18

Ветер бил в глаза. Бил чем-то белым и мокрым. Букваря ветер не интересовал. Ветер был не страшен, он не мог рассказать о Николае ничего плохого. Он только мог свалить с ног.

Букварь шагал быстро и неистово топтал старые ветки, бархатный мох и оранжевые цветы. Он знал, что будет идти так три часа, а потом свернет с дороги влево, к палатке, и у палатки посмотрит в большие черные глаза Николая. И если Кешка наврал, если Кешка решил пошутить, если Кешка позволил оскорбить человека, придется шагать еще три часа, три часа обратно, и потом найти Кешку, который жрет сейчас желтые соленые огурцы с толстой кожей и ежеминутно вытирает лицо розовым полотенцем, подойти к нему и молча дать в рожу

А если не за что?

Букварь остановился.

Нет, нет и нет! Есть вещи, которым нельзя верить. Нельзя перевернуть небо. И все же Кешкины слова не выходят из головы, выворачивают наизнанку все, что стройно и четко улеглось после разговора с Зименко.

Нет, им нельзя верить, этим словам! Нельзя!

— Ты что, очумел, что ли? Я кричу, кричу... — схватил Букваря за локоть ватника худой, костлявый парень. У него была мокрая губа, и он часто шмыгал носом. — Где тут брод через Канзыбу?

— Там. — Букварь махнул рукой в сторону Канзыбы и, повернувшись, пошел от парня, пошел по своей трехчасовой дороге.

— Да погоди ты! Где там?

— Дальше. Влево такой желтый съезд. Песчаный.

— Погоди! Где ж я его найду? Я ж из Минусинска... Парень держал Букваря за мокрый рубчатый локоть ватника и не отпускал. У него были испуганные глаза и тонкие плаксивые губы неудачника.

— Покажи, — жалостно попросил парень. Букварь машинально повернул за ним и увидел, что идет по грязи, увидел, что впереди, метрах в тридцати от них, стоит новенький «ЗИЛ» с серо-зелеными бортами.

— Я ж ничего тут не знаю... Из Минусинска я... «ЗИЛ» продвигался медленно, парень ерзал на сиденье, матерился и все оборачивался в сторону Букваря.

— Здесь?

— Я скажу

«Конечно, Кешка любит врать, — думал Букварь. — Но он не так относится к Николаю, чтобы врать о нем». Букварь почувствовал, что Даша ему неприятна, хотя он совсем и не знал ее. «Но, наверное, та, если та существует, похожа на Дашу, и у нее, наверное, такая же толстая коса». И Букварь вспомнил другую машину, и другого шофера, и слова: «Все такие, все так просто...»

— ...и этот пристал и тот. Орут. До вечера. Сообщить обо всем Дьяконову!.. Ну и сообщайте сами!

— Кому? Что? — спросил Букварь.

— Я ж говорю, они одурели. По такой погоде добраться к Дьяконову! Знаешь Дьяконова?

— Откуда? Что я ему, родственник, что ли? Знаю, что за Канзыбой. Взрывники.

Шофер снова стал материться, и его тонкие губы вздрагивали от обиды. Ругался он так, словно ныл, словно ему всегда не везло, и сегодня не повезло, и никогда не повезет.

...Надо будет отвести Николая из палатки к мокрым еловым пням или к тем камням, откуда хорошо слушать Канзыбу, и поговорить с ним так, чтобы Ольга ни слова не узнала. Но там, на камнях или у пней, будет темно, и он не сможет посмотреть в глаза Николаю, а без этого он ничего не узнает.

— ...Кустов с меня шкуру сдерет, чтоб он...

А если Николай засмеется или начнет улыбаться, он, Букварь, тоже не сможет не улыбаться, не заставит себя.

— Теперь налево, — сказал Букварь.

Кешка сидит сейчас со своим розовым полотенцем и, причмокивая, пьет янтарный медовый квас. Он должен сидеть так шесть часов, шесть долгих часов, чтобы Букварь смог вернуться и расквитаться с ним за все. За того шофера. За Зойку. За Николая.

— Ну? — спросил шофер. — Как насчет переправы? Букварь поднял глаза и вздрогнул от неожиданности.

Он рванул ручку дверцы и выпрыгнул на дорогу. Бежал по мокрым камням съезда, слышал, как топочут сзади сапоги шофера, бежал, пока не остановился в пяти метрах от воды.

Канзыба взбесилась. Гнала мутную коричневую воду, рвалась к Кизиру, расползалась от бешенства, леденила стволы деревьев, ломала ветви, быстрая, широкая, в добрых двести метров.

— Еще позавчера, — сказал Букварь, — в сапогах переходили.

— Как же быть? Как же я...

Шофер шмыгнул носом, испуганный и жалкий.

Букварь стоял в пяти метрах от воды и не мог оторвать глаз от коричневой летящей реки. Пришел день Канзыбы. Целый год ждала она, когда ледяные горные потоки сделают из нее настоящую, широкую реку, способную гонять пароходы. И вот, когда этот день пришел, Канзыба хотела, чтобы все: люди, тайга и звери в тайге — увидели, какая она, услышали, какая она, почувствовали, какая она. И она ревела, брызгами расшибалась у камней, гнала бревна, траву, цветы и расползалась, расползалась от бешенства и жадности.

Темно-зеленая тайга стояла на сопках, по берегам, притихшая, настороженная. Словно побаивалась, что эта чертова Канзыба выкинет такое, о чем придется помнить долгие годы, хранить эту память в стволиных кольцах.

— Как же быть? Как же...

— Ждать, — сказал Букварь.

— С меня же шкуру сдерут...

— Дня четыре...

— Ты что!

Букварю стало жалко шофера, и он сказал:

— Метров через четыреста был еще брод.

Конечно, и там, наверное, Канзыба стала уже судоходной, и шофер должен был это понять, но он ухватился за соломинку.

— Кустов сказал мне, — уже в машине, уже на ходу объяснял шофер, — хоть вплавь, но доберись!

— Ну-ну, — сказал Букварь.

Ему стало смешно, когда он представил человека, пытающегося переплыть это летящее мутное море.

— Вчера двое на машинах хотели через Тубу... — начал шофер.

— У одного были пряники?

— Пряники... — сник шофер.

— Сворачивай.

Тот берег был низкий, и вода плескалась у самой дороги к взрывникам. Еще позавчера от этой дороги до берега надо было шагать и шагать.

— Понял? — спросил Букварь.

— Как же мне быть?..

— Ничем не могу помочь. Мне надо идти. Букварь вспомнил о своей цели и о том, что ему еще нужно будет вернуться на Тринадцатый километр, где сидит Кешка со своим розовым полотенцем.

— Мне надо идти.

Он пошел по размытой дороге вверх, но шофер догнал его и снова схватил за рубчатый локоть.

— Постой! А как же я?

— Пошли ты к черту своего Кустова!

— Как же быть?..

— Через четыре дня.

— Дьяконов сегодня взорвет скалу. Или завтра... Шофер медленно опустился на мокрый камень и застыл, сложив руки на коленях.

— Это все проектировщики, — пробормотал он, — это все проектировщики...

Букварь почувствовал, что этот ноющий человек, напуганный каким-то Кустовым, вызывает у него брезгливость.

— Слушай, брось ныть! Поезжай обратно и передай своему Кустову привет от Канзыбы. И от меня.

— ...пришла телеграмма из Москвы. Отменить взрыв. Полотно пройдет ближе к Канзыбе...

— Как тебя зовут? — спросил Букварь.

— Николай...

...Николай сейчас сидит за столом. За зеленым щербатым столом. И все сидят за столом. И Ольга разливает горячие щи. А Николай смеется и подмигивает Ольге.

— Знаешь, пошли вы все к черту! И ты, и твой Кустов! У меня есть дело.

Он пошел, и снова шофер схватил его за мокрый рубчатый локоть.

— Телефонная связь нарушена с Дьяконовым...

«Значит, Зименко сидит сейчас у Дьяконова, — подумал Букварь. — Если бы встретить его и сказать ему: «Знаешь, есть у меня друг...»

— Пойми, — сказал шофер, — я же не для себя. Не потому, что боюсь Кустова... Ты не думай. Но зачем взрывать скалу, а потом неделями снова возить аммонал, мучиться, чтобы взорвать другую...

— Это ни к чему, — сказал Букварь. — Только чем же я могу тебе помочь?

Шофер опять устало опустился на мокрый камень. Сказал глухо:

— Ничем.

— Знаешь что... — подумав, сказал Букварь. Шофер поднял голову. Букварь расстегивал ватник, и черные кружочки пуговиц быстро выскакивали из прошитых петель. Букварь сказал:

— Подержи.

Шофер взял ватник и, глядя под ноги, думая о чем-то своем, пошел за Букварем. Они спускались по размытой гальке медленно, потому что Букварь не спешил, шел нарочито спокойно, словно нужно ему было еще раз проверить, какого цвета в Канзыбе вода. Без ватника было холодно, и по коже бежали мурашки. Букварь ступил в воду, ржавая вода стала бить по сапогам, злая, настойчивая, хотела испугать его, отбросить, свалить. Букварь подумал, что в сапогах у него ничего не получится.

Он отступил на несколько шагов и на гальке, перемешанной с потемневшим песком, стал стаскивать сапоги. Портянки были мокрые и черные, и Букварь удивился тому, что сапоги успели промокнуть. Канзыба шумела чуть-чуть потише, будто довольная, что он вышел из ее воды. Шофер стоял молча и вдруг очнулся.

— Ты чего?

— Ничего.

— Ты брось! Не надо! Это ты из-за меня...

— Почему из-за тебя? — обиделся Букварь. — Просто зачем на самом деле взрывать не ту скалу?

Он стоял, переступая с ноги на ногу, потому что камни леденили ему пятки. Он улыбался. Шофер был старше, но Букварь смотрел сейчас на него сверху вниз, как на ребенка, и улыбка у него получалась покровительственная. «Вот так же смотрит на меня Николай...»

— Нечего время тянуть, — нахмурился Букварь, — у меня еще есть дело.

— Погоди, — сказал шофер, — тогда возьми записку. От Кустова. Без нее нет смысла...

Букварь пошарил в ватнике, упрятал записку Кустова, отпечатанную на машинке, в хлорвиниловую обложку паспорта и засунул ее в карман ковбойки.

— Ну, ладно.

Опустив глаза, стараясь не глядеть на бесновавшееся перед ним ржавое море, он пошел к воде. Он не любил входить в холодную воду.