"Три еврея" - читать интересную книгу автора (Мухин Юрий Игнатьевич)

Глава 2 О СВОБОДЕ И «ЕВРЕЯХ С МОЕГО КОНЦА СЕЛА»

Я уже упоминал, что в институте мы застали порядки еще сталинского свободного Советского Союза. Ректором у нас был Николай Фомич Исаенко, я его совершенно не помню, поскольку не встречался, а издалека он выглядел уже довольно слабым стариком. Говорили, что он учил еще Брежнева, тогдашнего Генсека КПСС, и мы этим гордились.

Как-то я услышал, что слово «товарищ» происходит от слова «товар». Россия всегда страдала от протяженности своих дорог и отсутствия местных материалов для их строительства на почти повсеместно мягкой, хорошо впитывающей воду почве. Весной, летом и осенью ездить по России было очень трудно. К примеру, императрица Елизавета, взойдя на престол, послала на Камчатку своего курьера Шахтурова, чтобы он не позже чем через полтора года, к её коронации, привез «шесть пригожих, благородных камчатских девиц». Императрица слабо представляла себе размеры государства и трудности передвижения по его просторам: только через 6 лет гонец с отобранными девицами на обратном пути смог достичь Иркутска. Там у него кончились деньги, да, видимо, и девиц он действительно отобрал пригожих, так как к тому времени они уже все были или с детьми, или беременны. Несчастный гонец, понимая, что он безнадежно запоздал, запросил из Иркутска Петербург: что же ему делать с «девицами»?

Но товар-то в России перевозить надо было! И делалось это зимой крестьянами, когда пути шли по льду рек или по накатанным снежным дорогам, на санях, поскольку зимой ни крестьяне, ни их лошади не были заняты. На дорогах была масса опасностей, начиная от метелей, кончая татями-разбойниками. И крестьяне, занявшиеся извозом, получив товар, объединялись в обозы, вместе везли товар и защищали его от опасностей. Их не объединяла ни взаимная приязнь, ни общие увлеченья, делающие людей друзьями и приятелями, их объединяла только необходимость довезти товар до пункта назначения. Посему они и называли себя «товарищи», то есть товарищи — это люди, объединенные делом или событием («товарищи по несчастью»).

Так вот, с точки зрения исконного значения этого слова, в те времена наши отношения с преподавателями были товарищескими безо всякой натяжки. Было общее дело — дать стране инженеров-металлургов, мы это дело делали вместе: мы учились, они учили. Делали они это в основном твердой рукой, порою жестко, я ведь писал, что могли выгонять с экзамена по многу раз и до тех пор, пока студент не начинал понимать их предмет. От очень уж слабых избавлялись на первых курсах, а остальных учили добросовестно, безо всяких увлечений бюрократической показухой и отчетностью. Мы, соответственно, тоже обязаны были не диплом получить, а действительно выучиться.

В остальном нам предоставлялась полная свобода, на нас смотрели как на взрослых людей; какой-то назойливой опеки не было, и отношения со студентами у преподавателей были очень простые, без какой-либо заносчивой придури, требований «уважать» и т. п. Среди преподавателей люди, конечно, были разные, но я говорю об общем впечатлении: к нам, студентам, преподаватели относились как к товарищам по учебному процессу.

Вот эпизод, который я помню, правда, по другим причинам. Где-то на первых курсах в конце осени наша группа поехала на субботник в колхоз. Убирали мы столовую свеклу, машин для её вывоза было мало, и мы складывали её здесь же, на поле, в бурты и укрывали ботвой. Возглавлял группу преподаватель нашей кафедры Александр Вольфович Рабинович, он тогда был очень молод, только защитился, и на кафедре его все звали Шуриком. Мы, само собой, тоже его так звали, но, конечно, за глаза. Собираемся у очередного бурта перекурить, и вдруг кто-то подвернул ногу, наступив на свеклу, и внятно выматерился. Это было недопустимо не столько даже потому, что с нами был преподаватель, сколько потому, что были девушки. Возникла пауза — все ждали, как Шурик прореагирует: будет читать нотацию или сделает вид, что не услышал. А Рабинович, улыбнувшись, прервал паузу анекдотом.

Армянскому радио задают вопрос: чем отличается интеллигентный человек от неинтеллигентного. Радио отвечает: интеллигентный человек, наступив ночью на кошку, воскликнет: «О, кошка!» Мы засмеялись, даже не оценив тогда, как естественно Шурик сделал втык грубияну, не делая его.

Я же запомнил этот эпизод по другому поводу. Дома у нас жила собачка: мне подарили её еще щенком и я назвал его Тюльпаном. Пес был храбрый, чуткий и очень звонко облаивал всех незнакомых, заходящих к нам во двор. Но он был маленький: одна моя подруга, увидев его, сострила: «У меня тоже был такой пёс, но его кошка съела». Конечно, пес был крупнее кошки, но не очень. Жил он во дворе, и на тот момент ему понравилось спать на коврике перед входной дверью веранды. И в тот же день, вернувшись с субботника, я поздно вечером выходил в туалет, забыл о Тюльпане и наступил на него. Пес взвизгнул, и я, надо сказать, успел кое-что крикнуть ему, пока вспомнил анекдот, рассказанный Рабиновичем, и рассмеялся еще раз.

Но больше всего в той атмосфере товарищества мне запомнилась встреча Нового года, которая была то ли на втором, то ли на третьем курсе. Преподаватели и студенты отмечали его вместе, правда, приглашались только активисты и отличники. Билет стоил недорого, и я с некоторым недоверием пошел на такое непривычное мероприятие. Все происходило в здании института, что тоже было довольно необычно. Столы были накрыты в большом спортивном зале — внизу, на площадке, и на балконах зрителей. В актовом зале до полуночи шел концерт, в затемненном конференц-зале всю ночь показывали мультики, в фойе танцевали, в борцовском зале были сложены маты, и на них отдыхали те студенты, кто забыл, что водка и коньяк — это не «биомицин». Никогда в жизни у меня не было такого веселого и такого трогательного по своей дружелюбности праздника. Некоторые утверждают, что я, раздвигая туфлями тарелки и салатницы, залез на стол и сказал тост для всех собравшихся. Не верьте — я такого Не помню! Во всяком случае, даже если такое и было, то принят этот тост был хорошо. Увы, такая встреча Нового года, длившаяся тогда до 6 утра, до начала движения городского транспорта, больше никогда не повторялась — ушел на пенсию Исаенко, уходили старые кадры, вместе с ними уходил дух коллективизма и навыки общенародных веселий.

Тот Новый год был памятен мне и по другой причине. Девушка, которая через много лет стала моей женой, была отличницей и тоже была на этом празднике. Она мне понравилась еще с первого знакомства, но все как-то не было случая познакомиться с ней поближе. Мы иногда болтали с ней в коридорах, но пригласить её на свидание я опасался из-за неуверенности, примет ли она это предложение. А нарываться на отказ не хотелось. Праздник же предоставил прекрасный случай для предварительного общения. Мы много вместе танцевали, утром я пошел проводить её до общежития и перед входом в него своими губами поймал её губы, мы довольно долго целовались, пока нас не спугнули, и она ушла. Домой я ехал окрыленный, а после праздника сразу же разыскал её и пригласил на свидание. Она сослалась на занятость. Я на следующий день повторил попытку. Она опять сослалась на занятость, но по её тону я уже понял, что мне дан отлуп. Я, конечно, догадывался, почему, и потом это подтвердилось — я не только целовался в новогоднее утро, у меня и руки не висели без дела — слишком я оказался шустрым. Но все равно — было очень обидно. Поэтому, чтобы не доставлять ей слишком много радости своими огорчениями по поводу её отказа, я до окончания института старался принимать в её присутствии вежливо-равнодушный вид — типа «ну и мне не очень хотелось».

Судя по всему, в институте я был комсоргом, каким комсоргом — не помню. Скорее всего, комсоргом группы, а может, и потока МЧ. К этой мысли меня приводят некоторые воспоминания, в которых я фигурирую как бы в какой-то общественной должности. К примеру, я был в составе общественных наблюдателей комиссии по распределению или, скажем, была же какая-то причина у парня, заболевшего гонореей, обратиться ко мне, а не к какому-нибудь другому студенту из местных? Но, с другой стороны, я совершенно не помню того, что должно было сопровождать эту должность: собраний, бюро и т. д. Но если я действительно был комсоргом, то тогда мои товарищи столкнули на меня эту должность правильно. Во-первых, я был по характеру тем, о ком мой дядя Илларион говаривал: «Такой среди своих не потеряется!» Во-вторых, я был убежденным коммунистом. Я не просто верил, а я был убежден и убежден в этом и по сей день, что коммунизм — это единственная коллективная человеческая цель, которая обязана стоять перед человечеством. Только сейчас я понимаю, что без этой цели сообщество людей — это стадо животных, а тогда мне устройство страны казалось абсолютно правильным, посему и цель страны — коммунизм — не вызывала сомнений. Я, безусловно, по этому вопросу читал больше своих товарищей и был уверен, что марксизм — это наука, то есть он своей теорией описывает объективную реальность. По молодости и отсутствию опыта я еще не знал, как подтасовкой одних фактов и умолчанием о других можно создать любую теорию. Но мне нравилось, что коммунизм — это справедливость, и та несправедливость, которую я видел, в моем понимании к коммунизму отношения не имела, впрочем, так оно и было.

Помню, как-то летом наша четверка взяла винца и поехала загорать. У Коли Кретова была отцовская лодка с мотором, поэтому мы заплыли на какую-то днепровскую косу с чистеньким песочком и совершенно безлюдную. Там выпили и начали спорить о коммунизме и о житье-бытье. Я доказывал правильность происходящего, а мне совали в нос разные фактики из нашей жизни. Спорили-спорили, и я вызвал Толика Шпанского на поединок по правилам классической борьбы. Мы долго барахтались в песке, пока я все же не уложил его на лопатки. После этого, выплевывая песок, пошли купаться, этим и завершив мою политическую работу.

Особый вопрос — демонстрации на 1 мая и 7 ноября. Надо думать, что в этом деле я, как комсорг, должен был как-то работать, но я этого не помню, поскольку те, кто на демонстрацию не являлись, вызывали у меня искреннее недоумение. И по сей день для меня этих праздников как праздников без демонстрации не существует. Это просто пьянка по непонятно какому поводу. Оказаться слитым с тысячами, а в масштабах Днепропетровска — с сотнями тысяч человек, — это же непередаваемое чувство! Ведь от Сталина идет требование единения людей, стремление соединить их вместе, люди должны были видеть, как их много и какие они все — свои. Это сейчас уроды у власти боятся скопления обычных людей, а тогда этого и не боялись, и приветствовали.

Думаю, что движение колонн рассчитывали и организовывали военные комиссары города, поскольку военные руководили их прохождением. Милиция в парадной форме тоже вся была на улицах — в опасных местах она выставляла заграждения, чтобы одни толпы людей не пересеклись с другими и не возникла давка. Надо думать, что опробованный вариант движения людей во время демонстрации повторялся из года в год, поскольку двухчасовое движение к трибунам осуществлялось чуть ли не с точностью до минуты. Не было необходимости запасаться выпивкой, поскольку мы точно знали, что через 15 минут от начала движения нашей колонны мы будем минут 10 стоять у гастронома, в котором все купим. А еще минут через 5 наша колонна остановится у одного старого дома, во дворе которого нас ждут старушки со стаканами и с мешками под пустые бутылки, иногда даже с кусочками огурца на закуску (за пустые бутылки шла конкурентная борьба). Здесь мы разливали вино по стаканам, выпивали и дальше шли веселые и с песнями.

(Интересно, что когда я приехал в Ермак, то там в первый год еще застал эти реликты сталинского времени. Ермак — город маленький, как по нему ни ходи, а через 10 минут окажешься у трибуны и демонстрация закончится. За такое время человек не успеет опьянеть и развеселиться. Поэтому уже за час до демонстрации в месте сбора колонны завода ОРС расставлял прилавки и разливал водку в бумажные стаканчики вообще без каких-либо наценок. В остальные дни водка «на разлив» не продавалась нигде, кроме ресторана.)

Изначальный замысел демонстрации был не в том, чтобы демонстрировать что-то кому-то на трибунах — кому это надо? Люди должны были демонстрировать сами себя своим согражданам и от увиденного веселиться — ведь это праздник! И никто не стеснялся «подогреть» это веселье. Кстати, если в обычные дни милиция, подобрав пьяного и поместив его в вытрезвитель, потом выставляла ему счет в 15 рублей и сообщала об этом по месту работы, то в праздники вытрезвление шло, так сказать, «за счет заведения», и никому об этом не сообщалось.

Пожалуй, необходимо сказать пару слов о советской милиции. Милиционеры служили всему народу, а не деньгам или начальству, и даже по их внешнему виду это было сразу заметно. К примеру, увидеть милиционера даже с оружием самозащиты — с пистолетом — было очень трудно, поскольку, даже патрулируя, они были безоружны, редко кто-то один из патруля мог иметь пистолет. Они служили народу, и эта служба их и защищала — при появлении милиционера все безобразия прекращались, и милиция занималась разбором происшествия и составлением протокола. А милиционера с оружием нападения — с дубинкой — мы не могли себе представить даже в страшном сне. Мы же не на Западе — это там люди — скоты и позволяют себя бить. А мы — свободные советские люди, кто посмел бы нас бить?! Что интересно, в 1966 году, одновременно с выходом Указа об усилении борьбы с хулиганством, дубинки были поставлены на вооружение милиции и тем не менее я никогда их не видел у советского милиционера.

В те годы в Днепропетровске была пара народных возмущений, я помню, что как-то на Южмаше быстро собралась многотысячная толпа. Милиция, конечно, на такие случаи выезжала, но уж точно безо всякого оружия. Дело в том, что народные выступления были смертельны для партийного и советского начальства — его за это гнали с должностей. Посему эти толпы успокаивали лично самые высокие начальники, клятвенно обещая немедленно во всем разобраться и решить конфликт по справедливости.

Но вернемся к праздничным демонстрациям.

Итак, распевая (а может, горланя) песни, мы шаг за шагом продвигались к месту нашей главной хохмы — к трибуне с руководителями города. Дело в том, что подходили мы к ней по проспекту Карла Маркса, а он разделен газоном. По ближней к трибуне стороне проезжей части шли мы, колонна металлургического института, а по дальней — колонна медицинского училища — несколько сот симпатичных девушек в белых халатах. А на площади перед трибуной наши колонны сходились в одну, и мы шли рядом. Я говорил, что вариант движения колонн не менялся, и так было каждый праздник. Не менялся и список здравиц на трибуне — они тоже всегда были одни и те же. Сначала, увидев нашу колонну, с трибуны провозглашали здравицу советским металлургам, после нашего «ура!» — здравицу советским медикам, которым мы тоже кричали «ура!» с удовольствием, затем шла здравица советской молодежи, тут уж поорать сам бог велел, но затем трибуна отдавала дань девушкам и кричала здравицу советским женщинам. Но по-украински здравица «Да здравствует советская женщина!» звучит как «Хай жывэ радянська жинка!», что в дословном переводе звучит как «Пусть живет советская женщина!», с чем наша колонна радостно соглашалась, хором крича «С кем хочет!». К этому моменту шедший впереди наш замдекана, следивший за нашей дисциплиной, Никита Саввич Худолей уже шел боком, грозя передним рядам снизу кулаком, но не помогало — это «3 кым хочэ!» звучало от демонстрации к демонстрации, причем мы позаимствовали эту хохму у старшекурсников.

Ну и чем заменишь эти пару часов веселья в кругу десятков тысяч радостных и веселых лиц? Какой-нибудь попсой, прыгающей на экране?

После того, как я столько страниц посвятил описанию наших гулек, я уже и сам стал забывать, зачем в 1967 году поступил в Днепропетровский металлургический институт. Напомню: я поступил туда, чтобы выучиться на инженера-металлурга.

Будет и об этом, но сначала я закончу тему о свободе.

Повторю, вспоминая то время, порою удивляешься, каким же балбесом ты был, но при этом каким же счастливым ты был балбесом.

Ответственность и вызванные ею заботы ограничивают свободу, а наша единственная забота — учеба — была необременительной и нашу свободу ограничивала незначительно. Для осуществления своей свободы очень часто нужны деньги, скажем, ты свободен куда-то поехать, но у тебя нет на это денег, так что свобода есть, но реализовать ее невозможно. Такой свободе будет радоваться только идиот. В СССР студенты считались самым бедным слоем общества, была масса анекдотов о студенческой бедности. При всем при этом мы совершили неописуемое количество глупостей, требующих денег, а сколько бы мы их совершили, если бы не были самым бедным слоем? Страшно подумать! Это было время счастливой, совершенно беззаботной свободы, и совершенно естественно воспринимаются слова песни сталинских времен: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек».

Чепуха, скажут мне, это Западная Европа и США свободные страны, а в СССР был страшный тоталитаризм, и все люди были рабами. Очнитесь! Я вам описал реальные эпизоды своей жизни, дал реальные фамилии своих друзей и знакомых, спросите их, лгу ли я. И что, из этого моего описания следует, что мы были несчастными рабами?

Как же, скажут мне, в СССР все боялись КГБ, никто не мог поехать за границу, не было никакой свободы слова. Давайте по порядку об этом хотя бы вкратце.

Мы любили свое государство, мы любили его за то, что оно дало нам беззаботную, счастливую, но при этом осмысленную жизнь. (У меня был довольно хороший знакомый, фактический владелец фирмы «Минрэ» с годовым торговым оборотом в 1 млрд. долларов, «сделавший себя сам» еврей из Люксембурга Роже Эрманн. Где-то в 1992 году мы сидели с ним в каком-то московском ресторане, обсуждали текущие события, и он мне сказал: «Юра, вы совершили страшное дело: убив социализм, вы убили смысл жизни своих детей».) Расшифрую для идиотов: КГБ — это Комитет государственной безопасности, т. е. люди, которые защищали безопасность нашего государства, нашу безопасность. Подлые уроды, посягавшие на свободу, целостность и независимость нашего государства, КГБ боялись, это так. Но нам-то чего было его бояться?!

Я, работая еще в СССР, объездил по делам завода пол-Европы, Беловежский сговор 1991 года застал меня в Японии. Мои друзья, врачи Гриша и Таня Чертковеры, большие любители путешествий, почти каждый год проводили отпуск за границей, после круиза по Средиземному морю долго переписывались с приятелем, которого завели в Италии. Мой троюродный дядя, сварщик Виталий Шкуропат, в общей сложности лет 10 работал в Индии, а потом в Иране на строительстве металлургических заводов. Мой родной брат Гена 11 лет служил в Германии. Мой сосед по родительскому дому Валера Краснощеков, слесарь-сборщик, раз пять был в длительных командировках за границей, собирая там бумагоделательные машины, созданные на заводе им. Артема. Но если ты тупой баран, ничего полезного не умеешь ни здесь, ни там, то зачем ты нужен за границей? Ты и тут-то не особо нужен, если вдуматься. Как-то в Москве разговариваю с французами, и они спросили, сколько от Москвы до места моей жизни и работы — до города Ермака. Я ответил, что 3,5 тысячи километров, и они ужаснулись: «Это же дальше, чем от нас до Канарских островов!» А мой брат, когда служил в ГДР, каждый отпуск из Дрездена сначала летел порыбачить к свояку на Камчатку и только потом прилетал к нам на Украину. Посмотрите по карте расстояние от Германии до Камчатки — это почти половина окружности земного шара!

Теперь о свободе слова. А вам было что сказать? Вы знали что-либо такое, что остальным полезно было бы услышать? Вот уже 20 лет как у нас пресловутая свобода слова, что же мы от вас, свободолюбцы, ничего путевого до сих пор не услышали? Со мною не согласятся, и хотя со мною не будут спорить, но будут утверждать, что с началом перестройки мы наконец-то услышали всю правду. Однако давайте оценим в долларах, во что обошлась советскому народу эта «правда».

Это прикинуть не очень сложно. По данным «Российского статистического ежегодника», в 1990 г. в Советской России проживало 148 млн. человек, а валовой внутренний продукт составлял 1102 млрд. долларов США (число занижено, но возьмем его — официальное!). На душу советского населения Советской России приходилось 7446 долларов. А в Южной Корее в этом же 1990 г. — 5917 долларов. То есть средний гражданин РСФСР был богаче среднего южного корейца на 26 %. А в 1993 г. средний душевой валовой продукт заболтанной «свободой слова» России составил 1243 доллара — в шесть раз ниже, чем в 1990 г. и уже в шесть раз ниже, чем в Южной Корее в 1993 г.! По данным ЦРУ (теперь уже завышенным), в 1999 г. душевой валовой продукт России — 4200 долларов, а Южной Кореи — 13300. Если бы подонкам пасть заткнули и Россия оставалась советской и в составе СССР, то нет оснований полагать, что соотношение 1990 г. сильно бы изменилось не в пользу СССР. То есть сегодня у среднего российского гражданина душевой валовой внутренний продукт был бы на четверть выше, чем у южного корейца, или в пределах 16000 долларов, а это в четыре раза больше, чем сегодняшние 4200. Но свобода слова — это полная и достоверная информация, поскольку только анализ полной и достоверной информации должен привести к правильным решениям, а правильные решения — к улучшению жизни. Но если материальный уровень жизни сегодня стал в 4 раза хуже, чем в СССР, то что понимать под свободой слова — ситуацию в Советском Союзе или свободой слова нужно называть тот бесполезный информационный мусор, который СМИ льют на голову отупевшего обывателя?

Я много поездил по миру и могу привести много примеров их пресловутой «свободы»: чего стоит, к примеру, тот факт, что в Европе осуждено и посажено в тюрьмы уже более 50 историков, заметьте, даже не политиков, а историков, всего лишь за попытку исторических исследований. Но я сосредоточу примеры на простой до примитивности стороне нашей жизни — на быте.

Наши приятели Андрей и Тамара Матиссы выехали на постоянное место жительства «на историческую родину» — в свободную и цивилизованную Германию. Андрей — инженер-электрик, по менталитету — советский трудяга, поэтому у него и у таких, как он, возникла обычная для СССР мысль построить дом — пяток лет попашешь, зато потом будешь жить в своем доме, а не как эти ленивые немцы, всю жизнь арендующие жилплощадь. Внешне препятствий нет: и участок можно недорого купить, и ссуду взять на приемлемых условиях. Вот только самому построить нельзя. Нет, никто не запрещает — строй, но начнешь строить сам — и никаких денег не хватит. Вот, скажем, Андрей может купить кабель, приборы и установить в доме электропроводку (он же инженер-электрик), и по затратам это будет раз в 5 дешевле, чем заплатить фирме за её установку. Но электропроводку надо будет подключить к общей сети, а для этого нужно, чтобы её приняла некая контрольная организация. Так вот, если ты установил проводку сам, то этой контрольной организации за право подключения дома заплатишь больше, чем фирме, устанавливающей проводки. И так на всех этапах строительства. Но тут хотя бы явных запретов нет.

В Германии Андрей и Тамара разошлись, она снимает крохотный летний домик с участком в три сотки, на котором, благодаря климату, живет почти весь год, выращивая по привычке для детей огурцы, помидоры и т. д. Я советую: заведи 3–4 курицы, помимо яиц, которых тебе за глаза хватит, они будут съедать остатки со стола и с участка, кроме этого, будут давать немного, но очень сильных удобрений. Тамара только вздохнула: нельзя, никакой живности на участке держать нельзя. Такая у них свобода.

Мой отец в 1948 году сам построил дом (в СССР это поощрялось) на участке в 4 сотки, но почти до конца 70-х был и сосед, так что фактический участок был в пределах 2,5 соток. Мы всегда держали курей, иногда уток или кроликов. Я одно время держал голубей. У нас всегда были собака и кошка. И если бы кто-то сказал нам «нельзя», мы бы, советские люди, его даже не поняли, поскольку не обязаны были понимать придурка, в такой степени покушающегося на нашу свободу.

Сейчас я живу в Москве в обычном 14-этажном доме, и у соседей по подъезду полно собак — от огромной овчарки до пики-несса с ладошку. А вы присмотритесь хотя бы к американским фильмам — в США держать собак в квартирах большинства домов запрещено. Да что квартиры. Мой товарищ живет сейчас на юге США в своем доме на огромном, по нашим меркам, участке земли в половину акра, т. е. в 20 соток. Спрашиваю, какой породы собачку держит? Отвечает: нельзя! Кто бы нам в СССР на 20 сотках запретил держать хоть стадо коров? Живет мой товарищ на берегу океана, спрашиваю, как часто он в нем купается? Отвечает: нельзя, хочешь купаться — заплати и купайся в специально построенном на берегу бассейне.

Корреспондент «Дуэли» в Вене А. Дубров собрал со страниц австрийских изданий «Kurier» и «Der Standard» такую информацию об уровне свободы в США.

«Недавно в Вашингтоне полицейский повалил на землю беременную женщину, которая, по его мнению, слишком громко разговаривала по мобильнику. После этого он надел женщине наручники. Аналогичный случай произошел в вашингтонском метро. Подросток откусил от плитки шоколада, а есть и пить в метро запрещено. Полицейский надел на него наручники и отвел в участок. В городе Окала, штат Флорида, девятилетний мальчик нарисовал в школе рисунок, который, по мнению учительницы, содержал «элемент насилия». Учительница вызвала полицию, те надели на мальчика наручники и повезли в участок. В 1999 году соседка лживо донесла на 11-летнего мальчика, что тот сексуально преследует свою маленькую сестру. Мальчика вытащили из постели ночью, надели наручники и бросили на 6 недель в тюрьму, пока не выяснилось, что соседка наврала. Во Флориде за плохое поведение в детском саду полиция задержала пятилетнюю девочку. Девочке надели наручники и доставили в участок».

Мне опять скажут, что зато в США свобода слова и свобода Передвижений. Но если у них свобода передвижений, то почему же они не уедут из этой паршивой страны, а если у них свобода слова, то почему же они не используют её, чтобы изменить свои собачьи порядки? Потому, ответят мне, что им такие порядки нравятся. Все правильно: если человек по своей натуре раб, то его и такие порядки устроят.

Есть старый анекдот. Маленький мальчик поздно вечером подкрался к спальне родителей и заглянул в замочную скважину. После чего развел руками и удрученно сказал:

— И эти люди запрещают мне ковыряться в носу?! Так и мне остается сказать:

— И эти задолбанные рабы учат нас, советских людей, свободе?!

А теперь, с позиции свободы, вернемся к учебе в институте — к тому, зачем, собственно, я в него и поступал.

На мой взгляд, система нашего высшего образования крайне неэффективна и требует коренного изменения, но я обсуждать это изменение не буду, чтобы не уходить от темы. А неэффективность заключена в крайне низком выходе полезной продукции — инженеров, юристов, учителей и прочих. Людей с дипломами о высшем образовании море, а тех, кто действительно является специалистом, соответствующим, к примеру, званию инженера или юриста, капля в море, ну, может быть, десять капель. Уже в мое время в вузы косяками ломились детки с единственной целью — сделать всё, чтобы во взрослой жизни не работать руками. В стране победившего пролетариата пролетарский труд вызывал ненависть и презрение пролетарской интеллигенции, а поскольку именно эта интеллигенция оккупировала СМИ по велению ЦК КПСС, то вслед за интеллигенцией презирать работу руками стал чуть ли не весь народ. В вуз поступали, чтобы потом не стоять у станка, в принципе, этого и не скрывали: родители не стеснялись напутствовать детей словами: «Учись сынок, а то работать придется». И получение высшего образования становилось способом не работать, соответственно, миллионам людей диплом дал возможность не работать, но не сделал их счастливее ни на копейку. Вместо того чтобы получить счастье творца как человек, они прозябали с 8-00 до 17–00 как животные. Немудрено, что движущей силой перестройки явились люди с «верхним» образованием: диплом дал им непомерные амбиции, глупость дала уверенность в том, что они умные, а умишко при отсутствии труда остался детским. Ну да ладно о грустном.

Я уже писал, что тот объем знаний, который можно получить в институте, влияет главным образом на кругозор человека и, если человек действительно научился пользоваться полученными знаниями, то для него нет ничего, в чем бы он не сумел разобраться при необходимости. Но штука-то в том, что все эти знания при желании можно получить самому, без вуза, и еще бабушка надвое сказала, что легче. Возьмите, к примеру, Сталина, я уже в нескольких книгах использовал этот пример, но, думаю, что и в этой он будет к месту.

В нашем дегенеративном мире редко находится историк или журналист, который бы не попенял Сталину на отсутствие образования («недоучившийся семинарист») и не противопоставил ему его политических противников «с хорошим европейским образованием». Эти журналисты и историки, надо думать, очень гордятся тем, что имеют аттестат зрелости и дипломы об окончании вуза. А между тем, что такое это самое «европейское университетское» образование? Это знание (о понимании и речи нет) того, что написано менее чем в 100 книгах под названием «учебники», книгах, по которым учителя ведут уроки, а профессора читают лекции.

Изучил ли Сталин за свою жизнь сотню подобных книг или нет?

Начиная с ранней юности, со школы и семинарии, Сталин, возможно, как никто стремился узнать все и читал очень много. Даже не читал, а изучал то, что написано в книгах. В юности, беря книги в платной библиотеке, они с товарищем их просто переписывали, чтобы иметь для изучения свой экземпляр. Книги сопровождали Сталина везде и всегда. До середины гражданской войны у Сталина в Москве не было в личном пользовании даже комнаты — он был все время в командировках на фронтах — и Сталина отсутствие жилплощади не беспокоило. Но с ним непрерывно следовали книги, количество которых он все время увеличивал.

Сколько он в своей жизни прочел, установить, видимо, не удастся. Он не был коллекционером книг — он их не собирал, а отбирал, т. е. в его библиотеке были только те книги, которые он предполагал как-то использовать в дальнейшем. Но даже те книги, что он отобрал, учесть трудно. В его кремлевской квартире библиотека насчитывала, по оценкам свидетелей, несколько десятков тысяч томов, но в 1941 г. эта библиотека была эвакуирована, и сколько книг из нее вернулось, неизвестно, поскольку библиотека в Кремле не восстанавливалась. (После смерти жены Сталин в этой квартире фактически не жил). В последующем его книги были на дачах, а на Ближней под библиотеку был построен флигель. В эту библиотеку Сталиным было собрано 20 тыс. томов!

Это книги, которые он прочел. Но часть этих книг он изучил с карандашом в руке, причем не только подчеркивая и помечая нужный текст, но и маркируя его системой помет, надписей и комментариев, с тем чтобы при необходимости было легко найти нужное место в тексте книги — легко вспомнить, чем оно тебя заинтересовало, какие мысли тебе пришли в голову при первом прочтении. Сколько же книг, изученных подобным образом, было в библиотеке Сталина? После его смерти из библиотеки на Ближней даче книги с его пометами были переданы в Институт марксизма-ленинизма (ИМЛ). Их оказалось 5,5 тысяч! Сравните это число (книг с пометами из библиотеки только Ближней дачи) с той сотней, содержание которых нужно запомнить, чтобы иметь «лучшее европейское образование». Сколько же таких «образований» имел Сталин?

Есть основания считать, что Хрущев, Маленков и Игнатьев убили самого образованного человека XX столетия. Возможно, были и вундеркинды, прочитавшие больше, чем Сталин, но вряд ли кто из них умел использовать знания так, как он.

Такой пример. Академик Российской академии образования доктор медицинских наук Д.В. Колесов после рецензии другого академика РАО, доктора психологических наук В.А. Пономаренко, выпустил пособие для школ и вузов «И.В. Сталин: загадки личности». В книге Д.В. Колесов рассматривает роль личности Сталина в истории. Книга очень спорная, в том числе и с точки зрения психологии. Но есть и бесспорные выводы, и такие, каким приходится верить, исходя из ученых званий автора и рецензента. Вот Колесов рассматривает такой вопрос (выделения Колесова):

«Принципиальный творческий характер имеет и работа Сталина «О политической стратегии и тактике русских коммунистов» (1921) и ее вариант «К вопросу о стратегии и тактике русских коммунистов» (1923).

…Если оценивать содержание этих работ по общепринятым в науке критериям, то выводов здесь больше, чем на очень сильную докторскую диссертацию по специальности «политология» или, точнее, «политическая технология». Причем своей актуальности они не утратили и спустя много лет. Здесь нет «красивых» слов, ярких образов «высокого» литературного стиля — только технология политики».

То есть по существующим ныне критериям Сталин по достигнутым научным результатам был доктором философии еще в 1920 г. А ведь еще более блестящи и до сих пор никем не превзойдены его достижения в экономике. А как быть с творческими достижениями Сталина в военных науках? Ведь в той войне никакой человек, даже с десятью «лучшими европейскими образованиями», с ситуацией не справился бы и лучшую в мире армию немцев не победил. Нужен был человек с образованием Сталина. И с его умом.

Я же, в отличие от Сталина, базовые знания получил в вузе. Что я о них могу сказать? Теоретическая механика и сопромат мне не пригодились. На заводе был проектно-конструкторский отдел, посему, что бы ты ни рассчитывал в каких-то новых узлах и механизмах, как бы ты сам ни использовал знания того же сопромата, но когда конструктор по твоему предложению будет делать рабочие чертежи, то он все равно сам пересчитает, поскольку несет за свои чертежи ответственность. И так со многими дисциплинами, изученными в институте, — специализация и разделение труда есть специализация и разделение труда. Единственно могу сказать, что, когда я к концу своей карьеры технолога начал создавать общую теорию ферросплавной (правильнее — рудно-термической) печи, то вынужден был обновить кое-какие знания из высшей математики, поскольку выяснил, что без интегрирования мне не обойтись.

Учитывая специфику моей работы, я остался благодарен институту за четкое понимание принципов химии, физхимии и теории металлургических процессов. Тут даже дело не в том, сколько ты сделал благодаря этим знаниям, как в том, сколько ты не сделал, понимая противоречие того или иного предложения теоретическим основам. Идей возникает много, и далеко не всегда надо тратить силы на их опробование — достаточно в них разобраться.

У меня есть изобретения, которые я сделал на основе практических наблюдений, например, за колошником печи. Но есть и такие, в основе которых лежит только знание теории, допустим, физической химии.

При выплавке ферросилиция для производства очень небольшого сортамента сталей требуется марка ФС-75 с очень низким содержанием алюминия. В мое время, а, возможно, и сейчас снижение алюминия в требуемых объемах этого сплава было довольно большой головной болью. Кварциты Советского Союза — то, из чего извлекается кремний в ферросилиций, — всегда имеют примеси глины, а в глине всегда содержится глинозем — окись алюминия. При восстановлении кварцита в ферросплавной печи восстанавливается не только кремний из кремнезема — из окиси кремния, но и алюминий из глинозема, и советским ферросплавщикам деться от этого было некуда — чистого по глинозему сырья для ферросилиция в СССР было мало и стоило оно очень дорого. Соответственно, выход виделся в том, чтобы убрать алюминий из уже полученного жидкого ферросилиция. Традиционным реагентом для того, чтобы убрать нежелательный элемент из жидкого металла, в черной металлургии является кислород. И жидкий ферросилиций ФС-75 продували кислородом, если требовалось снизить в нем алюминий с его обычных 2,0–2,5 % до 1,0 % или даже до 0,1 %. Но при этом горел (окислялся) и кремний — то, за что мы деньги получаем. Причем кремний горел в непропорционально больших количествах: его за продувку угорало 7-10 %.

И вот я как-то просматривал новый справочник термодинамических величин различных химических соединений — книгу, состоящую из таблиц, заполненных числами. Посмотрел теплоту соединения с кислородом алюминия и кремния — у алюминия она была больше, т. е. алюминий соединялся с кислородом охотнее и прочнее, чем кремний. Если бы это было не так, то тогда выжечь алюминий из сплава кремния было бы нельзя до тех пор, пока мы не выжгли бы кислородом весь кремний. А так, при попадании в ферросилиций кислорода он в первую очередь соединялся с алюминием, превращался в глинозем и удалялся из сплава. Но беда в том, что в ферросилиции алюминия всего 2 %, а кремния до 80 % и, упрощая процесс, можно сказать так: если атом кислорода подходит к находящимся рядом атомам алюминия и кремния, то кислород соединится с алюминием, более того, если атом кислорода соединится с кремнием, а рядом будет атом алюминия, то алюминий отберет у кремния кислород. Но за счет того, что количество атомов кремния в ферросилиции очень большое и химическая активность их очень велика, при продувке ферросилиция все же горит не только алюминий, но и кремний.

Так вот, просматривая таблицу теплоты соединения кремния и алюминия с кислородом, я обратил внимание, что разница этих теплот велика в общих числах, но не велика в относительных, скажем (числа «с потолка»), теплота соединения с алюминием — 100, а с кремнием — 80. Возникла мысль: а нет ли еще какого-либо химического элемента, который бы, как и кислород, тоже соединялся с кремнием и алюминием, но с большей относительной разницей. Тогда, если рафинировать (очищать) ферросилиций этим элементом, то на единицу удаленного алюминия кремния должно удаляться меньше, чем при рафинировании кислородом. Начал шуршать страницами и нашел, что сера, химический аналог кислорода, при соединении с алюминием дает тепловой эффект (тоже «с потолка») 50, а с кремнием — 30. Соответственно возникла идея очищать ферросилиций от алюминия серой, и мои первые авторские свидетельства на изобретение выданы мне именно за эту идею. Но об этом позже, поскольку сейчас я хочу подчеркнуть только этот момент — идея изобретения возникла из знания теории вопроса.

Кто-то сказал, что нет ничего практичнее хорошей теории. Данный афоризм — это обычная глупость, которой наши ученые привыкли подменять отсутствие результатов для практики, а на самом деле нет ничего практичнее, чем понимать суть того, чем занимаешься, а не быть тупым исполнителем заданного тебе перечня операций.

Мы, металлурги, по своей сути химики-неорганики, поэтому в институте нам давали чисто ознакомительный курс органической химии, однако специфика моей карьеры была такова, что мне однажды потребовались даже эти знания. Тут, пожалуй, нужно немного предыстории.

Я уже упомянул нашего тогдашнего люксембургского торгового партнера Роже Эрманна, фактического владельца фирмы «Минрэ». Я знал его, вернее, был знаком с ним лет 15, к описываемому времени ему было лет 55. Повторю, он был евреем, который сделал себя сам. Мальчишкой сидел в немецком концлагере, потом занялся торговлей и вывел свою фирму где-то на 3–4 место в мире среди фирм, торгующих сырьем металлургической промышленности. Счастливый человек — он жил своей работой. Его работа как торговца должна была иметь результатом прибыль, и он её имел, но, по моему мнению, деньги для него были желательны, но не обязательны — он получал удовольствие от работы своего ума, от различных новых комбинаций.

Его слово было крепче стали, но это не значило, что он не пытался нас объегорить — результатом работы его ума были деньги, и ему доставляло удовольствие шевелить мозгами. Как-то мы заключили с ним договор, по которому отдавали только ему одну марку ферросилиция, но взамен он был обязан регулярно повышать закупочную цену. А тут спад на рынке, цены на ферросилиций падают, но договор есть договор, и я требую у его представителя в Москве, чтобы «Минрэ» подняло цену хотя бы на 1 доллар. Тот не может, так как у него четкие инструкции от Роже удержать прежнюю цену. А речь шла о пустяковой продаже, что-то около 3000 тонн. Я настаиваю, представитель звонит в главный офис в Люксембурге, Роже болен гриппом и сидит дома.

Роже Эрманн

В офисе не решаются поднять цену и звонят больному Эрманну, тот упирается, я тоже упираюсь. Часа через два Роже все же приезжает в офис и начинает мне рассказывать про спад на рынке, я все это знаю, но договор есть договор. Мне уже стало смешно, так как мы уже часов 5 торговались, в конце концов хохол передавил еврея, Роже повысил цену на 50 центов, т. е. он не уступал мне, по сути, 1,5 тысячи долларов. Это Роже с одной стороны. А вот с другой. Гуляли мы с ним по Ермаку, я показал стадион, сказал, что у завода есть различные любительские спортивные команды. Он ничего не сказал, но через месяц приходит в адрес завода контейнер с абсолютно полным комплектом спортивной формы для всех видов спорта. То есть для футболистов — бутсы, кроссовки, гетры, комплект футболок и трусов, летний и зимний тренировочные костюмы. Все фирмы «Адидас», на всей форме надписи, свидетельствующие, что это команда Ермаковского завода ферросплавов. Все это в подарок.

Как-то в Ермаке стало плохо его сотруднику, по-моему, у того был приступ аппендицита. Наши врачи оказали помощь, но от операции иностранцы отказались и увезли больного в Люксембург. Через месяц на завод, но в адрес больницы, приходит контейнер, забитый медикаментами. Врачи только руками развели — годились аспирин и одноразовые шприцы, а на подавляющую массу остальных медикаментов не было разрешения нашего Минздрава. То есть деньги для Роже не были фетишем, он жил своими идеями.

И во второй половине 90-х у него возникла идея объединить в тесном сотрудничестве СССР и ЮАР. Его доводы (цифры помню неточно, но порядок их сохранен): СССР и ЮАР вместе обладают чуть ли не 90 % мировых запасов хрома и марганца, около 60 % железных руд и угля и чуть ли не все запасы золота и алмазов у них. Если вы объединитесь, — горячился Роже, — то монопольно установите цены на это сырье и задвинете эту сраную Америку на то место, которое она заслужила. Кроме этого, у ЮАР нет нефти, а у вас она есть, — развивал свою мысль Эрманн, — кроме этого, товары промышленности СССР неохотно берут на внешнем рынке, а в ЮАР есть 30 млн. негров, которые этот товар возьмут.

Эрманн, конечно, понимал, что это вопрос не нашего и его уровня, но логично считал, что если сближение СССР и ЮАР начнется на уровне фирм, то это будет способствовать и сближению политиков. И он начал финансировать этот свой проект. Сначала он пригласил и финансировал приезд к нам на завод двух ферросплавщиков из ЮАР, мы их приняли, показали завод, тепло посидели и пообщались. В ответ они пригласили нас, и Роже повез в ЮАР Донского и меня.

Это был 1990 год, и мы там были чуть ли не первыми настоящими русскими, на нас как на чудо морское смотрели даже белые, с которыми мы встречались, а со стороны негров отношение было такое, что меня просто распирало от гордости, что я гражданин СССР. Захожу в магазин купить сувениров, это был большой универмаг, но оказалось, что в нем работают только негры, возможно, он и был для негров. Объясняюсь с продавщицей, и она меня спрашивает, кто я. Я отвечаю, что русский. Она отнеслась к этому довольно равнодушно, но спросила, где я живу. Я ответил, что в СССР. Она переспросила, я опять подтвердил, что в СССР. У девушки глаза на лоб полезли, и она начала кричать, созывая всех остальных, а те, когда поняли, что я не эмигрант, а настоящий гражданин СССР, начали пожимать мне руку каким-то особенным способом и вообще смотрели на меня с обожанием, как на полубога. Я уже и не рад был купленному малахиту. Но это присказка.

Кроме ознакомления с ферросплавным производством ЮАР и установления дружеских контактов у нас с Донским была и другая идея. Я отвечал на заводе за производство товаров народного потребления и поэтому был в постоянном поиске — что бы такое полезное людям произвести, используя то, что получается на заводе (подробнее об этом позже). У нас был в избытке ферросплавный газ, мы порою даже зимой дожигали его на свече, так как котельные и зимой обеспечивались им полностью, а летом вообще большая часть этого газа сжигалась бесполезно. Сначала идеи по его использованию двигались именно в этом направлении — использовать его как топливо в производстве, требующем затрат тепловой энергии. Однажды я даже съездил в город Щучинск на стекольный завод и осмотрел печь для производства стекла — была идея начать его производство у нас на заводе. Рассматривали и проекты керамического производства.

И тут я вспоминаю из лекций по органической химии, что угарный газ (а ферросплавный газ это почти чистый угарный газ) является основой синтез-газа — основой того, из чего органическая химия получает массу своих продуктов. Пошел в техбиблиотеку, начал освежать в памяти, чему учили в институте. Правда, самому мне мучиться не пришлось, так как я подключил начальника химлаборатории Е.П. Тишкина. А Петрович был редким кадром, он в свое время окончил химфак МГУ, я думаю, что он вообще в Павлодарской области был единственным выпускником этого университета, ведь выпускники московских вузов и тогда предпочитали гнить в московских конторах, но не терять московскую прописку. Химию Петрович знал отлично, и начали мы вместе с ним прикидывать, на чем выгоднее остановиться. Конкурировать с химической промышленностью СССР было бессмысленно, и мы решили, что моторное топливо еще долго будет в цене, поэтому выгоднее всего получать из ферросплавного газа бензин.

Начал я писать письма в отечественные химические институты, пытаясь выяснить, кто может разработать технологию получения бензина. Выяснилось, что когда вскоре после войны Л.П. Берия в десятки раз увеличил добычу нефти, то в СССР все работы по получению синтетического бензина были свернуты. Самыми большими специалистами в этом деле были химики нацистской Германии, но после войны США посадили и немцев на иглу арабской нефти, и там эти работы были свернуты. По идее нам надо было заново восстанавливать технологию полувековой давности. Но тут оказалось, что в не имеющей нефти ЮАР химики продолжали совершенствовать технологию производства синтетического бензина, и на тот момент в этом деле ЮАР была самой передовой страной. Вот я попросил Роже Эрманна включить в план нашей поездки переговоры на предмет покупки там технологии производства бензина.

И в один из дней мы полетели на завод синтетического бензина в Сосоле, но уже при подъезде к этому заводу, оценив на глаз мощность идущих к нему линий электропередач, Донской выразил сомнение, что от нашей поездки будет толк. Действительно, завод оказался колоссальным по мощности, он перерабатывал 60 миллионов тонн угля в бензин, дизтопливо и еще в 70 химических продуктов, включая аспирин. Экибастуз добывал больше, но такой глубокой переработки угля Экибастуз не делал.

Было очевидно, что на этом заводе нас боятся, поскольку нас провезли по главным проспектам завода, но ничего внутри не показали. Начальник маркетингового отдела молчал как партизан на допросе. Думаю, что работники этой фирмы растерялись, поскольку не ожидали от нас предложения купить не продукцию, а технологию. Но так как фирма большая и бюрократов на ней много, то последние, чтобы не брать на себя ответственность, запутали вопрос, так и не придя ни к какому мнению относительно нашего предложения. Фирма отвезла нас в какой-то гостевой домик и дала обед, и на нем был главный инженер Сосола. Поели, начали выпивать, я взял бокал и переводчика и оттеснил главного в угол. Там я ему сказал, что не буду выпытывать у него никаких секретов, но у меня есть производство стольких-то миллионов кубометров закиси углерода в год. Я хочу получить из них бензин с помощью их завода. Стоит ли мне этим заниматься?

Он попал в сложное положение: с одной стороны, мы были хотя и необычные, но потенциальные покупатели, но, с другой стороны, я ему за обедом задал слишком много специальных вопросов по технологии, чтобы он мог долго пудрить мне мозги. Он подумал и ответил так: «У нас три линии производства, и каждая по мощности в десятки раз больше того, что вам надо. Так что готовую технологию и оборудование мы вам продать не сможем, нам надо будет специально разработать технологию для вас, спроектировать к ней оборудование и испытать его применительно к очень маленькому для нас объему. Вам могут это предложить, когда фирма официально рассмотрит ваше предложение, но это будет стоить таких огромных денег, что вам выгоднее сжигать ваш газ где-нибудь в котельной электростанции и не заниматься этим вопросом».

Мы с Донским и сами к такому выводу пришли, но Главный сообщил нам все же ценную информацию, что готовых маленьких производств у фирмы нет. Так что на этой идее пришлось поставить крест.

Маяковский как-то писал, что подыскивание слов для стиха равносильно добыче радия. В технике тоже так — сотни идей проработаешь, пока отсеется та, что внедрится. Но в отличие от стихосложения в технике проработка каждой идеи требует творчества, а посему очень интересна. Но напомню, в основе описанной выше работы по синтетическому бензину лежало то, что я вспомнил какие-то азы, вложенные мне в голову на лекциях по органической химии.

Так что я благодарен преподавателям Днепропетровского металлургического института за то, что они давали мне не сильно много поблажек и кое-что в голову все же вложили, но во много раз больше я благодарен им за другое. Но, прошу прощения, сначала мне требуется высказаться о евреях.

Еврейскую тему мне необходимо осветить в контексте этой книги, хотя мне очень не хочется ею заниматься, в сущности, по очень простой причине — она мне надоела до смерти!

Дело в том, что я на момент написания этих строк уже свыше 10 лет главный редактор газеты «Дуэль», а эта газета не имеет журналистов, её авторы — это её читатели. И я даю в газете всё, что они пишут, если написанное читаемо и выглядит не слишком глупо. Если мне то, что я публикую, лично не нравится, если я с этим не согласен и у меня есть время, то я вступаю с такими статьями в полемику, если времени нет, то оставляю её читателям, которые тоже достаточно охотно оспаривают идеи, с которыми они не согласны. Зависимость газеты от читателей, невозможность указать им, о чем писать (я могу лишь задать им тему собственными статьями), приводит к тому, что уже 10 лет еврейская тема не сходит со страниц газеты и рассмотрена чуть ли не во всех аспектах. Кроме газеты я уже в нескольких книгах касался проблем еврейства, и дело дошло до того, что в июле 2005 года фашиствующие еврейские расисты начали кампанию по изъятию из продажи моих книг «Тайны еврейских расистов» и «Евреям о расизме». Короче, этих уродов я допек. Но с другой стороны, есть достаточно антиеврейски настроенных деятелей, которые считают «Дуэль» жидовской газетой, а меня агентом «Моссада» и тоже не хотят с «Дуэлью» знаться. И этих уродов я тоже допек.

Казалось бы, я уже сделал для Отечества всё, что мог, и могу заняться чем-нибудь поинтереснее, вроде той задачи, которую я ставлю перед этой книгой, но, к несчастью, я не смогу объяснить вам, что произошло с М.И. Друинским, если забуду, как и он, о его национальности. Поэтому я и вынужден написать хоть немного о проблеме евреев, как я её вижу, а вижу я её правильно.

Как и любой народ, евреи — это толпа. Как и любая толпа, еврейская толпа имеет два фланга: на одном очень способные и деятельные люди, на другом — тупые и ленивые. Такое положение у всех народов. Более того, нет ничего удивительного и в том, что тупые и ленивые у многих народов объединяются в расистские сообщества, то есть пытаются иметь прав больше, чем остальные живущие с ними народы. А как еще тупым и ленивым добиться вожделенного «места под солнцем», если не иметь преимуществ, не связанных с их умом и трудолюбием? Тупость и лень — это база любого расизма, хоть негритянского, хоть англосаксонского, хоть немецкого. И не надо говорить мне об уме и трудолюбии немцев или англосаксов — и у умной и трудолюбивой в среднем толпы тоже есть фланги, и самый мерзкий фланг может заразить всю толпу алчностью к получению «халявы».

Умным и трудолюбивым расизм отвратителен. Объясню почему. Наверное, никто не будет возражать против того, что каждый человек стремится к тому, чтобы его уважали. Но дурака отличает от умного то, что, стремясь вызвать к себе уважение всех, дурак не озабочен уважением одного единственного человека — самого себя. Дурак ведь самостоятельно мыслить не может, он поступает «как все», и если все его уважают, значит, он и в своих глазах «уважаемый человек». Умный человек мыслит самостоятельно, и его оценка себя не зависит от мнения толпы, поэтому умному очень важно уважать самого себя. Поясню, что здесь происходит.

Вот умный добился какого-то уважаемого положения среди других людей, в том числе и других народов, добился своим умом и трудолюбием. И на самом деле не важно, насколько высоким является его положение, каким бы оно ни было, но оно полностью его. И только его. Это положение зависит только от его ума и труда и ничем не обязано блату, происхождению, родственникам или его национальности. Добавьте умному что-либо из этих преимуществ, и умный не будет знать, что в его положении определил он сам, а что досталось ему на «халяву». Умный, получив преимущество перед другими, теряет возможность оценить себя, а посему теряет уважение к себе.

Образный пример. Вы только трудом и умом добились руководства коллективом в 100 человек. На самом деле это не очень большая радость, тем не менее, если вам это было нужно, если такова была цель ваших трудовых усилий, то как вам себя не уважать? Вы достаточно умный и деятельный человек. В кругу руководителей коллективов в 100 человек и меньше вы будете чувствовать себя по меньшей мере как равный среди равных — вы как личность ничуть не хуже их.

А теперь представьте, что родственники поставили вас руководить 10 000 человек. Если вы дурак, то захлебнетесь восторгом от «уважения» окружающих, ну, а если вы такой же умный, как и в вышеприведенном примере, то что тогда? Как вы определите, что в этом вашем положении ваше, а что — родственников? Вы же не сможете определить, как вы сами себя обязаны уважать: как руководителя 10 000 человек? 100 человек? 10 человек?

Это можно представить и так. Вы летчик-истребитель и сбили 10 самолетов противника, но вас никак за это не наградили. Но вы же знаете, что сбили 10, вы знаете, что вы за летчик! Другой случай, вы не сбили ни одного, но вам приписали 20 и сделали вас Героем. Для окружающих вы Герой, но если вы умный человек, то вы же понимаете, что по сравнению с первым летчиком без наград, вы дерьмо, а не летчик. И если вы умный, то куда вы от этого знания денетесь?

Вот «лучшему асу» Второй мировой Эрику Хартманну приписали аж 352 сбитых самолета, но его биографы удивлялись — после войны Хартманн совершенно не общался с другими немецкими летчиками, честно сбивавшими самолеты противника. А чему удивляться — он их ненавидел за то, что те его презирали. И главное то, что Хартманн ведь тоже сбивал самолеты, но как теперь определить сколько: 5? 10? 100? С кем из остальных честных летчиков он сравним, какого уважения заслуживает?

Расизм зиждется на неуважении к себе, поскольку никто не знает вас лучше, чем вы, ну, а если вы знаете, что вы дерьмо, то как вам себя уважать? Зная, что вы дерьмо, вы не надеетесь достичь вожделенного «места под солнцем» за счет своих ума и трудолюбия, и вам остается достичь их только за счет каких-то дополнительных прав, например, права пристраивать или пристраиваться к общественным кормушкам по признаку национальности.

Соответственно, умные и деятельные люди ненавидят расизм за то, что он не дает им возможности уважать самих себя. Заметьте, умным людям не дает уважать самих себя не расизм чужого народа (этот расизм их возвышает), а расизм своего собственного народа, под каким бы соусом этот расизм ни подавался: под соусом национализма или под соусом защиты прав своего народа.

Еврейский расизм, если и отличается от расизма других наций, то исключительной циничностью тупого и ленивого фланга по отношению ко всей еврейской толпе — еврейские расисты без колебаний уничтожают еврейскую толпу во имя себя, любимых. Такого, пожалуй, даже у негров нет. Вот смотрите.

Во время Второй мировой войны первый премьер-министр будущего государства Израиль Бен Гурион заявил без обиняков перед сионистскими руководителями поселенцев: «Если бы я знал, что можно спасти всех детей Германии и вывезти их в Англию или лишь половину и вывезти их в Эрец Израиль, я выбрал бы второе, потому что мы должны принимать во внимание не только жизнь этих детей, но и судьбу народа Израиля». С одной стороны, это мудрый государственный деятель, заботящийся о крепости будущего государства, но ведь, с другой стороны, во имя своей хорошей жизни в этом будущем государстве он, пусть и теоретически, готов уничтожить (чужими руками, естественно) примерно 50 тысяч детей еврейской толпы. А вот практики еврейского расизма.

Недавно мне принесли фильм о гетто в Вильнюсе, и в нём, пожалуй впервые, было показано, как и кто практически осуществлял Холокост советских евреев. Немцы поставили во главе гетто сиониста Якоба Генса, и тот по очереди формировал партии евреев и отправлял их «переселяться». Переселяли евреев недалеко — в Понары, где их расстреливали в котлованах недостроенных бензохранилищ. Литовцы буквально кричали евреям из гетто: «Вас расстреливают!» — а евреи не хотели в это верить, понимаете, не хотели, ведь Гене был свой!

Свидетель-литовец, в те годы подросток, живший в Понарах, рассказывал, что его мать специально выходила к колоннам евреев, почти не охранявшимся, и предупреждала их: «Разбегайтесь, вас ведут убивать!» А евреи ей отвечали: «Вас первых расстреляют!» Те же, кто оставались в гетто, прилежно работали на немцев и были уверены, раз они хорошо работают, то с ними ничего не случится. В гетто работали школы, театр, евреи весело отдыхали на пляже, устраивали спортивные соревнования, а сионист Гене формировал и формировал из них партии для «переселения». Коммунистически и просоветски настроенные евреи пытались уйти в партизаны, но еврейская масса не давала им этого сделать и доносила на них в гестапо — боялась, что немцы за уход в партизаны рассердятся на все гетто. Уцелевшая женщина, в молодости очень красивая, рассказала, что отец грозился её проклясть, если она уйдет к партизанам, и она убежала только с зубной щеткой.

В фильме она говорит, что когда её отец попал в партию «переселенцев», то он перед расстрелом, наверное, её вспомнил. Вот этой смелой женщине (не еврейке — женщине, человеку) я сочувствую в том, что у нее погибли родные, но как сочувствовать её отцу? Тогда нужно сочувствовать и баранам на бойне.

И вот так Гене «переселил» в могилы 38 тыс. евреев Вильнюса и еще 10 тыс. евреев из округи, но особенно он отличился с еврейским гетто в Ошмянах. Там он уничтожил всех жителей силами еврейской полиции Вильнюсского гетто.

Есть точная поговорка: лучше с умным потерять, чем с дураком найти, так и здесь: евреям лучше было бы потерять с умным флангом, чем найти с расистами.

Но толпа, как я уже писал об этом, без специальных мер всегда равняется на худших и ненавидит лучших.

Два фланга толпы всегда борются за толпу, поскольку их сила все же в толпе. Трагедией еврейства можно считать то, что лучшие его представители практически никогда в истории не имели влияния на еврейскую толпу. Очень уж велик соблазн в еврейской толпе, что если она сплотится с целью получения преимуществ для евреев за счет других народов, то будет очень хорошо жить, и с позиции хорошей жизни в понимании животного это у еврейской толпы получается. Уже и англосаксонские расисты поутихли, уже и немцев затюкали до вечного перепугу, а лучшие люди евреев лишь в сталинском СССР смогли ненадолго оказать влияние на еврейскую толпу.

Подытожу. Еврейские расисты настойчиво убеждают обывателя, что все евреи одинаковы — «все жиды». Много чести для еврейских расистов — это не так. У евреев есть и другой фланг — умные и деятельные люди, эти люди не боятся опираться только на свой ум и труд. Им не нужен кагал, и они ненавидят еврейских расистов больше, чем другие народы, ненавидят потому, что те позорят их, и умные люди среди евреев очень боятся, что другие народы и на них будут смотреть как на расистов. Примеры этого я ниже покажу.

Вне зависимости от того, что вы хотите — помочь умным и деятельным евреям или победить еврейский разум — вы должны учитывать оба фланга еврейской толпы. В противном случае, как говорил то ли Талейран, то ли Фуше, то ли сам Наполеон, это хуже преступления — это ошибка. Ошибка, которая ни в коем случае не приведет вас к успеху.

Я получил, прочел и частью опубликовал сотни писем от людей, совершающих эту ошибку и ненавидящих всех евреев целиком. Среди них, на мой взгляд, очень много тех, кого привлекает расизм как таковой, тех, кого можно назвать жидом, но, к примеру, русской национальности. Однако есть и такие, которые, по-моему, искренне считают, что, убери всех до одного евреев из России, и проблем не останется. Думаю, что эти люди либо вообще не жили с евреями, либо жили с толпой, примыкающей к расистскому флангу еврейства. Я же в основном жил с евреями с противоположного конца села и хотел бы о них вспомнить вот зачем.

Я в своей жизни обязан очень многим людям за всё: за воспитание, за обучение, за помощь, за добрый совет, за любовь, за дружбу. Я украинец, посему евреям как таковым не обязан ничем, но среди тех людей, кому я обязан, были и евреи. Я не собираюсь делать вид, как будто мне это неизвестно или как будто я «выше этого». Это были и есть мои друзья, мои товарищи, и я перестану себя уважать, если застесняюсь их национальности — они её не стеснялись, а мне и подавно стесняться нечего.

Итак. Я родился и вырос в Днепропетровске на левом берегу Днепра, в районе, который тогда назывался Сахалин. Это был район в основном частной застройки с небольшим количеством многоэтажных домов, наш дом отец построил в 1948 или 1949 году — к моему рождению. Жители поселка работали в основном на заводах: на «Артеме» — на заводе тяжелого бумагоделательного машиностроения им. Артема, на этом заводе старшим мастером котельно-кузнечного цеха работал и мой отец; на «стрелке» — на Стрелочном заводе, производившем для железных дорог стрелочные переводы и сопутствующее оборудование; на «узле» — Нижнеднепровском железнодорожном узле; на «карлаганке» — трубопрокатном заводе им. Карла Либкнехта, который до революции принадлежал бельгийцу Карлу Гантке, откуда и кличка; на бум-фабрике; на мясокомбинате.

Соседями слева у нас были Колесниковы, он был главным бухгалтером «Артема», она — домохозяйка, их дочь была замужем за военным летчиком и моталась с ним по гарнизонам, а их сын Шурик, на год младше меня, жил с дедушкой и бабушкой и был моим приятелем детсадовских лет. К школьным годам его отец стал генерал-лейтенантом, где-то осел, забрал сначала сына, а потом овдовевшую тещу. Дом купил поп, отец Анатолий, тогда ему было лет 28.

Как-то мой брат Гена, будучи в отпуске, перепил ту компанию, с которой начал пить, сам не унимался, вышел на улицу, а там Анатолий снег перед домом отбрасывает. Гена его по-соседски пригласил, налил ему и себе по полстакана самогона, выпили, налил еще по полстакана, снова выпили, и брат спрашивает:

— Толя, скажи честно, ты в Бога веришь?

— Гена, а ты бы меня уважал, если бы я на такой работе работал и не верил? — немного подумавши, ответил вопросом на вопрос отец Анатолий.

— Ну, тогда давай еще выпьем, — и брат налил очередные полстакана.

— Последний раз, Гена, у меня язва.

В те годы офицеры с гордостью носили форму и вне части, а попы ходили в штатском вне церкви, теперь, как вы знаете, все наоборот. Анатолий тоже ходил в обычном костюме, хотя на службу и обратно ездил на такси — церковь оплачивала. Единственно, что в нем было не так, так это презираемая в нашем районе безрукость. Как-то ему разбили окно, так стекло ему вставлял я, хотя был тогда, наверное, в 8 классе.

Соседями справа была семья Краснощековых, дядя Леня работал на «карлаганке», на фронте ему снесло часть черепа, и на этом месте была серебряная пластина, из-за этого ранения страдал эпилептическими припадками и терял сознание. Как-то он крыл крышу, и приступ захватил его на коньке, тетя Маруся закричала, мой отец взлетел к нему и удержал от падения, затем обвязал веревкой и спустил на землю. Я уже был студентом, когда припадок случился на кровати, дядя Леня, потеряв сознание, уткнулся головой в подушку и задохнулся. У них было три сына, Валера был старше меня на год, Саша — младше на два, Сергей тогда был совсем маленький. Дружили мы с Валеркой, а он отличался исключительной тщательностью в работе и легко находил различные технические решения. Его рогатки были, как сказали бы сегодня, эксклюзивными, поджоги (самодельные пистолеты по типу старинных) — хоть в музее выставляй, голубятню он построил такую, что и самому жить было бы не стыдно, на его мотоцикле «Ява» было столько полированных прибамбасов, что она была как игрушечка. И меня впоследствии нисколько не удивило, что именно он возглавлял бригады, которые монтировали за рубежом изделия завода им. Артема.

Не думаю, что нашу компанию ребят следовало бы назвать хулиганской или преступной, хотя кое-кто все же отсидел, мы, скорее, защищали свою территорию от хозяйствования чужих компаний. А в целом же собирались для различных игр и времяпрепровождения. Единственно, мы безбожно матерились, причем я сейчас даже и не понимаю, почему. От своего отца я за всю жизнь матерного слова не услышал, такое впечатление, что он их и не знал, соседи тоже матерились очень редко и не при детях, а мы сквернословили вовсю. Как-то я прочитал, что французы едят лягушек, вечером рассказал ребятам, мы быстро, хотя было уже темно, настреляли из рогаток несколько лягушек, развели на берегу Днепра костер и начали жарить. Пожарить-то мы их пожарили, но есть никто не хотел, а тут незаметно в темноте подошел мой отец, разыскивавший меня, и услышал, на каком языке я изъясняюсь. Сильно меня потрепал, но не исправил, разве что я стал осмотрительнее.

Национальность друг друга нас, само собой, не интересовала, как не интересовала она и взрослых, мы все были свои. Одно время у нас в компании был парнишка, как я сейчас думаю, якут. Ну был он не похож на остальных — ну и что тут такого? Через день-два этого уже никто не замечает. Про жидов мы тоже, конечно, знали, что это народ вредный, на войне они не воевали, а теперь все устроились в магазины и на базы и спекулируют дефицитным товаром. Но дефицитным был какой-то модный товар, а ни нам, ни нашим родителям он был не нужен, поэтому практически мы этих жидов никогда не видели и дел с ними не имели. Были они для нас какими-то персонажами из анекдотов. А те евреи, с которыми мы общались, были такие же, как и все, посему и на их национальность никто внимания не обращал.

Что касается «такие, как и все», вспоминаю такой забавный случай. Мы, несколько пацанов, зачем-то вертелись у пивной, которую в округе называли «шалманом». Пива нам бы не продали, да и посетители не допустили бы, чтобы мы пили, я вообще вне дома попробовал в первый раз вино в десятом классе на чьем-то неофициальном дне рождения. В это время в «шалмане» крутился районный «бич» — мужичок, вечно пьяный, вечно что-то подворовывающий по пустякам. В тот момент он выпрашивал у мужиков на кружку пива и забавлял их историей. Согласно ей, он еще недавно выдал себя за еврея и напросился в какой-то магазин к евреям грузчиком. Те его приняли и помогли, однако он в благодарность что-то у них украл.

— Они зазвали меня в кабинет директора и говорят: «Покажи свой поц!» — а что я им покажу? Так они и узнали, что я не жид, и сразу же выгнали меня, — рассказывал этот мужичок под смех остальных.

Мы, конечно, слышали слово «поц» и из контекста догадывались, что это. Но теперь получалось, что поц — это какой-то документ. Ребята посмотрели на меня, поскольку я брал книги из трех библиотек сразу и считался самым продвинутым. Однако я сам ничего не мог понять и спросил мужичка, при чем тут поц? Тот успел сказать, что у жидов он обрезанный, но остальные мужики нас отогнали. Мы тогда озадачились еще больше: как так? И как обрезают: наполовину или чуть-чуть? И зачем это? Правда, другие заботы тут же отвлекли нас от этого садизма, а потом, когда я читал «Занимательную библию» Лео Таксиля, то снова ничего не понял: получалось, что не режут пополам, как мы предполагали, а просто отрезают какую-то «крайнюю плоть», но как было узнать, что это такое? Мы-то называли её по-другому. Так что я ничем не смог помочь нашей компании в прояснении этого вопроса, да и сам узнал подробности уже студентом.

В уличной компании нашим другом был Дима Пинхасович, в нем было плохо то, что он мог задраться к чужим и затеять драку тогда, когда она и даром не была нужна. Потом я пришел к выводу, что этим он, скорее всего, хотел показать нам, что хотя и еврей, но не трус, но нам-то его еврейство было без разницы, а приключений на свою шею и от Сынка (Вовки Сынкова) вполне хватало.

В моем классе, думаю, тоже были евреи, но опять-таки их еврейство никого не волновало, поскольку они ничем и ни в чем от нас не отличались. А вот учителя в моей родной 43-й школе, как я сейчас думаю, чуть ли не наполовину были евреи. Думаю, что директор школы Лясота Иван Ильич был еврей, моя классная руководительница Нинель Семеновна тоже, думаю, была еврейка. Когда я в первый раз не поступил в институт и она узнала, что из-за тройки по письменной математике, то чуть не заплакала. Она преподавала алгебру и геометрию, а я хотя и не был медалист, но учился-то хорошо, четверок у меня было мало, и, главное, она считала меня способным именно в математике. Мне её даже жаль стало. Впрочем, из-за моего непоступления в институт меньше всего, по-моему, переживал только я, мне кажется, что даже пацаны нашей компании были мною недовольны, так как ожидали от меня большего.

Евреем был и учитель физкультуры Аркадий Ильич, по школе, как и полагается учителю физкультуры, он ходил в кедах, тренировочном костюме и с секундомером на шее. Был блюстителем порядка: как ледокол врезался в толпу и за уши растягивал дерущихся. Мужчина он был крупный и как и все крупные люди добродушный, тем не менее его авторитет, безусловно, признавали и хулиганы из старших классов. Расскажу о нем пару случаев.

Как-то мы нашли коробку из-под обуви, а они в те годы были еще редкостью и их редко выбрасывали. Возникла мысль устроить хохму, хотя и хорошо известную, но, тем не менее, с вероятностью, что на нее все же какой-нибудь дурачок купится. От бокового входа в школу вела асфальтовая дорожка, по обе стороны её, где-то в метре, высокий штакетник отгораживал клумбы. Мы нашли кирпич, положили его в коробку, а коробку — в полуметре от дорожки, чтобы было как раз под правую ногу. А сами стали у входа и делаем вид, что разговариваем. Открывается дверь, выходят девочки, опять выходят девочки, ждем-ждем, а пацан из школы никак не выходит. И вот, наконец, вышел… Аркадий Ильич! У нас сердце ёкнуло — хоть бы не заметил! А он сначала вроде и не заметил — прошел, но остановился, вернулся, подмигнул нам и как вмажет правой по кирпичу! Мы ласточкой перелетели через штакетник на клумбу и по ней за угол. Мужик-то он добродушный, но уши надо было спасать.

Где-то в классе седьмом или восьмом заболел у нас учитель, и завуч послал Аркадия Ильича посидеть в нашем классе, чтобы мы не сильно шумели. Аркадий Ильич сел и предложил нам задавать ему любые вопросы. А я в это время прочел про полеты на дирижабле, в книге была и картинка: сигарообразная гондола, хвост как у ракеты, а снизу прикреплена кабина пассажиров — и всё. Возник вопрос — а за счет чего он летает? Я думал, что у него, как у ракеты, сзади из сопла должна выходить струя газа, но если легкий газ выйдет из гондолы, то дирижабль упадет. Тогда за счет чего же он летит над землей? Меня этот вопрос занимал, и я тут же задал этот вопрос Аркадию Ильичу. Он встал, нарисовал на доске дирижабль и пририсовал к кабине двигатели с воздушными винтами. Их в книге на картинке не было, и я, честно говоря, не поверил, но потом оказалось, что это так. Таких умных вопросов в классе больше не было, а тогда, надо сказать, мальчишки чаще всего просили взрослых рассказать про войну.

Под Корсунь-Шевченковским Аркадий Ильич командовал пулеметной ротой и рассказал нам, как немцы пытались вырваться из окружения через позиции его пулеметчиков. Он говорил, что была метель и ветер нес снег им в лицо, наступающие немецкие цепи они увидели достаточно поздно, и им пришлось бить их почти в упор. Перед пулеметами были валы из убитых — такими плотными цепями атаковали немцы, но, тем не менее, они не прорвались. А утром, — рассказывал Аркадий Ильич, — осмотрев трупы, мы выяснили, что это были не немцы, а власовцы. Об этих подонках, кстати, тогда стыдились говорить, и я впервые узнал, что у нас были предатели, служившие немцам, от Аркадия Ильича.

Потом, когда в перестройку из власовцев стали делать героев, то стали говорить, что эти овечки, дескать, на советско-германском фронте вообще не воевали. Но я помнил рассказ Аркадия Ильича и автоматически искал его подтверждения. И вот в книге немца Пауля Кареля «Восточный фронт» в описании им героизма окруженных под Корсунь-Шевченковским немецких войск встретил: «Ежедневный доклад 8-й армии на вечер 11 февраля 1944 года оценивает личный состав двух окруженных корпусов, включая русских добровольцев, в 56 000 человек» — это о количестве окруженных под Корсунь-Шевченковским немецких войск. Как видите, наши предатели в их составе тоже были. И ещё: «Пробило 23 часа — час «Ч». Ночь абсолютно темная: ни луны, ни звезд. Термометр показывал четыре градуса ниже нуля, но с северо-востока завывал ледяной ветер. К счастью, он дул в спину колоннам и в лицо часовым неприятеля. Временами сильные порывы ветра поднимали снег. Выгодная погода для тех, кто надеется остаться незамеченным». Как видите, и эта подробность из рассказа Аркадия Ильича подтвердилась.

Так что в детстве про жидов мы знали из анекдотов, а те евреи, которые жили среди нас, были как все: подростки были как мы, а взрослые — как наши родители. (Моя родная мать до своей трагической кончины в 1958 году работала в этой же школе учительницей географии и биологии.)

Потом началась юность, я не поступил сразу после школы в институт и начал работать на заводе им. Артема. Здесь работал в котельно-кузнечном цехе мой отец, до армии здесь работал мой брат, само собой, что и мне не надо было долго думать, где работать. Стал я учеником слесаря-инструментальщика в инструментальном цехе, цех изготовлял для завода инструмент, начиная от специальных фрез и кончая пресс-формами, и различную оснастку, от кондукторов до держателей резцов. Мне, как и всегда в жизни, повезло — моим учителем слесарного дела был Герман Иванович Куркутов, он был, наверное, русский, поскольку родом был откуда-то с Урала. Научиться у него я ничему бы не смог, поскольку его квалификация была слишком велика, но он очень добросовестно и специально учил меня с азов.

Слесарку возглавлял мастер, слесарей было 10–15 человек и человека 3 учеников, которые должны были учиться 6 месяцев, получая 35 рублей ученических. Было несколько слесарей-асов, у них был 6-й разряд (у Германа — 5-й), среди них был и дядя Миша (фамилии не помню), он был еврей. Я еще когда поступал на завод, то в заводоуправлении увидел его портрет на стенде изобретателей, ниже висели авторские свидетельства на его изобретения с удивившими меня красными печатями. По-моему, он был единственным изобретателем-рабочим. В слесарке дядя Миша специализировался на ремонте мерительного инструмента для всего завода — восстанавливал точность микрометров, штангенциркулей и прочего. В памяти у меня сохранился такой случай с участием дяди Миши.

Герман «ставил мне руки», то есть добивался их твердой четкости, чтобы они умели сделать напильником линию любой кривизны с заданной точностью, чтобы они чувствовали обрабатываемый металл и металл инструмента при работе зубилом, ножовкой, метчиками и лерками. Начал он с того, что дал мне изготовить квадрат 100x100 мм из 3-мм стали, стороны его при проверке лекальной линейкой должны быть абсолютно ровными, углы точно 90°, а размеры сторон отличаться от 100 мм на 0,05 мм. Несколько этих квадратов я для начала испортил и выбросил в металлолом, но потом сделал такой, который Герман признал за годный, теперь уже он его выбросил и распорядился делать следующий. Я сделал, он его выбросил и дал делать очередной. Мне надоело, я начал возмущаться нудностью и явным ученичеством этой работы, тогда Герман пошел к мастеру и взял у него чертеж на настоящий шаблон с нарядом слесарю 2-го разряда — такому, каким мне предстояло стать после окончания учебы. Вот Герман и предложил мне выполнить эту работу.

Шаблон представлял из себя отрезок уголковой стали толщиной 1 мм, одна полка у него была где-то 200 мм, а вторая где-то 120 мм и расположена вторая полка была где-то посередине первой. Размеры нужно было выдержать с точностью 0,2 мм, т. е. для меня уже пустяковой. Я бодро вырезал из стали 1 мм пластину, согнул её в уголок, отрубил лишние части, выбил клеймами номер этого шаблона и начал напильниками вводить его в размер. И «запорол». Снова взял сталь, вырезал пластину и т. д. Начал доводить до размера и… «запорол», т. е. опять сделал брак. Пакость была в малой полке: в ней сумма трех размеров должна была совпасть с размером длинной полки, и в то же время каждый из трех размеров не должен был отличаться от чертежа более чем на 0,2 мм. У меня не получалось — какой-нибудь из этих трех размеров я упускал — он начинал отличаться от чертежа более чем на 0,2 мм. Я выбросил третью, четвертую заготовку — и хоть плачь! Обращаться к Герману было стыдно — я ведь сам утверждал, что уже могу делать подобные вещи. Я не обратил внимания, что за моими отчаянными попытками искоса наблюдает сидящий за два верстака от меня дядя Миша, с которым я до того вообще не общался — не было повода. Он меня окликнул и предложил принести ему чертежи и только что мною выброшенный бракованный шаблон. Глянул в чертежи, взял штангенциркуль и обмерил мое изделие, потом все так же молча вынул из стола молоток, положил шаблон на рихтовочную плиту и два раза ударил по нему молотком, после чего молча отдал мне чертеж и шаблон. Я вернулся к себе за верстак и сам промерил — упущенный мною размер теперь идеально совпадал с чертежом! Дядя Миша ударами молотка заставил металл раздаться и восстановить тот размер, который я уменьшил из-за еще плохого владения напильником. Поразило, что дядя Миша не делал контрольного промера — он точно знал, от удара какой силы на сколько увеличатся размеры, и бил точно с такой силой, которая требовалась в данном случае! Во ас!

Между прочим, если бы Герман это видел, то он бы это вмешательство дяди Миши в воспитательный процесс не одобрил, поскольку Герман в тот момент добивался, чтобы я научился владеть напильником. Как-то я нарезал метчиком резьбу, где-то M16, в глухих отверстиях матрицы штампа и сломал метчик в отверстии. Отверстий было штук 12, и я должен был болтами, ввернутыми в них, закрепить на матрице две направляющие пластины. Рядом работал Юра Катруц, бывший зэк. И когда он увидел, как я мучаюсь, пытаясь извлечь обломок метчика из отверстия, то посоветовал не мучиться, а укоротить один болт, посадить его на солидоле в отверстие с обломанным метчиком и так сдать в ОТК — не будет же контролер ОТК дергать за головки всех 12 болтов. Этот совет услышал Герман и зло обматерил Юрку.

— Ты…твою мать, научи пацана, как надо работать, а как не надо, он сам научится!

Так что дядя Миша не совсем корректно вмешался в мое обучение, хотя и показал мне прием работы, до которого я сам не додумался, а Герман с воспитательными целями не спешил мне его показывать. Я потом этим приемом часто пользовался в работе. Кстати сказать, теми приемами, которые подсказал мне Герман, я пользовался чаще, так как их было больше, и они в несколько раз увеличивали производительность, особенно на рутинных операциях.

В цехе работал еще один еврей, и о том, что он еврей, я узнал из такого случая. Как-то утром в раздевалке слесари жалели Борю, который попал в вытрезвитель и теперь по общесоюзному положению с него должны были снять премию, тринадцатую зарплату и еще как-то наказать. Борис (фамилию его я тоже не помню, если вообще её знал) работал токарем, и токарем он был очень хорошим, так как точил гидрогайки, хотя они не были инструментом и нам в цех их давали скорее потому, что требовалась очень высокая точность. Но, как я понял из разговора старших, Борис был забулдыгой, и это был уже не первый случай. Работали мы с 7 утра до половины четвертого, обед был полчаса, посему в столовую ходить не было смысла. Все приносили с собой обеды из дому, обычно это были бутерброды, пирожки и бутылки с молоком или компотом. Как только наступало время перерыва, слесари подставляли свои высокие табуреты к большой разметочной плите и начинали кушать, одновременно играя в домино. Ученикам в такой интеллектуальной игре делать было нечего, и мы рядом, сидя верхом на длинной лавочке, ели свои бутерброды и играли в шахматы. И вот в слесарку заходит Боря, подсел к плите, вид у него был паршивенький. Все замолчали, кто-то пододвинул ему стакан и налил компота. Некоторое время слышались только удары костяшек по плите. Наконец кого-то из наших асов прорвало.

— Ты, Боря, какой-то жид неудачный. Мало того, что все жиды на базах и в магазинах работают, а ты на заводе, так ты еще и пьяница!

Тут же заговорили и остальные.

— Ну, на хрена ты с этими пиз…ми пьешь?!

— Ты что, не мог с нами выпить, мы бы тебя до дому довели!.. Было видно, что все сочувствуют Борису, но ничем, кроме ругани, в данном случае помочь не могут.

Думаю, что начальником цеха тоже был еврей, поскольку фамилия его была Райнер. Ни имени-отчества, ни даже как он выглядел, я не помню, поскольку разговаривать с ним практически не приходилось, он был для меня, ученика, очень большая шишка. Ежемесячно проводились цеховые собрания, но я сачковал и был только на предновогоднем, поскольку цех хотел накануне Нового года отпраздновать его вместе, а посему предполагалось сброситься деньгами. Помню, что Райнер предложил купить спиртное в количестве по бутылке вина и водки на стол, так как (эти его слова я потом часто повторял, посему помню) «полбутылки вина на женщину и полбутылки водки на мужчину никого не должны привести в горизонтальное положение». Все охотно согласились, посему было решено сброситься по 3 рубля на аренду столовой, закупку спиртного и за приготовленную столовой закуску. И хотя рабочие охотно согласились с расчетом начальника цеха, но, как выяснилось, никто на этот расчет ориентироваться не собирался.

Цех вместе с женами и мужьями собрался на гулянку часов в 7 вечера с пятницы на субботу, и гуляли мы, как мне запомнилось, далеко заполночь. Прежде всего заботливые женские руки, — женщины считали, что нам «еще рано», — убрали с нашего столика, за которым сидело четыре ученика, бутылку с водкой, но зато мужские руки снесли к нам несколько бутылок с шампанским, которое взрослые приличные люди пить брезговали. Жены пришли с сумками, из которых на столы явились холодцы, винегреты, сало, вареники и прочее, обступившее бутылки с извлеченным из этих же сумок самогоном. И хотя нас, учеников, холостых и неженатых, всеми этими закусками обильно угощали с других столов, но мы сумели-таки наклюкаться и шампанским, уж больно как-то все было по-родному, по-семейному и очень весело — с песнями и с танцами. Расходились долго, посему одного ученика, заснувшего в каком-то закутке и не найденного дежурными, закрыли в столовой, и тот утром еле-еле добился, чтобы с выходного вызвали директора столовой и выпустили его на волю.

В конце зимы мне внезапно сказали, что Райнер вызывает меня к себе принять экзамен на разряд, а я учился всего пятый месяц из положенных шести и не готовился, но Герман меня успокоил. Экзамена не помню, но, видимо, я его сдал неплохо, поскольку начальник цеха распорядился, чтобы старший мастер дал мне контрольную работу. Она была очень простой — это был валик, на котором мне нужно было сделать шестигранник под ключ и поставить шпонку. Выписали первый наряд на мое имя. Токарь сделал валик очень чисто, чуть ли не отшлифовал его, я тоже очень чисто оточил напильниками шестигранник, и он у меня тоже блестел. Я подумал, что, если сейчас поставлю черную шпонку, то она испортит весь вид. Я взял шлифованную пластинку стали нужной толщины, в алюминиевых губках на тисках, чтобы не повредить шлифовку, вырезал по размеру шпонку, но она в шпоночном пазе сидела свободно (фрезеровщик этот паз немного прослабил), посему я нашел два винтика МЗ с полукруглыми никелированными головками, нарезал резьбу и привинтил шпонку к валику. Все блестело и выглядело очень красиво, хотя ничего этого не требовалось. Валик, наряд и чертеж я положил на стол в ОТК и стал искоса наблюдать, как контролер его примет. Пришла контролерша, начала обмерять работы других слесарей, смотрю — дошла до моей работы и заулыбалась. Позвала идущего мимо старшего мастера Володю Березу, тот тоже взял валик в руки, тоже заулыбался. Ага, думаю, оценили мою эстетику.

Тут надо сказать, что за всю мою работу в цехе меня никто не хвалил — не помню такого случая, считалось, что хорошая работа само собой разумеется. Зато за промахи обругать за труд не считалось.

Как-то размечал я для газорезчика раму чуть ли не в 2 метра длиной, а самый большой штангенциркуль был как раз на 2 метра. Стороны я им мог проверить, но на то, чтобы промерить им диагональ и убедиться в точности прямых углов, этого штангенциркуля не хватало. Пришлось контролировать себя рулеткой, а она требуемой точности не дает. В результате я на длине в 2 м ушел от требуемого угла где-то миллиметра на 1,5. И расточник, делавший конечную обработку этой рамы и заметивший это отклонение, минут 10 искал меня по цеху, привел к своему станку, показал эти злосчастные 1,5 мм. После чего долго объяснял, что мы работаем на заводе точного машиностроения, а не на каком-то там заводе сельхозмашин, мы делаем очень точные машины, а не какие-то там плуги, и эти 1,5 мм (газорезчик ему допуск на обработку оставил по 10 мм на каждую сторону) — это страшное преступление, которое мог совершить только безрукий идиот.

При этом, должен сказать, я чувствовал, что ко мне все относятся с симпатией, хотя не стеснялись и подначивать. У меня был и остался принцип — на работе надо работать, прийти на работу и ничего не делать — это извращение. В начале месяца часто бывало отсутствие работы, тогда я шел к Березе и требовал, чтобы он мне её дал. Остальные, оставшиеся без работы, играли в домино, а я либо помогал ремонтировать станки, либо делал еще что-либо по цеху. Однажды сделал стенды наглядной агитации возле цеха и покрасил их, правда, лозунги писал уже художник завода. И вот как-то, когда я еще был учеником, слесари подговорили нашего мастера подначить меня, и тот с серьезным видом сообщил, что завод принимает за хорошие деньги опилки стали из-под напильника, но нужно собрать что-то около 5 кг. Я поверил и стал аккуратно сметать опилки щеточкой со своих тисков и с тисков остальных слесарей, все, само собой, балдели, но ни один сукин сын в моем присутствии не засмеялся — все покорно давали мне убрать их тиски. Однако мастер недоучел последствий. Через пару дней я сообразил, как эту работу делать быстро — принес из дома магнит, довольно быстро собрал требуемый вес и предъявил его мастеру. Тут-то он и объявил, что это шутка, но я мгновенно сориентировался и не собирался считать это шуткой — он мне дал эту работу, он должен за нее заплатить. Он настаивал, что это всего лишь шутка, тогда я пожаловался Герману, который об этом ничего не знал и полагал, что я собираю опилки для каких-то своих целей. Герман рассердился, приказал без него ни у кого не брать никакой работы, обматерил мастера, вызвал старшего мастера и сошлись на компромиссе: я выбросил опилки в металлолом, а мастер мне пообещал, что когда я начну работать самостоятельно, он эту мою работу компенсирует повышенными расценками.

Обычно те, кто хочет поступить в институт, увольняются еще весной для подготовки к экзаменам, я же не увольнялся, а просто на время экзаменов с 1 по 15 августа взял отпуск, который мне полагался, а после отпуска снова вышел на работу. Должен сказать, что работа мне очень нравилась, поскольку никогда не повторялась и каждый день поступали чертежи новых и новых изделий. Потом, каждое изделие — это реальный, нужный людям результат и не надо доказывать, что твоя работа кому-то нужна и кому-то есть от нее польза. Более того, у меня хорошо получалась разметка, и я хотел пойти на курсы сварщиков и комплексно заняться заготовками в цехе — самому размечать сталь и самому вырезать из нее заготовки.

Поэтому поступлю в институт или не поступлю, меня на самом деле не очень волновало, вот только перед родителями было как-то неудобно. Тем не менее в конце августа я нашел в почтовом ящике извещение, что меня приняли, и я начал увольняться с завода — сдал инструмент, начал собирать подписи в обходной листок. Где-то после обеда пришел в отдел кадров получить трудовую книжку, а мне говорят, что начальник цеха вызывает меня в цех.

Надо сказать, что и старшие товарищи мне подсказали как, да и сам я был уже не новичок, — и я умыкнул часть личного инструмента и унес домой — кушать он не просит, а всегда может пригодиться. И когда я услышал, что меня требует к себе начальник цеха, то немного перетрусил, а не потребуют ли у меня его возврата? Зашел в кабинет к Райнеру, он тут же встал, взял со стола папку, и мы спустились с ним в цех. Он подозвал мастеров, распорядился остановить работу и всем собраться на площадке механического участка. Минут через 10 вокруг нас собрались дневные смена и персонал, подогнала кран к месту события и моя прекрасная крановщица, наблюдавшая за всем сверху. Райнер объявил цеху, что я поступил в институт и поздравил меня от лица моих товарищей. Народ загудел, захлопал, меня стали хлопать по спине: «Молодец, Юрка!» Затем Райнер открыл папку и сообщил, что администрация завода награждает меня грамотой за победу в соцсоревновании во втором квартале. Тут он снова пожал мне руку, а народ захлопал в ладоши. Далее Райнер достает еще одну грамоту и объявляет, что завком награждает меня за активное участие в художественной самодеятельности. Пожал руку и снова аплодисменты. Затем достает третью бумагу и объявляет, что комитет комсомола и администрация признали меня лучшим молодым слесарем завода. Снова пожал руку, а народ согласно зааплодировал. (По утверждению моей жены, когда я еще до свадьбы, ухаживая за ней, сообщил, что был лучшим молодым слесарем, то для нее это было очень сильным аргументом.) Я был очень растроган, я стоял перед товарищами, что-то бормотал в ответ и боялся, что расплачусь.

Я потом и сам долго был начальником цеха, и неплохим начальником, сам вручил множество грамот, посему могу оценить Райнера, так сказать, профессионально. Подписав утром заявление об увольнении какому-то салаге 2-го разряда, он не забыл и не поленился позвонить в завком и комитет комсомола и убедить их принять решение и выписать соответствующие грамоты, не поленился остановить цех и торжественно вручить их. Я снимаю шляпу: с таким начальником я с удовольствием работал бы и рядом, и над ним, и под ним.

В моих взглядах на жизнь ничего не изменила и учеба в институте. Конечно, институт — это не завод, но и не шоу-бизнес, здесь есть конкретное дело, которое выражается количественно — оценками, и на рекламе своих талантов не просуществуешь: если ты бездельник и дурак, так это так или иначе будет видно со стороны, как бы ты ни доказывал свою исключительность. По блату можно поступить в институт, по блату можно сдавать сессии у каких-то преподавателей, но от своих товарищей ты свою глупость-то не скроешь.

Посему у нас в группе наша национальность нас не трогала, хотя, само собой, мы могли о ней догадываться. Скажем, если парня зовут Ваня Потапов и сам он из Тамбова, то кем он может быть? Я и по сей день не знаю, поскольку сам при русской фамилии все же украинец. К примеру, я очень долго не знал, что Алик Барановский еврей, пока как-то по случаю он сам мне об этом не сказал. Конечно, когда к нам в группу перешел парень характерной внешности и вписался в журнал как Тудер Игорь Аркадьевич, то ни у кого и вопросов не было, и все понимали, что в графе «национальность» вписано «еврей». Хохма была с Кацманом. Он пришел в группу, мы познакомились, он был типичным коренастым, крепким, кучерявым евреем, а потом Женя Куденко, наш староста, показывает журнал, а там вписано «Кацман Цезарь Львович, белорус». Мы про себя посмеялись: «Если он боится еврейских погромов, то с чего он решил, что у нас бьют по записи в журнале, а не по морде?» Это был такой анекдот: «Приходит домой весь избитый Абрам, Сара его спрашивает:

— Что случилось?

— Попал в еврейский погром.

— Но ты же по паспорту русский?!

— Да, но они же били не по паспорту, а по морде!»

А СТЭМ у нас возглавлял Владик Кацман, по-моему, он был тогда аспирантом, ну я ему на репетиции и говорю:

— Владик, к нам перешел студент Цезарь Львович, по фамилии тоже Кацман, но белорус.

— Такое с нами, евреями, часто случается, — тут же среагировал Владик.

Правда, очень быстро, буквально через неделю Женька мне говорит, что Цезарь поменял национальность и попросил его вписать в журнал «еврей». Думаю, что над ним поиздевались наши товарищи-евреи, а зачем он сам так поступил, я так и не знаю — сначала было неудобно спросить, а потом забылось. Между тем, и Алик, и Игорь, и Цезарь были вполне адекватны группе — не избегали никаких товарищеский обязанностей, в каких-то сложных ситуациях не трусили и не предавали.

Я уже упоминал, что в Челябинске мы общались время от времени с Генкой, который «косил под психа». Как-то сели у него в комнате «писать пулю» — он, Толик Борисов, Тудер и я. И Генка, сидевший слева от Игоря, начал нагло мухлевать: вместо того, чтобы записать себе «в гору», записывает нам, висты себе нагло приписывает и т. д. Первым это заметил Игорь.

— Ты что же это записал? — спросил он Генку.

— Тут все правильно, морда жидовская!

И не успел Генка договорить «жидовская», как Игорь вмазал его с правой так, что Генка не только опрокинулся вместе со стулом, но и задвинулся под кровать. Как прекрасно действует на психов такая терапия! Генка вылез из-под кровати совсем другим человеком и начал извиняться, что он-де пошутил. Но мы все втроем встали, бросили карты, послали его соответственно и ушли.

Я уже как-то писал в газете по поводу воплей, что антисемиты-де называют бедных евреев жидами. Если вы терпите это, то, значит, называют правильно — вы и есть жиды. Суньте за это разок кулаком в морду, и все сразу поймут, кто вы есть. Всех-то проблем!

Все наши евреи хорошо учились, вообще на нашем потоке из четырех групп было три краснодипломника: Игорь Тудер вообще не имел четверок, я был на втором месте, и за мною шел Цезарь Кацман. Алик Барановский получил обычный диплом, но тоже учился хорошо. Судьбу Алика я не знаю, хотя мы с ним и переписывались, когда я уже работал в Ермаке, а он все еще служил свои 2 года в армии в Ахалцихе, но после мы не встречались. А Тудер и Кацман во время перестройки уехали в Израиль. Мне почему-то особенно жаль Цезаря, хотя мы больше были дружны с Игорем.

Я уже был в Ермаке, когда узнал, что Цезарь работает в Челябинске, но долго не мог подгадать себе туда командировку. Поэтому я встретился с ним уже, наверное, лет через 10 после того, как мы расстались после окончания института. Один вечер мы посидели с ним «за бутылкой чая», душевно поболтали, но остаться ночевать я не мог — у него все еще была однокомнатная квартира. Его история, с его слов, такова. Когда он вернулся из армии, в которой, как он говорил, его достаточно часто оскорбляли намеками, что ему лучше было бы в армии Израиля, то устроиться на работу по специальности в Днепропетровске он не смог, причем его не принимали на работу именно из-за национальности. Ему заявляли, что евреев у них и так полно, посему он им не нужен.

Отвлекусь. В то, о чем рассказывал Цезарь, я верю, поскольку то же самое мне рассказал и Тудер. Но какой-то это был очень странный антисемитизм, поскольку касался не всех евреев и имел такую форму, которая должна была озлобить лучших из них. Вот два моих товарища-еврея, оба с красными дипломами, работу по специальности в Днепропетровске найти не смогли. Но другие мои знакомые евреи, без красных дипломов, без проблем устроились на работу в те институты, которые отказались от Игоря и Цезаря.

Я как-то рассказал об этом своему товарищу, в те годы офицеру ракетно-космических войск. И он тоже поделился своими сомнениями о природе этого антисемитизма. По его словам, у них тоже проходила негласная чистка от евреев под видом сокращения штатов, но, как они тогда с удивлением отметили, из армии изгонялись офицеры строевых должностей — командиры батарей и дивизионов, не вызывавшие никаких сомнений в своей преданности СССР. В то же время тыловые и штабные жиды никак от этой чистки не пострадали. По мнению этого офицера, это делалось специально, чтобы в массах честных евреев вызвать ненависть к СССР.

Нынешние СМИ России буквально оккупированы этими познерами и сванидзами, которые поют и поют о русском антисемитизме, одновременно делая все для уничтожения России. Но ведь все эти типы пролезли в СМИ еще в СССР, и никакой антисемитизм их не остановил. Бросается в глаза странность советского антисемитизма — он делил евреев на две части: одну часть показательно избивали, предметно являя советским евреям этот самый антисемитизм, а другая часть плавала в этом антисемитизме как рыба в воде.

Но вернемся к Цезарю. Итак, не сумев устроиться на работу по специальности в Днепропетровске, он совершил, на мой взгляд, очень сильный поступок, за который я Цала очень сильно зауважал в силу того, что не уверен, совершил ли бы я такой поступок на его месте.

Дело в том, что Цезарь женился до войны, и у него в Днепропетровске была квартира в ветхом доме, на месте которого теперь оперный театр. Дом уже тогда шел на снос, и Цезарю была обеспечена отдельная квартира в Днепропетровске, что по тем временам было очень много. Эта квартира требовала от него устроиться на работу пусть и не по специальности, но в городе Днепропетровске, жить в котором считалось очень престижно. Тем не менее Кацман написал в Министерство черной металлургии и потребовал предоставить работу по специальности. Его направили на Челябинский металлургический завод, и он, бросив жилье в Днепропетровске, перевез семью в Челябинск. На ЧМЗ его не поставили не то что мастером, а даже подручным сталевара, — его послали работать на канаву — на участок разливки стали. Шли месяцы, а никто не собирался назначать Цезаря на инженерную должность, и, как он сказал, до него дошли слухи, что начальник цеха о нем сказал: «Этот жид у меня до пенсии будет работать на канаве».

Как рассказывал Цал, однажды во время смены он пошел в туалет и там снял с гвоздика для известных целей клочок какой-то челябинской газеты, на котором прочел, что местный металлургический НИИ (забыл его название) объявил конкурс на замещение вакантных должностей. Цезарь подал документы и был принят (специалисты с красным дипломом все же довольно редки). Когда стал увольняться, то и ЧМЗ начал суетиться, стал предлагать ему должности на выбор и т. д., но Цезарь ушел и правильно сделал. Не потому правильно, что ушел в науку, а потому, что работать непосредственно под уродами и трудно, и бесперспективно. На момент нашей встречи он был уже кандидатом наук и работал над докторской. Поскольку докторская диссертация обычно является продолжением кандидатской, то сманивать его на свой завод я даже не стал — он уже был сталеплавильщиком с большим стажем и наработками, посему начинать вновь осваивать ферросплавное дело ему было поздно. В 90-х я с сожалением узнал, что он переехал в Израиль. Цезаря очень жаль. Когда видишь вокруг столько безвольных дураков всех национальностей, то потеря любого умного мужика с характером — это потеря!

А Игоря Тудера я очень хотел перетащить в Ермак. Это было в середине 80-х, завод был все еще в бедственном положении и очень нуждался в кадрах. Я был в отпуске и решил разыскать Игоря. Он тоже не смог устроиться в Днепропетровске по специальности и работал главным инженером гостиницы. Должность звучала громко, но мне не хотелось иронизировать и в связи с этим я не стал расспрашивать, чем же его работа отличается от работы слесаря-сантехника в жилищно-коммунальном отделе нашего завода. Наверное, кроме чистки унитазов, надо было самому и все бумаги писать. Он получал 140 рублей, а его жена — 190, в связи с этим его родители-пенсионеры ежемесячно помогали ему 50 рублями, чтобы жена, так сказать, не сильно задавалась. Правда, жил он возле Озерки в старой, но очень удобной квартире, даже, скорее, в отдельном доме с гаражом на маленьком участке. Выпили, я начал агитацию, и Игорь загорелся переездом в Ермак, жена его дипломатично поддакивала. Я вернулся в Ермак, тут же послал ему официальный вызов, но он после длительного молчания отказался. Думаю, что его не отпустила родня, а сам он смалодушничал. В 90-х в отпуске я решил с ним повидаться, заехал в гостиницу, но там мне сообщили, что Игорь уже в Израиле. Его жаль по другой причине — хороший был у человека интеллектуальный потенциал, а он взял и бросил его псу под хвост.

Но вернусь в студенческие годы. Думаю, что среди преподавателей было много евреев, но нам-то, студентам, какая была разница? Конечно, если у человека фамилия Рабинович, то ясно, что он не чукча, а в остальных случаях мы национальностью не интересовались. Скажем, кристаллографию и минералогию нам читал преподаватель со странной фамилией — Кецмец. Я тогда не поинтересовался, кто он по национальности (главное было не запутаться в осях и сингониях), да и сейчас мне это безразлично: он меня на экзамене не сильно и путал, а когда я в его ящиках с образцами минералов нашел вольфрамовую руду (шеелит), то поставил мне пятерку, за что ему спасибо.

Кстати о Рабиновиче. Как-то сижу на кафедре у стола Кадинова и рассказываю ему идею миниатюры, которую хотел поставить в СТЭМе. Суть её такова.

Один другому рассказывает анекдот.

— Приходит больной с повязкой на ноге к врачу, и тот его спрашивает, что болит. Больной отвечает — голова. А почему повязка на ноге? — удивляется врач. — Сползла, — поясняет больной.

— А дальше? — спрашивает слушатель анекдота.

— Что дальше?

— Дальше-то что было в анекдоте?

— Да это весь анекдот.

— А что же здесь смешного?

— Ну, как же — повязка-то сползла!

— Но если бы она сползла, то сползла бы на две ноги.

— Так в этом же и соль!

— Не понял… Может быть, врач был Рабинович?

— В каком смысле Рабинович?

— В смешном смысле Рабинович.

— Нет, в смешном смысле он не был Рабинович…

Тут Кадинов рассмеялся и позвал сидящего через несколько столов от нас Александра Вольфовича Рабиновича.

— Шурик, ты в каком смысле Рабинович?

Рабинович подошел к нам, и я ему рассказал идею миниатюры, он тоже посмеялся и тут же сам выдал анекдот.

— Рабинович, тот Рабинович, который сидит в тюрьме, не ваш родственник?

— Даже не однофамилец!

Естественен вопрос, а сталкивался ли я с тупым и ленивым еврейством, с проявлением того, что называют жидовством? Естественно, как же я мог жить в обществе, в котором высок процент евреев, и не сталкиваться с проявлениями расизма? Но дело в том, что мои случаи какие-то убогие — я видел ту помощь, которую евреи оказывают друг другу, но меня это никак не касалось: в моем случае они никогда не делали этого за мой счет — я о еврейской сплоченности больше слышал, нежели её видел.

Ну, вот такой пример. После первого курса сдаю учебники в институтскую библиотеку, и библиотекарша начинает утверждать, что одного не хватает, я возмущаюсь, начинается спор. Подходит еще одна работница, выходит еще одна из хранилища, все втроем утверждают, что я злосчастный учебник брал, а я, соответственно, настаиваю, что не брал. Все трое библиотекарш, как сейчас бы сказали, славянской внешности. Наконец, выходит заведующая библиотекой — явная еврейка средних лет. Выслушала обе стороны и решила вопрос в мою пользу. После пятого курса сдаю оставшиеся у меня учебники, и история повторяется: библиотекарша утверждает, что одной книги не хватает, я скандалю, сбегаются еще две библиотекарши и наседают на меня. Но теперь уже все трое — еврейки. То есть завбиблиотеки — еврейка, прошло четыре года, и весь персонал библиотеки стал еврейским. Выходит из кабинета та же заведующая, выслушала обе стороны и опять решила вопрос в мою пользу. Вот, казалось бы, пример еврейской сплоченности, но мне-то что с этого? И при славянках был скандал, и при еврейках, но вопрос-то все равно решился в мою пользу.

Или вот такой случай. Мой старший брат срочную служил в Германии и после нее остался на сверхсрочную — погулять, как он утверждал. Долго гулять не пришлось, поскольку через год он женился на фельдшерице армейского госпиталя и начались заботы. Они, Гена и Света, получали часть оклада в марках ГДР, а часть им переводили на книжку в рублях. Эти рубли они скопили и внесли первый взнос за трехкомнатную кооперативную квартиру в Днепропетровске, но теперь к ней требовалась обстановка и т. д. Все это, более модное, они решили купить в Германии, но у них уже родилась моя племянница, марок не хватало. И они в отпуске на рубли покупали товары, которые продавали немцам и, таким образом, конвертировали часть рублей в марки. Но товары покупались те, которые разрешалось вывозить из СССР, и строго в предписанном количестве. Как они рассказывали, таможенники в Бресте были беспощадны. Таким образом, Гене и Свете за отпуск нужно было купить широкую гамму ликвидных в Германии товаров, начиная с двух бутылок водки, двух килограмм конфет, двух килограмм кофе и кончая транзисторным радиоприемником и, что меня особенно удивляло, оптикой. Ведь в ГДР были известнейшие во всем мире заводы Цейса, тем не менее немцы охотно покупали советские фотоаппараты и бинокли.

И вот как-то Света приехала в отпуск без Гены и перед отпуском поручила мне купить фотоаппарат и бинокль. Я поехал «в город», как мы, живущие на левом берегу Днепра, называли правобережную часть Днепропетровска, и сразу же купил нужный «Зоркий», но бинокли с прилавков исчезли. То их в каждом магазине фототоваров было как мусора, а тут я прошел весь проспект — и ни одного! Возвращаюсь по проспекту к мосту на левый берег, прохожу мимо улицы, на которой жил Игорь Тудер, и решил к нему зайти поболтать или сходить с ним куда-нибудь развлечься.

Но дома оказались только его мать и отец. Мама Игоря, я бы сказал, типично еврейского темперамента, тут же меня схватила, усадила за стол, пообещала, что Игорь сейчас придет, налила чаю и начала расспрашивать обо всем. В том числе и зачем мне нужен Игорь. Я без задней мысли рассказал, что искал бинокль, но не нашел и зашел к ним попутно. Она тут же засуетилась и сначала начала советоваться с отцом Игоря, где мне найти бинокль, после чего села за телефон, раскрыла записную книжку и начала набирать номера. Я сначала обрадовался, решив, что она меня сейчас выведет на какого-нибудь еврея-завсклада или директора магазина. Но оказалось, что она обзванивает всех знакомых подряд и спрашивает у них бинокль. (Дело в том, что в мое время любая перепродажа в глазах людей была спекуляцией, т. е. делом позорным, и я постеснялся сказать, зачем он мне нужен.) Я сидел и не знал, как бы мне, ничего не объясняя, отказаться от услуг мамы Игоря, а она в это время тараторила в трубку примерно следующее.

— Здравствуйте, Роза, вы нас помните, мы были у вас на свадьбе у Бори. Как они живут? Они уже ожидают маленького? А как здоровье вашего супруга? Роза, вы помните, на свадьбе у Бори был такой военный, кажется, майор. Так вы не знаете, у него может быть бинокль? А вы не скажете, как его зовут? Дайте, пожалуйста, номер его телефона…

Я сидел и с ужасом понимал, что мама Игоря сейчас достанет мне бинокль, которым батько Махно осматривал Екатеринославль перед взятием его у деникинцев. А мне-то нужен был новенький, с паспортом, в коробке. Но к моему счастью, вернулся Игорь и я быстро сманил его куда-то на улицу, поблагодарив его маму за хлопоты и успокоив её тем, что я еще не искал злосчастный бинокль в магазинах на левой стороне Днепра.

Вы скажете, что это какие-то пустяки, но что я могу поделать, если в моей личной практике только несколько вот таких случаев? Да, от других о еврейском сволочизме я слышал очень много, но жил, повторю, с евреями не с того конца села. Это был все трудовой люд, в основном, из промышленности. Я не жил и не работал с дерьмовой богемой — с писателями, журналистами, учеными, артистами и т. д. Никто из евреев, которых я знал, не перебегал мне дорогу, не делал мне пакостей только потому, что я не еврей. «Мои» евреи по своему моральному облику были совсем не те евреи, которых мы сегодня видим на экранах телевизоров. Наоборот, «мои» евреи как огня боялись, что их спутают с жидами.

Вот давайте об этом, поскольку те «русские», которые считают, что все беды России от евреев как таковых, а не от жидовской их части, не хотят говорить о том, что сами евреи ненавидят своих жидов ещё, пожалуй, и больше, чем русские. Ненавидят, поскольку евреи своих жидов знают лучше, чем их знают русские, а русские, кстати, на своих русских жидов внимания обращать совершенно не хотят. А напрасно: русские жиды по своей подлой и тупой алчности от еврейских не далеко ушли. Между прочим, у немцев есть поговорка: «белый жид хуже черного». Имеется в виду, что немец, ведущий себя как жид, хуже жида, по национальности еврея.

Да, можно не обращать внимания на то, что наши русские евреи, живущие «на моем краю села», ненавидят жидовство, и винить всех евреев разом. Но есть разница в нас самих: если мы принимаем свое решение на основании неверных данных, а эти данные нам подсовывает недобросовестный человек, то, возможно, он будет и виноват в полученных результатах. Но если мы знаем, что данные неверны и, тем не менее, закладываем их в свое решение, то тогда идиотами являемся мы и винить нам некого.

Сначала несколько книжных примеров. Вот Исаак Кобылянский живет в США и писать может что угодно. Написал воспоминания о той войне, которую закончил командиром батареи полковых пушек. Между тем, у него зрение было 0,1, он запросто мог отсидеться в тылу, тем более, что по военному времени он и очков-то не мог купить и на фронте во всех случаях пользовался биноклем. Вот он пишет о том, что ещё, кроме патриотизма, толкнуло его на фронт.

«Особенно задевали мои юношеские чувства оскорбительные обвинения евреев в трусости и увиливании от непосредственного участия в боях. Никогда не забуду, как больно было выслушивать гнусные остроты на эту тему. Пока я не оказался в армии, приходилось, стиснув зубы, молча сносить произносимые в моем присутствии гадости типа «вояки из Ташкента» или выслушивать анекдот о Рабиновиче, который на вопрос, почему он не на фронте, ответил: «А если меня там убьют, кто тогда будет любить Родину?» Ведь не мог я, крепкий 19-летний парень, упреждая возможные вопросы, оповещать любого встречного о том, что статус студента второго курса дает мне отсрочку от призыва в армию. И до мая 1942 года приходилось молча глотать обиду даже тогда, когда эти гадости не относились ко мне лично».

В 1942 году Кобылянский все же оставляет институт и поступает в артиллерийское училище.

«…Более сложная картина предстала передо мной, когда я воевал в стрелковом полку обычной пехотной дивизии. В подразделениях переднего края нашего полка, насчитывавших в среднем за годы войны примерно пятьсот «активных штыков», евреев было немного. В полку, помимо меня, «активно» (в моем понимании) воевали еще четыре еврея: командир роты противотанковых ружей (ПТР) Горловский, командир взвода минометной батареи Плоткин, командир минометного взвода, затем роты Бамм и батальонный связист сержант Хандрос. Вполне возможно, что в батальонах были еще евреи, но я называю только тех, кого знал лично. Все, кого я перечислил, были известны в полку как храбрые воины. (Горловского в последний раз я видел тяжело раненым, его несли на руках солдаты, когда мы пытались выйти из «Балки смерти», там же встретил Хандроса и больше его не видел. Я, Бамм и Плоткин вернулись с войны невредимыми.)

…Однако мой болезненно придирчивый взгляд замечал, что в небольших по численности тыловых подразделениях и при штабе нашего полка было примерно столько же еврееев: уполномоченный СМЕРШа Вигнакер, почтальон Вин, автоматчик при штабе Шулъман, завскладом ОВС Сапожников, писарь строевой части Якубман. Заметный процент евреев я обнаруживал также в «верхах» и тылах дивизии. Назову только тех, кого запомнил: замкомдива по тылу Драйгер, адъютант комдива Ельчин, начполитотдела Липецкий, инструкторы политотдела Фарбер, Винник и Блувштейн, инженер службы тыла Друй, артист дивизионного ансамбля Голъдштейн, печатник редакции многотиражки Перельмутер. (В этих подразделениях было гораздо безопаснее, чем на передовой, но и здесь, конечно, люди погибали.)

Конечно, такое неприятное для меня соотношение «активно» и «пассивно» воюющих евреев в нашей дивизии было заметно не мне одному, и оно могло подкреплять позицию тех, кто твердил об умении евреев «устраиваться». Как антисемитизм в тылу страны, как злые наветы на евреев в немецких листовках, так и коробившая меня собственная «мини-статистика» стрелкового полка глубоко задевала мои чувства. И я старался своим поведением на фронте опровергать антиеврейские предрассудки.

Целый ряд моих поступков в военные годы был продиктован стремлением доказать окружающим, что я, еврей, ничем не хуже других.

Не могу не рассказать о тех двух случаях на фронте, когда я совершенно сознательно принимал жизненно важные решения, исходя из того, что я — еврей.

Была при политотделе дивизии «группа по разложению войск противника» (начальник группы — еврей, майор Винник). В группе имелся автомобиль с громкоговорящей установкой. Машина должна была подъезжать к переднему краю и, направив рупоры в сторону противника, вещать пропагандистские тексты. (Правда, я не помню, чтобы эта машина появлялась на позициях нашего полка, но многотиражка как-то писала о действиях группы.) Однажды в 1943 году Винник, узнав о том, что я свободно говорю по-немецки, разыскал меня и предложил перейти в его подчинение. Я сразу отверг заманчивое предложение, ответив Виннику, что, мол, должен же кто-то из евреев воевать на передовой.

Второй эпизод имел место осенью 1944 года, когда мы вышли на левый берег Немана напротив города Тильзит. Правый берег реки поднимался к городу почти отвесно. Когда я впервые увидел открывшуюся панораму, подумалось: «Не дай бог наступать на этот город в лоб!» Но командование имело свои соображения, и было объявлено, что в ночь на 31 октября (опять роковой последний день месяца!) полк будет переправляться через Неман и штурмовать Тильзит. Всю остававшуюся неделю мы в прибрежном лесу вязали плоты, а ночами оборудовали огневые позиции у самой реки. Было сообщено, что первым, кто войдет в город, будут присвоены звания Героев Советского Союза, но, несмотря на это, настроение у окружающих было тревожное, энтузиазм не просматривался, так как шансов уцелеть было мало. Вот строки из моего письма Вере, написанного в эти дни. «…Я стою на пороге очень серьезных боев, и один Господь знает, чем они окончатся для меня…» (ни до, ни после этого я не писал так откровенно о предстоящей опасности).

И вот за сутки до начала наступления ко мне прибывает вестовой из строевой части и вручает анкету поступающего в военно-инженерную академию. По телефону объясняют, что прибыла разнарядка на одного человека с законченным или незаконченным высшим техническим образованием, и я — единственный в полку, кто удовлетворяет этому требованию. Требовалось срочно представить анкету для оформления приказа об откомандировании на учебу. Все надо было сделать за несколько часов. Вначале я очень обрадовался счастливой возможности избежать участия в гибельной операции и принялся заполнять анкету. Но постепенно в голову стали приходить и другие мысли. «Как же я могу так поступить? Ведь это даст в руки антисемитов еще один козырь. И как могу оставить своих друзей и подчиненных в канун тяжелого боя?» Размышления закончились тем, что я позвонил в строевую часть и отказался от «счастливой возможности». А через несколько часов операцию отменили — так мне в который раз повезло на войне…

… Я понимаю, что в этой главе наряду с опровержением ряда антиеврейских предрассудков есть много противоречивого. Наверное, это связано с тем, что невозможно однозначно охарактеризовать большую общность людей, в данном случае — советских евреев».

Является ли Исаак Кобылянский исключением из правила? Нет, это обычный поступок еврея с «моего конца села». Хотите — еще точно такой же пример. Вот мотивы Владимира Местера (1926 года рождения): «…завод эвакуировали в Ленинск-Кузнецкий. Когда я в Сибирь попал, то тут уже не смотрели, сколько тебе лет, сколько тебе положено работать… Я в шестнадцать лет стал бригадиром электромонтеров! Когда исполнилось 18, я решил идти на фронт, и одной из причин, почему я хотел попасть на войну, было то, что я понимал, что если я не попаду на фронт, то мне как еврею потом будет плохо. Никто мне скидку на то, что с завода не уходил неделями, что на воздушных работах работал без ремней, облокачиваясь спиной о фермы и держась только за счет силы ветра, не даст. Так что я считал, что мне обязательно надо быть на фронте».

Примечательно, что В. Местер был на фронте воздушным стрелком на штурмовике Ил-2 и сделал 40 боевых вылетов. Немного об этом. На середину войны средняя выживаемость летчика-истребителя была свыше 50-ти боевых вылетов, летчика-бомбардировщика — 48, летчика-штурмовика — 11. Но при этом воздушные стрелки Ил-2 гибли в два раза чаще, чем летчики, и осужденных летчиков посылали не в штрафной батальон, как офицеров иных родов войск, а приговаривали к 10 вылетам в качестве воздушного стрелка!

На эту тему расскажу историю, которая интересна и способом того, как уклонялись от фронта трусы и подонки. Все воют о ГУЛАГе, но ведь одновременно молчат, что масса подонков совершала во время войны преступления с единственной целью — попасть в ГУЛАГ, а не на фронт! И кто бы мог подумать, что способом избежать фронта может быть запись в армию добровольцем?! А тут смысл простой — при мобилизации тебя отправляли, куда требуется, а доброволец мог выбрать род войск и, к примеру, еще год кантоваться в каком-нибудь военном училище, а потом еще что-нибудь придумать. У меня есть случай поразительный. Один мой знакомый утверждал, что он в 1942 году пошел на фронт добровольцем, и я относился к нему как к ветерану войны. Но как-то заговорил об этом с начальником 2-го отдела (учет военнообязанных), и он мне сухо сообщил, что этот мой знакомый не является ветераном войны. Как же так — доброволец с 1942 года и не участник войны, закончившейся в 1945? И как-то за бутылкой водки я его об этом расспросил. Вот его история.

— Когда я окончил 10 классов, мне еще не было 18 и если бы я ждал, то осенью меня бы призвали в пехоту, и с концами! Я, не будь дурак, пошел в военкомат и записался добровольцем, попросившись в десантники. Попал в учебный центр, там нас год учили, а перед выездом на фронт я при последнем прыжке с парашютом вывихнул ногу. Школа ушла на фронт, а я остался в госпитале. Однако следующий набор был уже не десантников, а воздушных стрелков. Я проучился, а перед выездом на фронт у меня в руках взорвался запал от гранаты и мне оторвало на левой руке мизинец. Сначала хотели отдать под трибунал, но обошлось, а после госпиталя я стал учиться уже на авиатехника, набор которых начал обучение в этом центре. Окончил, попал в 1945-м в авиаполк, а он уже в боевых действиях не участвовал…

Вот вам и «комсомолец-доброволец». Между прочим, русский из Сибири. И тоже вопрос, а почему же этот «доброволец» не боялся, как еврей Местер, что ему «будет плохо», если он не попадет на фронт? А мы же, русские, жидов в своей среде не выделяем, и они у нас не видны, а у евреев они видны, тем более что их жиды во время войны показали себя на славу.

Так что должны были чувствовать евреи «с моего конца села» к еврейским жидам?

Ведь такие евреи, как Драгунский, упомянутые мною Кобылянский и Местер, уходили на фронт, а в тылу — «на другом конце села» еврейские жиды жирели за счет военного лихолетья. В подтверждение этой мысли могу привести воспоминания жены «великого физика» Ландау (жена называет его Дау) о другом «великом физике» — Е. Лившице (Женьке).

«Осенью 1942 г. в Казань из Харькова приехал Илья Лившиц, хотя их институт был эвакуирован в Алма-Ату. Вечером от Женьки Дау вернулся очень возбужденным:

— Коруша, какую массу золота я видел у Женьки! Первый раз видел золото царской чеканки. Продемонстрировав мне свое золото, Женька и Илья стали меня уговаривать сейчас под шумок пробираться к персидской границе, а когда немцы возьмут Волгу, перейти границу и пробираться в Америку. Золото-то поможет до Америки добраться.

— Дау, а при чем здесь ты? Пусть бегут со своим золотом в Америку.

— Коруша, им необходимо мое имя в пути и особенно в Америке. Нет, ты не бойся, я никуда бежать не собираюсь, но я никак не мог доказать Лившицам, что немцы Волгу не перейдут и что Россию завоевать невозможно! Почему-то забывают историю. Армия Гитлера погибнет, как погибла армия Наполеона.

— Дау, а ты не посоветовал Женьке сдать свое золото в фонд победы?

— Коруша, мы победим без Женькиного золота, но про золото ты знать не должна. Я дал слово о золоте тебе не говорить. А главнейшее — я сейчас нужен стране, я ведь тоже работаю на Красную Армию».

Что дал Ландау Красной Армии, утаив от нее золото Лившица, из воспоминаний, да и из биографии Ландау понять невозможно. Но «устроились» они в тылу неплохо: «Пайки по карточкам у нас были более чем приличные. Женьку поразила разница твердых цен по карточкам и цен на черном рынке. Он решил обогатиться. Продавал все, даже мыло».

То есть в то время, когда еврей Драгунский даже после тяжелого ранения и инвалидности рвался на фронт, еврей Лившиц получал в тылу за бесценок продукты и увеличивал количество своего золота, перепродавая эти продукты тем, кто делал оружие для армии.

Драгунские гибли, Лившицы жирели и это надо учитывать, чтобы понять, почему евреи «с моего конца села» боялись, чтобы остальные народы СССР не подумали, что они такие же, как и жиды.

Сам я с этим страхом евреев столкнулся где-то на втором или на третьем курсе. Меня вызвал на кафедру куратор нашей группы МЧ-67-3 Евгений Иосифович Кадинов и пригласил в СНО — студенческое научное общество. (А надо сказать, что до этого я никогда не задумывался, кто Кадинов по национальности. Фамилия у него была вроде русская, ну я и считал его русским. Поэтому возникший в разговоре нюанс был для меня полной неожиданностью, в связи с чем я его, скорее всего, и запомнил.) Кадинов сказал, что преподаватели кафедры должны подобрать себе из нашей группы по несколько студентов и привить им основные навыки научной работе. Он приглашает меня, но ему нужно человека три.

— Кого бы ты посоветовал мне пригласить из тех ребят, кто предположительно хотел бы после института заняться научно-исследовательской работой?

— Тудера, — почти немедленно назвал я первую фамилию.

— Хорошо, — сказал Евгений Иосифович, но как-то без особого энтузиазма. — А кого ещё?

— Алика Барановского, — тоже почти сразу сказал я.

— Это хорошо, — одобрил Кадинов уже более бодрым голосом, но вдруг задумался, видимо, вспоминая Алика. — А кто Барановский по национальности? — вдруг огорошил меня Евгений Иосифович совершенно неожиданным вопросом.

— Еврей, — недоуменно ответил я.

— Тогда не надо, — жестко отказался Кадинов.

— Но почему? — обиделся я за Алика. — Барановский толковый парень.

— Не в этом дело, я бы Алика взял, если бы сам не был евреем. А так, если я из вашей группы возьму трех студентов, из которых двое будут евреями, то скажут, что я организовал синагогу. Пусть Алик запишется к профессору Чуйко, а мне посоветуй еще кого-нибудь, но не еврея.

Я уже не помню, кого я посоветовал, поскольку Евгений Иосифович работал не со всеми нами вместе, а отдельно с каждым, но вот этот его страх перед «синагогой» остался у меня в памяти.

Второй случай произошел через много лет. Я уже упомянул, что когда был начальником ЦЗЛ, то хотел пригласить к нам на завод Игоря Тудера. После разговора с ним в Днепропетровске и получения от него согласия я по возвращении в Ермак тут же пошел к директору завода С.А. Донскому. Начал с бедственного положения с кадрами в ЦЗЛ, сказал, что мой товарищ по институту, круглый отличник, не может устроиться в Днепропетровске по специальности, потому что еврей, сказал, что получил от него принципиальное согласие и хочу, чтобы завод официально пригласил Игоря на вакантную в ЦЗЛ должность начальника металлургической лаборатории. Официальное приглашение было необходимо, поскольку при этом завод гарантировал приглашаемому жилье в определенные сроки — без очереди. Должен сказать, что я в глазах Донского довольно долго имел репутацию диссидента-антисоветчика, о чем узнал гораздо позже, поэтому меня несколько удивила довольно долгая пауза, при которой Донской как-то подозрительно смотрел на меня.

— А он, случайно, не антисоветчик, — вдруг спрашивает Донской, — у него проблем с КГБ нет?

— Да вы что, Семен Аронович, — он еще в армии, когда служил после института, вступил в партию, да и каких-либо разговоров на эти темы не возникало.

— Тогда ладно, — заметно оживился директор, — тогда готовь ему через отдел кадров вызов. Наши обязательства — должность начальника смены цеха № 2, квартира в течение года, трудоустройство его жены.

— Как во 2-й цех?! — возмутился я. Дело в том, что в то время 2-й цех был чуть ли не самым отстающим из всех четырех плавильных цехов завода и работать в нем было ужасно трудно. — Семен Аронович, ну что вы опять как с фотографом! Я же Тудера для ЦЗЛ приглашал, а вы — во 2-й цех! Для второго цеха пусть отдел кадров сам кадры ищет.

(Дело в том, что до прихода на завод Донского фотограф завода был в штате ЦЗЛ и мне это было очень удобно. Ведь тогда не было ксероксов и персональных компьютеров со сканерами и лазерными принтерами. Копии делали на светокопировальной машине «Эра», и они были ужасными по качеству. Хорошие копии фотографий, рисунков и графиков можно было получить только фотографическим путем. А став директором, Донской начал проводить тогда не понятые мною кадровые реорганизации, в том числе фотограф завода был выведен из состава ЦЗЛ и введен в штат Дома культуры. Я возмущался, и это возмущение было моим первым конфликтом с Донским.)

— Пойми, если бы я не был евреем, я бы принял его в ЦЗЛ, как ты и просил. Но если я, еврей, так сделаю, то будут говорить, что еврей еврея устроил по блату. Пусть поработает в цехе. Да, там сейчас тяжело, но если твои рекомендации верны, то он справится. Во-первых, приобретет необходимый ему опыт, а во-вторых, через год или два он, если захочет, перейдет или к тебе, или куда сочтет нужным, но ни меня, ни его никто не упрекнет в еврейском блате.

Я подумал — шеф дело говорит! Подготовил с отделом кадров вызов, отослал Игорю, но тот, как я уже писал, не приехал.

Подытожим. Евреи в сообществе людей не создают никаких проблем — это люди как люди. Однако в отличие от других народов, худшая часть еврейства — его наиболее тупая, алчная и ленивая часть, объединена в расистское сообщество, и поскольку это сообщество действует среди людей, которые практически не дают отпора этим объединившимся жидам, то те быстро захватывают в обществе ключевые позиции, и мерзость их становится видна отчетливо. Но даже с этими еврейскими жидами борьба ведется не так — не государственные кормушки нужно очищать от еврейских жидов, поскольку уж если есть кормушки, то жиды любой национальности к этим кормушкам доберутся. Возьмите госаппарат СССР, КПСС или аппарат КГБ. В этом аппарате было мало еврейских жидов, да и вообще евреев, а что толку? Ведь именно эти интернациональные жиды развалили СССР и отдали его народ на ограбление.

Кормушки нужно ликвидировать, и жидам всех национальностей некуда будет устроиться. Но об этом я пишу в других книгах. Поэтому вернемся к окончанию моего обучения в институте и выезду на новую родину.