола, сверкнул блестючими глазами.

"Зверь! — восторженно смотрел на чудище Леха. — Я пробудил в нем зверя. Это мастер-класс. Прокачать такого спеца за… — глянул на часы, чтобы зафиксировать время, отчет любит точные цифры. — А мне говорили — хоть год его паси, но сделай! Год! Да я любого за одну трудовым кодексом установленную смену наизнанку! Давай! Серия номер два. Укрощение!"

Бережно склонился над пускающим струйки слюны Ла-борантом, помог подняться.

— Сходить, говоришь? — в ответ слезливые глаза и мел-кое кивание с промаргиванием. — А чего ходить? — успоко-ил друга. — У меня еще одна со вчерашнего дня осталась. Налить?

НАЧАЛО ПЫТКИ

С этой секунды весь разговор полагалось фиксировать в режиме аудио и видео непрерывного контроля. Во-первых для того, чтобы центр обработал и книгу выпустил, в каче-стве учебника для всех других секретных агентов, которые будут восторгаться подвигом старшего коллеги и смело и беззаветно идти по им проторенной дороге. Во-вторых, в качестве алиби. Мол, никакого насилия не было, чисто добровольное признание, которое должно зачесться при назначении наказания, это если застукают, и премирова-ния, если сухим из воды.

— Ты сможешь со связанными руками стакан опроки-нуть? Четко, с интонациями и паузами спросил Леха. Эта фраза условная.

Составляя психологический портрет Лаборанта, учли все: его общий образовательный уровень; службу в армии в стройбате командиром кувалды и костыля; работу люко-вым и дверовым на коксовой батарее номер семь-бис и об-разовавшуюся на вредной работе склонность картофелеоб-разного носа тянуться к редким запахам; жену, бросившую его прямо на улице, когда он перепил в гостях и не смог идти своими ногами, а ей пришлось выбирать — кого бро-сать со своих обессилевших рук? — уснувшую пятилетнюю дочь или это свиноподобное создание; наконец, количест-во ступеней, на которые успел опуститься, и которые еще предстояло преодолеть.

С условной фразы во всех агентурных разработках на-чинается самое главное. В данном случае начинается про-цесс потрошения, экстренного потрошения, когда у клиен-та, намертво припертого к стенке тобою же подготовлен-ными шагами, наиболее ослаблена функция противостоя-ния; когда он готов к любому встречному шагу, потому как на первом месте для него сейчас узкокорыстная цель, ко-торую ты сумел поставить во главу угла и сейчас начнешь выдвигать к самому его носу, обостришь и голыми руками его, голыми руками!

— Со связанными? Могу! — согласный на все Лаборант, ни секунды не медля, выставляет вперед обе руки. Глаза ни на долю градуса не отклоняются от единожды взятого курса на пузырь.

Минута и руки связаны за спинкой стула. Для уверен-ности и чистоты эксперимента и ноги к ножкам приторо-чены. Наполненный стакан на середине стола. Дотянуться до него никак невозможно, даже если стул вплотную, даже если брюхом на стол лечь.

— Чё ты деешь? Подвинь! — враз протрезвевшие глаза готовы вывалиться на столешницу и покатиться к желан-ному стакану.

— Айн момент, как говорят пьяные греки, — потрошение началось. — Ты выпьешь этот стакан, дорогой, обязательно выпьешь, только позволь мне сначала спросить тебя.

— Валяй скорее, — умоляет Лаборант.

— Не доводилось ли тебе слышать про чудо таблетки, которые вроде как есть, а вроде как и нет их?

— Не приходилось. Все? Я ответил? Давай!

— Сдается мне, что неправильно ты ответил, не искрен-не. За это я тебя ополовиню.

— Как ополовинишь? — глаза со стола сползают к про-межности.

— А вот так! — половину водки из стакана Леха, картинно приподняв руку, вылил в принесенное помойное ведро. — Хорошо прошла, родимая!

— Ты… ненормальный?

— Повторить вопрос про таблетки? Или еще ополови-нить?

— Чума на тебя! Не знаю я никаких таблеток.

— Тебе сколько лет?

— Тридцать восемь.

— Молодо выглядишь. Я бы, встретив тебя на улице, больше пятидесяти восьми не дал. Что тебя так красит? Водка или таблетки? — и снова стакан занесен над ведром.

Лаборант зажмурился.

— Уходишь от действительности? Ну-ну! Старо, товарищ молчаливый партизан, как мир старо. Ну, закрыл ты глаза, а уши твои разве не слышат? Да и заткнешь ты их, твое сердце каждую каплю, пролитую мимо, сейчас ощущает. Не спрячешься, не скроешься, — пропел Леха. Но лучше бы он просто покашлял, больше на песню походило бы.

— Фашист! — набравшись смелости, плюнул себе на шта-нину Лаборант.

— Согласен. Начнем сначала? — Леха наполнил до краев стакан. В бутылке осталось меньше четверти. — Вы не про-тив, уважаемый, если я повторю вопрос? Может, у вас по-английски спросить, или по-чукчятски?

Крепки русские люди, это еще гитлеровцы в войну выясни-ли. Как ни выпытывали они у наших военные секреты, ничего наши им не говорили. И то, откуда простым русским про секре-ты знать, когда за спиной едва три класса? А у некоторых и больше, так что из того? Да военных секретов в прошлую вой-ну даже сам Верховный Главнокомандующий не знал. Это по-том, когда войну выиграли, придумали и про военные хитро-сти, и про военные секреты. Чтобы значимость свою повысить, чтобы все думали — не просто так победили, не просто положи-ли тридцать миллионов под ноги и по их трупам в Берлин во-шли.

Лаборант, конечно, что-то знает, вон как глазками бегает, в провонявшем спиртом мозгу чегой-то шевелится, решает, стоит ли на компромисс идти, сдаться или обождать. Лучше бы обо-ждать маненько, но чревато. В бутылке аккурат стакан остался. А ну как и его недрогнущей рукой? Не выдержит душа, сгорит, тогда секрет никому на фиг не нужен будет, за него хоть море водки дай, ему, Лаборанту, уже до фени.

— Не желаете ли взглянуть, мусье? — делает шаг навстречу добрый Леха.

Одна фотография, другая. Вот ставят перед Батей стакан, вот вынимают из кармана червонец, второй раз, третий, десятый. — Люди разные, червонцы разные, а свернуты все одинаково. К чему бы? Не подскажете?

Лаборант стыдливо прячет глаза.

— Ну тогда смотрим сюда! — и показывает. — Ай какой неук-люжий! Уронил червонец, а он возьми и развернись. А из не-го… Ну? Будешь говорить? Или остатки вылить?

Сломался.

— Записывай.

Вот уж точно, все гениальное просто. Оказывается, Лаборант и не придумывал ничего! Это Случай распорядился, испортил таблетки, которые бабка принимала. На новые денег нет, ну и пришлось эти, испорченные, дать. Бабка-то не знает, что они того, подмокли. Пьет, не морщится. А таблетки, хоть и испор-чены, а действуют! Да не просто действуют, по-особому! Бабка пластом лежала, тут поднялась и плясать давай! Чудо! Лабо-рант возьми, да угости друзей-алкашей. И тем в кайф, и те за-плясали. Еще требуют. А где он возьмет?

Запас, конечно, был, но не на всю компанию. Побежал в ап-теку, скупил, сколь денег было, пургену да фуросемиду. По ре-цепту, подсказанному Случаем, приготовил. Обозвал для кон-спирации тот, который на основе таблетки пургена сочинен, жестким наркотиком, тот, который на основе таблетки фуросе-мида — мягким наркотиком. Так и пошло-поехало. Кайфовал народ. С одним побочным эффектом. От жесткого наркотика с горшка не успевал слазить, но клялся, что это только увеличи-вает кайф, а от мягкого наркотика недержание открывалось, но и оно во благо пошло, с давно забытым оргазмом.

— А чего не разбогател-то?

— Так алкаш и есть алкаш. Что от наркотика в руки попало, то на другой наркотик, только душе и желудку привычный пропа-ло. Вот и весь мой секрет.

— Было из-за чего копья ломать, — детская улыбка неожидан-ной радости осветила Лехину плешь.

— Ты теперь меня без куска хлеба оставишь? — враз потуск-невшим голосом спросил Лаборант.

— А ты его, хлеб-то, давно у себя отнял.

— Ну, хоть допить дай, — показал на остатки водки в стакане.

— Пей, не жалко, — разрешил Леха и сам поднес к пересохшим губам полный стакан.

Выпил стакан залпом и задохнулся.

— Ты чё? Это ж вода!

— А я тебе миллионер, да? — честно возмутился Леха. — Ты че-го, думал? Я водку в помойное ведро выливать буду?

— Едрить тебя через коромысло! За стакан воды из-под крана все секреты рассказал! — И от души рассмеялся.

А Леха, поглаживая мурлыкающую кошку со странным именем Случай, благодарно презентовал Лаборанту полтинник на опохмелку и потерялся из его жизни. Может даже навсегда, потому как нет больше у него его тайны, точнее, тайна, может, и осталась, но без мурки грош ей цена.