"Хроники ветров. Книга желаний" - читать интересную книгу автора (Лесина Екатерина)

Глава 6

Третьи сутки пошли с того дня, как случилось это, а Фома все никак не мог успокоиться. Стоило закрыть глаза и… ледяные руки на горле, оскаленная пасть и безумные черные глаза, в которых отражалось адское пламя.

Брат Морли утверждал, будто бы ничего страшного не произошло, что тварь вовсе не собиралась убивать Фому, и напугался тот совершенно зря, но Морли легко говорить! Фома-то знает, что еще немного и дело закончилось бы его, Фомы, скоропостижной кончиной в когтистых лапах. Правы, ох как правы были те, кто утверждал, что нельзя верить нежити. Искоренять! Огнем и железом каленым, чтобы существованием своим не оскорбляли Господа! Да если бы Фома мог…

К несчастью, единственное, что он мог — сидеть в лагере да раз за разом перелистывать свои записи. До чего же он был доверчивым, а ведь читал многие книги, нежити посвященные. И что? Пошли они ему на пользу? Гордыня неуместная глаза застила, решил, будто умнее всех святых, будто лучше знает, что есть вампир и как с ним обращаться. Хитра тварь, сумела доверие внушить, почти как с человеком с ней обращался, а в результате едва не погиб.

Вампирша приходила во снах, тянула руки и требовала крови, Фома пытался не спать вообще, но становилось только хуже: тварь чудилась повсюду, не помогали ни уверения брата Морли, что вампирша осталась в пещере, ни тот факт, что лагерь охраняли… Фома-то знает, что она через любую, самую надежную охрану шутя пройдет.

Еще было бесконечно стыдно за собственный страх, который засел глубоко-глубоко, где-то возле сердца, и теперь днем и ночью терзал Фому. Особенно ночью. Рядом со страхом поселилась ненависть, она требовала действия и немедленного. Например, убить тварь. Она сама виновата… она не имела права так пугать Фому, не имела права требовать его, Фомы, крови. Не имела права вообще близко подходить к людям.

Не успокаивала даже работа над книгой, благо появилось много свободного времени. Место для лагеря отыскал Селим: с одной стороны лес, с другой — круглая каменная подошва, похожая на пень гигантского дерева, а между ними — довольно широкий, но неглубокий ручей. Тут и лошадей поить удобно, и самому искупаться, буде такое желание. В ручье даже рыба водилась — в первый же день Селим целое ведро наловил, а Ильяс супа сварил, все поели от души. Все, кроме Фомы, которому кусок в горло не лез.

Из-за твари, между прочим.

Люди откровенно радовались отдыху, а Фома злился. Он не понимал, как можно охотиться, рыбачить, купаться в ручье, когда существ скоро станет двое?! И самое страшное — оба на свободе. Где это видано: добровольно отпустить тварь на волю? Да князя еще в первый же день следовало призвать к порядку, глядишь, тогда бы и брат Рубеус в живых остался б. Ну или умер бы, как подобает христианину.

— Все в порядке? — Морли неуклюже опустился на землю и заботливо набросил на плечи Фомы куртку. Эта преувеличенная, никому ненужная забота раздражала. Где они раньше были? Почему вообще позволили случиться такому?

— В порядке.

— Все еще злишься. Злость — плохой советчик.

— Ну и пускай. Все равно я… почему она так… я тоже теперь… — слова как назло разбегались, точно тараканы от веника. Вот казалось бы секунду назад Фома готов был толково и связно рассказать о том, что испытывает, а пришел Морли и вместо внятной речи — бормотание одно. Морли ждал, и Фома, вздохнув, принялся рассказывать, даже не рассказывать, а… он и сам не знал, как это назвать. Вопросы лились сплошным потоком, а вот ответов не было.

— Зачем ждать? Сидеть и ждать? Чего? Чтобы они всех сожрали? Тебя, меня, Анджея, Селима… Ильяс бегает к пещере… дорогу сюда узнают. Почему мы ничего не делаем?

— А что предлагаешь? — Морли смотрел с предельной серьезностью, и Фома заговорил тише и спокойнее.

— Ну… они ведь сейчас спят… слабые… Я читал, что когда они такие, то ничего не видят и не слышат, и сделать тоже ничего не могут… дело-то богоугодное…

— Богоугодное, говоришь? — Хмыкнул Морли, по лицу его невозможно было понять, одобряет он идею Фомы или наоборот. — Богоугодное… а с князем что делать? Он ведь сложа руки сидеть не станет. Кабы ему все равно было, так и вовсе б не затевал это дело, а раз затеял, стало быть, до конца пойдет. Молодой, горячий, глупый… хотел как лучше, а вышло…

— Не князь он! — Фому до глубины души возмутил факт, что о князе Морли заботиться, а о его, Фомы, спокойствии нет. Да и не в Фоме дело, а в людях, которых эти твари убьют. Фома доказывал. Фома убеждал. Фома собственными руками готов был вбить кол в сердце вампира, а Морли слушал да кивал.

— Правильно говоришь, — наконец произнес монах, — да только нельзя так.

— Почему?

— Во-первых, — Морли загнул толстый палец, точно припечатывая аргумент к ладони, чтобы не сбежал ненароком, — нам без ее помощи отсюда не выбраться. Сам, небось, видел, чего вокруг творится, дикое место… Во-вторых… коли выберемся, опять же неизвестно, чего там снаружи теперь. Может, зеленые уже полмира завоевали, а нам до Святого Престола как добраться? В-третьих, чтобы врага побить, многое о нем знать надобно, а ни ты, ни я, ни даже бр… Рубеус, — Морли осекся, но слово "брат" не вымолвил. — … Рубеус ничего об этих тварях зеленых знать не знает, а она про них рассказывала, значит, видела или слышала там. Знания ее многие жизни спасти способны. А для того, чтоб большое уберечь, иногда малым жертвовать приходиться. К примеру, гордостью своей…

Намек на гордость Фома проглотил молча, а Морли загнул четвертый палец и тихо так, словно опасаясь, что кто-то подслушает, пробормотал.

— В-четвертых… ну не могу я так. Нехорошо это, подло. Разумом понимаю, что не люди они, и Господь любую подлость простит, а душа противиться… привык я душу слушать. Мы с Рубеусом столько лет вместе, что и не сосчитать. Рассказывал тебе, как мы его в ущелье подобрали? Нет? Гордый был, изможденный, поначалу даже говорить не мог… потом оклемался. Ничего о себе говорить не хотел, откуда, кто и как вышел, а туда же, в крестовый поход против нежити рвется. Прям как ты… К себе взяли, он же вообще жизни не знал, зато воином таким был, что наши только диву давались. По мастерству военному равных ему нету, тут можешь мне поверить. И душа у него светлая… Рубеус, он такой, всегда поможет, поддержит, нету в нем подлости. Уже и не упомнишь сколько раз он меня выручал, однажды раненого из такой мясорубки вытащил, что и вспоминать страшно… еретиков раз в десять больше, чем нас, а намерения у них серьезные… людоеды были, да такие, что вампирше до них далеко. Повезло нам тогда, многих ребят положили, а на Рубеусе ни царапины. Его заговоренным считали, а оно вон как получилось… берег его Господь, да видать не от всего уберечься можно… или на то воля его была.

— Воля?

— Пути Его неисповедимы.

— Вряд ли Господь хотел, чтобы один из воинов Его превратился в тварь подлую…

— А ты откуда знаешь, чего желает Господь? И насчет подлости… это ты зря.

Фома промолчал, доказывать очевидное было бессмысленно.

— Господь учит нас терпению. И я вот подумал тут… если Он, всесильный и всемогущий, до сих пор терпит существование вампиров, тангров и прочей нечисти, значит, так тому и быть.

— Дьяволу потакаешь?

— Пускай, — Морли не стал спорить, — Господь рассудит.

Позже, обдумав разговор, Фома пришел к выводу, что Морли попросту струсил. Или же поддался распространенному заблуждению, что Рубеус останется таким, как был. Невозможно! Все книги, все ученые сходятся на одном: человек, обращенный в вампира либо другую нечисть, полностью теряет как облик человеческий, так и разум. К роду человеческому он испытывает лишь ненависть, и влекомый жаждой крови, убивает всех, кого раньше любил. Сначала убивает, чтобы насытится, а насытившись, убивает просто так.

Промучившись ночь — не сон, а сплошной кошмар из клыков, когтей и потоков крови — Фома решил действовать самостоятельно. Оружие у него имелось — пистолет до сих пор хранился на дне сумки, тщательно укутанный в промасленную тряпицу. Раньше Фома полагал, что оружие скорее мешает, да и кого бояться, когда вокруг столько охраны, а вышло, что людям этим вампир дороже человека — вон Селим Анджея на спор подбивает, у кого клыки длиннее будут, у Коннован или у Рубеса, а Ильяс через день еду в пещеру таскает.

Жалко, что пули не серебряные, с серебряными всяк надежнее, во всех книгах серебро первейшим средством против вампиров и иной нежити значится, но если стрелять в голову, а потом еще кол в сердце вбить… должно получиться и без серебра. Неплохо бы голову отрезать и чеснока в рот напихать, чтобы не ожили потом. Но чеснока в лагере не было, а отрезание головы представлялось процедурой долгой, муторной и грязной, посему Фома решил ограничиться пулями и колом. Колья даже вытесывать не пришлось — взял те, на которых палатка крепилась. А что: удобные, небольшие, крепкие и заточены, словно специально для охоты на вампиров делали. Для пущей надежности Фома вознес молитву святому Алиллу, воину Господню и истребителю нечисти. Оружие, освященное словом Божьим, не подведет.

Единственное, что смущало Фому в предстоящем крестовом походе — присутствие в пещере человека. Морли прав, князь, одержимый богомерзкой идеей, всенепременно попытается воспрепятствовать. И что тогда? Фома попытается словами убедить князя не вмешиваться, но если тот будет продолжать упорствовать… конечно, убивать людей грешно, но ведь Морли сам недавно говорил о том, что во имя великой цели не грех пожертвовать малым. И вообще князь сам виноват.

Из лагеря Фома уходил тихо, со странным чувством, что другие не одобрят его намерений. Ну и пусть, потом, позже, они поймут его правоту и, может быть, скажут спасибо.

В пещере было тихо и темно. Селим специально искал такую, в которую солнечный свет не заберется даже в полдень. На новом месте Фоме нравилось гораздо, гораздо больше и если бы не твари, которых ему предстояло уничтожить во славу Божию, он бы ни за что не вернулся сюда.

Внутри было пусто. Ну, почти пусто, два тела, лежащие на полу, нельзя было в полной мере причислить ни к живым, ни к мертвым. Нежить, одним словом. А вот где князь? Вышел куда-то? Сбежал, осознав, что натворил? Вряд ли, конечно, Вальрик из тех, кто упорством своим каменную стену разрушить способен. Хотя не столь важно, куда он ушел, главное, что никто не помешает.

Честно говоря, было не по себе, Фоме никогда прежде не приходилось убивать. Пистолет придавал уверенности, а легкую дрожь в руках Фома списал на беспокойство. Оно пройдет. Нужно подойти ближе… лучше, если в упор стрелять, приставить дуло ко лбу твари и нажать на спусковой крючок.

А если они не спят? Если притворяются, подманивают его, как охотник глупую цесарку? Глаза закрыты, но это еще ни о чем не говорит. Вампиры хитры…

Сердце билось, как сумасшедшее, и ладони вспотели, пришлось покрепче ухватиться за рукоять, чтобы пистолет не выскользнул. Но Фома-таки заставил себя подойти к спящим — мертвым? — вплотную, осталось прицелиться хорошенько и нажать на курок. Проще простого… как в тире… еще легче, потому что цели рядом…

— Стой! — Громкий крик заставил Фому вздрогнуть, и пуля ушла куда-то в потолок, а в следующую секунду Фома, прежде чем успел понять, что происходит, покатился по земле. И подняться ему не дали, а вывернутая рука заставила взвыть от боли.

— Идиот! Придурок! — Князь добавил еще несколько слов совсем уж непотребных и отобрал пистолет. Фома и не пытался оказать сопротивление, мысленно проклиная себя за глупость: следовало избавиться сначала от князя, а потому уже и…

— С ума сошел?

От сильного толчка Фома, не сумев сохранить равновесие, растянулся на полу. Было больно и очень обидно.

— Вставай, нечего из себя умирающего корчить.

Фома поднялся, из последних сил сдерживая слезы, его трясло от обиды и возмущения.

— Ну что смотришь? Ничего не сломал? Хотя будь моя воля, я бы тебе руки-ноги повыдергивал…

— Ну и выдергивай! Я тебя не боюсь!

— Не хватало еще, чтобы ты еще и меня боялся. — Вальрик вертел в руках пистолет. — Интересная штука, я раньше таких не видел. Где брал?

— Там, где брал, больше нету, — собственный голос показался омерзительно-визгливым, как у трактирной служанки, которую Морли ущипнул за зад.

— Не хочешь, не говори. Небось, в лагере у пастухов… жалеть пожалел, а оружием, значит, не побрезговал. Пользоваться хоть умеешь?

— Умею, — Фома ощупал руку, навроде перелома нет, да и пальцы слушаются, но обида-то, обида осталась. А князь нарочито спокоен, пистолет вон рассматривает, улыбается, будто бы ничего не произошло. Ублюдок. Подменыш, готовый человека убить, лишь бы вампиру хорошо было. Ничего, Фома еще рассчитается, и за пистолет, и за руку, и за презрение в голосе. Святой Отец, прежде чем благословлять на правление, обязательно поинтересуется, каков будущий князь, а Фома подробно и беспристрастно описывал каждый день… ну почти каждый… Инквизиции будет чем заняться…

— Умеешь… кто бы мог подумать, что ты умеешь стрелять… Отчего ж не показал свое умение, когда возможность была? Врагов жалел? А своих, значит, не жаль, своих стрелять можно…

— Они не свои!

— И не чужие.

— Они… они же вампиры! Нежить! Они людей убивают! Они кровь пьют!

— Да ты просто испугался, — Вальрик засунул пистолет за пояс. — Испугался и мстишь за свой испуг.

— Ну и что? — Фома искренне не понимал, о чем говорит князь. Да, именно страх открыл глаза на все коварство вампиров, но это было раньше, а сейчас он не боится, сейчас он готов постоять за себя и остальных людей, которые и не подозревают, какая им грозит опасность. — Что с того?

— Ничего. Не приходи сюда больше, понятно?

— Пистолет верни.

— Обойдешься.

— Я… — следующие слова иначе, чем злостью нельзя было объяснить, — Я все равно их убью! Все равно… приду и…

— Иди, — совершенно спокойно ответил Вальрик, — только учти, в следующий раз я с тобой нянчится не стану.

— Ты… Ты не князь, а… ублюдок… подменыш чертов… — И отбежав от пещеры на приличное расстояние — кто знает, чего ждать от безумного князя, еще выстрелит в спину. — Фома швырнул камень. Не попал, отчего стало совсем уж тошно…

Почему люди такие уроды?

Визит Фомы не удивил. Говоря по правде, Вальрик с самого начала ожидал чего-то подобного, кожей чувствовал грядущие неприятности и оттого почти не спал, да и из пещеры старался выходить пореже, чтобы не пропустить визит мстителей. Вальрик был бы рад вообще не отлучаться, но… дрова, еда, да и просто ноги поразмять хотелось, от тупого сидения на одном месте неудержимо тянуло в сон.

Но время шло и ничего не происходило, да и Ильяс, еду приносивший, утверждал, будто люди поостыли, а Морли крепко держит всех в кулаке.

Фома… вот уж удивил, так удивил. Трус и книгочей. Пистолет он принес, о кольях позаботился, странно, что пули не серебряные. И ведь боялся монашек, до смерти боялся: руки ходуном ходили, сам трясся, как заяц, а туда же, зло искоренять…

Скорей бы уже они очнулись, ожидание сводило с ума. Вальрик чувствовал, что скоро на стены бросаться начнет от бездействия. Три дня прошло, а они как лежали, так и лежат. Коннован сказала, что максимум — это неделя, значит, осталось еще четыре дня пережить. Только бы получилось…

Пистолет, отобранный у Фомы, Вальрик спрятал: забавная игрушка, маленькая, на ладони помещается, детали гладенькие, тщательно подогнаны друг к другу и отполированы до блеска. В оружейной Вашингтона такого не встречалось. Значит, либо Фома действительно не побрезговал кандагарским оружием, либо Святой престол выставляет на продажу не все оружие, которое добывается в старых тайниках… по закону-то копатели обязаны продавать все Храму, и продают ведь, потому как кому охота разрешения лишаться и с Инквизицией проблемы иметь? Никому. Но тогда как в Вашингтоне Аркан очутился? Неужто с позволения Его святейшества?

Лента казалась совершенно безжизненной, но Вальрик чувствовал ее недовольство. Аркан подчинился воле хозяина, хотя и не понимал, как это человек выпустил на волю того, кому надлежало сидеть на цепи. Аркан нашептывал, что еще не поздно все исправить, что превращение завершено и жизни Рубеуса больше ничего не угрожает… что момент подходящий… Аркан возмущался бездействием князя и желал снова подчинить себе вампира. Аркан диктовал свою волю.

Наверное, следовало бы подчиниться. Это благоразумно, ибо никто не знает, как поведет себя Коннован. Это правильно. Это нечестно. И Вальрик ждал. Он не хотел обманывать, ведь Рубеус учил, что хороший правитель всегда держит данное слово.

Вальрику очень хотелось стать хорошим правителем, таким, как Уранг Сильная рука. Чтобы враги боялись, соратники ценили, певцы сочиняли песни, а монахи описывали блистательные победы в своих книгах. И чтобы годы спустя, когда человеческая жизнь оборвется, с ней не оборвалась бы и память. А еще чтобы какой-нибудь мальчишка, слабый и одинокий, мечтал стать таким, как Вальрик.

Эти мысли были тайной. Вальрик их стыдился, ведь жажда славы — это грех, но совсем отказаться от детской мечты не хватало сил.

Уранг Сильная рука не стал бы размышлять над тем, что честно, а что нет.

Власть — это ответственность. Ради этой ответственности, ради людей, доверивших ему свои жизни, Вальрик не имеет права отпустить Коннован. Он достал из кармана ленту.

Страшно. Стыдно. Она спит, лицо тонкое, нежное, красивое. Он раньше не замечал, насколько она красива… Пожалуй, красивее всех девушек, которых ему когда-либо доводилось видеть… Волосы легкие, как пух одуванчика, а ресницы пепельные. В ее лице нет ярких красок. Ее лицо дышит нежностью…

Коннован возненавидит его… Желтая лента напряглась, она рвалась из руки Вальрика, она чуяла холодную кожу, к которой жаждала припасть.

Ошейники носят рабы и собаки.

Он должен. Ради людей.

Всего-то приложить к шее и отпустить. Просто. Очень-очень просто…

Удар в грудь отбросил Вальрика в угол пещеры. Черт побери, больно же!

Из сна я выходила тяжело. Не знала, что так будет. Впрочем, если бы и знала, то не отказалась бы. Разве отказываются от свободы? А что плохо, так потерплю. Рядом бьются чужие сердца, главное задает ритм: медленно, лениво, с какой-то невероятной натугой, которую сложно описать словами, будто бы его вынудили перекачивать не кровь, а тягучий летний мед, а два других поддерживают, подгоняют, чуть торопят и хочется помочь, подтолкнуть. Нельзя.

Теперь ощущаю и звуки. Шорох, шелест, чье-то дыхание, чьи-то мысли… не мысли, всего-навсего намерения, но они окрашены в неприятные красно-бурые цвета. Черный и красный означают злой умысел и агрессию. А слабая зеленая пленка — это угрызения совести.

Откуда я это знаю?

Карл. Карл меня научил чувствовать людей. А Аркан так долго подавлял эту способность, что я почти забыла о ней.

Чужое сердце запнулось и сбилось с ритма.

Рубеус. Брат Рубеус. Воин Рубеус. Да-ори. Теперь мы связаны кровью, но я отчего-то не испытываю радости. Интересно, Карл радовался моему появлению? Никогда раньше не задумывалась. Все-таки я не удержалась и осторожно пришпорила сердце. Кровь должна циркулировать быстрее, например, как у меня.

Человек наклоняется, в его руке красной лентой лежит зло. Человек колеблется, не решаясь сделать то, что собирался. Синие оттенки — долг. Зеленые — совесть. Похоже на радугу.

Человек кончиками пальцев касается щеки, и я окончательно просыпаюсь.

Вальрик. Ошейник в руке. Подло. Тело действует само: удар ногами в грудь и князь падает.

Ненавижу нечестную игру, но чего еще ждать от человека. Он поднимается, слава Богу не убила… хотя почему слава Богу? Я же свободно, я могу… Нет, я там что-то обещала… Ладно, потом разберемся. Проклятье, сил не осталось совершенно, зато тяжесть, сковывавшая тело, отступила. Я лежала на полу, чувствуя спиной каждый камень, каждую трещину, каждую пылинку. Бог ты мой, теперь понимаю, почему да-ори так редко прибегают к этому методу. Может быть, использование сыворотки и упрощает процедуру, но сомневаюсь, что неприятные ощущения исчезают полностью.

Пытаюсь подняться, но закоченевшие мышцы подчиняются с трудом, дико хочется есть, неважно что, лишь бы съедобное, меня мутит от голода.

— Получилось? У тебя ведь получилось? — Вальрик помогает сесть и даже подкладывает под спину свой плащ, надо же какой заботливый, будто бы не он пару минут назад собирался посадить меня на Аркан. Хочу ответить, но раскинувшаяся во рту пустыня гасит звуки.

— Пить?

Киваю в ответ и получаю целую флягу холодной воды, господи, какая же она вкусная… еще бы поесть для полного счастья.

— Получилось?

— Получилось. Кажется. — Все-таки я в первый раз совершаю подобное превращение, да еще в условиях, далеких от лабораторных, поэтому результат, мягко говоря, сомнителен. Но сердце бьется, и основное, и дополнительные, я чувствую ритм так же ясно, как свой. А еще чувствую дыхание — межреберные мышцы растягивают легкие, и тут же медленно сжимаются, выталкивая отработанный воздух — и неровный, на грани пробуждения сон. И эмоции, целый котел чужих эмоций. Карл рассказывал о существовании этой связи, без которой превращение невозможно, но я не думала, что она настолько… яркая.

— Там… мясо. Хочешь? — Вальрик не знал, о чем говорить дальше. Выглядит хуже некуда, удивительно, как на ногах держится: красные от недосыпания глаза, редкая щетина — непонятно, когда только успела отрасти — и болезненный серый оттенок кожи.

— Сколько дней… прошло.

— Четыре. Ну с того вечера, когда ты просыпалась, а вообще семь, наверное. А с ним точно все в порядке?

Пожимаю плечами. На первый взгляд все нормально, а там кто знает.

Никогда не предполагала, что холодное мясо с какими-то листьями вместо хлеба, может быть таким вкусным. Жаль, что его так мало, я способна съесть в несколько раз больше. Вальрик молча ждет. Кстати, почему в пещере так пусто?

— Что было? Где все?

— Они лагерь перенесли, — Вальрик виновато потупил взгляд, будто это он виноват, что другие решили перенести лагерь.

— А ты почему здесь?

Он краснеет.

— Не приняли?

— Ну… в общем… они сказали, раз я все придумал, то мне и отвечать… что никто не знает, какими вы потом станете. Что рядом находиться опасно и вообще… Это после того, как ты Фому… укусила.

Черт. Точно. Я ведь едва не… надо было предупредить, но я же не знала, что дойду до подобного состояния. Меньше всего хотелось обижать Фому, слишком нежный, слишком хрупкий, таких, как он, нельзя выпускать в реальный мир, чтобы такие, как я, не пугали реальной жизнью.

Противно. Я извинюсь, но, полагаю, это ничего не изменит.

Странно, что люди не отомстили. Или Вальрик запретил? С него станется.

— Правда, потом Морли запретил трогать, а Ильяс сказал, что без тебя мы отсюда не выберемся, а Рубеус пусть сам за свою душу отвечает, а с тебя вообще спросу никакого, потому как тварь и в бога не веришь. Они тут недалеко. Ильяс поесть приносит, ну Селим как-то заходил, хотел зубы посмотреть, но я не разрешил.

— Почему? — конечно, странное желание, зачем Селиму мои зубы. С другой стороны не жалко, пускай себе смотрит.

— Мало ли… — Вальрик пожимает плечами и садится рядом. — Как ты думаешь, что Рубеус со мной сделает, когда очнется?

— Не знаю. Я бы уши оторвала…

Рубеус не стал искать правых и виноватых, не стал кричать, что скорее умрет, чем будет жить, убивая других. Не стал искать способ вернуться. Странно. Все искали способ, даже я. Даже Карл. А Рубеус не стал. Он вообще не задал ни одного вопроса, просто вышел из пещеры и, сев на плоский камень у входа, стал ждать рассвета. Самоубийца.

Глупый самоубийца, он еще не знает, насколько болезненны солнечные лучи, насколько ядовит предрассветный воздух, и как тяжело расставаться с бессмертием.

Но несмотря ни на что, я его понимала: когда-то очень давно, около пятисот лет назад, после первого убийства, я тоже решила умереть. Хорошо помню первую жертву, Карл говорил, что все помнят свои первые жертвы, и это правда. Невозможно забыть светлые волосы того парня, и синие глаза, в которых удивление смешивалось со страхом, и ломкий голос, умоляющий "госпожу отпустить его"… у Рубеуса все еще впереди.

— Что он делает? — Вальрик расхаживал из одного угла пещеры в другой. Чувствует себя виноватым и не знает, как оправдаться, тем паче, что как выяснилось, его оправдания никому и не нужны. Люди их слышали и не поняли. Рубеус не захотел слушать.

— Скажи, что он делает?

— Готовится умереть.

— Умереть? — Князь остановился, резко, словно на стену налетел. — Зачем умирать? Ты шутишь? Нет, ну зачем умирать, он же может жить вечно, он стал сильнее и выносливее, ты сама говорила. А еще ты научишь его быть воином…

— Вампиром.

— Что?

— Я научу его быть вампиром. Пить кровь людей, которых он обязан был защищать от таких, как я. Убивать. Быть проклинаемым и ненавидимым. Быть порождением ночи и дьявола. Ну-ка, что ваши святые говорят про вампиров? Не помнишь? А я помню, сейчас процитирую: "Вампир — суть порождение тьмы, часть души Диавольской и охотник за душами, ибо вместе с кровью человеческой он и душу пожирает, отправляя ее в ад на муки вечные".

Вальрик побелел, кажется, начинает понимать, что натворил. Мне его даже жаль, хотел как лучше, а… мне всех жаль. Себя, застрявшую в центре Аномалии в окружении отряда людей и мальчишки-князя, Рубеуса, которому придется учиться жить заново, Вальрика — вряд ли ему простят эту ошибку, людей…

— Он не такой, — нерешительно пробормотал князь, — он не станет…

— Станет. — Возможно то, что я собиралась сделать, жестоко и бесчеловечно, но лучше один раз больно ударить, чем еженедельно разгребать последствия необдуманных решений. — Обязательно станет. Мы не способны жить иначе. Либо кровь, либо медленная и мучительная смерть. Он будет терпеть, все терпят. Одни неделю, другие две, третьих хватает на несколько дней, но рано или поздно подчиняются все. Жажде невозможно не подчиниться, она ломает тело и уродует мысли. Я продержалась три недели от начала приступа и это были самые отвратительные недели в моей жизни. Под конец я совершенно не понимала, кто я и где нахожусь. Я не просто убила человека ради крови, я убила его с радостью, с наслаждением, потому что его смерть положила конец моим собственным мучениям. Именно тогда я поняла, кем стала, именно тогда захотела умереть. А он… он догадался раньше.

Вальрик молчал. Интересно, понял ли он, что именно я пыталась сказать?

— А почему ты раньше… когда я говорил?

— Во-первых, ты бы не стал слушать. Ты принял решение и за меня, и за Рубеуса и за всех остальных и требовал, чтобы это решение было исполнено, в противном случае… помнишь, чем ты мне угрожал? Вижу, помнишь. Идем дальше. Во-вторых, как ты думаешь, хотелось мне получить свободу? Аркан для меня — то же самое, что кандалы. Мне неимоверно тяжело с ним даже тогда, когда ты не дергаешь поводок, — я замолчала, чтобы не проболтаться о третьей причине — мне было жаль Рубеуса. Карл назвал бы это остаточными воспоминаниями и глупой рефлексией, и наверное, был бы прав, поскольку теперь я понятия не имела, что делать с этой жалостью.

— Но ты же не допустишь, чтобы он умер?

И что мне ответить? Пожалуй, в любой иной ситуации я не стала бы вмешиваться: каждый сам решает, жить ему или не жить, но Рубеус — мой валири, мы связаны одной кровью и связь эта сильна. Со временем она исчезнет, износится, как старый ремень, и я перестану чувствовать Меченого. А он, в свою очередь, освободится от моего постоянного присутствия. Но сейчас, когда в теле отзывается каждый удар чужого сердца, я никак не могу позволить Рубеусу умереть.

И присев на песок рядом с Меченым, я сказала:

— С этим тоже можно жить.

— Зачем?

— А зачем ты жил раньше?

— Чтобы убивать таких, как ты.

— И что тебе мешает заниматься этим теперь?

Он повернулся, чужие черные глаза горели знакомой яростью, на белой коже — со временем она станет еще бледнее, еще чувствительней — красным рубцом выделялся шрам, а уголки губ нервно подрагивали. Вряд ли это признак страха или обиды — Рубеус вышел из того возраста, когда обижаются. Скорее он зол и мечтает о том, чтобы убить меня. Ладно, пусть попробует, я не против.

— Теперь?

— Теперь, — подтвердила я. — Ты стал сильнее, быстрее, выносливее, значит, шансы уничтожить противника… к примеру да-ори… увеличились. С этой точки зрения ты в выигрыше.

— И как вы отнесетесь к тому, что один из вас станет убийцей?

— Нормально.

Мне сложно объяснить, но наш мир, мир ночи, отличается не цветом крови, кожи, волос или продолжительностью жизни отдельно взятой особи, а самой структурой. Карл называет да-ори обществом законченных эгоистов, и он совершенно, абсолютно прав. Нам нет дела до того, что творится с другими. Каждый сам по себе и каждый сам за себя. Хранители Границ следят за порядком, но внимание их сосредоточено главным образом на людях и проблемах, с ними связанных — эпидемии, глобальные войны и прочие неприятности, способные покачнуть установившееся равновесие между нами и людьми. Что же касается убийства, то… Карл как-то обмолвился, что слабый воин, умирая, оказывает хорошую услугу всему виду. Карлу вообще очень нравилась теория естественного отбора.

Я долго и нудно рассказывала и про отношения между да-ори, и про теорию, и про Карла, который не стал помогать мне, несмотря на то, что является моим вали… слов было много, а толку мало.

— То есть, если даже я убью десяток вампиров, остальные не обратят на это внимания? — Рубеус был немало удивлен.

— Может, и обратят, но препятствовать не станут. Главное, чтобы поединки были честными.

— Дуэльный кодекс, — понимающе кивнул Рубеус, — вы чтите кодекс?

— Не чтим, но соблюдаем. Ата-кару, поединок чести, является законным и распространенным способом выяснения отношений. От вызова можно уклониться, но… на моей памяти подобного не случалось. Да и вообще, наверное, не случалось. Хранители и те выходят на круг, если сыщется кто-то, в достаточной степени безумный, чтобы бросить им вызов.

— То есть, с помощью поединка я могу убивать, не опасаясь наказания?

— Если сможешь. Но с равной долей вероятности убить могут и тебя.

— Если смогут. — Ответил Рубеус.

— Смогут. Если не простые воины, то кто-нибудь из первой сотни, если не они, то Хранители. Если кто-то из Хранителей посчитает, что твои действия каким-либо образом вредят нам, он просто вызовет тебя на поединок.

— И что?

— И все. Победить Хранителя невозможно.

Разговор оборвался, а жаль, мне было интересно беседовать с Рубеусом, интересно наблюдать за тем, как меняется его настроение, как нити связи наливаются то яростно-алым, то задумчиво-зеленым, то…

Мне хотелось, чтобы он передумал, чтобы попробовал принять новый мир и новую жизнь, и причина была не только в том, что смерть валири причинит мне боль, но и в том, что… мне просто до жути надоело одиночество.

Черный жук пытался пропихнуть в трещину жирное, закованное в хитиновую броню, тело. Тонкий проросток, проклюнувшийся из той же трещины, разворачивал хрупкие листочки… рассвет скоро, а Меченый молчит.

Ну почему он молчит? И не выдержав, спрашиваю:

— Ну так что ты решил?

— Я человек, — Рубеус даже не повернулся в мою сторону. — И умру человеком.

— Идиотом ты умрешь, а не человеком. Делай, что хочешь, а я пошла. Солнце жжет.

Он взглянул на небо, темное и сердитое, не подающее ни малейших признаков приближающегося рассвета. Кожа Рубеуса, сохранившая остатки меланина, еще не обрела нужную чувствительность, у меня же руки и лицо чесались от ультрафиолета. Пару минут вне укрытия и придется лечить ожог.

И все-таки Рубеус вернулся. Я знала, что он вернется, но все-таки немного нервничала, Рубеус упрям и с него станется умереть назло мне.

— Все остается по-прежнему. — Рубеус говорил, стоя спиной ко мне. Старался быть спокойным, однако, нити, нас связывающие, выдавали его с головой. Интересно, а Карл тоже так умел меня чувствовать? Скорее всего, умел. И я тоже слышала его, правда не долго, неделя или две и Карл закрылся.

Было больно.

— Ты поняла? Все остается по-прежнему?

— Конечно.

Я не возражала. По-прежнему, значит, по-прежнему: пусть пока тешит себя надеждой, что ничего не изменилось, пусть выдвигает теорию, что тело — это одно, а душа — совсем другое, и что пока человек помнит о Боге, то и Бог помнит о человеке. Красивая сказка, не более. Я тоже когда-то верила в нее, давно-давно, в прошлой, человеческой жизни. Ежевечерняя молитва — хорошие девочки благодарят Господа за прожитый день, еженедельные службы с обязательной исповедью и покаянием, Рождество и День Гнева… а потом в деревню пришла алая смерть…

Я снова молилась, днями, ночами, просила, обещала что-то несбыточное, но Господь не снисходил до моих молитв, родные умирали… все вокруг умирали… а когда умерли, когда я осталась совсем одна среди мертвецов, появился Карл.

Чудо? Вполне возможно. Только хотелось бы знать, кто стоит за этим чудом: Бог, Дьявол или просто больное воображение?

Рубеус преисполнен решимости сохранить как можно больше человеческого: нити светятся холодным синим — цвет решимости и героизма. Я тоже когда-то зарекалась не убивать.

Это ведь такая простая заповедь: не убий.

Не убий…

А приходится, ради жизни, ради того, чтобы дышать, чувствовать, существовать, чтобы не растаять в лучах белого-белого солнца, нисколько непохожего на настоящее. Жажда — страшная вещь, скоро Рубеус поймет и… смирится. Всем когда-то пришлось перешагнуть через этот запрет.

Не убий.

Заповедь для людей, но не для да-ори. И верить в Бога перестаешь после первой же охоты. После десятой умолкает и совесть… двадцатая — и ты уже не воспринимаешь людей, как разумных существ.

Что до Бога… то если он и вправду существует, такой весь Всеблагой и Всемогущий, разве может он быть столь жесток к детям своим?

Не знаю, и честно говоря, не очень-то хочется.

В дорогу собрались быстро. Лошади, сумки, оружие… все как обычно, с небольшой разницей: я свободна.

Я свободна! Совершенно, абсолютно свободна! Как птица, как ветер, как… как не знаю кто. Почему-то именно сейчас я осознала факт свободы. Жаль, Ветра не слышат… в один миг домчали бы до нужного места.

Ветра… нужно будет рассказать Рубеусу о Ветрах. Сначала он не поверит, а потом… стоит единожды прокатиться на холодной спине Анке, или нырнуть в горячие, наполненные ароматами песка и моря, объятья Яля, и жизнь изменится. Ветра — это…

Это поля неизвестной природы, возникшие в результате применения нового оружия. Так говорил Карл. Еще рассказывал про геомагнитные волны, силовые аномалии и биоэнергетику, но… но существование Ветров невозможно объяснить одной лишь физикой, они — живые.

Анке — суровый, холодный, как северные зимы. Он любит спокойных и уравновешенных, ко мне приходит не всегда, да и я не часто прибегаю к его помощи. Мне милее Яль: взбалмошный, капризный, нервный. Валь хитер, Истер деловит и конкретен…

Здесь небо мертвое, Ветра избегают Пятен, но пересечь границу и… да здравствует свобода, Орлиное Гнездо и спокойное, размеренное существование, в котором все вернется на круги своя. Горячая ванна, свежая постель, чистая одежда, нормальная еда… как мало, оказывается, надо для полного счастья.

Но, сдается мне, что в Орлиное гнездо я вернусь не скоро: сдержав слово, данное князю, я получила свободу, но только затем, чтобы снова потерять ее.

Рубеус кругами ходил возле своего жеребца: норовистое животное никак не хотело признавать в этом существе хозяина. Коню следовало бы хорошенько врезать по ушам, а потом уже садится.

— Помочь?

Рубеус промолчал, но связывающие нас нити накалились докрасна. Раздражение. Гнев. Растерянность. А мне обидно. Утешаюсь тем, что он привыкнет. Когда-нибудь. У нас впереди полно времени.

Горы начались с легкой сиреневой дымки на самом краю горизонта, по мере приближения дымка тяжелела, принимая очертания невысокого сильно изломанного плоскогорья, отдаленно напоминающего хребет динозавра.

Признаться, Карл обрадовался, все-таки степь была утомительно однообразной, а тут хоть что-то новое, но радость длилась недолго: меньше всего Карл ожидал встретить на Проклятых землях вооруженный отряд тангров и потому в первую минуту готов был списать увиденное на галлюцинации. Или мираж. Но галлюцинация была на редкость подробной: раскинувшийся в ложбине между скалами лагерь дышал, жил, наполняя степь запахами готовящейся еды, дыма, дерьма из выгребной ямы, лошадиным ржанием и человеческими голосами.

Карлу удалось подобраться почти вплотную к редкому частоколу, за которым ютились серые горбики палаток. Тангры проявляли поразительную беспечность: выставленные часовые несли службу с тем вялым безразличием, которое появляется после долгого стояния на одном месте, хорошо знакомом и безопасном. На ближайшем к Карлу посту зевал, страдая бездельем, тангр, зато напарник-человек работал за двоих, или делал вид, что работает: людям с их несовершенным зрением сложно разглядеть что-либо в темноте. Безусловно, можно было бы воспользоваться случаем и подойти ближе, но Карл не сдвинулся с места: беспечность беспечностью, но если тангр его почувствует, то поднимет тревогу. В лагере около сотни воинов, приличная для этих мест сила, да и глупо начинать военные действия перед рассветом. Лучше уж подыскать место для лежки.

Конечно, устраиваться на дневку возле лагеря было рискованно. С одной стороны. С другой же, тангры не знают о присутствии Карла, они расслаблены и ленивы, следовательно, целенаправленно заниматься поиском никто не станет. Тем паче солнечный свет представляет опасность и для третьей расы. А люди… сомнительно, чтобы решились сунуться за пределы лагеря без хозяйского приказа.

И все-таки Карл нервничал, лежал, представляя, как медленно карабкается по небосводу желтый шар, и нервничал. Что понадобилось танграм здесь? Неужели пронюхали про Полигон и тринадцатую Базу? Тогда почему всего сотня? Нет, дело не в Полигоне, иначе лагерем стали бы два, а то и три улья. И ведут они себя не так, как должны вести люди… нелюди, которым поручено столь важное задание.

Карл старательно вспоминал увиденное, вычленяя отдельные детали. Коновязь… земляные валы, укрепленные деревянными кольями… площадки для часовых… Лагерь стоит давно, такое ощущение, что тангры кого-то ждут. Или чего-то? Вопрос чего.

По-хорошему следовало бы взять пленника, но пропажа человека, не говоря уже о Высшем, насторожит кандагарцев. Опять же Карлу не составит труда обойти лагерь, но это решение ему тоже не нравилось, потому как в данном случае за спиной оставалась сотня воинов, способных нанести удар в самый неподходящий момент. К тому же существует вероятность, что этот лагерь — один из многих, на территории Пятна можно армию укрыть, и никто не заметит…

Все-таки придется выходить на охоту.

Завтра он получит ответ на все интересующие его вопросы, а заодно и решит, как поступить дальше — обойти лагерь либо развернуться назад.

То ли от близости гор, то ли от удивления, то ли по каким либо иным непонятным еще причинам, но вернулся сон: Черно-белый, бело-черный, фотография в стиле ретро, негатив и позитив. Черный атлас, белая кровь… жемчуг россыпью и лепестки роз. Чья-та рука закрывает глаза, в которых застыло удивление… Айше не идет удивление.

И смерть тоже.

Дьявол, когда это закончится-то?

— Раз, два, три, четыре, пять… — детский голосок звенел в ушах. — Вышел зайчик погулять… Здесь гулять нельзя. Совсем нельзя.

— Я не буду, — пробормотал Карл и окончательно очнулся. И привидится же такое? В висках мелко и часто стучал пульс, а рот был полон вязкой соленой слюны. Черт, он губу прокусил… твою ж мать!