"Рассуждения о Франции" - читать интересную книгу автора (де Местр Жозеф)

Глава вторая[21]. ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ О ПУТЯХ ПРОВИДЕНИЯ ВО ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ.

(стр.19 gt;)На каждую нацию, как и на каждого индивида, возложена миссия, подлежащая исполнению. Франция осуществляет над Европой подлинную власть, оспоривать которую было бы бесполезно и которой она злоупотребила самым предосудительным образом. Именно Франция была во главе религиозной системы, и не без основания Король Французов назывался христианнейшим. По этому поводу Боссюэ не произнес ни одного слова сверх меры. Однако, поскольку Франция использовала свое влияние, чтобы воспротивиться своему предназначению и развратить Европу, не следует удивляться тому, что ее возвращают к этому предназначению ужасными способами.

С давних времен не видели кары столь ужасающей, которая настигла столь большое число виновных. Среди несчастных, конечно, есть и безвинные, но их гораздо меньше, чем обычно это представляют.

Все те, кто тщился избавить народ от его религиозных верований; все те, кто противопоставлял метафизические софизмы законам собственности; все те, кто говорил: карайте, лишь бы мы от этого выигрывали, все те, кто предлагал и одобрял жестокие меры, направленные против короля, споспешествовал им и т. д.; именно все те, кто призывал Революцию, все, кто этого хотел, совершенно заслуженно стали жертвами, при всей ограниченности на это наших взглядов.

(стр.20 gt;)Печально[22] представить себе, как головы знаменитых ученых падали под топором Робеспьера. По-человечески их можно было бы лишь пожалеть, но божественное правосудие не питает ни малейшего уважения к геометрам или физикам. Слишком многие из французских ученых[23] оказались главными творцами Революции. Слишком многие из французских ученых ее любили и ей благоволили, пока она, подобно Тарвиниевой палице, обрушивалась только на возвышавшиеся над остальными головы. Они рассуждали как и многие другие: Невозможно, чтобы великой революции не сопутствовали несчастья.[24] Но когда философ утешает себя, думая о следствиях этих несчастий, когда он говорит в своем сердце: Пусть свершатся сто тысяч убийств, лишь бы мы были свободными; и если Провидение отвечает ему: Я принимаю твое согласие, но ты войдешь в это число, то где несправедливость? Судили бы мы иначе в наших трибуналах?.[25]

Входить в подробности было бы омерзительно.[26] Но как немного Французов среди тех, кого называют (стр.21 gt;)безвинными жертвами Революции, коим их совесть не могла бы сказать:

Наши представления о добре и зле, безгрешном и грешном часто замутняются нашими предубеждениями. Мы объявляем грешниками и бесчестными людей, которые разят друг друга оружием длиной в три пальца, но если длина оружия — два локтя, то схватка становится делом чести. Мы клеймим того, кто украдет сантим из кармана друга, но если он похитит лишь его жену, то это безделица. Все блестящие преступления, предполагающие развитость высоких и приятных достоинств, и особенно все те, которые увенчаны (стр.22 gt;)успехом, — мы их прощаем, если только не превращаем в добродетели. Тогда как блестящие достоинства, принадлежащие грешнику, обесславливают его в глазах истинного правосудия, для которого величайшее преступление есть злоупотребление своими дарованиями.[28]

Каждый человек должен исполнить определенный долг, а величина этого долга связана с его общественным положением и с размерами его средств. Многого недостает для того, чтобы одно и то же деяние двух определенных людей было бы равно преступным. Чтобы не отклоняться от нашего предмета, скажем, что некий поступок, который был бы лишь заблуждением, проявлением глупости со стороны человека темного, но вдруг наделенного безграничной властью, может обернуться злодеянием, если его совершают епископ или герцог и пэр.[29][30]

Наконец, есть деяния извинительные, похвальные даже по человеческим меркам, но по сущности своей бесконечно преступные. Если нам говорят, к примеру: Я по доброй воле принял французскую Революцию, по бескорыстной любви к свободе и к моей родине; я душой и совестью верил, что она приведет к искоренению злоупотреблений и к общественному счастью, то нам нечего возразить. Но око, для которого все (стр.23 gt;)сердца прозрачны, видит виновную жилку; оно распознает в нелепой ссоре, в мелочном столкновении гордынь, в низменной или преступной страсти первоначальную побудительную причину этих решений, которыми хотели бы отличиться в глазах людей. Для этого ока ложь лицемерия, привитого на предательстве, есть еще одно преступление. Но давайте говорить о нации вообще.

Одно из самых великих преступлений, которое могло бы свершиться, это, несомненно, посягательство на суверенитет. Ничто другое не влечет столь ужасных последствий. Если носителем этого суверенитета является человек и если его голова падает как жертва заговора, то преступление становится еще более чудовищным. А если этот Суверен никаким преступлением не заслужил своей участи, если именно его достоинства вооружили против него злодейскую руку, то преступление становится неслыханным. По этому описанию узнается кончина Людовика XVI. Но важно отметить именно то, что никогда столь великое преступление не имело большего числа соучастников. Их было гораздо меньше, когда погиб Карл I, однако этому королю можно было высказать упреки, которых Людовик XVI отнюдь не заслужил.[31] Тем не менее Карлу I выражали самую нежную признательность и самым мужественным образом. И даже палач, лишь исполнявший приказ, не осмелился показать свое лицо. Во Франции же Людовик XVI шел на смерть в окружении 60 тысяч вооруженных людей, ни один из которых не выстрелил (стр.24 gt;) в Caнтeppa:[32] никто не поднял голос в защиту несчастного монарха, провинции были столь же немы, как столица. Люди говорили, что протестовать было бы опасно. Французы! Если вы считаете этот довод правильным, то перестаньте столь много рассуждать о своем мужестве или согласитесь, что вы это мужество весьма дурно употребляете.[33]

Не менее поразительным было безразличие армии. Она служила палачам Людовика XVI гораздо лучше, чем прежде ему самому, ибо предала своего Короля. С ее стороны не обнаружилось ни малейшего признака недовольства. Наконец, никогда столь великое преступление не было делом столь большого числа повинных (правда, со множеством градаций).

Необходимо сделать еще одно важное замечание: любое посягательство на суверенитет, сотворенное от имени Нации, всегда есть в большей или меньшей мере национальное преступление, ибо всегда Нация в большей или меньшей мере виновна в том, что некое число мятежников в состоянии совершить преступление от ее имени. Таким образом, все Французы, несомненно, не желали смерти Людовика XVI, но громадное большинство народа желало на протяжении более чем двух лет, чтобы случились все те безрассудства, все несправедливости, все покушения, которые и привели к катастрофе 21 января.

Однако все национальные преступления против суверенитета караются немедленно и чрезвычайными (стр.25 gt;) мерами. Это закон, который никогда не допускал исключений. Несколько дней спустя после казни Людовика XVI кто-то написал в Меркюр универсель:[34] Вероятно, не должно было дойти до этого. Но поскольку наши законодатели возложили на себя ответственность за событие, сплотимся вокруг них: потушим всяческую рознь, и пусть об этом не будет более речи. Очень хорошо: не следовало, быть может, убивать короля, но поскольку дело сделано, не стоит больше о том говорить, и будем все добрыми друзьями. О, слабоумие! Шекспир разбирался в этом получше, когда произносил: Жизнь всякого человека драгоценна для него, но жизнь тех, от кого зависит множество жизней, жизнь государей, драгоценна для всех. А если жизнь государя пресекается преступлением? На месте, которое он занимал, разверзается ужасная пропасть, и туда низвергается все, что его окружало.[35] Каждая капля крови Людовика XVI обойдется Франции потоками крови. Четыре миллиона Французов, быть может, заплатят своей головой за великое народное преступление — за противорелигиозный и противообщественный мятеж, увенчавшийся цареубийством.

Где первые национальные гвардейцы, первые солдаты, первые генералы,[36] присягнувшие Нации? Где (стр.26 gt;)вожаки, идолы этого первого, столь преступного, собрания, определение которого — учредительное останется вечной насмешкой? Где Мирабо?[37] Где Байи[38] со своим прекрасным днем? Где Турэ,[39] который выдумал слово экспроприировать? Где Ослэн,[40] докладчик по первому закону, преследующему эмигрантов? Можно было бы называть тысячи и тысячи активных орудий Революции, которые погибли насильственной смертью.

И здесь снова мы можем восхититься порядком, господствующим в беспорядке. Ибо совершенно очевидно, если хоть немного поразмыслить, что главные виновники революции могли пасть только под ударами своих сообщников. И даже если бы единственно сила произвела то, что называют контр-революцией, и восстановила Короля на троне, все равно не было бы никакого способа вершить правосудие. Самое большое несчастье, которое могло бы случиться с человеком впечатлительным, это стать судьей убийцы его отца, родственника, друга или хотя бы захватчика его имущества. Однако именно такое произошло бы в случае контр-революции, совершенной описанным (стр.27 gt;) образом. Ибо верховные судьи, по самой природе вещей, почти все принадлежали бы к униженной касте.[41] И представлялось бы, что правосудие лишь мстит за себя, даже если бы оно только карало. Вообще, законная власть всегда сохраняет некоторую умеренность при наказании преступлений, имеющих множество сообщников. Когда она приговаривает к смерти за одно преступление пять или шесть виновников, то это побоище; если она выходит за некие пределы, то становится отвратительной. Наконец, великие преступления, к сожалению, требуют великих наказаний. И здесь легко преступить пределы, когда дело касается преступлений против королевской особы и когда лесть становится палачом. Общество до сих пор еще не простило старому французскому правосудию ужасное наказание Дамьена.[42][43] А как поступили бы французские судьи с тремя или четырьмя сотнями Дамьенов, со всеми чудовищами, которые заполонили Францию? Будет ли священный меч правосудия опускаться беспрестанно, как гильотина Робеспьера? Соберут ли в Париже всех палачей королевства и всех артиллерийских лошадей для четвертований? Растопят ли в больших котлах свинец и смолу, чтобы поливать ими тела людей, разрываемых (стр.28 gt;) раскаленными щипцами? И вообще, как различать между собой преступления? как распределять наказания? И главное — как карать, не имея законов? Нам скажут: Надо было бы выбрать нескольких великих преступников, а всех остальных помиловать. Но именно этого Провидение не желало бы. Поскольку в его силах сделать все, что оно хочет, оно не признает эти помилования из-за бессилия покарать.[44] Необходимо было бы, чтобы великое очищение свершилось, чтобы взоры были поражены; необходимо, чтобы французский металл, очищенный от его нечистого и ломкого шлака, стал более чистым и ковким в руках будущего короля. Без сомнения, у Провидения нет нужды карать в сей час, чтобы оправдать свои пути. Но в эти времена оно становится досягаемым для нас и карает как человеческий суд.

Были народы, в буквальном смысле слова приговоренные к гибели, подобно преступным лицам, и мы знаем, почему.[45] Если бы в предначертания Господа входило раскрытие его помыслов относительно французской Революции, то мы бы прочли приговор о наказании Французов, как читаем постановление судебной палаты. — Но что более мы бы узнали? Разве это наказание не очевидно? Разве мы не увидели Францию обесчещенной более чем ста тысячами (стр.29 gt;) убийствами? А всю землю этого прекрасного королевства заставленной плахами? эту несчастную землю — напоенной кровью ее детей, жертв убийств по суду, в то время как бесчеловечные тираны ее истощают вне пределов страны — в жестокой войне, которая поддерживается ими ради их собственного интереса? Никогда самый кровавый деспот не играл с жизнью людей с такой наглостью; и никогда покорный народ не являлся на бойню с большей охотой. Железо и пламень, холод и голод, лишения, всевозможные страдания — ничто не отвращает его от мук; должна исполниться судьба всех, кто оказывает преданность: отнюдь не увидим неповиновения до той поры, пока не свершится суд.[46]

И однако, как много в этой столь жестокой и столь разрушительной войне возникает интересных мнений! и как сменяют друг друга уныние и восхищение! Перенесемся в самые страшные времена Революции; предположим, что при правлении адского Комитета[47] армия в результате мгновенного перевоплощения вдруг становится роялистской; предположим, что она, в свою очередь, проводит собрания для определения выборщиков и что она свободно называет самых просвещенных и самых уважаемых людей, чтобы наметить себе путь, коего следует держаться в этих трудных условиях; наконец, предположим, что один из этих избранников армии поднялся бы и заявил: (стр.30 gt;) «Доблестные и верные воины, есть обстоятельства, когда вся мудрость человеческая состоит в том, чтобы выбрать из двух зол меньшее. Конечно, тяжко сражаться за Комитет общественного спасения. Но было бы еще более гибельным, если бы мы повернули против него наше оружие. Как только армия вмешается в политику. Государство распадется; и враги Франции, используя этот миг распада, вторгнутся в нее и расчленят ее. И отнюдь не ради этого мига мы должны действовать, но во имя продолжения времен: особенно же мы должны помышлять о том, чтоб сохранить целостность Франции, а сделать это мы можем только сражаясь за правительство, каким бы оно ни было; ибо таким образом Франция, несмотря на ее внутренние распри, сохранит свою военную мощь и свое внешнее влияние. И если хорошо разобраться, то сражаемся мы отнюдь не за правительство, а за Францию и за будущего Короля, которому мы будем обязаны Империей, быть может, более великой, чем та, которая не получится у Революции. Значит, долг наш — побороть отвращение, заставляющее нас колебаться. Наши современники, возможно, осудят наше поведение; но следующие поколения воздадут ему должное».

Этот человек говорил бы как великий философ. Ну так что же! — Армия осуществила сие химерическое предположение, не осознавая, что она делает; и Террор, с одной стороны, безнравственность и сумасбродство — с другой, сотворили в точности то, что диктовала бы армии исчерпывающая и почти пророческая мудрость.

По здравому размышлению увидится, что коль скоро революционное движение образовалось, Франция и Монархия могли быть спасены лишь благодаря якобинству.

Король никогда не имел союзника; довольно очевидно то, что коалиция питала неприязнь к целостности Франции, и не было бы никакой опрометчивости в (стр.31 gt;)обнародовании этого факта. Но каким образом противостоять коалиции? Каким сверхъестественным способом сломить натиск сговорившейся Европы? Один лишь адский гений Робеспьера мог сотворить это диво. Революционное правительство закаливало душу Французов в крови; оно ожесточало дух солдат и удваивало их силы диким отчаянием и презрением к жизни, похожими на бешенство. Страх перед эшафотами, толкая гражданина к границам, питал силы вовне их, по мере того как внутри страны подавлял все, даже малейшие, попытки сопротивления. Все жизни, все богатства, все полномочия были в руках революционной власти; и это чудовище мощи, опьяненное кровью и успехом, страшное явление, никогда доселе не виданное и, без сомнения, не способное повториться, было одновременно и ужасной карой для Французов, и единственным способом спасения Франции.

Чего испросили бы роялисты, когда они потребовали бы контр-революции такой, какой им она представлялась, то есть совершаемой внезапно и при помощи силы?[48] Они потребовали бы отвоевания Франции; значит, они потребовали бы ее расчленения, уничтожения ее влияния и унижения ее Короля, то есть резни, которая, может быть, растянется на три века как неминуемое следствие такого нарушения равновесия. Но наши потомки, которых весьма мало будут занимать наши страдания и которые будут плясать на наших могилах, посмеются над нашим сегодняшним неведением. Они легко забудут бесчинства, которые узнали мы и которые бы сохранили целостность самого прекрасного царствия после Царствия Небесного.[49] (стр.32 gt;) Все чудовища, порожденные Революцией, трудились, по-видимому, только ради королевской власти. Благодаря им блеск побед заставил весь мир прийти в восхищение и окружил имя Франции славой, которую не могли целиком затмить преступления революции; благодаря им Король вновь взойдет на трон во всем блеске своей власти и, быть может, даже более могущественным, чем прежде. И кто знает, быть может, он, вместо того чтобы униженно предлагать какие-то из своих провинций во имя права господствовать над другими, будет их возвращать, с гордостью власти, дарующей то, что она способна удержать? Конечно, случались и не менее невероятные вещи.

Эта же мысль, что все совершается на благо французской Монархии, убеждает меня в невозможности любой роялистской революции до наступления мира; ибо восстановление Королевской власти мгновенно ослабило бы все пружины Государства. Черная магия, которая действует ныне, исчезла бы как туман пред солнцем. Доброта, милосердие, правосудие, все кроткие и мирные добродетели сразу же явились бы снова и принесли бы с собой некую общую мягкость во нравах, некую легкость, полностью противоположную угрюмой жестокости революционной власти. Не будет более ни реквизиций, ни грабежей исподтишка, ни насилий. И станут ли генералы, идущие за белым знаменем, называть бунтовщиками жителей захваченных стран, если те законно себя защищают? и будут ли эти генералы им приказывать стоять смирно под страхом расстрела как мятежников? Эти ужасы на руку будущему королю, однако он не был бы способен ими воспользоваться; он располагал бы, таким образом, лишь средствами человечными. Иначе он сравнялся бы с неприятелями; и что тогда произошло бы в миг неопределенности, которая необходимо сопровождает переход от одного правления к другому? Я ничего этого не знаю. Я прекрасно осознаю, что великие завоевания (стр.33 gt;) Французов как бы охраняют целостность королевства (я даже надеюсь уловить здесь смысл этих завоеваний). Однако мне по-прежнему представляется, что для Франции и для Монархии полезнее, если бы мира, и славного для Французов мира, добилась Республика; и чтобы в тот миг, когда Король вновь взойдет на трон, прочный мир заслонил бы его от любых напастей.[50]

С другой стороны, очевидно, что внезапная революция отнюдь не излечила бы народ, но усилила бы его заблуждения; что он никогда бы не простил власть, лишившую его мечтаний.[51] А поскольку именно в народе в собственном смысле слова, или в толпах, нуждались мятежники ради потрясения Франции, то ясно, что им вообще следовало бы щадить народ и что великие притеснения должны были бы сначала обрушиться на зажиточный класс. Следовательно, противозаконно захваченная власть должна была бы очень долго обременять народ, дабы ему опротиветь. Он только-только увидел Революцию: необходимо было бы, чтобы он ее прочувствовал, вкусил, так (стр.34 gt;)сказать, ее горькие плоды. Может быть, в момент, когда пишутся эти строки, такое чувство еще не созрело.

Поскольку, в принципе, противодействие должно быть равным действию, то не спешите вы, нетерпеливые люди, и думайте, что сама продолжительность злосчастий возвещает вам контр-революцию, о которой вы не имеете представления.[52] Уймите свою ярость, особенно не сетуйте на Королей, и испрашивайте лишь зримых чудес. Как! вы утверждаете, что иностранные державы сражаются за идею, ради восстановления французского трона и безо всякой надежды на возмещение ущерба? Но вы желаете, стало быть, чтобы человек перестал быть человеком: вы требуете невозможного. Вы скажете, что согласились бы на расчленение Франции ради возвращения порядка, но знаете ли вы, что такое — порядок? Это то, что получится через десятилетие, может быть — раньше, может быть — позже. И кто, вообще, предоставил вам право ставить условия Королю, французской Монархии и вашему потомству? Когда ослепленные мятежники декретируют неделимость Республики, понимайте, что именно Провидение провозглашает неделимость королевства.

Остановим теперь взгляд на неслыханном преследовании национальной церкви и ее служителей; это один из самых занимательных ликов революции.

Нельзя было бы[53] отрицать, что духовенство во Франции нуждается в возрождении; и хотя я далек от (стр.35 gt;) соглашательства с пошлыми разглагольствованиями о клириках, мне все-таки представляется бесспорным, что богатство, роскошь и общая склонность умов к распущенности ввергли в упадок это великое сословие; что часто под мантией с капюшоном можно было обнаружить рыцаря вместо апостола; и что, наконец, во времена, непосредственно предварявшие Революцию, духовенство, почти так же как армия, потеряло то место, которое оно занимало в общественном мнении.

Первым ударом, нанесенным Церкви, явился захват ее собственности,[54] вторым была конституционная присяга:[55] и с этих двух тиранических действий началось возрождение.

Присяга просеяла священнослужителей, если можно так выразиться. Все, кто присягнул, за несколькими исключениями, на которых позволительно не останавливаться, обнаруживали, что постепенно погружаются в бездну преступлений и позора: общественное мнение оказалось единодушным по отношению к этим отступникам.

Верные священнослужители, отличившиеся перед этим самым мнением первым проявлением твердости, затем еще более прославили себя бесстрашием, с которым они смогли встретить страдания и даже смерть во имя защиты своей веры. Избиение кармелитов[56] (стр.36 gt;)сравнимо с наиболее потрясающими в этом роде событиями в церковной истории.

Тирания, тысячами их изгнавшая с родины, без всякого правосудия и без всякого стыда, есть самое возмутительное, что можно только представить; но и в этом деле, как и во всех других, преступления тиранов Франции становились орудиями Провидения. Вероятно, необходимо было, чтобы французские священнослужители показали себя иностранным нациям; они стали жить среди протестантских наций, и это сближение намного умерило ненависть и предубеждения. Время значительной эмиграции духовенства, в частности, французских епископов в Англию, особенно кажется мне замечательным. Конечно, произносились слова мира! Конечно, возникали замыслы о сближении в ходе этой необычайной встречи! Когда выражались бы только совместные устремления, то и этого было бы немало. Если когда-либо христиане придут к сближению, к которому все предрасполагает, то призыв должен исходить от церкви Англии. Пресвитерианство было произведением французским, следовательно, произведением чрезмерным. Мы слишком далеки от приверженцев веры, столь мало содержательной: нет способа прийти с ними к согласию. Но англиканская церковь, касающаяся нас одной рукой, другой дотрагивается до тех, к которым мы не можем дотянуться; и хотя в некотором роде она является мишенью для ударов с обеих сторон, представляя собой немного странную картину восставшего, проповедующего послушание, она очень ценна, однако, в других отношениях и может рассматриваться как одно из тех средств в химии, которые способны связать несовместимые по своей природе элементы.

Поскольку имущество духовенства растащено, презренные мотивы долго еще не будут поставлять в его ряды новых служителей; таким образом, все обстоятельства благоприятствуют подъему этого сословия. (стр.37 gt;)Вообще, есть основания полагать, что размышление над делом, которое, как кажется, на него возложено, придаст духовенству меру воодушевления, приподнимающую человека над самим собой и приводящую его в состояние великих свершений.

Добавьте к этим обстоятельствам брожение умов в некоторых частях Европы, пылкие идеи нескольких замечательных людей и некое беспокойство, особенно в протестантских странах, охватывающее религиозные характеры и подвигающее их на необыкновенные пути.

Взгляните в то же время на бурю, которая грохочет над Италией; Риму, равно как и Женеве,[57] угрожает держава, полностью отвергающая церковь, в Голландии верховенство национальной религии отменяется декретом Национального конвента. Если Провидение что-либо стирает, то, несомненно, для того, чтобы написать что-то заново.

Замечу еще, что когда в мире утвердились великие верования, им благоприятствовали великие завоевания и образование великих суверенитетов: причина этого очевидна.

Наконец, что должно случиться в переживаемые нами времена в итоге этих необыкновенных сочетаний, которые смутили всяческое человеческое благоразумие? По правде говоря, заманчиво предположить, что политическая революция есть лишь второстепенная часть великого замысла, который развертывается перед нами с ужасающим величием.

Первым делом я говорил о господстве Франции над остальной Европой. Провидение, всегда соизмеряющее средства с целью и наделяющее нации, как и (стр.38 gt;) человеческие существа, необходимыми для осуществления их предназначения органами, именно французской нации предоставило два орудия и, если можно так выразиться, две руки, которыми она движет мир, — язык и дух прозелитизма, образующие основу ее характера: так что она всегда имела потребность и власть влиять на людей.

Мощь, я чуть было не сказал монархическая власть, французского языка очевидна: в крайнем случае можно лишь притвориться сомневающимся. Что же касается духа прозелитизма, то он знаком как солнце: от торговки модными нарядами до философа — у всех это выдающаяся черта национального характера.

Обыкновенно этот прозелитизм принимают за нелепость, и действительно, он часто заслуживает такого определения, особенно из-за форм своего проявления: но в сущности это обязанность.

Однако вечный закон морального мира состоит в том, что всякая обязанность порождает долг. Галликанская церковь была краеугольным камнем католического или, лучше сказать, христианского здания; ибо, по сути дела, есть одно только здание. Церкви, враждебные вселенской церкви, однако, только благодаря ей продолжают существовать, хотя, может быть, они слабо об этом догадываются, будучи похожими на эти растения-паразиты, на эти бесплодные омелы, живущие лишь веществом дерева, которое их поддерживает и которое они истощают.

И поскольку противодействие между противостоящими державами всегда равно действию, то отсюда следует, что самые большие усилия божества Разума против христианства производятся во Франции: противник обрушивается на цитадель.

Таким образом, духовенство Франции отнюдь не должно себя успокаивать; имеется тысяча доводов полагать, что оно призвано исполнить великую миссию; (стр.39 gt;) и те самые предположения, которые помогли ему увидеть, почему оно приняло страдания, позволяют ему также уяснить свою предназначенность для главного свершения.

Одним словом, если не произойдет духовная революция в Европе, если религиозный дух не укрепится в этой части света, то социальная связь окажется расторгнутой. Ничего нельзя предугадать, и нужно быть готовым ко всему. Но если происходит счастливое изменение в этом роде, то либо не существует больше ни подобия, ни наущения, ни искусства предположения, либо именно Франции надлежит произвести это изменение.

В особенности это заставляет меня думать, что французская Революция является великой эпохой и что ее последствия, во всем их многообразии, будут ощущаться долго после времени ее взрыва и за пределами ее очага.

Если же рассматривать революцию во всех ее политических отношениях, то подтверждается то же самое мнение. Сколь много держав в Европе обманулись по поводу Франции! сколько из них замышляли тщетные дела! О вы, считающие себя независимыми, ибо совсем нет на вас земного суда, никогда не говорите: это мне подходит; DISCITE JUSTITIAM MONITU![58] Какая рука, одновременно строгая и отеческая, избавила бы Францию от всех вообразимых бедствий и поддержала бы империю сверхъестественными способами, обращая все тщания ее врагов против них самих? И пусть не говорят нам ни об ассигнатах,[59] ни о силе множества и т. д.; ибо возможности ассигнатов и силы множества как раз находятся за пределами естественного. Вообще, отнюдь не благодаря бумажным (стр.40 gt;)деньгам, не благодаря преимуществу в численности ветры ведут корабли Французов и рассеивают корабли их врагов, зима наводит для Французов ледяные мосты тогда, когда в этом возникает необходимость, а мешающие им суверены умирают в назначенный час,[60] Французы без пушек захватывают Италию, и фаланги, слывущие самыми храбрыми на свете, бросают оружие при численном равенстве, сдаваясь на милость победителя.[61]

Прочтите замечательные размышления М. Дюма[62] о нынешней войне; вы найдете там прекрасный ответ на вопрос о том, почему она приобрела тот характер, который мы наблюдаем, но отнюдь не на вопрос о том, как это случилось. Надобно всегда обращаться к Комитету общественного спасения, который являл собой чудо, и дух которого продолжает выигрывать сражения.

Наконец, наказание Французов выходит из всех обычных правил, как выходит из них и покровительство, оказанное Франции, но эти два чуда, (стр.41 gt;) соединившись, друг друга усиливают, представляя одно из самых удивительных зрелищ, которые когда-либо созерцал глаз человеческий.

По мере того как будут развертываться события, станут видны другие причины и зависимости, еще более удивительные. Мне видится, вообще, лишь часть из них, открывающихся для более проницательных взоров уже с этого часа.

Ужасающее пролитие человеческой крови, вызванное этим великим потрясением, есть средство чрезвычайное; однако это одновременно и средство, и кара; и оно может предоставить повод для занимательных размышлений.