"Три еврея" - читать интересную книгу автора (Мухин Юрий Игнатьевич)

Глава 6 ЕРМАКОВСКИЙ ЗАВОД ФЕРРОСПЛАВОВ

Не претендую на особую научность, но хорошая работа имеет две составляющие: хорошие начальники (и подчиненные, если сам начальник) и свое содержание. И с хорошей работой мне везло во всем. Начнем с первого — с начальников и подчиненных, а согласуясь с хронологией, — с моих первых шагов на родном заводе.

Утром следующего дня после своего прибытия в Ермак я вошел в парадный (и единственный работающий) вход здания заводоуправления и на первом этаже свернул направо, вошел в отдел кадров и отрекомендовался. Инспектор ОК (наверное, это была Хузина) взглянула на мои документы и показала на закрытую дверь: «К начальнику!» Я зашел, за столом сидел пожилой мужчина с густой, уже седой шевелюрой. Пригласил меня сесть и стал рассматривать мои бумаги, потом взял паспорт и чуть ли его не обнюхал, потом стал расспрашивать, нет ли у меня родственников в Казахстане. Не попал ли я, случаем, на какое-то секретное военное предприятие? — подумалось мне, но ларчик открылся просто: оказалось, что начальника отдела кадров зовут Михаил Дмитриевич Мухин, и он заинтересовался — не родственники ли мы? (Потом мы с его сыном Владимиром, работавшим начальником электроцеха, приветствовали друг друга по фамилии: «Привет, Мухин!» — «Привет, Мухин!») Убедившись, что мы всего лишь однофамильцы, он в сердцах отреагировал на мое направление: «Ну, куда министерство вас присылает?! У нас два десятка инженеров-металлургов работает на рабочих местах, и мы не можем предоставить им инженерные должности, а вас к нам гонят и гонят!»

У меня челюсть отвисла от удивления: в Управлении кадров Минчермета меня убеждали, что на Ермаковском заводе ферросплавов катастрофически не хватает молодых специалистов, а тут, оказывается, их некуда девать! (Потом выяснилось, что это политика директора завода П.В. Топильского — нагнать на завод как можно больше людей, чтобы компенсировать потери штата от разбегающихся с завода работников, но я тогда этого не знал.) Я, естественно, обрадовался словам однофамильца, поскольку появилась реальная возможность открепиться и уехать из этой дыры с чистой совестью. Но моя радость не встретила ответной реакции у Михаила Дмитриевича — он как-то, то ли грустно, то ли досадливо заметил, что все решает директор, и директор вряд ли меня отпустит, поэтому лучше уж мне получить подъемные, раз я их не получал, получить деньги за проезд и идти устраиваться в общежитие. Я, однако, был уверен, что сумею уговорить директора, и, дождавшись времени, когда Топильский принимал начальника отдела кадров, мы поднялись на второй этаж в кабинет директора.

Директором оказался нормального телосложения брюнет лет под 50 с каким-то брезгливым выражением лица и тоном. Он презрительно повертел в руках мой «красный» диплом и распорядился оформлять меня на работу плавильщиком. Я начал упрашивать его открепить меня, раз на заводе перебор с молодыми специалистами, но он нас уже не слушал, и Михаил Дмитриевич потащил меня к выходу из кабинета.

В коридоре я выматерился, однофамилец меня успокоил, выписал мне документы в бухгалтерию для получения денег, направления в общагу и на медкомиссию. Я получил деньги, перевез чемодан из гостиницы в общежитие, пошел в поликлинику, где по всем статьям и всеми врачами был признан годным, кроме окулиста. Тот проверил зрение и сообщил, что в плавильщики я не годен, но сообщил таким тоном, по которому было ясно, что если я его попрошу, то он впишет в справку «Годен». Так оно всегда и было, скажем, у Женьки Польских зрение не лучше моего, а начинал он работать плавильщиком. Но я-то на этом заводе работать не собирался! Так что хрен вам, а не мои просьбы! И я вежливенько сообщил окулисту, что не смею толкать его на совершение должностного проступка, а посему пусть он мне смело вписывает: «Не годен».

Вечером, уже познакомившись с соседями по общаге, мы пошли прогуляться по городу, а там случайно встретились с белобрысым веселым крепышом, с которым меня познакомили, и который оказался А.А.Парфеновым — начальником металлургической лаборатории ЦЗЛ завода. Толя расспросил меня, кто я и откуда, чем в институте занимался и, узнав, что я и диплом имею «красный», и опыт исследовательской работы, с жаром стал убеждать меня остаться в Ермаке и устроиться на работу к нему в лабораторию. Договорились, что завтра с утра я сначала зайду к нему, а уж потом в отдел кадров. Утром он повел и познакомил меня с начальником ЦЗЛ Н.П. Меликаевым, и они оба стали убеждать меня, что я дурак, если хочу уехать. Доводов у них, может быть, было и немного, но зато все были точны и убедительны.

Если я хочу стать ученым, то мне надо будет писать диссертации. А для диссертации отраслевых ученых обязательно требуется внедрение ее результатов на заводе, и для институтского соискателя это самое трудное. Так зачем же мне уходить с завода, чтобы потом ездить на завод и хлопотать о внедрении? Надо начать писать диссертацию здесь, здесь же оформить акты о внедрении. Оба они, кстати, уже писали свои диссертации, и оба имели внедрение их результатов тут же, на заводе. Кроме того, потом, когда я уеду и поступлю на работу в институт, я, благодаря заводскому опыту, буду гораздо более ценным кадром по сравнению с теми учеными, кто на заводах никогда не работал (я буду человеком «с практическим опытом»), следовательно, меня скорее назначат на более высокие научные должности. Они были абсолютно правы, а я был человек молодой, холостой, и какая мне была разница, где начинать научную деятельность? Хотелось, конечно, в ДМетИ, но если не получается? Короче, они меня убедили, и я решил остаться на эти два года, что мне требовалось отработать как молодому специалисту.

Я спустился в отдел кадров и сообщил Михаилу Дмитриевичу, что в плавильщики я не годен, но могу начать работать в ЦЗЛ. М.Д.Мухин удивился, поскольку я был первым «негодным» молодым специалистом в истории завода, и снова повел меня к директору. Тот состроил на физиономии еще более презрительную мину.

— Как вас принимают на работу в институт, если вы по состоянию здоровья не способны работать на печах?

— Я не знаю, на кого учили вас в институте, но меня учили на инженера, и по состоянию здоровья я вполне годен работать инженером — очень некстати сострил я. (Но я ведь тогда не знал, что за штучка этот Топильский.)

Мое острословие Петру Васильевичу явно не понравилось, и это было видно без слов. Поэтому последовавшая от меня просьба назначить меня на работу в ЦЗЛ была тактической глупостью, о которой я тоже узнал позже. Поняв, чего человек хочет, Топильский делал все, чтобы помешать осуществлению желаемого. Такой был человек. Посему он довольно долго шевелил извилинами, пока выдал М.Д. Мухину:

— Назначить его помощником мастера блока в цех № 4!

Мы вышли, мой однофамилец был озадачен: оказывается, ни в штате завода не было такой должности, ни прецедента никогда не было — ни в отделе кадров, ни в отделе труда никто не знал, какой оклад мне назначить, и полагается ли мне вредный стаж. Но делать нечего, сказал директор «помощник», значит, «помощник».

Итак, получив на заводе загадочную для всех должность, я поднялся к ожидавшим меня Меликаеву и Парфенову, которые почему-то считали, что главное — это добиться согласия от меня. Когда я сообщил им решение Топильского, то Николай Павлович страшно разволновался и побежал к директору отстаивать мое назначение в ЦЗЛ. Вернулся быстро и с видом человека, о котором говорят «как говна нажрался». И стали они с Парфеновым сетовать, что как назло на заводе нет Друинского. Тут я узнал, что Друинский — это главный инженер, но он буквально на днях ушел в отпуск и выехал из города. Николай Павлович начал меня убеждать, чтобы я не делал глупостей, шел работать в цех, а через месяц вернется Друинский и все устроит.

Я 22 года проработал на заводе с Петром Васильевичем Топильским, но ни разу не разговаривал с ним на отвлеченные темы — только по производству. Посему я не знаю, каков он был вне должности, возможно, он был вполне нормальным человеком, возможно, в остальных вопросах он и не был глупцом. Но как руководитель и как инженер — это был вопиющий примитив. К примеру, он действительно был уверен, что научно-исследовательская служба завода — это ленивые бездельники, которые никакой пользы заводу не приносят, само собой, он не упускал случая лишний раз об этом напомнить. Между тем его уверенность базировалась на полном непонимании того, зачем мы нужны. Как директор он не охватывал завод в целом: он не видел в нем единого организма, не понимал взаимосвязи между звеньями завода, не понимал их функций. Образно говоря, он был подобен генералу, который уверен, что победу можно одержать только тогда, когда у него в окопах много стреляющих солдат, и это не только главное, но и единственное условие победы. При этом, этот образный генерал понятия не имеет, чем занимается разведка, как она действует и как использовать ее результаты. Посему уверен, что самое лучшее использование разведки — это посадить всех разведчиков в окопы, чтобы они тоже стреляли вместе со всеми.

Для Топильского исследовательские службы ЦЗЛ были отстоем, куда надо направлять людей, которых никаким другим образом использовать нельзя и уволить невозможно. Я был первым мужчиной на рядовой должности в метлаборатории, причем попавшим на нее добровольно. До меня, да и после, все при том же Топильском, в метлабораторию направляли только окончивших институт женщин-металлургов и только при условии, что к их приезду на заводе не окажется свободной должности экономиста.

Слава Богу, женщины в метлаборатории были прекрасные, особенно толковой и надежной была Люда Чеклинская, но ведь надо же понять, что инженерам метлаборатории работать приходилось там, где мужики зарабатывают себе горячий стаж, и круглосуточно, и в местах небезопасных. Когда посылаешь на такую работу мужика, то все в порядке — остальные мужики там работают, и ты работай! А как быть с женщинами? Как их задержишь после работы, если детские садики закрываются в 19–00, а мужья работают посменно? Как их выведешь на работу в ночь? Когда есть и мужчины, и женщины, то проблем нет — мужики больше в цехах, а женщины больше заняты счетной работой. Но как ты организуешь исследовательскую работу, если в штате только женщины? Очень трудно, когда у тебя в директорах завода придурок, но об этом я еще скажу.

Пары недель хватило, чтоб понять, что я не одинок в своей оценке Топильского. Когда он шел с обходом по цеху, то было видно, что все напрягаются: кто может удрать — удирают, кто не может — готовится ко всему. Вот появился директор, и у моих начальников, Хегая с Ениным, вид людей, которым объявили приговор, они, правда, не знают, за что и сколько, но знают, что объявили, однако у них выбора нет — им надо идти встречать Топильского. Мне, «помощнику», проще: я или остаюсь в комнате начальников смен, куда директор не заходит, или ухожу в склад готовой продукции, где он тоже редко появляется.

Но вот как-то заглядывает Енин и объявляет: «Друинский приехал!» Хегай бодро встал и направился к двери, мне стало любопытно, и я тоже вышел. У 42-й рядом с начальником цеха Березко стоял подтянутый, с приличной сединой мужчина, он улыбнулся подошедшим Хегаю с Ениным, и было видно, что разговор с ними начался «не по делу», какой обычно случается, когда люди давно не виделись. Потом все повернулись к печи, несколько минут, судя по всему, обсуждали ее состояние, перешли к печи № 43. Мне подходить было неудобно, и я вернулся в комнату начальников смен. Минут через 10 снова заглянул Гарик: «Тебя зовет Друинский». Я несколько удивился тому, что главный инженер узнал обо мне и решил познакомиться со мной прямо в первый день выхода из отпуска, однако шел я к нему ни на что особо не надеясь, поскольку уже не знал, что ожидать на этом чертовом заводе.

Друинский улыбнулся широко и искренне, отвел меня от гудящей печи на балкон и к моему удивлению начал подробно и обстоятельно расспрашивать, кто я, что я, откуда, какая тема диплома, кто были преподаватели и т. д. и т. п. Он не спешил, его интерес ко мне был искренним (ведь это чувствуется). В конце он сказал, что знает о моем желании работать в ЦЗЛ и я скоро буду там работать, но при этом сказал то, что нужно было сказать, — чтобы я не расстраивался, что сначала попал не в ЦЗЛ, а в плавильный цех, что для меня это очень полезно и я никогда не буду об этом жалеть. Это действительно так. Я полагал, что он уговорит Топильского перевести меня в ЦЗЛ, однако в отношении моего перевода Друинский сдержал слово иначе, причем очень быстро: как только Топильский уехал то ли в командировку, то ли в отпуск, а Друинский остался исполнять обязанности директора, он тут же подписал приказ о моем переводе. Тут я понял и то, что Топильский такая штучка, что даже главный инженер предпочитает с ним не разговаривать, если уж у Петра Васильевича начался какой-нибудь припадок дурости, как в моем случае.

Но, как говаривал принц датский: «Что он Гекубе, что ему Гекуба?» Директор был от меня на очень большой высоте. Непосредственно я подчинялся Анатолию Алексеевичу Парфенову — начальнику металлургической лаборатории ЦЗЛ, потом он стал начальником ЦЗЛ, а я начальником метлаборатории, т. е. Толя непосредственно командовал мною семь лет. Выше Парфенова моим начальником был Н.П. Меликаев, еще выше — Друинский и, так сказать, его начальник штаба в области технологии — начальник производственно-технического отдела Н.В. Рукавишников. Так что между мною и Топильским была дистанция, если и не беспредельного, то, по меньшей мере, приличного размера, и меня больше трогали мои непосредственные и ближайшие начальники.

Для меня А.А. Парфенов начальником был подходящим, и это при том, что людьми мы были совершенно разными как по взглядам на жизнь, так и по характеру. Как о человеке о нем можно сказать, что он был человеком широкой души — в этом тоже будет какой-то смысл. Где-то прочел, что на могиле бабника пишут эпитафию «Покойник любил жизнь». Толя тоже любил жизнь, хотя в маленьком городке это непросто. Но вообще-то, если использовать точную, но ненормативную лексику, то Толя был отчаянный расп…дяй. По-моему, в жизни не было ничего, к чему бы он относился серьезно, по большому счету, ему все было «пофигу». Казалось бы, он, как и многие, хотел иметь много денег и большие заработки, но и тут он был пофигистом, таким же он был и по отношению к людям и делам. Вот зарисовки нескольких запомнившихся случаев.

Как-то зимою после работы идем мы с ним по городу на какое-то мероприятие, и вдруг, проходя мимо одного из домов, он говорит, что ему надо на минутку забежать к Косачу и передать тому что-то. Я остался у подъезда, жду, прыгаю на морозе уже минут 20, наконец разозлился и спрашиваю у выходящего из подъезда мужика, в какой квартире живет Гриша Косачев? Взбегаю наверх, звоню, Гришка меня радостно впускает и приглашает за стол, а там человек 10 пьют, гуляют, а с ними уже раздетый и подпитый Толик — он, видишь ли, забыл, что оставил меня ждать у подъезда.

Или точно так же идем, а у него в руках толстый портфель с книгами, и возле своего дома он просит меня минуту подождать, пока он забежит к себе и оставит портфель. Я уже ученый, тоже зашел в подъезд, слушаю: хлопнула дверь — это Толя вошел, буквально через минуту снова хлопнула, и он сбежал вниз. Завернули за угол его дома, разговариваем, вдруг он остановился и досадливо поморщился: «Все-таки выбросила!» Я ничего не понял, а он вернулся назад и стал под домом рыться в сугробах, пока, наконец, не вытащил свой портфель, который только что занес домой. Тут я понял, что это Нина Парфенова выбросила портфель через форточку с четвертого этажа. Но на лице Толи была досада только по одному поводу — теперь весь вечер придется таскаться с этим Портфелем, а какой-либо досады по поводу такого своеобразия семейной жизни лицо Толи не выражало.

Или как-то весною пригласил он меня помочь дачу вскопать, я, не обремененный никакими домашними заботами, охотно согласился. Заехал он за мною в общагу на мотоцикле утром в субботу, с ветерком домчались мы до его дачи. Ей было года три, поскольку все соседи вокруг уже давно огородились, их участки были уже вскопаны, росли деревья и даже кое у кого не только туалеты, но и домики стояли. У Толи с прошлых лет было вскопано сотки две, даже того единственного участка забора, который отгораживает участок с улицы, не было, правда, под соседским забором лежала груда уже потемневших от времени досок. Толя вытащил из-под них две лопаты и предложил, пока мы не устали, копать целину. Начали, он раза три копанул и вспомнил, что ему срочно нужно что-то сказать Косачу, поэтому он к нему на участок съездит и через минуту вернется. Сел на мотоцикл и был таков. И вот часа три я ковыряю эту целину в одиночестве, даже воды, зараза, мне не оставил, а земля такая твердая, что на лопате приходится прыгать, чтобы вогнать штык в землю, да потом ведь надо и разбить вынутый ком и корешки сорняков повытягивать. Приезжает Толя, явно поддатенький, увидел, сколько я вскопал, обрадовался.

— Ой, как много! Теперь Нина не будет ругаться, что ей помидоры негде сажать. Хватит копать, садись и поехали домой. Мы сегодня и так много сделали…

При этом, поверьте, на него невозможно было долго обижаться, поскольку он такие подлянки мог устроить кому угодно, не исключая и самого себя. Как-то зимой у него на туфле лопнула поперек подошва из микропоры. У нас в цехе была толстая резина, и я предложил Толе вырезать на толщину этой резины часть подошвы по краям разрыва и аккуратно вклеить на это место резину, закрыв ею трещину. «Да кому это надо с этим возиться?» — возмутился Парфенов, взял кусок листовой стали, прибил ее снизу на трещину и стал ходить, гремя, как поручик Ржевский шпорами.

А надо сказать, что на внутренних авиалиниях пассажиров в СССР не проверяли на наличие оружия — чего их поверять? Однако где-то в это время отец и сын Бразинкасы захватили самолет, убили бортпроводницу Надежду Курченко и улетели в США, где стали национальными героями. (Потом сынок пристрелил и папашу.) После этого сначала вооружили экипажи советских самолетов и отгородили их от пассажиров дверью, а потом начали ставить в аэропортах и рамки металлоискателей.

И вот возвращается Толя из командировки и рассказывает, как вылетал из аэропорта, в котором эту рамку уже установили. Короче, он проходит — детектор дает звонок. Милиция предлагает вынуть все металлическое из карманов — звенит, просит разрешения и тщательно обыскивает его, расспрашивает, нет ли у него внутри каких-либо металлических протезов. Уже экипаж начал возмущаться, что прицепились к их пассажиру и задерживают вылет, а Толя звенит и звенит, а не имеющая опыта милиция не знает, что делать. И тут, наконец, Парфенов вспомнил про ремонт и прошел через рамку в одних носках.

Или вот помогаю ему оформлять диссертацию — черчу ему графики. А я не люблю, когда на графике кривые подвешены в пустом пространстве, поэтому жирно черчу оси координат, а затем рейсфедером тонкими линиями наношу сетку координат, а уж по ней даю кривые. Увидал это Парфенов: «Зачем ты глупой работой занимаешься? Да сделай побыстрее, все равно на твои художества никто смотреть не будет!» Вообще-то он прав, но меня так в инструментальном цехе приучили — какую бы работу ни делал, ее надо делать так, чтобы было не стыдно людям показать.

— Толя, ну чего ты нервничаешь? Это же не ты рисуешь, а я. Будут эти графики смотреть — не будут, но кому от этого плохо, если они будут выглядеть красиво?

— Да мне тебя жалко!

И в это можно поверить — у него натура, не переносящая серьезного отношения к делу. Поехал сдавать экзамены кандидатского минимума — не сдал. И если бы английский язык, а то — специальность! Тут он был, наверное, единственным соискателем ученой степени в СССР, не сдавшим этот экзамен и исключительно из-за своего пофигизма.

В любых конфликтах он пасовал уже при угрозе малейших неприятностей или дополнительных хлопот, полностью пасовал перед начальством. Порою за него было даже обидно. Такой вот случай.

Топильский вдруг решил получить Государственную премию Казахской ССР, а она давалась за научные разработки, К которым директор питал нескрываемое презрение и отвращение. Однако премия (само лауреатство, а не деньги, поскольку деньгами это составляло 2400 рублей на всех соавторов в сумме) его соблазнила, и он дал команду придумать, за что ее можно получить, после чего подготовить документы для получения.

Наши заводские работники уже в то время могли получить ее за многие дела, но она давалась не за инженерный труд, а за «научные достижения», т. е. описание работы требовало обязательной наукообразности — наличия авторских свидетельств на изобретения, публикаций в научно-технических журналах, элементов лабораторных исследований и т. д. Масса новых сплавов, которые разработал завод, не годилась, поскольку выпускалась не планово — их внедрение было на сталеплавильных заводах, а не у нас. На тот момент реальными были две разработки: использование шлаков ферросилиция и суспензионная разливка.

Основным автором использования шлаков был молодой тогда ученый из Свердловска Альфред Альфредович Грабеклис — он был рабочей лошадкой этой разработки.

Основным автором суспензионной разливки, о которой я уже упоминал, был Парфенов.

Работы имели все необходимые атрибуты: свидетельства об изобретении, внедрение с приличным экономическим эффектом и публикации в научно-технических журналах. Вот их и выбрали в качестве конкурентных. Соответственно определились и кандидаты на премию: Друинский (о роли которого я скажу после), Грабеклис и Парфенов. Допускалось не более четырех человек, посему возглавил список будущих лауреатов Топильский. Но при первом же сообщении о наших намерениях в Академию наук КазССР, которая и определяла, кому дать премию, оттуда последовало решительное «фе!» Нет, в отношении сути работ и их ценности академики сомнений не имели, им не понравился национальный состав авторов: русские есть, еврей есть, даже литовец есть, а где же казахи?! Да, действительно, с казахами мы не досмотрели… Их не только не было в числе авторов, на заводе вообще не было ни одного казаха инженера-металлурга. Я отвечал за техническое оформление документов на премию, через меня проходили все анкеты и характеристики (последние я частью сам и написал) кандидатов. Действительно: Топильский и Парфенов — русские, Друинский — еврей, Грабеклис — литовец. А премия-то казахская!

Начали мы искать подходящего казаха, но это отдельная песня и не по теме, главное было в другом — казах был пятым, а нужно не более четырех, следовательно, одного из числа прежних соискателей нужно выбросить. Для меня это не вопрос — нужно было убрать Топильского, которому в этой компании изначально нечего было делать, но Топильский имел на этот счет другое мнение и распорядился выкинуть Грабеклиса, благо он далеко — в Свердловске. Я не вспомню, кто сообщил об этом Альфреду, но он тут же приехал на завод с очень решительным видом, ругаться начал еще у нас в ЦЗЛ и тут же пошел к Топильскому. Надо думать, что он ему сказал то, что нужно, в результате Топильскии распорядился Грабеклиса в списке восстановить, а убрать Парфенова. И поведение Парфенова явило собой разительный контраст — он даже не трепыхнулся. Было видно, что Толя расстроен, но он не сделал ни малейших попыток сопротивляться. Поскольку завод казахскую премию все же не получил, то можно было бы сказать, что Парфенов ничего не потерял, но это не так — такое поведение и создает репутацию, и такая репутация далеко не лучшая.

Определенные трудности в работе с Парфеновым представлял его принцип: все делать тяп-ляп, стук-грюк — лишь бы с рук! Вот запомнившийся мне эпизод нашей работы. Я уже писал, что одно время выплавка ферросилиция ФС-18 представляла проблему ввиду большого количества в готовом сплаве мелкой фракции, образующейся из-за выделения графитовой спели в момент кристаллизации металла. Мы решали задачу в лоб: если углерод в сплаве является проблемой, значит, нужно убрать углерод, пока сплав еще жидкий. В черной металлургии углерод из жидкого металла удаляют кислородом — выжигают углерод воздухом, газообразным кислородом или кислородом руд. Последнее нам было недоступно из-за малого перегрева металла и невозможности хорошо перемешать руду с жидким ферросилицием, продувка воздухом или кислородом была возможна, но представляла массу конструктивных трудностей, поскольку цех под такую операцию не проектировался. Все же мы начали думать над устройствами, которые бы позволили вывести в ковш с жидким металлом фурму и через нее продуть металл воздухом. Проблем было очень много, уже, повторю, начиная с места, где это делать — какое ни присмотришь, а получается, что нужно либо резко усложнять остальные операции, либо ломать перекрытия, либо ухудшать условия безопасности. То есть мы еще и исследования не начали, ни килограмма металла не продули и не оценили, будет ли толк от такой продувки, а дело уже изначально выглядело очень нетехнологичным. Но брак по «мелочи» продолжал мучить цех № 2 и завод, и от нас требовали техническое решение.

И тут моя мысль пошла по следующему пути. Раз углерод стремится выделиться из раствора и образовать собственную фазу — графит, значит, его можно не жечь, т. е. не уничтожать в сплаве, а помочь графиту выделиться еще до момента, когда сплав начнет застывать. Согласно изученным законам физхимии (спасибо институту!), которые я тогда очень кстати вспомнил, для образования новой фазы (в моем случае — графита) нужна поверхность раздела фаз (в данном случае поверхность «жидкий металл — воздух атмосферы»). Чем больше будет площадь этой поверхности, тем больше графита вылетит из металла, еще когда тот будет жидким, посему оставшийся в сплаве графит не испортит вид застывших слитков. А большую поверхность металла можно было создать, разбрызгав его.

Я вспомнил виденное в какой-то книге или статье устройство для распыления (разбрызгивания) металла. Для этого нужно было направить струю жидкого сплава в точку, в которую будут радиально бить сходящиеся струи газа (того же воздуха, к примеру). Я растолковал эту идею Парфенову, для ферросплавного производства она была здорово пионерской, сулила заявки на изобретения, посему Толя воспылал энтузиазмом, и мы начали думать, как бы это ловчее аппаратурно оформить. Решения находились, но на первом этапе нужно было проверить эту идею, как таковую, — распылить ФС-18 и убедиться, что спель из него летит и углерод в сплаве падает. Нужно было придумать устройство попроще, поскольку речь шла не о том устройстве, которое будет внедрено, а об устройстве для проведения опытов. И я придумал вот что.

Нужно на выпуске из печи ферросилиция ФС-18 охватить струю льющегося в ковш сплава кольцом, согнутым из трубы, в этом кольце сделать ряд сопел, направленных к центру кольца и немного ниже, кольцо подавать к струе тоже на трубе, соединенной с кольцом, а к концу этой трубы-рукояти подвести сжатый воздух резиновым шлангом. А для того, чтобы при подведении кольца к струе ФС-18 жидкий металл не перерезал сталь кольца, в нем нужно сделать разрыв. В целом устройство напоминало ухват для извлечения чугунков из русской печи, если кто-то представляет, что это такое.

Струя металла на выпуске непостоянна: то тоньше, то толще, то отклоняется к носку, то резко уходит от носка, поэтому кольцо нельзя было сделать по внутреннему диаметру меньше, чем 250–300 мм, т. е. от сопел до центра схождения струй должно было быть около 150 мм. Это много, чтобы струи сохраняли свою энергию, и нужно было иметь хорошее исходное давление воздуха, небольшое сечение сопел и оформление их в виде сопла

М.И. Друинский и А.А. Парфенов

Лаваля. Все это, спасибо институту, я понимал, но не имел ни малейшего представления, как можно такое рассчитать. Тратить время на поиск методик расчетов не хотелось, и я решил, что проще будет изготовить изделие «на глазок», а потом уже, увидев дефекты, усовершенствовать его, т. е. действовать «методом ползучего эмпиризма».

Можно было сделать эскиз этого устройства и заказать его в БРМЦ, но поскольку это дело не аварийное, то его бы включали в план несколько месяцев, и еще не известно, с каким качеством исполнили бы. А поскольку я сам слесарь, да еще и инструментальщик, то я пошел в БРМЦ, взял там на складе шестиметровую трубу на полтора дюйма, притащил ее к себе в экспериментальный. Тут с помощью сварщика согнул кольцо, просверлил в нем четыре отверстия под сопла. На сопла отрезал четыре кусочка от 10-мм прута, засверлил по центру сверлом в 3 мм, сверло 6 мм остро заточил и рассверлил вход и выход сопел, чтобы они имели вид сопел Лаваля и сопротивление в них было минимальным. Сварщик мне вварил их в кольцо строго отцентрировано. Приварил трубу-рукоятку, вварил в нее гусак. Подсоединили к воздушному шлангу, опробовали: в центральной точке воздушные струи били здорово — в ладони оставляли явственную вмятину.

Но нести в цех № 2 оголенную стальную трубу было глупо: любое отклонение струи жидкого ферросилиция на выпуске ~ и она сгорит. Я решил ее торкретировать, т. е. защитить огнеупорной обмазкой. Взял два ведра и снова пошел в БРМЦ — в литейный цех. Там набрал ведро жидкого стекла и ведро молотого шамота. Возвращаюсь в экспериментальный, а туда уже пришел Парфенов, увидел, что я уже изготовил устройство для эксперимента, и прыгает от нетерпения.

— Пошли испытаем!

— Толя, труба голая, она же немедленно сгорит. Дай, я ее торкретирую, обсушу, и завтра испытаем.

— Вечно ты чепухой занимаешься, ничего она не сгорит, пошли!

— Толя, ты же мне всю работу угробишь, подожди до завтра.

— Нет, пошли сейчас!

Схватил трубу и поволок ее во второй цех, а что я мог поделать — он же начальник! Я поплелся за ним. На площадке горновых Парфенов подключил устройство к воздушной магистрали и на выпуске стал лично направлять ее на струю. Надо сказать, что сначала у него получилось — струя металла начала распыляться. Я же попросил горновых этой и соседней печи, чтобы они с началом распыления одновременно взяли две пробы металла — одну исходную из струи металла над распылителем, а вторую из распыленной струи как можно ниже. Но они и среагировать не успели, поскольку через секунду или две из летки выскочил шлак, а за ним толстая струя ферросилиция, которая лизнула кольцо и прожгла в нем дыру на весь диаметр трубы. Исследования закончились, не начавшись. Давления в соплах не стало — весь воздух уходил в прожженную дыру, Толя меланхолично дожег на струе ферросилиция остатки моего устройства и удалился, правда, с виноватым видом.

Я же плюнул и пошел в БРМЦ за новой трубой. Снова сделал устройство, торкретировал трубу шамотом, хорошо просушил и назавтра уже сам провел этот эксперимент. Провел успешно, поскольку все же уловил в распыленных пробах снижение углерода и понял недостатки опытного устройства. Можно было работать дальше над созданием стационарного распылителя на горне печи: технические идеи, как его построить, уже были найдены, но тут Друинский сделал все дальнейшие наши работы по ФС-18 не имеющими смысла. Вот тут я хочу отвлечься от Парфенова и начальников и поговорить о красоте.

Красота — это сугубо индивидуальное. Неслучайно же мы из тысяч женщин красивой считаем единственную, и это при том, что остальные мужчины совершенно не обязательно соглашаются с нашим взглядом по этому вопросу. Если говорить о технике, об инженерном деле, об управленческих решениях, то, на мой взгляд, красота — это простота. Да, безусловно, порой какое-нибудь хитроумное устройство может поразить воображение своей сложностью, но по-настоящему красивое решение — это простое решение. Если говорить еще более общо, это когда получается большой эффект при минимальных затратах на его достижение. Вот перед вами поставили задачу, дали вам для ее осуществления людей, но вы придумали что-то такое эдакое, и ваши люди пальцем о палец не успели постучать, а задача уже решена! Вот это красота!

Беда, однако, в том, что оценить красоту такого решения могут только умные, знающие почем фунт лиха люди. Для массы «ценителей» простое решение чаще всего является отсутствием решения, наша «наука» в подавляющем числе случаев ценит заумь, ненужные, а порою и искусственные сложности, для нашей наукообразной толпы признаком гениальности является такая белиберда, которую ни понять, ни представить невозможно. Эйнштейн — это голова! Его теорию образно представить невозможно, а посему он гений! А то, что благодаря бреду этого гения, физика, поразившая мир огромным числом открытий в XIX веке, в XX открытий практически не имела, — это до нашей наукообразной толпы не доходит.

Помню, тот же Толя Парфенов меня учил примерно так: «Если хочешь писать диссертацию, то результатом твоих исследований должно быть что-то «железное» — бункер, транспортер, какой-нибудь прибор или новый сплав. Что-то такое, во что ты Можешь ткнуть пальцем и сказать, что это есть результат твоей диссертации. Если же ты просто совершенствуешь процесс, то получи хоть миллионные эффекты, твою работу диссертационной не признают — если все просто, то тогда до этого любой мог догадаться, а у ученого все должно быть сложно».

Вот у меня сейчас беда с пропагандой закона об ответственности власти, и то, что он очень прост, даст огромный эффект, но не потребует никаких дополнительных затрат. Я чувствую по откликам и критике, что основная причина непонимания этого закона — его простота. Люди теряются: перед страной такие страшные, такие огромные проблемы, поэтому невозможно, чтобы их можно было решить так просто!

Так вот, Друинский сделал ненужными наши работы по снижению брака в ФС-18 очень просто, я бы сказал, гениально красиво — завод перестал этот сплав, дающий много брака, плавить. Напомню, что если в ферросилиции кремния выше 19 %, то графитовая спель в нем вообще не образовывается, и такой сплав в застывшем виде плотный и прочный. 18 % — ферросилиций мы плавили для литейщиков, и Друинский поставил вопрос так: а почему 18 %, а почему не 20 %? Чем 20-й процент будет хуже 18-го процента? Только тем, что 18-й был в ГОСТе, т. е. это была официальная марка, а 20-процентного не было — официально такой сплав не существовал. Завод выплавил опытную партию ФС-20, отправил поставщикам, Друинский заключил хоздоговорные работы с институтами, чтобы ученые оценили пригодность этого сплава и удобство работы с ним у потребителей. Получили заключение, что потребители довольны, завод создал техусловия на ФС-20, а потом добился включения его в ГОСТ, и все заводы Союза забыли о ФС-18 и начали плавить ФС-20, и теперь, наверное, никто и не вспомнит, что был когда-то 18-процентный ферросилиций.

С точки зрения своей простоты, это красивейшее решение: избавились от брака, увеличили производство печей по кремнию, получили крупный экономический эффект, и при этом на заводе ни один рабочий лишний раз пальцем не шевельнул, ни одного лишнего гвоздя не забил. Причем мне неважно, кому именно пришла в голову эта идея — самому Друинскому или кому иному. Когда поработаешь в настоящем деле, начинаешь понимать, что сами по себе идеи — это чепуха, главное — внедрение идей! Поскольку, повторюсь, внедрение идеи влечет за собою потребность в сотнях идей, как эту идею внедрить. Я обратил внимание, что чем безответственнее болтун, тем больше у него идей — он ведь не боится, что ему придется их внедрять лично. Сейчас на книжном рынке появились произведения в полном смысле слова сплошной бред. Но, как ни странно, среди этого бреда вдруг возникают и крупинки очень здравых мыслей — ведь сумасшедшему все равно, что вещать — умное или глупое, он ведь одно от другого не отличает.

Поэтому руководитель на производстве не только вырабатывает свои идеи, но и пропускает через свою голову тысячи чужих идей — от подчиненных, из научно-технической литературы и т. д. и т. п. — и это в первую очередь заслуга руководителя, если он остановится на такой идее, которую нужно и можно внедрить.

В жизни мне повезло — я человек спокойный в отношении самого себя, для того, чтобы чувствовать себя уверенно, чужое уважение мне требуется во вторую очередь, а в первую очередь мне нужно, чтобы я уважал себя сам. Помню, Парфенов меня учил, чтобы я немедленно подал заявление о приеме в партию, поскольку на 10 рабочих принимают одного инженера и ждать приема придется несколько лет, а без членства в партии карьеру не сделаешь. И мне как-то сразу стало не по себе. Ну, вот вступлю я в КПСС, чтобы сделать карьеру, и сделаю ее, так как я сам смогу узнать, что в моей карьере зависело от меня, а что — от членства в партии? Может, от меня — 0 %? Как это вычислить? И как после этого себя уважать? Нет, — решил я для себя, — что-что, а для карьеры я в КПСС никогда вступать не буду. Сделаю я карьеру или не сделаю, но сколько сделаю — все будет мое, все 100 %. Так и в работе. Передо мною, заводским исследователем, стояла абсолютно понятная задача — все поручаемые мне вопросы должны решаться максимально простым, т. е. самым эффективным способом, но эти способы редко бывают диссертабельны. И как быть? А так! Чтобы уважать себя, нужно добиваться, чтобы любая задача была решена красиво, а будет ли это решение диссертабельно — это второй вопрос. Будет — хорошо, не будет — и черт с ним! Уважение к себе дороже.

Разумеется, Бог не без милости, казак не без счастья, и мне удавалось находить красивые решения поставленных передо мною задач, порою на это уходила уйма времени, к примеру, поиск решения по электродам, столь же красивого, сколь и малодиссертабельного, как мне помнится, вряд ли занял менее 10 лет. Но самое красивое решение я нашел, когда уже оставил чисто инженерные дела и был заместителем директора по экономическим вопросам, т. е. это было хозяйственное решение. Если бы я над поиском этого решения помучился, если бы оно потрепало мне нервы хотя бы пару месяцев, я бы им гордился. Но я его нашел в считанные секунды: оно не только заводу, оно и мне ничего не стоило. Поэтому оно хорошо подходит только для того, чтобы перед другими похвастаться, самому же оно особого удовлетворения не доставляет, хотя это решение настолько блестяще, что годится в книгу рекордов Гиннеса. Дело было так.

Году, думаю, в 1990 звонит мне по прямому телефону директор и медовым голосом сообщает, что посылает ко мне двух товарищей и очень хочет, чтобы я решил их вопрос. Мы уже так давно работали вместе, что я не из сути разговора, а по тону сразу понял многое. В частности то, что эти товарищи сидели в это время в кабинете Донского и слушали это его указание.

Второе. Много лет спустя из американских детективных фильмов я узнал, что в американской полиции практикуется психологический прием работы с преступниками — «хороший и плохой парень». То есть один из полицейских бьет преступников, запугивает их, а второй относится к ним ласково, разговаривает по душам. Когда я примерил этот прием на свою прошлую работу на заводе, то чуть не засмеялся. Ничего не зная об этом, мы с Донским как-то автоматически играли в «хорошего и плохого парня». Само собой, что хорошим парнем был он, а я — плохим. Если бы вопрос, который поставили перед ним эти «два товарища», был решаемый, то Донской сам бы его решил и дал бы мне определенное распоряжение, а раз посылает ко мне, то вопрос, скорее всего, нерешаемый, но он ведь «хороший парень», посему отфутболить с завода просителей должен я. Однако тон, которым Донской говорил со мной, явственно предупреждал меня, чтобы я сделал это ласково, а не грубо.

Я понял, что на Донского откуда-то давят, причем со страшной силой. Дело в том, что шеф крайне не любил, когда на нас давят. И если он предупреждает меня своим тоном не делать резких движений, то, значит, на нас давят с такой высоты, что шеф не в силах сопротивляться. Как я понимаю, за этих «двух товарищей» хлопотал кто-то минимум из ЦК КПСС.

Итак, заходят ко мне двое мужчин и рекомендуются заместителем председателя правления и работником московского банка «Столичный», о котором я впервые тогда и услышал. Говорят, чего именно они хотят, и я сразу понял, почему шеф предупредил меня быть сдержанным: за такую просьбу мало было послать в традиционные места — это было слишком близко или мелко.

Поясню. Мы — госпредприятие, мы основную массу (около 80 %) своей продукции поставляли по госзаказу и госценам предприятиям СССР. Оставшуюся часть продавали на экспорт по мировым ценам, причем «ножницы» в то время были огромны. Если внутри СССР ФС-75 стоил где-то около 200 рублей за тонну, то на границе или в порту Венспилса — около 400 долларов, углеродистый феррохром в Союзе стоил 170 рублей, а на Западе — 1500 долларов. При этом уже существовал «компьютерный курс», по которому доллар стоил около 100 рублей. Так вот эти «два товарища» из банка «Столичный» просили продать им чуть ли не 30 % годового производства этих сплавов по госцене! Получалось, что мы должны были отдать им всю прибыль от экспорта, более того, еще и пойти на невыполнение госзаказа и остановку отечественных заводов. Предложение было наглым до изумления!

Но тон шефа! Я понял, что шеф не смог найти решение сам и надеется, что я найду такое решение, при котором мы бы и послали «Столичный» подальше, и при этом как бы и не виноваты были, что не исполнили «просьбу» тех, кто давил на Донского откуда-то очень свысока.

Я начал расспрашивать у посетителей, кто они были такие в своей прежней жизни, поскольку по их тону и спокойствию понял, что это по сути своей мелкие клерки, которые не представляют ничего — ни что они собираются покупать, ни как это выглядит, ни принципов банковского дела. Выяснилось, что один — какой-то ученый, кандидат, если не доктор, технических наук, второй — капитан ГРУ. (Я удивлялся, сколько в те годы возникло «выдающихся коммерсантов и финансистов» из числа советских разведчиков (само собой, говняных) и, почему-то, врачей-гинекологов.) Стало ясно, что мои собеседники совершенно некомпетентны, и решать с ними что-либо невозможно. Я спросил, собираются ли они эти пару сотен тысяч тонн ферросплавов продать за границу (для чего же еще он им нужен?), но, к своему удивлению, увидел, что этот вопрос они поняли, но прямо мне ответ тоже не дают. Меня это даже заинтриговало — что же эти сукины дети из «Столичного» задумали? И я им заявил прямо.

— То, что вы хотите, не решаемо в принципе. Как я понял, вы сами не понимаете, что вам нужно. Если не собираетесь продавать наш металл по мере его выплавки, то в СССР нет склада, на котором вы смогли бы разместить то количество, которое хотите купить. Как я понимаю, эта сделка является частью проекта, суть которого вы нам не сообщаете, либо не знаете ее. И я не знаю, смогу ли я вам помочь, даже если узнаю суть, но сейчас точно помочь ничем не могу. Посему рассказывайте нам все до конца или прощайте.

Они вышли, но прошло несколько минут, и снова звонок по прямому телефону от Донского — они снова оказались у него, и он их не послал! Да, дело серьезное — на шефа давили как никогда! Я спросил, снял ли шеф трубку (чтобы мои слова не были слышны в кабинете), он подтвердил, и я, обрисовав ему ситуацию, сказал, что завод может оправдаться тем, что «Столичный» не объясняет нам суть дела, а без этого мы банку не можем помочь. Это, конечно, хилая «отмазка», но все же хотя бы что-то для разговора Донского с теми, кто нас насиловал. Шеф понял, повесил трубку, и я решил, что мы от этих нахалов избавились, но через час они снова были у меня, однако теперь уже с сообщением, что они разговаривали с председателем правления (надо думать — со Смоленским), и он им разрешил ввести меня в курс дела.

Суть вот в чем. Предавшие СССР Правительство и ЦК КПСС начали разворовывать страну, создавая себе будущие кормушки и каналы перекачки денег, так называемые коммерческие банки. По идее, внедряемой в мозги советским людям, эти банки должны были убедить население нести к ним свои сбережения и из этих денег выдавать кредиты под высокоэффективные проекты и т. д. Но как много дураков доверило бы свои деньги этим завлабам и гинекологам? Поэтому, под прикрытием болтовни о том, что коммерческие банки задействуют ресурсы населения, Госбанк СССР начал выдавать этим банкам государственные ресурсы. Преступление было уже в том, что это были наши деньги — деньги, заработанные народным хозяйством СССР, и выдавать их надо было нам — предприятиями, а Госбанк выдавал их этим прощелыгам для спекуляций! В том числе он выдал огромные деньги и «Столичному».

Тот, само собой, задумал элементарную по тем временам спекуляцию — оплатить сделку по закупке на Западе чего-либо типа персональных компьютеров. В то время, если покупать на Западе промышленное оборудование (делать инвестиции, о необходимости которых все вопили), то рубль стоил от 4 до 10 долларов, а вот если покупать барахло, то доллар стоил и 20 и 30 рублей, но особенно выгодна была перепродажа компьютеров — здесь цена доллара доходил до 150 рублей. Это был так называемый «компьютерный» курс рубля и на него все спекулянты и ориентировались. Но чтобы оплатить компьютеры, «Столичному» нужны были не рубли, а доллары. И с этим проблем не было: какой-то банк на Западе сходу предложил «Столичному» кредит в 100 млн.

Однако была трудность: «Столичный», чтобы получить такой кредит, должен был предоставить западному кредитору залог, и этот залог должен был иметь вид ликвидного на Западе товара. Ни перевозить его на Запад, ни продавать там не требовалось, главное было в том, чтобы «Столичный» владел этим залогом на правах собственника. Вот банк и приехал к нам купить такой товар на сумму залога.

Решение у меня возникло немедленно, хотя это, конечно, не совсем так. Ведь до этого времени я уже много лет занимался принципами управления людьми и знал очень распространенную ошибку, особенно присущую бюрократам, — не видеть дело, не видеть то, что действительно нужно. Поясню на простом примере. Вы в пункте А, а в пункте Б вы можете получить большие деньги. Деньги — это главное, это дело. Зашоренный бюрократическими привычками человек начинает рассуждать: надо срочно ехать в Б, а для этого срочно нужна автомашина. После этого начинает тратить огромные усилия на приобретение автомашины, считая это главным, считая это делом. На самом деле, как вы понимаете, это не так. Дело — получение денег — как было, так и осталось главным, и наличие автомашины всего лишь один из путей это дело сделать, привычный путь, но, как может оказаться, далеко не единственный и далеко не самый эффективный. К примеру, в пункт Б можно добраться и другим путем, а можно получить оттуда деньги оказией или банковским переводом.

Вот и «Столичный» ломился к цели только тем путем, который видел, не понимая, что этого пути, по сути, нет. Когда я понял, что «Столичному» действительно нужно, я тут же согласился продать им весь необходимый металл и попросил «двух товарищей» с часик погулять, пока я подготовлю договоры. Быстренько написал тексты, Наталья отпечатала, и к приходу «двух товарищей» я их этими договорами порадовал.

По основному договору, предназначенному для предъявления в западный банк, банк «Столичный» в течение недели переводил заводу на счет всю сумму сделки, а я им продавал и хранил на складах своего завода требуемое количество металла, обязуясь отправить его в любой момент тому, кому «Столичный» определит. Я уже давно работал с западными партнерами, поэтому изготовил нужную бумагу так, что к ней не подкопаешься. Однако к этому договору было секретное приложение, в котором стороны договаривались, что завод купленный банком «Столичный» металл никогда и никому отправлять не будет. Когда «товарищи» поняли, что именно я им предлагаю, они изумились.

Получается, что мы переведем вам огромную сумму в рублях, а вы нам — ничего?!

— Как это ничего: а вот эти бумажки?

— Но ведь это же получается фикция!

— Ну не совсем фикция, договор на покупку выглядит ведь как настоящий. О секретном приложении к нему никто знать не будет. Да и потом, не могу же я упускать такой случай и не продать вам фикцию, если с вас за нее можно взять хорошие деньги? Звоните начальству, согласовывайте условия сделки.

Они уехали на почту, поскольку не хотели разговаривать при мне, а сотовых еще не было, приехали через какое-то время с сообщением, что в Москве тоже поразились, но деваться было некуда — согласились. Надо сказать, что, когда я с нашей стороны подписывал договор, то и Донской, и главбух Прушинская тоже удивились размаху моей наглости, но поскольку угроз заводу ни с каких сторон не просматривалось, то подписали.

Закончу, «Столичный» довольно быстро «прокрутил» западный кредит, я возил ему подтверждения о том, что храню залог, два или три квартала, потом необходимость в этом отпала. В последнее мое посещение банка на Пятницкой (они в это время капитально ремонтировались), я получил приглашение перейти к ним на работу с окладом в 2 млн. рублей в год (у меня в это время зарплата была где-то около 1,5 тысяч в месяц). Я отказался, причин было много, но главная в том, что и эта работа, и эти люди мне не нравились.

А та огромная сумма денег, которая свалилась на завод (две годовые прибыли, если я не ошибаюсь), задала нам огромную работу, особенно заму по капитальному строительству Ф.Г. Потесу. Мы создавали новые строительные участки, на эти деньги начали строить дома улучшенной планировки, поселок коттеджей, закупали различные производства товаров народного потребления, закупали цеха по переработке сельхозпродуктов всем колхозам и совхозам области, которые хотели с нами сотрудничать. Вот тут, может быть, впервые я понял, что деньги (вернее, их освоение) — это очень большая обуза.

Таким образом, если руководствоваться критерием эффективности, то договор с банком «Столичный» был моим самым красивым решением, повторю, прямо для книги рекордов Гиннеса, и похвастаться мне, конечно, есть чем, но у меня удовольствие от этого решения не бог весть какое, и даже не знаю почему — слишком легким оно оказалось, что ли?

Но вернемся к моим начальникам.

Семь лет А.А.Парфенов был моим непосредственным начальником: сначала начальником метлаборатории, а затем, когда начальником этой лаборатории стал я, он был начальником ЦЗЛ. И, право дело, для меня он был прекрасным начальником. При его разгильдяйстве он занимался только теми делами, за которые начальство уж очень его ругало, да и те стремился сделать кое-как, лишь бы начальство отстало. Так что мне он особо не надоедал и времени для проверки своих собственных идей у меня было полно.

Кроме того, если он увлекался, то и сам влезал в тему, особенно если она сулила изобретение или рацпредложение. А поскольку мужик он был умный, то и участие его было ценным. Будучи довольно циничным прагматиком, он в наших работах искал дополнительную выгоду, которая для нас была возможна только в авторских вознаграждениях за рацпредложения и изобретения, поэтому эти дела он знал прекрасно и обучил меня так, что я уж без проблем сам подавал заявки на изобретения и добивался от ВНИИГПЭ положительных решений.

Заглянув в свою трудовую книжку, я с удивлением увидел, что свои первые вознаграждения за рацпредложения получил уже в 1974 году, а с учетом того, насколько длительным делом были выплаты вознаграждения, то, похоже, что рацпредложения я начал подавать чуть ли не с первых дней работы в ЦЗЛ, в том числе подавал и толковые рацпредложения. Я уже не помню, о чем они были, но заслуга Парфенова в них безусловна.

К примеру, он учил меня не быть глупым жлобом. Речь вот о чем. К примеру, возникает у тебя идея, и тебя распирает: я автор, я автор, я единственный автор! И тянет написать рацпредложение только от своего имени. Парфенов как-то очень быстро мне объяснил, что для внедрения любого новшества потребуется еще много ума и труда тех, кто будет внедрять это рацпредложение в цехе. Поэтому сначала нужно прикинуть, кто это будет, обсудить идею с ними, пригласить их соавторами и только потом подавать рацпредложение или заявку на изобретение. Поясню эту мысль на примере одной своей ошибки, свойственной молодости, вернее, малоопытности, следовательно, ее можно назвать и просто очередным уроком.

В цехе № 4 в шесть открытых печей шихта подавалась с помощью завалочных машин Плюйко. На колошниковой площадке вокруг каждой печи по круговым рельсам ездило по две таких машины, и на каждой был бункер, куда ссыпалась шихта из печных карманов (бункеров). А из бункера завалочной машины порция шихты (как мне помнится, около 20 кг) подавалась в лопату этой машины, и лопатой с помощью пневматики шихта бросалась в печь. Машина поворачивалась в горизонтальной плоскости, лопата — в вертикальной, с помощью этой машины порцию шихты можно было довольно точно бросить в любую точку на поверхности колошника. Бросок машины отдаленно напоминал плевок, поэтому я встречал людей, которые полагали, что «машиной Плюйко» она названа потому, что плюется. На самом деле ее сконструировал уральский слесарь по фамилии Плюйко. Между прочим, он приезжал к нам на завод для внедрения своей новой машины. Плюйко оказался глубоким, но крепким стариком, он сам своими руками пытался довести новую конструкцию до ума (изготовил ее наш БРМЦ), но эта новая машина оказалась неудачной.

Так вот, в 70-е годы на нашем заводе эти машины Плюйко работали ненадежно (причем, думаю, по нашей вине, а не по вине Плюйко), часто выходили из строя и были слабым местом в технологии. По тем временам начальником я был не очень большим, да плюс к тому и единственным мужиком в лаборатории, посему мне часто приходилось махать лопатой лично, перебрасывая материалы, которые задавались в печи в ходе наших экспериментов. И вот как-то мне пришлось перебрасывать шихту (напомню, что это смесь кусочков кварцита, кокса и железной стружки) в направлении какого-то круглого столба. И я обратил внимание, что если порцией шихты с лопаты попасть высоко в столб, то шихта разлетается в разные стороны, а если низко (под столб), то она и ложится кучкой у подножия столба. Но если попасть в столб на некоторой высоте от земли, то шихта охватывает его ровненьким конусом. Ага! — подумал я. — А ведь в этом что-то есть!

Дело в том, что смысл завалки шихты в открытую печь машинами Плюйко и заключался в том, чтобы поддерживать вокруг всех трех электродов конуса шихты. Только в таком случае раскаленные газы, выходящие из печи, равномерно пронизывали весь объем шихты и равномерно разогревали его. Если конуса не делать, то тогда газы из тиглей под электродами будут подниматься по пути наименьшего сопротивления — только вдоль электродов, а остальная шихта перестанет прогреваться и закозлится. Не знаю, смогли ли вы это образно себе представить, но тогда поверьте мне, что создание конуса шихты вокруг электродов было делом очень важным. А я, орудуя лопатой, как вы поняли, вдруг увидел, что такие конуса можно создать не только бросками мелких порций под электрод, но и подачей большой порции, но не под электрод, а ударом ее о поверхность электрода на определенной высоте. Если бы задумка удалась, то с печи можно было бы убрать завалочные машины и загружать печь через 4 труботечки. Потренировался я на столбе диаметром около 150 мм, позвал Парфенова с Меликаевым, показал им. И они согласились, что «в этом что-то есть», и благословили меня на дальнейшие исследования.

Рассчитать я ничего не мог и даже не знал, с какой стороны за эти расчеты браться. Самым разумным был путь моделирования. С помощью стеклодува создал модель колошника печи с электродами в масштабе 1:10, передробил компоненты шихты и рассеял их так, чтобы крупность используемых при моделировании частиц тоже была в 10 раз меньше. Стеклодув, соответственно, изготовил мне и стеклянные модели труботечек. Я их закрепил на штативах вокруг модели и стал через них забрасывать в «печь» шихту, меняя наклон и высоту труботечек. Не помню, сколько это у меня заняло времени, но я нашел все необходимые параметры: расположение труботечек, их число, высоту над колошником, расстояние от электродов и наклон их К электродам.

Тщательно вычертил эскизы и в душе ликовал — решение получилось чрезвычайно красивым. Написал рацпредложение (для начала, мы всегда писали сначала рацпредложение, а уж потом заявку на изобретение), но перед тем, как отдать его в БРИЗ, пошел на печи цеха 4 посмотреть, как пройдут через зонты печей мои труботечки и как красиво все будет. Глянул я, и ё-мое! В том месте, где должны были опускаться в печь мои труботечки, в печи проходили пакеты короткой сети — пакеты медных труб, по которым к электродам подается ток. Убрать куда-либо эти пакеты невозможно — изменится симметрия печи и резко вырастет реактивное сопротивление — печь потеряет мощность.

Вся моя работа пошла псу под хвост! А если бы я не жлобничал — не мечтал по молодости застолбить «гениальное изобретение» в одиночку, а сначала поделился идеей с теми, кому ее пришлось бы внедрять — с цеховыми механиками, то они сразу же указали бы мне на это обстоятельство, и я не терял бы время на ненужную работу. Вот от таких глупостей меня и отучал Толя Парфенов.

Конечно, были у него раздражающие меня недостатки, но в конце концов ко всему привыкаешь и находишь пути и способы, как избежать неприятностей от них. С другой стороны, как мне быть недовольным Парфеновым, если он вполне мог пойти и на некоторые издержки ради меня?

Вот был такой случай. Как я уже писал, мы с женой подали заявление и расписались во время моего отпуска, и через неделю после свадьбы я уже уехал в Ермак, а она осталась в Днепропетровске заканчивать аспирантуру. И вот следующей весной ее посылают в командировку в Алма-Ату, столицу Казахстана, вроде и поближе ко мне, но все же более тысячи километров от Павлодара. Я прямо разрывался, не зная, как поступить. Сказал Толе, и он аж вскричал:

— Ты что, дурак?! Молодая жена всего в тысяче километров, а он чего-то думает! Считай себя в отгуле, бери билет на самолет, и чтоб тебя тут не было!

Никаких отгулов у меня не было, и начни меня искать директор, Парфенову сильно влетело бы, но у него такой характер. И благодаря Толе я провел пять чудесных медовых дней в очень симпатичном городе. Ну как мне было быть недовольным таким начальником?

Пожалуй, меньше всего я получил от начальника ЦЗЛ Николая Павловича Меликаева, но нашей вины (моей и его) в этом не было. Я как-то сразу начал заниматься основной технологией — тем, что являлось планом завода, а Николай Павлович занимался выплавкой новых сплавов, и в этом он был дока, но мне это было мало интересно. Конечно, если Меликаев привлекал меня к работе в экспериментальном цехе, то я добросовестно делал то, что требовалось, да и всегда был в курсе того, что плавил экспериментальный, и какие исследования там проводятся. Но это было не мое.

Зато просто трудно оценить то, что я получил от Николая Васильевича Рукавишникова, который в то время был начальником производственно-технического отдела завода. Напомню, что по диплому я был сталеплавильщик, поскольку Кадинов был стале-

Н.В. Рукавишников

плавильщик, и всю учебу в институте я занимался проблемами стали. Мало этого, ферросплавное производство я считал однообразным и крайне неинтересным по сравнению со сталеплавильным, И ни работа на ферросплавных заводах во время практики, ни работа в цехе № 4 к этому ничего не добавили — я продолжал пребывать в уверенности, что технология производства стали более интересна. Рукавишников наставил меня на путь истинный, и именно он показал мне все сложности и проблемы выплавки кремниевых сплавов, показал то, что ни в одной книге не прочитаешь — ученые, пишущие книги, просто не подозревают, что такие проблемы или такие факты есть. Рукавишников был практик с острым умом, исключительной наблюдательностью и неизбывной любознательностью. Последующие 14 лет моих собственных исследований технологических процессов не дали никаких фактов, которые опровергли бы те установки, которые сразу же задал мне Николай Васильевич.

Работали мы с ним очень мало, так как его просто выжил с завода Топильский, но передал мне Рукавишников очень много, даже в материальном смысле. Он оставил мне свою небольшую, но тщательно подобранную библиотеку книг по технологии, причем пара книг была довольно редких. Оставил коллекцию образцов материалов, которые образуются в печи в разных условиях, научил на глаз оценивать шлак, оставил коллекцию фотографий обломков электродов. Более того, это он обратил мое внимание на общепринятое тогда заблуждение, что электроды ломаются от термических напряжений, и показал, насколько важна равномерность усадки электродной массы при спекании. Как исследователя он научил меня очень многому, но главное, указал направления наиболее эффективных исследований. Смешно, но он невольно придал мне уверенности в себе и в плане написания текстов.

Дело в том, что он не мог писать — не мог излагать мысли на бумаге, но и я ведь толком не знал, могу ли я это делать. Одно дело написать текст дипломного проекта или письма жене, а другое дело — текст для публикации в открытой печати. Напечатают, а потом все смеяться будут. И вот как-то Рукавишников объяснил мне свою проблему, дал свою статью для какого-то журнала и попросил ее исправить. Написана она была черт знает как, даже удивительно, поскольку устно Рукавишников все объяснял прекрасно. Я попытался исправить его текст — не получается. Тогда я сам написал текст этой статьи, своими словами объяснив читателям то, что Рукавишников хотел. Ему понравилось, и статью, по-моему, напечатали, а я получил уверенность в том, что у меня его проблемы нет: худо-бедно, а излагать мысли на бумаге я умею.

После того как Друинский перевел меня в ЦЗЛ, жизнь моя стала прекрасной. Я имел ту работу, которую хотел, и при этом мне было наплевать на карьеру на этом заводе, а это давало упоительное чувство свободы и независимости. Мне не надо было ни перед кем унижаться, и ничего ни у кого не надо было просить. Я вам не нравлюсь? Увольняйте! Не дадите мне квартиру? А она мне и не нужна! Выговор мне по партийной линии? А я беспартийный! Вот и возьми меня голыми руками.

Но тут я совершил две глупости одну за другой, собственно, глупостями их не назовешь, но если бы я знал, чем они закончатся, то я бы, наверное, не стал бы их совершать, правда, и жизнь моя могла бы сложиться по-другому. Первая глупость была связана с общественной работой.

Желающих меня в нее запрячь было много, и первый, конечно, комсомол. Меня сходу включили в состав бюро завода. Мне, обозленному за свое направление в Ермак, это совершенно не улыбалось, но мне кто-то дал дельный совет соглашаться и не рыпаться, но ничего не делать, — тогда сами от тебя отстанут. Я так и поступил. Поэтому кроме каких-то обычных субботников мне запомнилось два случая.

Как-то комсорг завода Петя Разин взял меня на какое-то рабочее заседание горкома комсомола, которое вела молодая казашка, а я уселся рядом с очень яркой девушкой, но, как бы это сказать, таких габаритов, которые коня на скаку останавливают. Звали ее, по-моему, Вера. Я начал с ней заигрывать и вижу, что «эти глаза не против». Но это знакомство после окончания заседания и закончилось — назначить ей свидание я не решился — уж больно это был не мой размер. Но через пару дней Петя мне говорит, что казашка, второй секретарь горкома, приглашает меня в субботу на день рождения. Я очень удивился, поскольку мы с нею только поздоровались и попрощались, но я все же купил какой-то подарок и пришел. Она была холостячка, жила в однокомнатной квартире, день рождения предполагался по-казахски, т. е. с обязательным бешбармаком, которого я на тот момент еще не ел в натуральном виде, т. е. так, как его готовят казахи, и с тем ритуалом, с которым они его едят. Однако это не главное, главное, что гостями был Петька с женой, я и… эта Вера! Ага, сообразил я, вот кто меня пригласил. Я повеселел, и с совершенно лишним (это выяснилось позже) энтузиазмом стал поднимать тосты за хозяйку. Однако тут звонок в дверь, и входят еще две казашки — красавицы! Я уже начав танцевать с Верой, бросил это дело и переключился на них, причем так до конца и не выбрав, которая мне нравится больше. Я, конечно, видел, что Верка на меня уже волком смотрит, но эти казашки были ослепительно хороши.

И тут кончается очередной танец, и я вижу, как Вера манит Меня в прихожую. Я выхожу, а она закрывает дверь и бац мне пощечину! Оделась и ушла. Я, конечно, обрадовался, во-первых, уже некому будет на меня волком смотреть, во-вторых, нафига мне такая подруга, которая чуть что и сразу в морду? Довольный, что все складывается удачно, вернулся к компании, но все дело испортил Петька Разин. Жена его от себя далеко не отпускала, и он сидел и только и делал, что наливал. А я сдуру пил и вот почувствовал, что еще немного, и я упаду прямо на стол. Пришлось резко прощаться и уходить, меня не отпускали, видя мое состояние и учитывая, что была зима и сильный мороз, но я на него и надеялся, действительно, на улице стало легче, и я благополучно добежал до кровати в общаге, благо город маленький, и все рядом. Вот так позорно отрекомендовал я себя горкому комсомола.

Второй запомнившийся случай — это отчетно-перевыборная конференция горкома. Я был избран делегатом, но пошел потому, что делегатом была и Лопатина. В зале я четко забил возле нее место и предпринимал все меры, чтобы ей понравиться. Впереди сидел Валентин Мельберг и ревниво шикал на нас, дескать, мы мешаем ему слушать выступающих. А что их слушать? Не соловьи, небось! Правда, к концу прений случился какой-то шум, кто-то переругивался из зала с президиумом, но, наконец, всех распустили на двухчасовой обед, во время которого в типографии должны были отпечатать бюллетени для голосования.

Наша заводская делегация, само собой, пошла в столовую «через гастроном», а обед начали с компота, чтобы освободить стаканы под водку. И, как говорится, уже хорошо гудели, когда к нам подошел представитель делегации ГРЭС и начал ругать секретаря горкома комсомола, я уже забыл его фамилию, помню только, что она была на букву Ш.

Суть обиды была вот в чем. Были у ГРЭС какие-то критические замечания к горкому, наверняка, в целом терпимые, делегация ГРЭС подготовила выступающего для их оглашения. Но этот Ш. счел себя уже опытным номенклатурным волком и применил обычный в таких случаях прием — он поставил этого выступающего в конец списка, а впереди пустил болтливых и косноязычных зануд, которые замучили своими речами всех делегатов. И после двух или трех часов слушания этой белиберды, он предложил залу прекратить прения, так и не дав выступить делегату ГРЭС с критикой. Зал обрадовался и тут же проголосовал, грэсовцы пробовали возмущаться, но Ш. сослался на уже состоявшееся решение конференции. На конференции, само собой, присутствовали представители обкома комсомола, и Ш. хотел выглядеть перед ними уж очень хорошо. Это ему дорого обошлось.

Поскольку мы, заводчане, уже разогретые «компотом», тоже обиделись за грэсовцев, то дружно решили вычеркнуть Ш. из бюллетеней. Однако этого было мало. Ведь город был молодой, детей много и абсолютное большинство делегатов были школьниками или учащимися училищ и техникумов. А они, по малости лет, с нами не пили (мы бы им пить не дали — в те годы на пьющих несовершеннолетних смотрели очень плохо). Однако тут все дело решил один татарин, конструктор нашего заводского проектно-конструкторского отдела.

Я уже не помню, где именно проходила эта конференция, но зал был внутри здания, и фойе были с обеих его сторон. Голосовали так. Делегаты входили в боковую дверь, поднимались на сцену, там получали бюллетени, спускались со сцены и шли вдоль второй стены и рядов кресел к столику, на котором были карандаши для вычеркивания, а затем — к урне для голосования. После чего выходили из зала в фойе.

Этот татарин пошел в числе первых, проголосовал, но не вышел, а сел в кресло возле столика, и когда к столику подходил школьник, то татарин командовал ему: «Ш. вычеркивай!» И что школьнику было делать? Сидит солидный дядя в костюме и при галстуке и дает команду. Может, так и надо? Детки послушно вычеркивали. А этот Ш. вместо того, чтобы посидеть с нами в столовой, повел куда-то поить представителей обкома по примеру тогдашней номенклатуры. Вернулся в зал, когда голосование уже заканчивалось, и его довольная морда говорила, что он был в уверенности, что все идет по плану.

Это сильно разозлило счетную комиссию, которая даже намека не дала президиуму о том, что произошло. Собрались в зал слушать итоги. Председатель счетной комиссии начал зачитывать голоса, поданные за членов нового горкома. Начал с буквы «а» и звучало это: «А» — 220 — «за», «против — нет». И так вниз по списку по алфавиту. Ш. был благодаря своей фамилии последним. Доходит председатель и до него и оглашает: «Ш. - 40 — «за», 180 — «против». Надо было видеть, как в президиуме вытянулись лица Ш. и представителей обкома. А председатель счетной комиссии невозмутимо продолжает, Что в составе горкома не хватает одного члена, и предлагает добрать его открытым голосованием. Зал радостно поддерживает эту идею, тут же называют фамилию нового кандидата в Члены горкома и тут же зал за него голосует мандатами. Конференция закончилась, а мы поехали расслабляться, раз уж этот день оказался нерабочим.

Мы об этом быстро забыли, но много лет спустя, я как-то рассказал этот случай в компании, в которой оказался компетентный слушатель. Он, в свою очередь, сообщил, что этот случай произвел большие кадровые изменения не только в комсомольской номенклатуре вплоть до ЦК ЛКСМ Казахстана, но выговоры получили и партийные органы за то, что не знали истинного настроения комсомольцев города Ермака и предложили им не того секретаря. Но дело было не в этом. К тому времени вступление в комсомол было уже традицией, а комсомольские вожаки уже до того опустили себя формализмом и явным желанием карьеры, что персонально никого не волновали. Что Ш., что Б., что X. -какая разница?

Дело было в нашем татарине, который занял очень удобную позицию, и в том, что мы в обед не только компот пили.

Эти случаи я рассказал для показа атмосферы того времени, меня же они совершенно не задевали в отличие от выборов в совет молодых специалистов завода.

Ввиду моего холостяцкого положения заводской комитет комсомола решил спихнуть на меня должность председателя Совета молодых специалистов. Тут дело было серьезным, тут речь уже шла о работе на моих друзей, товарищей и приятелей, тут распределение квартир и, возможно, еще каких-то благ, о которых я так и не узнал. Отказываться было нельзя, и я согласился. Чтобы все молодые специалисты со мною познакомились, мне поручили выступить на отчетно-перевыборном собрании. Я подготовил резко критическое выступление, но по большому счету речь скорее всего шла о каких-то пустяках, думаю, что о качестве пищи в столовых и т. д. и т. п. Но я повернул выступление так, что в этом виноват директор завода Топильский. Строго говоря, мне необязательно было так выступать, но и он мог бы отнестись к этому спокойнее. А он тут же дал команду президиуму собрания, и те не только не предложили меня председателем, но и вычеркнули из членов Совета. Мне-то, в конечном счете, это было даже на руку: баба с возу — кобыле легче.

Но Топильский принял мое выступление близко к сердцу, я это понял на следующий день, когда зашел в техотдел, а работавшая там жена Топильского Марина Александровна с удивлением посмотрела на меня и сказала: «А ты, Юра, оказывается, храбрый портняшка!» Поскольку молодых специалистов в техотделе не было, то узнать о моем выступлении она могла только от мужа — ~ вот на такие пустяки Топильского хватало, а задуматься, почему кадры с завода разбегаются, нет.

Так что у нас и так с самого начала любви с Топильским не получилось, а тут он еще и обиделся на меня за критику, а мне, как оказалось, это было совершенно ни к чему.

Чтобы закончить тему общественной работы, скажу, что помимо председательства в цехкоме, я несколько лет возглавлял заводское Общество рационализаторов и изобретателей. Но эту должность мне дали собственно за мою активность в этой области. В принципе, она налагала и определенную ответственность — нужно было подталкивать народ, чтобы подавал побольше рацпредложений, и дальше пробивать их через плановый отдел, чтобы по заводу росло как количество рационализаторов, так и экономический эффект от новшеств. Работали мы под шефством Друинского, а поэтому завод и область выделяли Обществу деньги, на которые мы покупали призы лучшим по году рационализаторам и с Валерой Артюхиным и Ниной Атаманицыной устраивали в ДК ежегодные конференции. С семьями, застольем и танцами.

Я придумал для Общества эмблему и заказал значки с нею. Эмблема имела вид круга с надписью по ободу, а в центре был рисунок «Мыслителя» Родена. Тут вышел казус — заводской художник, местный умелец, никогда не видел фотографии этой скульптуры, а я не мог ему объяснить, что нужно нарисовать. Поиски фотографий ничего не дали, но в каком-то юмористическом журнале я наткнулся на карикатуру, в которой «Мыслитель» был посажен на унитаз. Я принес ее художнику и распорядился, чтобы он карикатуру перерисовал, но унитаз убрал и посадил «мыслителя» на камень. Тот так и сделал, получилось неплохо.

Но вернусь к теме. Итак, первой моей глупостью была публичная критика Топильского без учета его мстительности, о которой меня предупредили. А вторая глупость заключалась в том, что я показал ему свою деловитость. Вообще-то показать деловитость — это хорошо, это полезно.

Но не тогда, когда у тебя в директорах придурок.

«Дурными» я называл дела, которые мне поручали делать, Но которые никаким боком не относились ни к моей должности, Ни к кругу моих обязанностей, более того, на заводе были люди, обязанные делать эти дела, но в силу разных причин эти дела все же поручали мне. Такие дела — это большая честь, это признание тебя как человека, способного разобраться в любых вопросах и добиться в этих вопросах успеха, но мне по тому времени было плевать на эту честь, поскольку эти дела отвлекали меня от той работы, которой я хотел заниматься.

Первое такое дело случилось в конце 1973-го, за неделю до Нового года. Точно уже не помню, но, по-моему, меня вызвал Друинский, поскольку Топильский вряд ли стал бы со мною общаться, и сообщил, что меня отправляют в командировку. Проблема: с нового года экспортная продукция завода должна сопровождаться накладными нового образца — с дублированием текста накладной на английском языке. Без бланков этих накладных железная дорога не будет принимать вагоны, следовательно, завод не выполнит плана по экспорту, а это для всех «прощай премия». Моя задача — съездить в командировку в Алма-Ату и разместить в типографии заказ на эти бланки.

Я обрадовался — тоже мне задание! Всего-то навсего какие-то бумаги в типографию передать, но зато на халяву за казенный счет съездить в Алма-Ату, в которой я еще не был. Увидев мою радость, Друинский посмотрел на меня как-то с сомнением, понимая, что я не понял, что мне предстоит, и отправил в отдел сбыта узнавать подробности.

Немного поясню. Это задание в наш век — век компьютеров и множительной техники — кажется смешным, но в то время основной множительной техникой была пишущая машинка да громоздкий аппарат «Эра», который занимал целую комнату и делал одну копию чуть ли не минуту и то — на специальной бумаге. Большие тиражи можно было сделать только в типографиях, а нам было необходимо таких бланков пара тысяч на год.

Второе. В СССР был строжайший надзор за размножением текстов. К примеру, в здании заводоуправления, открытом для всех круглые сутки, под охранной сигнализацией находились всего 4 комнаты: касса, спецотдел (секретная почта), комната с «Эрой» и комната с пишущими машинками машбюро. Скажем, кабинеты директора и главного инженера такой защиты не имели. Для того, чтобы в типографии что-то отпечатать, нужны были месяцы согласований в разных инстанциях — нет ли в размножаемых текстах какой-то крамолы? (За газеты ответственность несли редакторы.) А тут еще и текст на английском языке, т. е. требовался компетентный переводчик. Более того, типографии, имевшие латинский шрифт, были только в Целинограде и Алма-Ате, значит, согласовывать текст мне потребовалось бы в чужих городах, без поддержки своих руководителей. Кроме того, заказы в типографию надо делать заблаговременно, чтобы типографии включили их в план, а эти планы квартальные, т. е. заказ надо делать месяца за три до квартала, в котором будет выполнен заказ. А я, наивный, полагал, что меня посылают в Алма-Ату на экскурсию! Но это была еще не вся подлянка.

Пошел я в отдел сбыта, и там Вадим Храпон раскрыл мне глаза. Предупреждение, что бланки будут сменены, мы получили еще в начале года, но на заводе бланки в типографии заказывал административно-хозяйственный отдел. Сбыт сразу же передал образцы бланков туда, но начальница АХО Валя П-ва была любовницей директора завода Топильского и вела себя соответствующе этому статусу.

Отвлекусь на любовниц. Для нашего завода — это смех и слезы. Город же маленький, и как такое дело в тайне удержать? Ведь все вокруг знакомые. Уж не помню, сколько об этом слышал, но не один раз, как хоронили любовников, задохнувшихся в гаражах от выхлопных газов автомобиля, двигатель которого не глушили для тепла. А директору иметь любовницу — это «во-още»! Его же знают все абсолютно. Куда спрячешься?

Как-то сидим, выпиваем в мужской компании, не хватило. Гриша Косачев побежал, благо магазины у нас в городе до 22–00 работали. Прибегает, рассказывает.

— В очереди у винного отдела уткнулся в спину (Гришка невысокого роста) мужику. Мужик берет «огнетушитель» (портвейн в бутылке 0,75 л), и вдруг я вижу, что это Топильский! Я — «здра-сте», а он смутился, что-то буркнул и шмыг из магазина.

— Так, — итожит Володя Атаманицын, — это он к Вальке пошел.

— А чего он жлобится на шампанское или коньяк?

— Коньяк, водка и шампанское сразу по мозгам бьют, а портвейн постепенно тебя забирает, — компетентно разъясняет Володя. — И для этого дела лучше портвейн.

— Бедный Петруша, — сочувствует Топильскому Косачев, — ему же негде спрятаться с Валькой! Взяли мы на заводе автобус и поехали в Павлодар на футбол болеть за «Трактор», и он выиграл. Ну, мы после матча и заехали в ресторан эту победу отметить. Завалились в зал всей компашкой человек в 25, зал пустой, заняли столики, вдруг видим — в углу за столиком Топильский с Валькой! В Павлодар уехали от чужих глаз, а мы и тут! Ну, мы так тихонько, вроде не заметили, быстренько из кабака свалили и поехали в другой.

Но вернусь к теме моей командировки. П-ва ткнулась размещать печатание этих бланков, но типографии области их не брали из-за отсутствия шрифта, а искать нужные типографии ей было лень. В декабре сбыт пошел в АХО за этими бланками, тут-то все и выяснилось. Директор любовницу в обиду не дал, свалил вину на остальных, а Друинскому поручил решить вопрос. Вадим Храпон, исходя из реальности, считал, что если я найду в Алма-Ате типографию, где эти бланки можно напечатать, то это уже хорошо, а если сумею разместить в ней заказ, то это будет подвигом, потому что завод потом подключит всех, чтобы заставить эту типографию отпечатать бланки побыстрее.

Пошел в АХО к П-вой, та железным голосом, как будто я у нее работал, вручила мне приказ, командировочное удостоверение и образцы бланков и распорядилась, чтобы я немедленно получил деньги, купил билет (мне его уже забронировали) и чтобы завтра был в Алма-Ате. Получаю деньги — что-то очень много, смотрю в командировочное — а командировка-то у меня на месяц! Ни фига себе! Спустя уже много времени, я, став более опытным, понял, что мною просто прикрывались. Никто не верил, что эти бланки можно быстро отпечатать, а посему, когда начнется срыв экспортных поставок, Топильскому нужно было предметное подтверждение своего энтузиазма в решении этого вопроса — ему нужна была возможность говорить начальству: «У нас человек специально сидит в Алма-Ате, да вот ничего сделать не можем!» Вот он и выбрал для этого дела самого ненужного на заводе человека — меня.

Купил билет на завтра на дневной рейс, а вечером меня вызывает Друинский. Сказал, что подключил обком, а тот пообещал подключить ЦК. В аэропорту Алма-Аты меня будет ожидать инструктор Павлодарского обкома, который учился в Алма-Ате в Высшей партийной школе, он устроит меня в гостиницу и свяжет с необходимыми людьми в ЦК Компартии Казахстана. Дал фамилию этого инструктора и приметы для его опознания при встрече.

Как хорошо известно, жизнь — это чередование черных и белых полос. Наутро началась у меня черная полоса.

Дело в том, что у нас стояли морозы 25–30 градусов, я послушал прогноз погоды в Алма-Ате: там обещали на завтра плюс 17. А как мне одеваться? Володя Шлыков и предложил одеться легко, а в аэропорт Павлодара он доставит меня на «ЗиЛ-130», который шел в нужное время в Павлодар за грузами для завода. Вот я и оделся в командировку в легкую болоневую куртку и в туфли на тонкой подошве. Сел в «зилок» с водителем, повернули на трассу, начали нагонять «площадку» со щебнем, был встречный ветерок, с «площадки» слетел кусок гравия и нам в лобовое стекло. Стекло мелкими осколками упало нам на колени. Водила вернулся на завод, а я остался на ветру в степи, голосуя попутки. За те минут 10, пока дождался рейсового автобуса на Павлодар, замерз как собака. Добрался до аэропорта, дрожу от холода, а там ветром выдуло витринное стекло на фасаде, и в зале регистрации холодно, как на улице. Побежал в ресторан на втором этаже — там теплее, выпил 100 грамм коньяка, и вот передают начало регистрации на мой рейс. Доел, что заказал, спускаюсь из ресторана, а меня с рейса сняли, так как я якобы опоздал. Я пошел скандалить, начальство морды воротит, но на рейс не посадили (хотя по времени регистрация на него еще не закончилась), а исправили билет на вечерний рейс. Но ведь меня человек ждет с этим рейсом, и это наше единственное место встречи! Знающие люди в аэропорту объяснили, что мой рейс выполнял Як-40, а в нем всего 28 мест, а работникам аэропорта нужно было посадить на него «блатного» или начальство, вот они и посадили, а последнего, пришедшего на регистрацию — меня, с рейса сняли. (С тех пор я строго следил, чтобы при регистрации на авиарейс не оказаться последним!)

Поздним вечером сел в Ту-154, в салоне тепло, и я сразу уснул. Проснулся от удара шасси о бетон, смотрю в окно и вижу неоновую вывеску «Балхаш». Только подумал, с чего бы это в аэропорту Алма-Аты ресторан с названием «Балхаш» строить, когда объявили, что в Алма-Ате туман и мы сели в Балхаше. В аэропорту этого города ночь простоял в толпе пассажиров всех алмаатинских рейсов, согреваемый злорадством, что и мой дневной рейс тоже тут, а значит, тот «блатной», которого вместо меня на Як-40 посадили, тоже тут толчется. А к утру совсем весело стало. Алма-Ата полуоткрылась и начала принимать самолеты с пилотами 1-го класса, такие были на Ту-154, а вот на Як-40 пилоты второго класса. Поэтому я улетел, а «блатной» остался в Балхаше ждать, пока туман в Алма-Ате окончательно рассеется.

Вхожу в аэропорт Алма-Аты, а на душе тоскливо — что дальше делать, где ночевать? Ищу переговорный пункт, чтобы переговорить с заводом, и утыкаюсь в Горелова — в нашего главного энергетика. Федор Арсентьевич пытался улететь в Павлодар, но как только я обрисовал ему ситуацию, сразу же начал опекать земляка — дал мне адрес гостиницы, из которой выселился, и рассказал, как туда устроиться. Ага, жизнь стала налаживаться! (Тут должен повторить, что это же был СССР, билеты на транспорт стоили дешево, народу ездила уйма, гостиниц не хватало, и устроиться в них просто так было практически невозможно.)

Устроился в гостиницу, оставил там шапку (в Алма-Ате, действительно, было очень тепло), нашел ВПШ, узнал, где их общага, и к вечеру разыскал инструктора. Договорились завтра в 10–00 встретиться у ЦК. Совсем хорошо: иду по графику с опозданием всего на сутки.

Утром просыпаюсь, а в гостинице все воют: в Алма-Ате минус 25 градусов! Уверяют, что такого и старики не помнят. Короткими перебежками, отогреваясь в попутных магазинах, добежал до ЦК. Сначала попали к Уржумову, кем он был тогда, не помню, возможно, заведующим отделом. Простой рыжеватый дядька, в сером прилично поношенном костюме, посадил меня за стол, заказал секретарю чай, и пока я пил, расспрашивал обо мне и о заводе. Потом пошли вместе с ним то ли к завотдела, то ли к секретарю по пропаганде, поскольку издательства и типографии были в его ведении. Этот был щеголеватым, лысым и довольно молодым, но к Уржумову отнесся с уважением и тут же начал разыскивать по телефону типографии с латинским шрифтом. Первой в списке оказалась типография Академии Наук Казахстана. Предложил мне начать с нее, но дал мне свой телефон на случай, если там у меня не получится.

Маленькое двухэтажное здание типографии. Директора пока нет. Спускаюсь перекурить на первый этаж, а там курит худой мужик в синем халате, и вид у него человека, которому забыли дать опохмелиться. Поболтали, он оказался мастером и единственным начальником в печатном цехе, я сказал зачем приехал, показал образец бланка, он соответственно сказал, что им это как два пальца обмочить, но без директора ничего сделать нельзя. Я от нечего делать попросил его показать их оборудование, и он показал линотипные машины, как отливают строки, как их собирают и т. д. — все это оказалось очень интересным. Но тут пришел директор, и я пошел к нему.

Это был большой босс: сесть не предложил, разговаривал через губу, мои бумаги отбросил и заявил, что они подобной чепухой заниматься не будут. Я ему говорю, что это просьба ЦК, а у дурака хватило ума заявить мне, что ЦК в их вопросах не разбирается. Ага, я тебя за язык не тянул! Выхожу в приемную и прошу секретаршу разрешить позвонить по телефону, звоню и объясняю пропагандисту в ЦК, что я разговаривал с исполнителями и те говорят, что запросто могут этот бланк сделать, но директор не хочет.

— А вы ему говорили, что это просьба ЦК? — поинтересовался пропагандист.

— Да, — скромно ответил я, — но он сказал, что ЦК в их вопросах не разбирается.

В трубке послышалось обиженное сопение пропагандиста.

— Где вы?

— В приемной директора типографии.

— Никуда не уходите!

Через пару минут из кабинета как ошпаренный выскочил директор и позвал меня к себе. Зло подписал мою заявку, определив исполнение заказа во втором квартале 1974 года. Я попросил у него разрешения самому отнести подписанную им заявку в бухгалтерию, чтобы мне там оформили заказ и выписали счет для оплаты. Он разрешил.

И я вошел в азарт — я уже чувствовал, что черная полоса моей жизни сменяется белой. В бухгалтерии, оформив заказ, я предложил самому отнести его в цех — тому самому мастеру. Отдал бумаги и предложил ему перекурить, а в коридоре завел разговор, что скоро праздник, а мне придется сидеть здесь, и что я заплатил бы ему червонец, если он наберет бланк и сделает пробные оттиски. У мастера заблестели глаза, он взял червонец, написал мне расписку, чтобы я не расплачивался своими деньгами за государственные проблемы, побежал в цех, в считанные минуты отлил строки, набрал бланк и вручную откатал мне несколько оттисков.

Я сел проверять, он нетерпеливо топтался рядом, я исправил ошибки, он настроился прощаться, но я не согласился — работы на червонец было сделано еще очень мало. Мужик торопливо перелил ошибочные строки, снова набрал бланк и сделал оттиск — ошибок не было. И тут я попросил его откатать пару сотен бланков, что, по моему мнению, даже вручную заняло бы минут десять. Но у мужика «трубы горели», ему было некогда, и он предложил мне пойти пообедать и вернуться через час.

Возвращаюсь через час — мужик сидит за столом и весь светится Удовольствием, само собой, от него уже тянет спиртным.

— Ну, что — откатаем пару сотен? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает счастливый мужик, — я их уже сделал.

Поднимает с пола упакованную пачку в две тысячи штук моих бланков (их, пока он бегал пить, его работницы на печатной машине сделали) и дарит их мне! Вот так!

Я на радостях отнес бланки в гостиницу, купил билет на вечер следующего дня и пошел в кабак. Ресторан оказался национальным и безалкогольным. За столиком со мною сидел молодой казах, который был в этом кабаке как дома, слово за слово мы с ним разговорились и стали дружно ругать советскую власть и советские порядки. Он спросил, не еврей ли я, я удивился — почему? Он пояснил, что все диссиденты, которых он встречал, были евреи. Для душевного разговора чего-то не хватало, но тут оказалось, что для постоянных посетителей ресторана тот чай, который в белых чайничках разносили официанты, был вовсе не чай, хотя пить пришлось медленно и из пиалок. Наклюкались мы с этим казахским националистом «чая» до тяжелого состояния, но до гостиницы я все же добрался без приключений.

(Помню, когда читал Хемингуэя, то меня страшно раздражало, что его герои на каждой странице пьют, пьют и пьют. А вот теперь отмечаю, что что-то и у меня подозрительно много выпивок. А я-то вроде и не любитель… Ну да ладно.)

Через день уже в Ермаке в толпе народа вхожу в здание заводоуправления, иду к Парфенову рассказать о своих приключениях. Звонок из приемной — меня срочно к директору. А как он узнал, что я приехал? Беру документы и пачку бланков, иду к нему, Топильский с грозным видом сидит за столом, а за его спиной Валя П-ва. Ага, понятно, это она меня увидела.

— Как ты посмел вернуться?! — рычит директор.

— А что мне в Алма-Ате делать? — невинно вопрошаю я. Топильский аж поперхнулся от моей наглости.

— Ты обязан был сидеть там, пока не оформишь заказ! Я кладу перед ним бумаги.

— Вот заказ, вот документы на оплату. И вот, — я грохаю на стол пачку, — две тысячи готовых бланков!

У Вали челюсть отвисла, Топильский с удивлением уставился на мои трофеи.

— А как ты это сумел?

— Нашел в типографии подходящего мужика, дал ему червонец (вот расписка), и он мне отпечатал бланки.

Топильский обернулся в Вальке.

— Деньги ему надо вернуть. Валька кивнула.

Через день мне принесли приказ, в котором я «за своевременное обеспечение завода документами для отгрузки металла на экспорт» премировался 30 рублями. Но лучше бы я этого приказа не видел, поскольку Валька П-ва за это же премировалась 90 рублями. Ну и порядки на этом заводе!

Тогда я этого не понимал и уж потом, сам став начальником и получив в подчинение людей, понял, что выполнением этого задания в Алма-Ате я создал себе авторитет очень ценного работника, потом я сам таких работников, способных любой ценой сделать дело, очень ценил. Неважно, что они пока чего-то не умеют — потом научатся, важно, что, поручив им дело, можешь быть за него спокоен — если уж они его не сделают, то вряд ли кто другой сделает.

Теоретически я знал, что в достижении любого дела требуется упорство, но тут я предметно увидел, что и в таком организационно-административном деле упорство тоже дает результаты. Ведь если бы я смутился от того, что меня выгонял директор типографии, то мог бы потом обойти типографии Алма-Аты, меня отовсюду бы выгнали, и я бы вернулся на завод ни с чем. Но от меня тогда зависела премия тысяч человек, мне не хотелось брать на душу грех, что это из-за меня, вернее, из-за меня тоже, они ее не получат. Это заставляло быть упорным. А упорство давало результаты. Это же упорство показало мне шанс в виде нуждающегося в опохмелке мастера, и я этот шанс использовал. Я и дальше буду давать примеры, когда результат достигался, скорее, все же упорством, упрямым желанием получить нужный результат нежели умом. Хотя можно сказать и так: упорство заставляло ум шевелиться. Я делаю это отступление потому, что в жизни вижу очень много людей, пасующих перед первым же препятствием, и уйму, которые и к препятствию не подходят, а пасуют уже перед собственными мыслями о тех трудностях, которые, может быть, возникнут. Это часто очень болтливые, но абсолютно бесполезные для дела и жизни люди.

Думаю, что результаты командирования меня в Алма-Ату удивили Топильского и изменили его мнение обо мне: если раньше я был просто бездельником, прячущимся в ЦЗЛ, то теперь я стал бездельником, от которого можно получить некий толк. И этот придурок стал от меня этот толк получать. Делал он это так.

Прихожу я на работу, а меня ждет приказ о том, что в связи с производственной необходимостью я назначаюсь диспетчером завода. По советскому Кодексу законов о труде работника можно было перевести на другую работу без его согласия на срок не более то ли месяца, то ли трех месяцев. И пошло-поехало. Заканчивается срок текущего приказа, я выхожу на работу, а через неделю новый приказ о том же. На заводе в диспетчерской службе четыре диспетчера и старший диспетчер. У каждого где-то по 40 календарных дней отпуска да плюс они болеют, поэтому вполне можно было ввести в штат шестого человека для подмены остальных — работал бы в диспетчерской 200–250 дней в году, а остальное время в производственно-техническом отделе, да плюс его собственный отпуск. Человек бы осваивал эту работу и был бы ею доволен. Но нет, Топильский штат диспетчеров пополнить не давал, а подписывал и подписывал приказы о назначении диспетчером меня. Не дает гад работать в ЦЗЛ, и все! Юра Максименко, старший диспетчер, уже, бывало, заходит ко мне в метлабораторию с очередным приказом и сам чуть не плачет:

— Юра, гад буду, я ему предлагал назначить диспетчером трех человек из цехов на выбор. И люди соглашаются работать диспетчером хоть постоянно, хоть временно. А Петруша ни в какую — только тебя!

Должность диспетчера завода одна из тех, которые должностью делают люди, на этом месте работающие, одна из тех, на которых не место красит человека, а человек место. То есть, если заинтересуется человек этой работой, то без этого человека вскоре перестанут обходиться, а другой может просто работать на этой должности «от и до», и тогда, в принципе, такого работника легко заменить на любого другого, а свою должность такой человек сделает никчемной.

После старого фильма о корабелах, должность диспетчера завода порою стали называть «ночной директор», и действительно, если диспетчером поставить человека опытного, хорошо знающего завод и все взаимоотношения в нем, то такой человек может найти директорские решения возникающих ночью проблем и отдать по ним распоряжения, с которыми утром согласится и сам директор. Такой человек действительно будет для всех необходимым ночным директором, но ему обязательно нужны соответствующий опыт и соответствующее присутствие духа.

А если нет опыта, как это было у меня, и нет желания его приобретать, как это опять же было у меня, то такой диспетчер обречен быть телефонистом и будильником при руководителях завода: что-то случилось такое, решение чего не терпит отлагательства до утра, значит, звони домой директору, главному инженеру или соответствующему специалисту и вези их дежурным транспортом на завод, пусть они решают.

Запомнился мне такой случай. Я дежурил ночью, и в начале девятого утра, когда в цехах только что сменилась ночная смена, а все специалисты только ехали на завод, у меня на пульте одновременно вспыхнули все восемь сигнальных лампочек печей второго цеха — это означало, что весь второй цех остановился одновременно. Чуть позже раздался звонок начальника смены электроцеха, который скороговоркой сообщил, что «вырубилась линия 110 киловольт» и что он занимается этим вопросом, после чего тут же отключился. Я понимал, что звонить ему и расспрашивать о подробностях нельзя — я отвлеку его от ликвидации аварии, но мне-то что делать? Линия электропередачи с ГРЭС до завода напряжением в 110 кВ питала главную понизительную подстанцию № 1 (понижающую напряжение до 10 кВ), от нее — второй цех. Почему отключились его печи, теперь стало понятно — они обесточены, но вопрос оставался — мне-то, пресловутому «ночному директору», что делать?

На мое счастье первым из специалистов завода приехал и зашел в диспетчерскую главный энергетик завода Федор Арсеньевич Горелов, который мне нравился тем, что всегда был невозмутим, как индейский вождь, я даже не могу припомнить, видел ли я его когда-нибудь в растерянном или возбужденном состоянии.

— Федор Арсеньевич, 10 минут назад вырубилась линия 110 киловольт, что мне делать?

— Ты отключил 4-й цех? — невозмутимо спросил Горелов и стал с телефона старшего диспетчера набирать номер ГРЭС.

— Зачем?! — поразился я.

Дело в том, что аварийная остановка печи — это ЧП, причем обо всех аварийных остановках каждой печи длительностью более 20 минут мы в конце суток сообщали в Москву в министерство, а здесь мало того, что у нас уже остановлено 8 печей, так Горелов считает, что нужно отключить оставшиеся 8!

— От ГПП-1 запитана циркуляционная насосная завода, сейчас на печах четвертого цеха нет охлаждающей воды, — ответил мне Горелов и стал разговаривать с начальником смены ГРЭС.

Тут меня аж потом прошибло — пересменка, печи на колошниковой площадке уже осмотрены, и бригадиры, мастера и начальник смены осматривают их на отметках или смотрят журналы работы за предыдущую смену. Они могут не видеть коллекторы сброса воды — не видеть, что воды на охлаждение нет! Сейчас печи цеха № 4 работают без охлаждения, следовательно еще немного и начнут плавиться элементы сводов и токоподводы.

Я разом опустил все рычажки вызова всех печей цеха № 4 и рычажок вызова начальника смены. Мне начали отвечать с печей, а я кратко сообщал причину и требовал отключить печь и бежать на соседние печи с этим предупреждением. Через несколько минут на пульте светились и все 8 лампочек печей цеха № А, я вздохнул свободнее — все же из-за меня, дурака, авария не случилась.

Вот для таких дел диспетчером и должен быть не пацан, а опытный мужик, чувствующий завод. Теоретически я, конечно, знал и схему электроснабжения, и схему водоснабжения, благо они висели на стенах диспетчерской. Но то теория, а тут в считанные минуты нужно почувствовать весь завод и принять решение. Конечно, если бы я собирался работать диспетчером и дальше, то я бы все это освоил, но ведь для меня эта работа была изуверским издевательством, придуманным Топильским.

Больше скажу, работа диспетчером делает тебя свидетелем многих оперативных решений, принимаемых руководителями завода, и если хочешь сделать карьеру начальника, то это прекрасная школа. Но я не собирался становиться начальником! Я хотел быть инженером-исследователем!

И я начал «дурить» — начал делать такое, что, по моему глупому мнению, должно было вынудить Топильского больше не назначать меня на эту должность. Вот пара случаев.

Было лето, а мощностей завода по водоснабжению (а снабжал завод водой и город) не хватало. Выхожу диспетчером в смену в ночь (с 21–00), вижу в диспетчерском журнале запись лично Топильского о том, что для накопления воды с 0-00 держать давление питьевой воды на цеха 2,6 атм. Почему 2,6 атм., я понял — самая высокая отметка (этаж) в цехах, на которых проложены трубы пожарно-питьевой воды — 26 метров. Вот Топильский и высчитал, что при давлении в 2,6 атм. вода в этих трубах будет. Но только миновала полночь, как из обоих плавильных цехов звонят — нет питьевой воды даже на отметке 6 метров — Топильский не соображал, что когда вода течет, то возникают потери давления от гидравлического сопротивления в водоводах и трубах. Приказ дал лично Топильский, следовательно, и отменять его мог только он. Надо было позвонить ему домой, но я звоню начальнику смены энергоцеха и говорю, что я, «ночной директор», отменяю приказ дневного директора и приказываю ему, начальнику смены, восстановить давление до 6 атм. Немного поругались, посмеялись, но я взял ответственность на себя, и давление воды по заводу восстановили, благо и начальник смены понимал, что работать без питьевой воды нельзя. А я в журнале жирно зачеркнул распоряжение Топильского, написал: «Отменил» и расписался. Утром несу журнал Топильскому, но, впрочем, об этом разговоре позже.

Или такой случай. Смена в день в субботу, в начале зимы. Заходит в диспетчерскую парень и говорит, что вернулся из длительной командировки, семья его живет в частном доме, профсоюз завез уголь, но не завез дрова, и разжечь уголь нечем. Уже очень холодно, и он просит помочь с дровами, так как у него маленькие дети. Конечно, он играл под наивного, а может, был обижен на свой цехком. Ведь этот работяга, по большому счету, вполне мог занять дров на пару топок у соседей, а в понедельник завезти дрова. Дрова для таких целей отпускал ремонтно-строительный цех — это срезки с торцов досок. Стоили они 4,80 рубля за пачку в два кубометра, но чтобы их выписать, нужно было, чтобы на заводе был и замдиректора по коммерции, и глабух, и работник бухгалтерии, и кассир. Так что мне полагалось предложить парню подождать до понедельника, а пока занять дрова у соседей. Но меня опять нагло назначили диспетчером, и я был обозлен.

Беру дежурный «газон» и еду вместе с этим парнем в РСЦ. Еще и спросил у водителя, есть ли у него монтировка, думаю, что если на цехе ввиду выходного дня будет замок, то сорву его к чертовой матери. Но замка не было, я нашел электрощит, подал на цех напряжение, загнал «газон» в цех И тельфером загрузил в кузов пачку срезок. Тут прибежал сторож цеха из вневедомственной охраны и поднял хай. Я написал ему расписку и отправил машину с дровами и парнем, взяв с него слово, что он в понедельник заплатит за дрова. Сторож не унимался и вызвал милицию, та быстренько приехала, оформила раскрытие хищения с моей стороны на сумму в 4,80 и довольная уехала.

Ну, думаю, придет на меня в понедельник бумага, начнут этот случай разбирать, а я Топильскому и выложу, что и дальше буду Поступать так — не хочет, пусть не назначает меня диспетчером.

И сам потом не мог поверить — в понедельник обо мне и милиция забыла, и Топильский даже слова не сказал!

Смешно, но только много лет спустя я понял, какую глупость совершал — я делал прямо противоположное тому, что хотел. Мне надо было этого парня отправить к дежурному горкома партии, а тот позвонил бы Топильскому и заставил бы его самого заниматься этими дровами. А я своим хулиганством обеспечил Топильскому спокойный субботний отдых. И с водой мне надо было в полпервого ночи поднять звонком Топильского с кроватки и самого заставить отменять свое идиотское распоряжение. И вообще, ни одну ночь не давать ему спать — выискивать на заводе любые происшествия и названивать, названивать, названивать. Он бы быстро забыл обо мне как о диспетчере. А я, по глупости, делал то, что хороший диспетчер и должен делать. Да, молодость, молодость…

Закончилось это безобразие с назначением меня диспетчером только тогда, когда я стал начальником метлаборатории, поскольку теперь перевести меня на работу диспетчером можно было только в виде наказания, а я таких поводов не давал.

Но, пожалуй, больше всего моему авторитету добавила работа по получению Знака качества, эта же работа в конечном итоге много дала мне и в плане понимания того, как устроено бюрократическое управление СССР, да и вообще любой крупной организации. А началось все, как всегда — мне опять начали всучивать работу, за которую я по своей должности не отвечал.

Где-то в октябре 1977 года Парфенов меня «обрадовал», что Топильским решено всю работу по получению заводом Знака качества возложить на меня. Меня эта новость страшно возмутила, и я начал готовить доводы для того, чтобы от этой обузы отбиться. Поясню ситуацию, чтобы вы меня поняли.

СССР к этому времени представлял собою всадника без головы, поскольку после смерти Сталина в стране уже не было вождя, способного самому разобраться в тех или иных стратегических вопросах развития страны. Во главу страны попадали по сути своей мелкие люди (причем чем выше, тем мельче), не только не желающие по-настоящему вникать в проблемы страны, но по своему умственному развитию и не способные на это.

Тут можно привести один характерный пример: Сталин все свои работы, тексты распоряжений, письма, часть заявлений ТАСС и многое другое писал лично — своей рукой — у него не было никаких спичмейкеров. А вот после него руководители СССР не оставили ни клочка собственных текстов, все им писал их аппарат. И эти руководители, как и сегодняшние, начиная от президента и кончая депутатами Госдумы, нагло уверены, что так и должно быть, что они получают деньги только за то, что подписывают и голосуют, а думать за них должны другие люди. Однако эти другие люди, сведенные в аппарат этих руководителей, физически не в состоянии заменить собою идиота или бездельника во главе организации или в кресле Госдумы, и вот почему.

Представьте себя на месте большого руководителя, и предположим, что у вас в аппарат подобраны десять самых умных, самых трудолюбивых специалистов страны. Но управление так устроено, и по-другому его устроить нельзя, что эти 10 человек будут отвечать за ¹/₁₀ вашей работы, они будут специалистами только в ¹/₁₀ части того, что поручено вам. А в ¹⁰/₁₀ этой работы специалистом должны быть вы, т. е. хотя бы в принципе понимать суть всего, что у вас делается. И если вы идиот, «верящий» аппарату, то ваша организация в конце концов потерпит крах, поскольку будет тем, что я называю «всадником без головы». Но вы еще и не найдете 10 специалистов, а если речь идет о Москве, то у вас, скорее всего, будут 10 таких же ленивых идиотов, как и вы, и, что еще хуже, эти 10 будут иметь степень доктора экономических наук, а от этого их идиотизм, раздутый их амбициями, будет безмерен. Вот в такого всадника без головы вырождался СССР (таким всадником давно уже являются США, но это отдельный вопрос), в такого всадника вырождаются управления всех крупных корпораций, когда умирает их основатель и власть переходит в руки их «политбюро» — президента и совета директоров.

Наверное, Л.И. Брежнев и тогдашнее Политбюро ЦК КПСС хотели что-то хорошее, когда решили поднять качество товаров и услуг в СССР, но они ни в малейшей степени не представляли себе, что такое это самое качество и кому оно нужно. А зачем им было это представлять? Они же не Сталин. У них был аппарат и Академия наук СССР, зачем же членам Политбюро было о чем-то самим думать, если можно поручить думать за себя таким умным людям?

А аппарат и его самая тупая часть — Академия наук СССР в том, что такое качество, понимал еще меньше, чем члены Политбюро. Но для аппарата любое решение Политбюро и по любому вопросу имеет вид различных, двигающихся вниз и вверх бумаг, в которых должны быть вписаны соответствующие числа, дающие возможность контролировать и наказывать нерадивых внизу, а также объяснять начальству вверху свою полезность и необходимость награды.

И вот сидит наверху Брежнев, работать ему неохота, старику бы в домино поиграть, да на охоту сходить, но положение обязывает выдвигать инициативы. Какие проблемы? Свистнул аппарату, а тот и придумал, что в СССР продукция очень низкого качества, а, следовательно, надо его срочно улучшить, и тогда, наконец, мы увидим горизонты Коммунизма. Деду, конечно, не объяснили, что горизонт — это такая линия, к которой идешь, идешь и никогда не дойдешь, посему термин «горизонты Коммунизма» был официально принят советским аппаратом агитации и пропаганды.

Политбюро, само собой, обрадовалось, что появилась, наконец, свежая идея, а то Целина уже была, совнархозы были, борьба за прибыль была, бригады коммунистического труда были, а борьбы за качество еще не было, почему же не побороться? И потребовало Политбюро от аппарата и академиков подготовить ему для принятия соответствующую бумагу. Те соответствующую бумагу и подготовили — такую, которая давала им возможность находиться при этой борьбе, но самим ни за что не отвечать — и Советский Союз начал «борьбу за качество продукции».

Взгляните на этот вопрос со стороны, охватив его в принципе. Качество — это то, что нужно потребителю этого товара, а потребитель очень разный — у каждого свой вкус и свои манеры. Для того, чтобы добиться максимального качества, нужно было убрать всех посредников между производителем и потребителем, которые могут на качество повлиять. Во всем мире таким посредником является оптовик, у которого свои потребности и который резко снижает качество товара. А если этих перекупщиков много, то качество падает катастрофически, поскольку оптовики требуют, чтобы товар имел такой вид, при котором его можно было бы всучить любому покупателю, кроме этого, любой товар должен быть способен очень долго лежать на складе и находиться в пути. Между прочим, такого идиотизма в области качества, который явил нам Запад, в СССР не было.

Возьмите продукты с Запада, ведь в них уже столько консервантов, что о вкусе говорить даже не приходится, поскольку сразу нужно говорить об их ядовитости, но они чуть ли не годами сохраняют «красивый» вид. Но едите-то вы не вид, а продукт.

Немудрено, что на рынках появилась реклама «Колбаса — вкус 60-х!», или я слышал, как продавщица объясняла высокую цену такими основаниями: «Это же настоящая армейская тушенка брежневских времен!» Поскольку в России еще осталось достаточное количество гурманов, привыкших к вкусной советской пище, а не свиней, покорно жующих то, что внушает им жевать реклама, то интересны приемы, которые используют на московских базарах продавцы. Как-то я заглянул за базарные ларьки и увидел интересную картину: женщины рвали сетки на красивых пластиковых коробочках с импортными персиками и высыпали их в грязные ящики из неструганной дощечки — «лэйбл» советских колхозов. После этой нехитрой операции персики выдавались за крымские или узбекские. То же происходило и с помидорами, но только их еще и смешивали по крупности — ведь в советских колхозах овощи никогда не калибровались по размерам. Потом эти помидоры выдавались за ростовские или краснодарские. Для примера, реальные крымские помидоры в сезон стоят порою в четыре раза дороже голландских. Но последние, если соотнести с их ценой нынешнюю среднюю зарплату, стоят в несколько раз дороже тех советских, колхозных помидоров и немудрено, ведь паразитов-посредников нужно кормить, и кормит их потребитель, оплачивая высокие цены.

Кроме того, кормить приходится и производителя упаковки, которую опять-таки заказывает не потребитель, а оптовик для удобства сбыта товара любому случайному покупателю. В результате, в стоимости сигарет уже 70 % занимает стоимость их упаковки, примерно столько же стоит упаковка конфетных наборов — то, что потребитель в лучшем случае просто выбрасывает, если не тратит деньги специально, чтобы от этого мусора избавиться.

В СССР было не так, в Союзе тогда оптовиков практически не было, поскольку Госплан и Госснаб играли роль распределителей товаров, а договора заключались с непосредственными потребителями, если речь шла о промышленных товарах, или прямо с торгующими организациями. Поэтому производитель и потребитель могли договориться о тех параметрах качества, которые их устраивают, и в ряде случаев договаривались. Так что если уж партия взялась бороться за качество, то эту борьбу нужно было вести в направлении максимального сближения производителя с Потребителем и устранения любых посредников между ними. Но Для этого нужно было понимать, что такое качество, а понять это было некому.

Помню такой случай. Представители шведской фирмы, оптово торгующей ферросплавами, энергично пытались занять место на рынке и просили меня продать им партию ферросилиция. Однако у меня не было металла с содержанием алюминия до 1,6 % — такого, какой мы обычно продавали на Запад, но был ферросилиций с содержанием алюминия от 1,6 до 2,2 %. Я предложил им взять его, но оптовик отказывался, боясь, что потребители у него такой «плохой» металл не купят. Я ему объясняю, что алюминий является бракующим элементом при производстве только редких сортов стали, а при производстве остальных марок сталь раскисляется ферросилицием вместе с алюминием. Оптовик — торгаш, в технологии ни бэ, ни мэ, посему мне не верил и боялся. Тогда я слетал с ним в Швецию, поехали на сталеплавильный завод, зашли к снабженцу — покупателю этого оптовика, тот тоже торгаш, тоже не решается брать. Я прошу его соединить меня с главным инженером этого завода, чтобы я смог переговорить с ним на одном языке. Снабженец позвонил своему главному, который спросил, в чем вопрос, а когда понял, тут же разрешил покупать наш ферросилиций даже без встречи со мной. То есть даже добросовестные и работящие оптовики из-за своей некомпетентности и специфических интересов являются серьезнейшей помехой в предоставлении покупателю по-настоящему качественной продукции. В СССР их не было, и это было благо, но у нас был другой страшный бич — бюрократический аппарат управления промышленностью.

Поскольку именно он был даже не посредником, а лжепотребителем, поскольку именно он определял, что именно производить, и ему было плевать, устраивает ли это потребителя или нет. А аппарат руководствовался исключительно формальными показателями, ниже я подробно опишу, как он это делал. Кроме того, каждый член аппарата не хотел отвечать ни за что, поэтому впутывал в любое дело огромное количество согласовывающих инстанций, которые тоже ни за что не хотели отвечать, и в результате с началом борьбы за качество реально улучшить качество становилось практически невозможно. Поймите, мы, работники промышленности, люди конечно разные, но даже самому тупому и ленивому не хотелось, чтобы производимую им продукцию покупатели ругали из-за низкого качества. Ну какая от этого радость? Но как ты улучшишь качество, если даже для изменения формы рукоятки настройки бытового радиоприемника в Москве нужно было получить подписи двадцати чиновников, каждый из которых мог запретить ее менять. Причем обращаю ваше внимание, что все эти чиновники сидели в своих креслах для того, чтобы улучшить качество продукции в СССР, т. е. для того, чтобы у приемников, производимых в СССР, рукоятки настройки были лучшими в мире.

Это, между прочим, свойство бюрократического аппарата управления — если ему что-то поручили улучшить, то он это обязательно ухудшит, но об этом не в этой книге.

Подведем итоги. Государственный аппарат СССР начал улучшать качество продукции, и у него сразу же возник вопрос — а как начальство узнает, что аппарат качество продукции улучшил? За что премии и ордена получать-то? И аппаратом была придумана такая блямба, которая должна была ставиться на изделия или на документы к этому изделию, и называлась эта блямба «Знаком качества» или «почетным пятиугольником». Продукция с этой блямбой считалась качественной, но сам аппарат и наша доблестная отечественная наука, сознавая свою глупость, громко об этом заявить стеснялись. Посему на всякий случай вместе с учреждением Знака качества вышел запрет проставлять эту блямбу на продукцию, поставляемую за рубеж. Оно и понятно — высмеют иностранцы то изделие, которое лучшие научные умы СССР признали качественным, дойдет этот смех до Брежнева, а тот возвопит: «Подать сюда Тяпкина-Ляпкина!» — и полетят со своих кресел аппаратные борцы за это самое качество продукции. А кому оно надо?

Так что эта блямба была только для внутреннего применения, но тут она была необходима каждому предприятию, вот мне и поручили получить ее для нашего завода.

Мне же заниматься «Знаком качества» категорически не хотелось, и тому было несколько причин.

Первое. Если бы речь шла о том, чтобы исследовать качество наших ферросплавов и найти, какие параметры нужны нашим потребителям, то это мое, а доказывать, что уже выпускающаяся продукция какая-то очень качественная — это техотдел завода.

Второе. Если бы речь шла о том, как достичь каких-то параметров качества, заложенных в ГОСТах или техусловиях, то это мое — это металлургическая лаборатория, но разрабатывать технические условия, согласовывать их с потребителем и утверждать в Госстандарте — это техотдел завода.

Далее. Меня только что назначили начальником метлаборатории, и пары месяцев не прошло, как меня прекратили назначать диспетчером, а тут снова «не мытьем, так катаньем»?!

Кроме того. У меня родился сын, мы с женой были очень далеко от родителей и родственников, опыта обращения с младенцем не имели, нам было по этой причине очень трудно, а получение «Знака качества», что было очевидно, требовало длительных командировок, следовательно, требовало от меня надолго бросать жену одну с ребенком.

Ну, и наконец. Задание получить в текущем году «Знак качества» завод получил еще в прошлом году. В техотделе этим вопросом должна была заняться Марина Александровна — жена Топильского. Она была хорошим работником, но как работники женщины хороши тогда, когда знают, что делать, а тут дело было совершенно неизвестным. В таких случаях должен был включиться начальник Марины Александровны — начальник техотдела Шмельков, но он на заводе был пустым местом и протеже Топильского. Таким образом, эта компания дотянула время до конца года, расписалась в своем бессилии, и когда времени уже не осталось, Топильский вспомнил, что раз Мухин в свое время хорошо поработал за его любовницу, то пусть теперь он поработает и за жену с приятелем.

Вот это все я хотел объяснить Топильскому, когда он меня вызовет, чтобы дать задание, но он меня не вызывал, меня вызвал Друинский. Сказал он примерно следующее:

— Я знаю, что это не твоя работа, но кому еще я ее могу поручить?

Я прикинул. Действительно, штат технических служб завода был очень маленьким, Топильский не принимал мер к его увеличению, и Друинскому и в самом деле не из кого было выбирать исполнителя этого задания.

— Дело не только в том, что весь завод с будущего года будет лишен существенной премии, — продолжил Друинский, — во всей области нет ни грамма продукции со «Знаком качества», и если мы свою не аттестуем, то обком партии меня с говном сожрет.

Вот это тогда оказалось для меня наиболее убедительным аргументом — мне очень не хотелось, чтобы обком сожрал Друинского. Очень не хотелось! И я не стал тратить времени на отговорки: если есть такое дело, нужное заводу и лично Друинскому, значит, его нужно сделать!

Не ищите это слово в словаре — там его смысл не тот, что я имею в виду. Студентом я каждую сессию читал две книжки: «Двенадцать стульев и Золотой теленок» и «Приключения бравого солдата Швейка» — мне нравилось, как они написаны и, читая их, я снимал стресс от экзаменов. Причем «Приключения…» я читал в переводе на украинский, я и сейчас считаю, что он лучше, чем перевод на русский. В «Приключениях…» есть Глава 2 с названием «Будейевицкий анабазис Швейка», а в ее начале есть объяснение слову анабазис: «Идти без устали вперед, пробираться незнакомыми краями, быть постоянно окруженным неприятелями, которые ждут первого удобного случая, чтобы свернуть тебе шею, и идти вперед, не зная страха, — вот что называется анабазисом

У кого голова была на плечах, как у Ксенофонта или как у разбойников различных племен, которые пришли в Европу Бог знает откуда, с берегов не то Каспийского, не то Азовского морей, — те совершали в походе прямо чудеса». Вот так и я с берегов Иртыша совершил набег на Москву в поисках «Знака качества» для своего завода. Но начнем сначала и по порядку.

Кампания со «Знаком качества» только начиналась, никто толком не знал, что нужно делать, чтобы его получить, но, по наивности, многие низовые работники считали, что речь идет о какой-то такой-разэдакой продукции, которую они пока не производят и которую нужно будет производить когда-то в будущем. Не скрою, что до момента, пока мне эту работу не всучили, так считал и я. После принятия задания к исполнению, мне уже было не до этого — надо было получать «Знак качества» на ту продукцию, которую мы производили, — на разработку какой-либо новой продукции времени уже не было. А тут у нас была неразрешимая проблема, скрытая в методах, которыми пользовался аппарат для определения продукции, достойной «Знака качества».

Делалось это так. На продукцию со «Знаком качества» нужно было разработать свои технические условия, а затем параметры этих условий сравнивать с такими же параметрами, заложенными в отечественных стандартах на эту же продукцию, но без «Знака Качества», и (что нам было особенно тяжело) со всеми иностранными стандартами. Сначала брались полезные параметры, например, содержание ведущего элемента в сплаве, и сравнивались с этим же параметром во всех остальных стандартах. Положим, в остальных стандартах содержание ведущего элемента 60 %, а в техусловиях, которые мы аттестуем на «Знак качества», мы гарантируем его содержание 66 %, следовательно, 66 делилось на 60 и получался коэффициент 1,1, т. е. продукция со «Знаком качества» по этому параметру на 10 % превосходила простую продукцию. Затем брались бракующие параметры, положим, в обычной продукции содержание серы допускалось не более 0,06 %, а мы обещали иметь серы в сплаве со «Знаком качества» не более 0,05 %, т. е. превосходили стандартные параметры на 0,06: 0,05 =1,2 или на 20 % относительных. Затем все эти коэффициенты складывались и высчитывался средний (в нашем случае (1,1+1,2):2 = 1,15). Если этот коэффициент был больше единицы, то продукция могла претендовать на «Знак качества», а если он был меньше единицы, то не могла.

А наш завод производил два типа сплавов: углеродистый феррохром и ферросилиций. С феррохромом положение было такое. Заводы СССР плавили лучший в мире углеродистый феррохром по всем параметрам, но препятствием к его аттестации на «Знак качества» был свой отечественный ГОСТ. Когда-то, еще в середине прошлого века, хромовые руды были кусковыми, и это давало возможность производить углеродистый феррохром с содержанием углерода до 6 %. Однако потом пошли в разработку руды мелкие, на которых до 6 % углерода невозможно было получить, поэтому были разработаны технические условия как бы на низкокачественный углеродистый феррохром с содержанием углерода до 8 %, эта марка вошла в ГОСТ, а потом требования к содержанию углерода еще более снизились и новые техусловия позволяли поставлять потребителю продукцию и с более высоким углеродом. Поэтому, чтобы разработать техусловия на углеродистый феррохром со «Знаком качества», нужно было заложить содержание углерода меньше, чем в существующем ГОСТе, а там оно было, как я написал выше, не более 6 %, хотя эти 6 % углерода уже ни один завод в СССР или на Западе получать не мог. Следовательно, феррохром как претендент на Знак качества отпадал сразу же.

Что же касается ферросилиция, то тут все дело рубили американские стандарты на этот сплав. Американцы получали ферросилиций из очень чистого сырья — кварцевой гальки, поэтому у них в сплаве алюминия было очень мало, а это, как я уже сказал, был бракующий элемент. И нам с нашими кварцитами, как ни ухитряйся, а получить ферросилиций с таким низким алюминием было невозможно, не говоря уже о том, что он нашим потребителям и даром не был нужен. Короче, куда ни кинь — везде клин, не было на заводе продукции, которую можно было бы аттестовать на «Знак качества» по тем правилам, которые разработали для этого лучшие научные умы СССР. Поэтому я не могу сейчас вспомнить, кто именно предложил аттестовать ферросилиций ФС-65, может быть, и я, хотя в те годы я еще мог и не быть таким циником. А может, А.С. Рожков, инженер опытный и расчетливый, но мне почему-то кажется, что это предложил сам Друинский. Как бы то ни было, но это была исключительная наглость, правда, это мало кто понимал.

Напомню, что сталеплавильщики для получения стали используют две основные марки ферросилиция: ФС-45, со средним содержанием 45 % кремния, и ФС-75 с 75 % кремния. Но экономически выгодно плавить ферросилиций в закрытых печах, а в них стабильно получать сплав с 75 % кремния невозможно. Вот был и придуман суррогат 75-процентного ферросилиция — ФС-65 с 65 % кремния. На Западе главное прибыль, и им наплевать на плановое снижение себестоимости и экономию: надо покупателю сплав с 75 % кремния, значит, они его плавят в открытых печах. И плевать им на цену и на загрязнение окружающей среды, поскольку потребитель все равно возьмет, куда денется, а если «зеленые» начнут сильно возмущаться, то Запад перенесет производство в Бразилию или Африку. Соответственно, ни в одном западном стандарте марки ФС-65 не было. А это исключало сравнение нашего ФС-65 с этими стандартами и, следовательно, исключало сравнение по заведомо непреодолимому для нас параметру — по алюминию. Но для того, кто был в курсе дела, наше решение аттестовать на «Знак качества» ФС-65 выглядело как намерение людей, производящих сосиски из сои, доказать, что эти сосиски вкуснее сосисок из мяса.

— А куда нам было деваться? Министерским умникам надо бы-бы думать, кому они дают план по производству продукции со «Знаком качества», и, кстати, они там в Москве обязаны были сами разработать техусловия на такую продукцию и включить нам ее в производство. А эти бездельники разверстали план по производству ферросплавов со «Знаком качества» равномерно по заводам, а нам фактически приказали: «Вы там, внизу, сами выкручивайтесь, как хотите — сами выбирайте, какую вам продукцию аттестовать на «Знак качества», и сами езжайте в Москву в Госстандарт, и сами там доказывайте, что ваша продукция достойна этой блямбы. А мы, министерство, с вас только премии будем снимать, если у вас это не получится». Вот нам и приходилось выкручиваться.

Была еще одна пикантная деталь. Бред со «Знаком качества» только начинался, и план по этой продукции был очень низким, где-то в пределах 1–3 % от общей выплавки, а ФС-65 в общей выплавке завода занимал чуть ли не половину. То есть, если наш завод аттестует ФС-65, то не только мы, но и выплавлявшие ФС-65 Запорожский, Стахановский, Кузнецкий ферросплавные и Челябинский электрометаллургический комбинат тоже получали эту блямбу и надолго забывали об этой проблеме. Вот такую работу мне всучили, не оставив времени на ее выполнение.

Прежде всего я засадил всех своих женщин в метлаборатории за статистические расчеты, мы взяли в работу выплавку ФС-65 за пять лет и определили средний реальный химсостав этого сплава. По ГОСТу в нем допускалось не более 2 % алюминия, а реально 95 % плавок имели алюминий ниже 1,5 %. Я взял для технических условий ФС-65 со «Знаком качества» предел в 1,6 % и получил по этому параметру по сравнению с ГОСТом приличный коэффициент в 1,25. Так же поступил и с остальными элементами, и на бумаге у меня все получилось великолепно. Для дураков, разумеется.

Но теперь осталась главная проблема — а как аттестовать? Инструктивные документы по этому вопросу были противоречивы и написаны в общем. И у нас, и в только что организованной в Павлодаре структурной единице Госстандарта — Лаборатории госнадзора(ЛГН). Начал наводить справки и выяснил, что из десяти заводов нашего главка к этому времени только на Челябинском электрометкомбинате аттестовали какой-то экзотический ферросплав, который во всем мире только этот комбинат и получал. Но главное было в том, что он аттестовал, а значит, знает, как это делается.

Вылетел в Челябинск, но в ЧЭМКе выяснил, что они, хитрые бездельники, сами ничего не делали, а наняли для аттестации на «Знак качества» научно-исследовательский институт, оплатив ему по хоздоговору этот подвиг. Поехал я в этот институт, нашел исполнителя, он оказался прекрасным мужиком и за рюмкой чая подробно мне все растолковал. Самым тяжелым был этап сбора подписей в Москве, если мне память не изменяет, всего надо было пройти 28 инстанций, из которых с десяток могли тебя завернуть навсегда. Я кратко записал характеристики каждой инстанции: «хороший мужик», «дура» или «говно страшное» — т. е. подготовился основательно. Тяготили меня сроки, поскольку мужик сказал, что нужно реально смотреть на вещи, а реальность такова, что заводские работники на прохождение этих инстанций даже с помощью своих министерств затрачивают в среднем два месяца. (Напомню еще раз, что у меня родился первенец, мы с женой был неопытны, и самые простые проблемы младенца у нас были головной болью. Помню, сидишь на заводе, нервничаешь, и вот, наконец, звонок жены: «Ваня покакал», — ага, теперь можно работать спокойно. Поэтому уезжать из дому на два месяца мне очень не хотелось, но куда денешься?) Правда, этот мой учитель похвастался, что он установил рекорд Советского Союза и однажды прошел все московские инстанции за 19 дней. Это, конечно, вселяло надежду, но он был дока в этом деле, а мне предстояло делать его в первый раз…

Вернулся домой и быстро дооформил все бумаги. Первым этапом была аттестация сплава на заводе комиссией, на которую надо было вызвать представителя своего главка, отраслевой науки и потребителей, председателем комиссии был начальник Павлодарской ЛГН. Были последние числа октября, и я прикинул, что, если я буду созывать эту комиссию до Октябрьских праздников, то никто из членов комиссии не приедет, и билеты на Павлодар могут не купить и побоятся засесть на праздники в Ермаке из-за отсутствия обратных билетов. Поэтому я подготовил телеграммы с вызовом членов комиссии на заседание на 10 ноября. Получив их подписи, я мог бы вылететь прямо В Москву числа 12-го и сразу приступить к прохождению московских инстанций. Телеграммы должен был подписать Топильский, который до этого даже не интересовался, как идут дела по аттестации на «Знак качества». И вдруг этот козел своей рукой исправляет в телеграмме дату на 5 ноября! Мы только руками развели — откровенный враг завода на такое бы не решился! Я пошел к нему, и этот урод мне выдал, что я бездельник, специально затягиваю аттестацию, и что он найдет на меня дубину. Ну что будешь делать с этим идиотом?

Естественно, что 5 ноября ни один член комиссии не прилетел, Друинскому через обком удалось уговорить председателя утвердить акт, в котором не было ни единой росписи членов комиссии! Теперь я должен был вылететь на все эти заводы и там подписать акт у каждого члена комиссии в отдельности. Была еще трудность: узнав из телеграммы, что именно мы хотим аттестовать на «Знак качества», возмутился главк — специалисты хреновы. Оттуда позвонили и сказали, что они на завод вообще не выедут и в комиссии участвовать не будут, потому что мы этот сплав никогда не аттестуем, потому что он не годен, потому что он суррогат и т. д. и т. п., в общем, сплошное горе от ума. Так что начинать мне надо было с Москвы, там подавить панику, а потом уже возвращаться в Свердловск, Челябинск, Магнитогорск, Орск и Волгоград для сбора подписей остальных членов комиссии, а затем снова лететь в Москву для прохождения этих 28 инстанций.

Купить билет на Москву на 9 ноября я не смог, рано утром зашел к Друинскому. Завод на все авиарейсы держал бронь, но распоряжался бронью сам Топильский — дефицит, однако. Я попросил Друинского позвонить Топильскому, чтобы он бронь на московский рейс отдал мне. Михаил Иосифович через громкоговорящую связь попросил об этом Топильского, последовала пауза, а затем голос Топильского проскрипел: «Пошли Мухина ко мне, я ему сейчас дам пинка под зад, и он быстро в Москве окажется». Друинский со злостью отключился, а я поехал в аэропорт. Так начался мой анабазис.

(Как, наверное, и многие я пытался понять логику амбициозных идиотов и пришел к выводу, что это бесполезно. Вот, скажем, Топильский поиздевался надо мною, поскольку вряд ли у него была цель помешать заводу получить «Знак качества», а себе премию. Но кто я был такой, чтобы получать удовольствие от издевательства надо мною? Неужели от этого кайфа было больше, чем Вальку П-ву на столе трахнуть? Зачем на издевательство надо мною надо было тратить свое время? Какой логикой это можно объяснить?)

В те годы, напомню, советские люди летали в десятки раз больше, чем сегодня, поэтому покупать билеты на самолет надо было заранее. Но перед отлетом всякое случалось — кто-то откажется от поездки, у какого-то предприятия окажется неиспользованной бронь, — и после окончания регистрации на рейс работники аэропорта сообщали в кассу количество свободных мест в самолете, и касса реализовывала обычно 2–3 билета. В расчете на эту удачу я и поехал в аэропорт, но на московский рейс не оказалось ни одного свободного места. Не было мест и на Омск, через который пролегали трассы многих авиалиний с востока на Москву. Я решил пересмотреть программу и сначала объехать заводы и собрать подписи членов комиссии там. Поехал на вокзал и взял билет на поезд до Орска.

Не буду описывать свои поездки по заводам Урала, скажу только, что это провинция, а, следовательно, деловые и приветливые люди. Как только я в нужном городе созванивался с тем, кто должен был подписать мне акт, то меня спрашивали, устроился ли я в гостиницу, и тут же занимались этим вопросом. А после мы встречались, и все дело занимало ровно столько времени, сколько требовалось расписаться в том месте, в котором я укажу, да покалякать на разные темы. Даже наука в провинции имела деловитый вид. Мне нужно было взять подпись профессора Щедровицкого — очень видного ученого в нашей области. Я приехал в воскресенье и позвонил ему домой, чтобы узнать, сможет ли он принять меня в понедельник в институте. Старик, однако, тут же пригласил меня к себе, напоил чаем с бутербродами, подробно расспросил о заводских проблемах и, конечно, подписал злополучные бумаги. Так что я смог вечером сесть на поезд, поспать в вагоне и утром в понедельник прибыть в заводоуправление легендарной Магнитки. Там тоже проблем не было: я подписал акт и приехал в аэропорт Магнитогорска, купил билет на Волгоград… и тут началась черная полоса.

Рейс отложили на один час по метеоусловиям Волгограда, затем еще на час, еще, еще и так до 12-ти ночи, когда рейс отложили до 6 утра, затем на час, еще на час и так до 12-ти ночи, а с 6 утра на час и т. д. В четверг я не выдержал и не столько ночевок на подоконниках, сколько этой дикой потери времени и взял билет туда, куда самолеты летели — в Оренбург. Оттуда поездом в Саратов, там пересел на волгоградский и в субботу был в этом городе-герое. Телефона члена комиссии у меня не было, я позвонил диспетчеру завода, и тот тут же устроил меня в гостиницу. В воскресенье я осмотрел Мамаев курган и то, что в Волгограде нужно посмотреть в первую очередь, а в понедельник утром получил нужную подпись и поездом поехал в Москву, так как аэропорт Волгограда по-прежнему не работал.

В Москве техотдел главка начал возмущаться, что мы авантюристы, что мы опозоримся с аттестацией ФС-65, что они не будут подписывать эти филькины грамоты и т. д. и т. п. Я им сообщил, что с удовольствием вернусь домой, если они снимут с завода план по «Знаку качества» до тех пор, пока сами не аттестуют на этот знак какой-нибудь ферросплав, который мы и будем выплавлять. Короче, бумаги мне подписали, сообщив, конечно, который раз в жизни, что я нахал и что с начальством так не разговаривают. Но заниматься гостиницей для меня категорически отказались: дескать, они меня в командировку не вызывали, а из того, что мы затеяли, все равно ничего не получится, поэтому я бесполезно потеряю время и деньги.

Тут следует сказать, что ходить с этими бумагами от инстанции к инстанции я не только не был обязан, но и не имел права — я обязан был послать эти бумаги по почте, и инстанции сами пересылали бы их друг другу. Но мало того, что это заняло бы полгода при благоприятном развитии события, но эти инстанции могли и отказать, а вот тогда дело очень осложнялось — если начальство уже сказало «нет», то убедить его сказать «да» становится трудно до невозможности. Поэтому мы и не воспользовались почтой, поэтому завод и послал с этими бумагами меня, на заводском жаргоне «приделал бумаге ноги».

И начал я преодолевать инстанцию за инстанцией. Из двух десятков московских «специалистов», отметившихся в документах по аттестации ФС-65 на «Знак качества», был только один мужик, бывший заводчанин, который знал, что такое ферросплавы и ферросилиций, и, кстати, именно он был «хороший мужик» и много мне впоследствии помог. Остальные московские «специалисты» были такие дубы, что хоть плачь, хоть смейся. Скажем, в каком-то институте стандартизации баба, естественно, кандидат технических наук и начальник отдела металлургии, упорно называла ферросилиций «феросалицидом», видимо, путая его с аспирином, а когда, наконец, нашла ГОСТ на него, то отказалась подписывать бумаги на том основании, что в нем всего 65 % кремния, а в ГОСТе есть и марка ФС-90, в которой 90 % кремния. При виде такого идиотизма я сначала не знал, что ей сказать, но потом быстро нашелся: «Поймите, в водке 40 % спирта, а в пиве всего 4 %, но это же не значит, что пиво нельзя аттестовать на "Знак качества"». Тетка не нашлась, что ответить, и подписала бумаги со словами: «Я подпишу, но дальше вас все равно не пропустят». И, понимаете, вот такие «специалисты» определяли техническую политику СССР, а потом они же в первых рядах перестройщиков орали, что при проклятом социализме они не получают зарплату «как на Западе».

Наконец, я дошел до инстанции, которая в моем списке стояла с пометкой «говно страшное». Это был директор какого-то учреждения Госстандарта, после его подписи мне в этом учреждении должны были заполнить красивое свидетельство о том, что сплаву ФС-65 присвоен Знак качества, и это свидетельство нужно было везти на подпись самому председателю Госстандарта, имевшему ранг министра СССР. Здание этого учреждения, как мне помнится, имело вид какого-то бывшего предприятия, окна были сплошные и в двух метрах от пола, кабинеты директора и зама имели частично остекленные внутренние стены и разделялись приемной с секретарем. Я сел в приемной дожидаться, когда «говно страшное» меня примет, в это время директор вызвал к себе зама и при открытых дверях начал его поносить самым хамским образом, фактически на глазах секретаря и посетителя. Зам, который и по годам был значительно старше, покорно молчал. Затем дошла очередь и до меня. Как и предполагалось, этот козел сделал вид, что взглянул на мои бумаги, и начал орать, что он такую туфту не подпишет, что партия и правительство взяли курс на повышение качества и т. д. и т. п. После чего он мою папку швырнул в находившуюся в кабинете сбоку от входной двери кучу таких же папок, а их, на глаз, было в этой куче штук 500. Но я заметил, в каком именно месте моя папка приземлилась. После чего этот хам меня выпроводил.

Ситуация была ясная. Это безграмотный и тупой кретин, которого как блатного начальственные родственники посадили на это место. Он лично ничего не понимает и не знает, посему боится принимать решения, за которые ему пришлось бы нести ответственность. Избегает он ответственности именно таким способом — он тормозит все дела подряд, а затем ждет, когда ему позвонит какой-нибудь министр или иное начальство по какой-нибудь конкретной продукции. Получится, что это начальство возьмет на себя ответственность за определение того, качественная это продукция или нет, после чего «говно страшное» бумаги по этой продукции подпишет. А если начальство не позвонит, то он через некоторое время выразит «сомнения» и отошлет их с отказом. Стало ясно, что единственный путь протолкнуть наши бумаги через это «говно» — это ехать в главк и просить, чтобы начальник главка, а лучше какой-нибудь заместитель министра черной металлургии позвонил в это учреждение и походатайствовал за наш ФС-65.

Начальник техотдела главка Герман Васильевич Серов мужик был неплохой, но в плане «Знака качества» он был мой политический противник, поэтому, когда я начал уговаривать его упросить кого-либо из министерского начальства похлопотать за нас, то он и слушать меня не захотел.

А надо сказать, что по приезде в Москву я заболел странной болячкой. С утра все было ничего, но как только я начинал ходить по московским учреждениям, у меня на коже начинали вспухать пятна вроде тех, которые появляются после ожога крапивой или комариных укусов. Начиналось все с подъема стопы, затем пятна ползли по ногам вверх и к концу дня начинали вспухать на лице. Зеркала я с собою не носил, но догадывался, что вид у меня становился ужасненький. И вот как раз во время разговора с Серовым у меня начало распухать лицо, я это понял по тому, что увидел, как очки у меня сами поднимаются вверх — это значит, уже начал распухать нос. Серов сначала в своем раже доказывания нашей глупости этого не заметил, а когда увидал, то перепугался. Я объяснил ему, в чем дело, и попросил не волноваться, поскольку к вечеру эта штука пройдет. Но это возымело обратный эффект, он начал материть мое начальство, которое послало в такую командировку больного человека, тут же попытался дозвониться до завода, чтобы потребовать отозвать меня домой телеграммой, начал убеждать меня срочно улетать домой, так как я и так уже сделал больше, чем кто-либо другой. Короче, он проявил ко мне искреннее участие, которое мне и на хрен было не нужно — мне нужно было, чтобы он убедил кого-либо позвонить тому уроду, а этого Серов делать не хотел.

Но по сути он был прав — я и так сделал все, что мог. Утром я выехал из Ясенево, где ночевал у родственников, на аэровокзал, чтобы купить билет на Павлодар, но не выдержал и снова поехал к этому «говну страшному». Никакого плана не было, я просто хотел еще раз с ним переговорить — а вдруг? Вдруг он встал с «той ноги» или съел чего-нибудь? Вхожу в ту контору, а он выходит мне навстречу… Но все же я поднимаюсь в его приемную и здесь сложилась такая ситуация, что я начал действовать по вдохновению. Когда я входил в приемную, небольшую комнату, из кабинета директора вышла секретарша и оставила двери в кабинет открытыми, я поздоровался, она что-то буркнула, взяла бумаги и пошла в кабинет зама. И тут я немедленно сделал несколько шагов, быстро вошел в кабинет директора, подхватил из кучи папку со своими документами и снова положил ему на стол — прямо на центр стола, а не в корзину «входящие». Тут же вышел и сел на стул для ожидающих приема. Первоначально я хотел, чтобы тот козел еще раз увидел мои бумаги, но поскольку первые шаги авантюры получились, то возник соблазн воспользоваться тем, что зам этого директора безвольная тютя.

Вернулась секретарша и объявила, что директор срочно вызван в Госстандарт, я сделал удивленный вид и попросился к заму, зам согласился меня принять. Я зашел и с деловым видом сообщил, что мой министр — министр черной металлургии СССР — вчера звонил директору и тот пообещал министру, что сегодня утром к 10–00 будет выписано свидетельство на ФС-65, я приехал, чтобы срочно отвезти его председателю Госстандарта, а директора нет! Зам растерялся, начал говорить, что директора срочно вызвали в Госстандарт, что он ничего про это не слышал. Я попросил его посмотреть в кабинете директора, может быть, свидетельство готово и у него лежит? Зам пошел, я за ним, подошли к столу директора, и я уверенно указал на свою папку: «Так вот же эти документы лежат, он, наверное, не успел распорядиться». Зам растерянно взял со стола папку, а ее расположение на столе говорило, что с ней работали, начал звонить в Госстандарт в тот отдел, куда поехал директор, но тот еще не доехал, а сотовых, слава богу, еще не было. Я же начал делать прозрачные намеки, что в порядочной конторе, если обещают министру СССР, то это обещание выполняют, и что отсутствие директора — это не оправдание, поскольку замы для таких случаев и существуют. Зам совсем растерялся, подписал мне бумаги, вызвал исполнителей и распорядился отложить другие работы и срочно выписать мне свидетельство.

Я сбегал в буфет, купил шоколадки исполнительницам и стоял над их душой, чтобы они ни минуты не потеряли — надо было успеть до возвращения директора, иначе тот мог бы прервать эту мою импровизацию. Успел, и когда со свидетельством в портфеле выскакивал из этой конторы, то в дверях вновь столкнулся с уже возвращающимся директором, тот взглянул на меня удивленно, и это прибавило мне прыти — я остановил такси и помчался в Госстандарт.

Но там «хороший мужик» вылил на меня ушат холодной воды: председатель Госстандарта уехал в командировку за границу, а оставшийся за председателя первый зам такая скотина, что еще никому не подписал свидетельства, и ему его лучше не носить, поскольку если он откажется подписывать, то потом уже и председатель не подпишет. «Хороший мужик» меня успокаивал, предлагал уезжать, а через неделю, когда вернется председатель, он сам занесет к нему свидетельство, подпишет его и Вышлет на завод. Деваться было некуда — это было единственное разумное решение, но меня глодала мысль — а что будет, если очухаются в той конторе, которую я только что объегорил?! Я попрощался с «хорошим мужиком» и, оставив ему свидетельство, спустился в вестибюль.

Одеваюсь в гардеробе и слышу разговор двух посетителей о том, что первый зам председателя Госстадарта, к которому один из них приехал, сегодня утром выехал в командировку на Урал. Ага! Снимаю пальто и снова поднимаюсь к «хорошему мужику»: «Если и первого зама нет, то обязанности председателя исполняет очередной зам. А он как?» Тот меня с полуслова понял: «Этот нормальный мужик. Иду к нему!» Возвращается, говорит, что договорился, но этот зам не хочет расписываться «через палочку» на фамилии председателя. Я нашел лезвие, аккуратно (насколько смог на защищенной бумаге) стер фамилию председателя и впечатал фамилию зама. «Хороший мужик» сходил и принес мне свидетельство уже подписанное и с печатью.

Все!

Мне надо было бы радоваться, но я был какой-то опустошенный, и у меня появилось такое чувство, как будто я от этой мутоты сильно устал и вот теперь, наконец, могу расслабиться. Я начал считать дни, которые заняло у меня прохождение московских инстанций — их оказалось 9. Это был новый рекорд Союза, но для меня лично он подтверждал только то, что я и так знал — победы добьешься только тогда, когда будешь упорно ее добиваться. Я и сам не понимаю, почему я в этом деле так уперся? Да, речь шла о премиях для моего завода, для моих друзей, да, речь шла о том, чтобы снять неприятности с главного инженера, но, думаю, главным было то, что мне очень неприятно было сознавать себя побежденным — мне просто не хотелось сдаваться.

Был четверг, часа 4 пополудни. Билет на самолет еще можно было купить в кассе Аэрофлота в Минчермете, и я поехал туда. Билеты были, и я поднялся в техотдел главка, сказал Серову, что завтра улетаю, и попросил разрешения позвонить на завод. Он разрешил, а поскольку вид у меня был усталый, то стал успокаивать тем, что я молодец, что на самом деле я сделал все, что мог, но невозможное никто не в силах сделать, и что когда он будет разговаривать с Друинским и Топильским, то обязательно меня отметит и т. д. Я в это время соединился с телефонисткой завода и попросил ее найти Друинского, она связала меня с ним, и я доложил, что свидетельство получено и что я прилетаю в субботу утром. Шеф сказал мне что-то хорошее, я попросил его, чтобы он разрешил телефонистке соединить меня с домом и он распорядился. Телефонистка, пока соединяла, успела меня обругать, сказав, что она соединила бы меня с женой и без Друинского (работая диспетчером, я хорошо познакомился со всеми связистками завода), я переговорил с женой, положил трубку и вдруг вижу, что Серов смотрит на меня, открыв рот.

— Ты, что, действительно получил «Знак качества» на ФС-65? Покажи!

Я вынул из портфеля свидетельство и дал ему, он пробежал его глазами и потащил меня в кабинет начальника главка Р.А.Невского. От него как раз выходил начальник техотдела Челябинского электрометкомбината. Невский, увидев наше свидетельство, возбудился, скомандовал челябинца вернуть и, тыкая ему нашим свидетельством, чуть ли не кричал.

— Вы! Трижды орденоносные! — на самом деле ЧЭМК имел один орден, но Невский таким образом утрировал разницу между нашими заводами. — Аттестовали на «Знак качества» всего полпроцента своей продукции, а захолустный Ермак аттестовал 40! Учитесь! — тут он распорядился срочно сфотографировать свидетельство и ткнул в меня пальцем. — Его не забудьте премировать!

(Это замечание было дельным, поскольку я вытащил весь главк в передовики по «Знаку качества», а в радостной суматохе дележа премий именно обо мне и могли забыть. Как бы то ни было, но я получил, может, и не самую выдающуюся в денежном выражении премию, но редкую по своему названию — «в размере месячного оклада».)

К утру следующего дня я очухался, и настроение было радостное — я бегал по магазинам Москвы, скупая гостинцы. Помнится, у Елисеевского на улице купил большой ананас, накупил апельсинов и бананов, всяких мясных деликатесов и великолепных московских конфет, в гастрономе на Арбате купил импортной выпивки, в основном, из-за вычурных бутылок, затарился на все 20 кг, разрешенных к бесплатному провозу Аэрофлотом. Весь день я все ожидал, когда же начнется приступ моей болезни, но он не начинался!

И вот вечером сижу я в Аэровокзале и жду объявления регистрации на мой рейс, а вместо этого объявляют, что по техническим причинам вылет на Павлодар задерживается на один час. И я немедленно почувствовал, как у меня начинают распухать ноги. Правда, задержка действительно была на один час, выше коленей опухоли не дошли, и это был последний приступ этой болячки. Дома жена тут же погнала меня в заводской профилакторий, там эскулапы, наверное, так и не поняв, что это было, искололи мне весь зад и все вены витаминами, а затем протащили через все процедуры. В результате (хотя кое-какие проблем с кожей остались) все же залечили эту болезнь, и она ко мне больше никогда не возвращалась, несмотря на то, что в последующей жизни стрессы, конечно, были и посильнее стрессов от моего московского анабазиса.

Самолет прибыл в Павлодар на час позже, я иду в здание аэропорта с досадой, что опоздал на прямой автобус до Ермака, и вдруг меня останавливает улыбающийся Иван Белоусов, личный водитель Друинского. Борт, выполнявший рейс Москва — Павлодар, дальше выполнял рейс Павлодар — Алма-Ата, и я решил, что Друинский вылетает в командировку в Алма-Ату, раз его водитель в аэропорту. Только хотел об этом спросить, а Иван объявляет:

— Михаил Иосифович послал меня встретить тебя и довезти до дому.

Я был тронут.

Вышеприведенный рассказ о добыче мною «Знака качества» для завода и отрасли требует от меня высказаться по вопросу качества продукции Ермаковского завода ферросплавов несколько подробнее.

За качеством продукции следил отдел технического контроля, а основные параметры качества — химсостав — определяла мощная химико-аналитическая лаборатория ЦЗЛ, в которой к моему времени сформировались прекрасные по своему умению работать кадры. Кроме того, нужно учесть чистоту людей на заводе: у нас были общие понятия, что подлости делать недостойно, а сунуть потребителю брак вместо товара это, согласитесь, подлость. Не хочу сказать, что никто не пытался это сделать, да я уже и писал о подобном случае с ФС-20, но такие случаи пресекались решительно именно в силу того, что рвачество не поддерживалось основной массой работников. У нас бывали периоды, когда тот или иной цех к концу месяца испытывал нехватку небольшого количества готовой продукции, чтобы выполнить план и получить премию. В этом случае оприходывалась, так называемая «незавершенка» — продукция, которая при нормальном положении должна была бы уйти в первый день следующего месяца. Но брак, который мог бы спасти план и премию, потребителю не отправлялся: обычные в производстве плавки ферросплавов с отклонениями по химсоставу (брак) возвращались на печи и постепенно переплавлялись. Повторю, скорее всего, какие-нибудь не выявленные начальством случаи и были, но когда я начал работать на заводе, они рассматривались как крайне негативные. Друинский поставил дело качества продукции на бескомпромиссные основы, и о том, что может быть как-то иначе, даже и не помышлялось.

Кроме этого, ЕЗФ был раз в десять мощнее среднего ферросплавного завода на Западе, сырье получал с очень крупных советских предприятий в огромных объемах, а это обуславливало хорошее усреднение сырья и, следовательно, мы могли получать ферросплавы с очень стабильным химсоставом, что для наших потребителей-сталеплавильщиков было особенно ценно. Кроме того, получив задание обеспечить ферросилицием литейные цеха автомобильного завода в Тольятти, завод построил в цехе № 4 дробильно-сортировочный узел, который давал потребителям ферросилиций с заданным разбегом размера кусков. По качеству своей продукции мы без проблем удовлетворяли любого массового потребителя, даже самого требовательного.

В начале 80-х завод получил из нашего главка, точнее Всесоюзного производственного объединения (ВПО) «Союзферросплав» сообщение, что в нашем 45 %-ном ферросилиции, поставляемом на экспорт, содержание кремния ниже, чем мы указываем в документах. Поскольку оплата ферросплавов ведется по содержанию ведущего элемента, в данном случае кремния, то получалось, что мы обманываем потребителей. Мы проверили — быть такого не могло! Затем из ВПО последовала команда прислать представителя завода для разбора этой претензии.

Подобными делами занимается ОТК завода, но тут были замешаны иностранцы, которых боялись — брякнешь что-нибудь не то в разговоре с ними или покажешь себя дураком, они этот случай раздуют, а тебя как минимум по партийной линии выдерут. Думаю, что по этой причине начальник ОТК предпринял героические усилия, чтобы спихнуть это дело на ЦЗЛ, и добился успеха — в ближайшую командировку в Москву мне дали задание зайти во внешнеторговое объединение «Промсырьеимпорт», Торговавшее за рубежом в том числе и нашими ферросплавами, и выяснить, в чем там дело.

Я зашел на эту фирму, люди оказались очень приветливые и радушные, которые, кроме того, очень мне обрадовались. Дело в том, что в «Промсырьеимпорте» работали чистые коммерсанты, довольно беспомощные в технических вопросах, а во мне они увидели человека, который сможет разобраться в непонятных им деталях и ответить западным покупателям не в общем, а по существу. Мне сообщили, что фирма, заявившая претензии, послала в Москву представителей, и назавтра назначены переговоры, на которых они меня просят быть. Так началось мое участие во внешнеэкономических делах завода, которых на тот момент просто не было — мы весь металл для экспорта продавали внутри СССР по прейскуранту и за советские рубли ВТО «Промсырьеимпорт», и что там дальше с ними делалось, кому они дальше продавались, было не нашим делом.

Претензии предъявила люксембургская фирма «Минрэ», тогда третий или четвертый оптовик мира по торговле ферросплавами, представляли фирму ее президент Роже Эрман, о котором я уже написал, и его заместитель Жан-Пьер Фридрих. Потом мне пришлось с ними работать очень много, а тогда за стол переговоров сели двое приветливых и улыбчивых мужчин, что было довольно необычно, если учесть, что речь шла о претензии с их стороны. Потом я узнал, что США постоянно организовывали торговую блокаду СССР, при этом, как и полагается подлецам, непрерывно сопровождая эту блокаду болтовней о «свободной торговле». А фирма «Минрэ» эту блокаду прорывала, несмотря на потери, и пыталась увеличить объем продаж советских ферросплавов на западном рынке.

«Минрэ» представила распечатки химанализов на каждый наш вагон с ферросилицием, и согласно этим данным получалось, что мы завышали содержание кремния в среднем на 2 %. Я-то считал, что речь пойдет о какой-то разнице в пределах ошибки химанализа, т. е. в пределах 0,2–0,3 %, а такой ошибки в 2 % просто не могло быть! Я объяснил это Эрману и Фридриху и сказал, что тут нужно вести разговор предметно: как они отбирают пробы, как анализируют, по каким стандартам и т. д. и т. п. Выслушав меня, они извинились, что недоучли эти обстоятельства и не взяли с собою специалиста, поэтому тут же договорились с представителями «Промсырьеимпорта», когда они приедут в следующий раз уже с компетентным человеком. А наши, довольные тем, как я повернул дело, соответственно, предупредили меня, что нужно готовиться к следующей встрече.

Получилось так, как и получается всегда — кто везет, на том и ездят. Отстаивать нашу правоту в вопросах качества продукции — это работа ОТК, но раз у меня получилось, то на заводе сразу все забыли, кто эту работу обязан делать — раз Мухиным «Промсырьеимпорт» довольно, то пусть Мухин и дальше этой работой занимается. Хотя я всем и объяснял, что при такой разнице в анализах бояться нечего и что с этим делом вполне справится и начальник ОТК С.С.Черемнов, но на следующие переговоры с «Минрэ» снова погнали меня.

Люксембуржцы привезли с собою специалиста с лошадиной физиономией. Оказалось, что «Минрэ» само никаких отборов проб и анализов не делает, а нанимает для этого специализированные фирмы, и это был представитель голландской аналитической фирмы, как он уверял, самой авторитетной в Европе. Сразу выяснилось, что голландец пытается отделаться общими словами и давит всем на психику авторитетом своей фирмы. Я его спрашиваю, по каким стандартам велся отбор проб и анализы, а он мне отвечает, что «по самым передовым», я требую конкретики — по американским? по западногерманским? — а он вешает лапшу на уши разговорами о том, что их фирмой уже 50 лет весь мир доволен.

Тогда я перестал к нему обращаться и начал расспрашивать Эрмана и Фридриха, где они разгружают наши вагоны, в каком месте эта голландская фирма приступает к работе, анализируется каждый наш вагон или более крупная партия? Взял лист бумаги и начал объяснять, как по советским ГОСТам нужно отбирать пробы, как их нужно усреднять, как сокращать (уменьшать в весе), объяснил, что конечную пробу делят на три части, одну анализируют, а две хранят для контроля и если окажется, что результаты анализа расходятся с результатами анализа, данными поставщиком, то вторую часть пробы посылают поставщику для повторного анализа, а третью — для анализа независимой лабораторией. Так делается в СССР. А что делают голландцы? Я получу конкретный ответ или мы тут будем праздновать 50-летний юбилей этой фирмы?

Пока я это объяснял люксембуржцам, с голландца слезла спесь, и он сильно стушевался, а Эрман и Фридрих стали задавать ему резкие вопросы, от которых голландец совсем сник, кончилось это тем, что «Минрэ» закрыло эту тему, объяснив, что им нужно разобраться у себя. Спустя несколько недель из «Промсырьеимпорта» сообщили, что «Минрэ» сняла свои претензии к нам и заменила голландцев на более порядочную фирму. Судя по всему, американцы, не сумев заставить «Минрэ» отказаться от торговли с СССР, заставили голландцев делать пакости Советскому Союзу, поскольку иными причинами объяснить столь большую разницу в анализах невозможно.

Прошло еще какое-то время, и «Промсырьеимпорт» сообщил, что Торгово-промышленная палата Люксембурга, проанализировав результаты продаж на мировом рынке, если мне память не изменяет, 100 тысяч тонн нашего ФС-45, приняла решение признать наш ферросилиций лучшим в мире, а для нас это было совершенно неожиданно и очень приятно. Потом, уже в 90-х годах, мы получили и бриллиантовую «Звезду качества».

Однако сейчас я на эти награды смотрю уже без прежнего восторга — в них все же есть много от рекламы, которую организовывала нам «Минрэ». Но дело в том, что качество нашего ферросилиция было подтверждено другим, более надежным способом — реальной торговой дракой. Было это где-то в 1984 году. «Промсырьеимпорт» снова затребовал меня на переговоры с «Минрэ», и на них выяснилось, что в США начата кампания по удалению нашего ферросилиция с их рынка.

Дело в том, что «Минрэ» начала торговать нашим Ф-45 и в США, и очень скоро американские сталеплавильщики начали предпочитать наш советский ферросилиций американскому, а когда, потеряв собственный рынок, американские ферросплавщики остановили несколько ферросплавных печей в Детройте, они организовали антисоветскую истерию и, на мой взгляд, это довольно точное слово.

Мало того, что американцы подали на «Минрэ» в суд, обвиняя ее в демпинге, т. е. в том, что она продает ферросплавы в США дешевле, чем их себестоимость в СССР, но пресса, конгрессмены и сенаторы США обвиняли наш ферросилиций во всех смертных грехах. В частности, в уменьшении рождаемости в США — раз американские ферросплавщики потеряли работу, значит, они грустные, жены им уже не милы, и рождаемость падает. Тут некстати для нас ПВО СССР подбила над Сахалином южнокорейский авиалайнер (добили его сами американцы, но это отдельная тема), это нашему ФС-45 тоже вставили в строку и обвинили американских сталеплавильщиков в непатриотизме и торговле с «империей зла».

Эрман передал мне подшитые вырезки из американских газет, и папка была толщиной с ладонь. Ему требовалась помощь для предстоящего суда — нужны были данные, что мы продаем свой ФС-45 в США не в убыток себе. Я быстро такие данные для «Минрэ» подготовил. Хотя в те годы наш завод работал еще очень паршиво, но ФС-45 самый легкий сплав и по нему мы работали с прибылью, т. е. его заводская себестоимость была ниже государственной цены в прейскуранте, а эта цена была процентов на 30 ниже чем та цена, по которой «Промсырьеимпорт» продавал наш ФС-45 фирме «Минрэ» даже при пересчете доллара на рубли по курсу 0,62 копейки за доллар. Тогда «Минрэ» отбилась от обвинений в демпинге, суд признал ее правоту, и она торговала на рынке США нашими ферросплавами до середины 90-х, когда был уничтожен наш защитник — наше государство — и великий СССР был заменен ублюдочными «банановыми демократиями».

Возвращаясь к моей эпопее с получением «Знака качества», хочу подчеркнуть, что продукция Ермаковского завода ферросплавов действительно была хороша, и я, получая для завода эту блямбу, имел моральное право крушить на своем пути всех, кто был не согласен с этой истиной.

Главным из того, что в конечном итоге оставило меня жить в Ермаке, была моя основная работа, поэтому хотя бы вкратце следует объяснить, в чем именно она заключалась и что я, собственно, делал, а то я больше пишу о том, чего я делать не хотел, но меня заставляли. В общем, это работа инженера-исследователя, я им был, да, думаю, им и остался. Если говорить в принципе, то целью моей работы был поиск решения имевшихся проблем в области технологии производства тех сплавов, которые выплавлял завод.

По сложившемуся в обществе мнению, таких людей называют учеными, но поскольку ученые уж очень много о себе мнят, то хочу сказать, что поиском решения проблем занимаются все инженеры, работающие в цехах, да и очень много рабочих. А куда же от этих проблем денешься? Не ждать же цеховым работникам, пока эти проблемы решат ученые, да и решат ли они их? Ведь все ученые в первую очередь решают свою главную задачу — как получить ученую степень, а решение учеными этой задачи (если кто этого не знает) производству не помогает ни на копейку.

Но у цеховых инженеров огромный объем времени и сил занимают организационные проблемы, и чего грех таить, из-за этих проблем производственники часто забывают, что они еще и инженеры. Я же этого забыть не мог, поскольку моя официальная должность инженера-исследователя хорошо освежала память. В отличие от моих друзей и товарищей, работавших в цехах, на мне не лежал такой большой груз организационных вопросов, посему мне требовалось выкладываться как инженеру, чтобы не чувствовать себя в их компании паразитом. Это на людей, далеких от реального дела, можно произвести впечатление ученой степенью, а кому она еще нужна на заводе, кроме ее обладателя? На заводе требуются решения, дающие возможность выполнять производственное задание, а кто найдет эти решения — работяга или академик — заводу безразлично. Поэтому, когда я мало-мальски освоился, то вскоре увидел, где именно от меня может быть польза.

Это мое заявление именно так и нужно понимать — я увидел, а не начальство мне показало. Начальство меня грузило делами, требовавшими быстрого, порою аварийного поиска решений, а мне этого было мало. Мне надо было другое — крупные, основательные проблемы, поиск решений которых, во-первых, можно было бы рационализировать, а, во-вторых, решением которых можно было бы загрузить своих подчиненных, поскольку, когда я видел своих подчиненных сидящими без дела, то у меня возникало нехорошее чувство, что я недорабатываю как начальник. Постепенно вырисовались два главных направления моих (наших, если учесть и вверенную мне металлургическую лабораторию) исследований.

Первое направление — собственно технологический процесс получения ферросплавов в печах. В описании он выглядит крайне примитивно: в печь нужно завалить шихту применительно, например, к ферросилицию — кварцит и кокс, подать на электроды напряжение, чтобы по ним пошел ток и на их торцах загорелась электрическая дуга, — вот, собственно, и вся технология. Однако вести эту технологию нужно так, чтобы на тонну получаемого сплава был минимальный расход электроэнергии и шихтовых материалов. Тоже не вопрос: для этого нужно было завалить в печь шихту с нужным соотношением кварцита и кокса, иметь на печи нужное соотношение тока и напряжения и иметь нужную длину электродов. И вот тут-то и начинаются проблемы.

Во-первых. Начисто отсутствовали хоть какие-нибудь приборы, позволяющие определить, какое же в данный момент в печи соотношение кварцита и кокса — нужное или ошибочное?

Во-вторых. Начисто отсутствовали приборы для определения длины электродов.

В-третьих. Вольтметры и амперметры, разумеется, были, но нужное соотношение напряжения и тока является нужным только для определенного вида шихты — только для шихты с определенным удельным электросопротивлением. На маленьком заводе так оно и есть: такой завод кварцит получает с одного рудника, а кокс — с одной коксовой батареи, в результате удельное сопротивление шихты на этом заводе постоянно, и можно быстро «пристреляться» к нужному соотношению тока и напряжения. Но мы были огромным заводом, и ни одно рудоуправление на тот момент не могло справиться с поставками нам кварцита, поэтому мы получали его со всех рудоуправлений сразу, причем мало предсказуемо, с какого сколько. В результате, печи могли работать то на антоновском кварците, то на овручском. С коксом (коксиком) еще хуже — его нам поставляли чуть ли не все коксохимические производства СССР, кроме того, мы вводили в шихту ангарский полукокс, что было экономически целесообразно, но резко меняло нужное соотношение тока и напряжения, следовательно, нужное соотношение нужно было заново определять, причем отдельно для каждой навески полукокса в шихте.

В-четвертых. И электродную массу мы собирали по брикету со всего Советского Союза, поэтому и с эксплуатацией электродов — с величиной их удельного перепуска — тоже были неясности.

В-пятых. И печи у нас были, во-первых, не такие, как на других заводах, во-вторых, два их типа были вообще новыми.

Как же решаются подобные задачи? Путем проб и ошибок. Цеховой персонал работает на одном соотношении кокса и кварцита — получается неважно, на другом — еще хуже, на третьем — получше, на четвертом — снова хуже и т. д., пока не будет найден оптимум. Одновременно точно так же ищутся оптимальное соотношение тока и напряжения и оптимальная величина перепуска электродов. Если, повторю, печи те же, и сырье поступает от одних и тех же поставщиков, то проходит несколько лет, и технология принимает оптимальный вид, при котором при данных условиях сплава получается максимальное количество при минимальных затратах.

Вот этим и занимались в цехах все мои друзья и приятели. Мне же надо было придумать что-то такое, чтобы максимально сократить им поиск оптимума технологии. Вот тут мне кстати будет сказать слово благодарности родному институту, вернее, кафедре электрометаллургии, а еще вернее, Е.И.Кадинову и своей работе в студенческом научном обществе, в котором я на практике освоил кое-какие методы математической статистики и, главное, понял, где их нужно применять. Посему я засадил за работу своих инженеров и занялся сам статистической обработкой результатов работы печей завода в разных условиях — на разных видах сырья и сплавах. Работа была кропотливой, если учесть, что печные журналы — основной источник данных для обработки — часто заполняются как попало, и в них много ошибок, посему пришлось сначала разработать методику того, как и какие данные из этих журналов брать в обработку. Обработка была очень трудоемкой, поскольку не было никакой счетной техники. Несчастные механические арифмометры и те были только в бухгалтерии, а когда завод получил первые отечественные счетные машинки «Электроника», которые были с ламповыми индикаторами и весили килограмм 5, я с большим трудом, через Друинского смог выпросить одну и для метлаборатории. Поэтому долгое время считать приходилось в столбик, в уме, даже логарифмической линейкой редко приходилось пользоваться, поскольку, как мне помнится, для расчетов коэффициентов корреляции (связи величин) нужны были все знаки и не допускались округления. Тем не менее, дело пошло: я строил графики, анализировал их и выдавал техническому отделу рекомендации, на каких ступенях напряжения работать и какие навески восстановителя иметь для всех возникающих на заводе ситуаций и печей. Сначала я оформлял свои рекомендации в виде отчетов о научно-исследовательской работе, а потом мне это надоело — кому я буду пыль в глаза пускать этими «введениями» и «теоретическими предпосылками»? Я стал выдавать результаты в виде справок на нескольких страничках, Рожков на основе моих справок готовил главному инженеру технологические распоряжения, а потом найденные мною параметры вносил в технологические инструкции.

Находимые метлабораторией оптимальные параметры работы печей были ориентирами, поскольку в цехах реально очень трудно придерживаться инструкций, но все же это были правильные ориентиры, и мы находили их быстрее, чем нашли бы цеховые инженеры без нас, а это давало нам уверенность в своей полезности, а такая уверенность дорогого стоит. Правда, вся эта громоздкая и трудоемка работа не предвещала никаких диссертаций — это был нормальный инженерный труд, но, повторю, он давал спокойствие мне и загрузку моим подчиненным.

Конечно, когда я освоил эту работу, то она стала мне малоинтересной, но я копался в технологии дальше — я хотел найти что-нибудь такое-эдакое в хорошо освоенном процессе, я хотел сделать какой-нибудь революционный шаг, чтобы его потом не

Я — начальник металлургической лаборатории ЦЗЛ

стыдно было оформить в виде диссертации. Чтобы понять, что же все-таки происходит в печи при разных условиях, я рылся в обломках взорванных при капремонтах ванн всех печей, изучал гарнисаж и «козлы», пытался понять, какие ответвления процесса могут происходить. В начале 80-х у меня было чувство, что вот еще чуть-чуть, и я найду базовое уравнение руднотермической печи, такое уравнение, с помощью которого можно будет и рассчитать печь, и задать ей автоматическое управление. Я даже восстановил частично знания высшей математики, поскольку для описания печи мне потребовалось интегральное исчисление. Было время, когда мне казалось, что я не вижу чего-то простого, которое где-то рядом, но не дается мне. Но это «простое» мне так и не далось — я ушел на совершенно другую работу, не успев найти то, что хотел.

Второй капитальной проблемой, которой я занялся, было изучение стойкости печных электродов. В те годы их обломы были очень большой проблемой, поскольку они буквально душили завод, а случалось этих аварий свыше двухсот в год. Облом электрода на печи был обычной аварией, порою даже печь не останавливали, но эти аварии уже сами по себе влекли за собой очень большой расход электроэнергии, кроме того, они в свою очередь приводили к еще более тяжелым авариям.

Я уже писал, что печной электрод состоит из стального кожуха диаметром от 1200 до 1900 мм, в который сверху загружается электродная масса. Получают эту массу путем смешивания кусочков антрацита, коксика и графита в расплавленном каменноугольном пеке. После смешивания масса застывает и поступает к нам в виде брикетов, которые и грузятся в кожух электрода.

Ток на электрод подается посредством контактных щек, прижатых к кожуху. В районе этих щек, от тепла, выделяемого током и поступающего из печи, брикеты электродной массы расплавляются, образуя сплошной жидкий объем, но при дальнейшем нагреве эта жидкость начинает коксоваться — из нее уходят летучие вещества и жидкий столб превращается в столб угля, по которому электрический ток стекает внутрь печи и зажигает на нижнем торце электрода электрическую дугу. По мере сгорания электрода от дуги, он, естественно, укорачивается, тогда кожух электрода перепускают в щеках — их отжимают и электрод проскальзывает вниз (вернее его опускает с шагом в 50 мм специальный механизм). А сверху стальной кожух электрода периодически наращивается новой секцией. Десять лет от капремонта до капремонта работает печь, и все это время идет непрерывное сгорание и наращивание электродов, их техническое название: «угольные, самоспекающиеся».

Так вот, вдруг появляется на уже спекшейся части электрода трещина, она увеличивается в размерах, и, наконец, нижняя часть электрода обрывается, дуга загорается в месте облома и начинается морока с тем, как быстрее извлечь обломок из печи, либо (на закрытых печах) «утопить» обломок в шихте и сжечь его, и одновременно быстро снова нарастить электрод до нужной длины. Почти всегда трещины на электродах образуются после простоев, а на простоях печь, само собой, охлаждается, посему и существовало устойчивое мнение, что эти трещины вызваны термическими напряжениями от охлаждения поверхности электрода. (Возьмите толстостенную стеклянную бутылку и плесните в нее кипятка, и вы увидите, как она лопнет от термических напряжений.) Поэтому все решения по предотвращению обломов электродов сводились к недопущению их охлаждения, поскольку связь обломов с охлаждением электродов была очевидна.

Однако мне повезло, что я застал на заводе Н.В. Рукавишникова, поскольку именно он посоветовал мне обратить внимание на совершенно иное явление — на усадку электродной массы при коксовании, а на это тогда ни на заводе, ни в литературе не обращалось никакого внимания. И я этим занялся: я обследовал все извлеченные из печей обломки электродов, фотографировал их, изучал по литературе условия коксования углей и сравнивал трещины на коксовом монолите, выгружаемом из коксовых батарей, с трещинами на наших электродах; я проводил лабораторные исследования, замеряя величины усадок различных масс. Короче, много лет электроды не выпадали из круга тех исследований, которые я вел, а уже будучи начальником ЦЗЛ, я убедил Донского создать и специальную лабораторию электродов.

В конечном итоге стало понятно, что трещины в электродах имеют усадочный характер, а термические напряжения только расширяют их. Если в электроде не образовались усадочные трещины, то тогда и любое охлаждение поверхности ему не страшно. Далее я выяснил, что усадочные трещины образуются, когда рядом спекаются слои массы с разной усадкой и, соответственно, стало ясным и решение вопроса: нельзя допускать, чтобы в электроды попадала масса, которая при коксовании дает разную усадку. Но наш завод не изготовлял электродную массу, мы ее получали. Я уже не помню всех деталей, но мы нашли параметр массы, посредством которого можно было оценить ее будущую усадку, — «жидкотекучесть». Далее с помощью ОТК и рекламаций заставили заводы-поставщики слать нам массу с узким разбегом жидкотекучести. Вопрос решился, и хотя печей на заводе стало больше, но число обломов сократилось, если мне память не изменяет, до 30–40 в год. Это очень хороший результат, и достигнут он был очень эффективным способом, т. е. почти без затрат (отборы проб массы и ее лабораторные анализы по затратам несущественны).

Вот это были основные, базовые направления моей работы, но кроме этого я переделал кучу дел, о которых сегодня даже вспоминать не могу. К примеру, в памяти всплывает, что я проводил работу в литейном цехе, но вот какую именно — убей, не вспомню.

Я очень не люблю рутинную работу, правда, без нее работать не научишься, да и делать ее кому-то надо. Поэтому если мне попадается рутина, то я стараюсь как-то ее рационализировать, чтобы отделаться от нее побыстрее. Но больше всего мне нравится работа, в которой все время что-то меняется. К примеру, я очень любил свою работу слесаря-инструментальщика, поскольку за год мне ни разу не попалась деталь, которую бы я изготавливал раньше, каждый день были новые чертежи. А в Ермаке у меня была именно такая работа — все новые и новые проблемы. Чрезвычайно интересно!

Кроме того, специфика завода была такова, что чем бы ты ни занялся, то тут же и становился главным специалистом по этой проблеме. Никто тебе не указывал, как работу делать, никто не поправлял, главное — дай результат! В то, что он правилен, все тебе поверят. Ну а если ошибешься? А если вместо положительного эффекта — убытки? Вину перекладывать не на кого — ты сам все делал, значит, и сам виноват. Вот эта ответственность придавала работе необходимую для жизни остроту, ощущение настоящей жизни: ты не в учебные атаки ходишь, ты находишься в настоящем бою.

Вот эти два обстоятельства делали мою работу для меня столь привлекательной, что я сам себе завидовал, и никогда бы с этой работы не ушел, если бы не занялся проблемой, решения которой от меня никто не требовал.

А началось все с того, что стало мне за державу обидно. Мне и раньше за нее было обидно, но я просто не видел, как к этой обиде подступиться, поскольку не мог понять, в чем тут причина. Ну сами посудите: страна огромная, из минеральных ресурсов есть если и не все, то очень многое, образование народа — прекрасное, подготовка специалистов — тоже, народ, вроде, сообразительный, и при этом то здесь, то там отстаем от других стран. И шмотки у них моднее, и автомобили красивее, и многие вещи лучше, чем делаем мы. С одной стороны, мы делаем лучшую в мире космическую технику, а с другой стороны, не можем качественно сделать какую-нибудь детскую коляску. По мере того, как я ездил в командировки решать различные вопросы, начал приходить к мысли, что у нас в стране не все в порядке с управлением.

С одной стороны, то, что мы предельно централизованы — это прекрасно, это рационально, это экономично, т. е. по-хозяйски. Но с другой стороны, протолкнуть через эту систему управления что-то новое, что-то полезное было неимоверно трудно, а сверху, порою, спускались столь идиотские указания, вырабатывались такие тупые решения, что только руками разводи. Что за черт, в чем тут дело?!

Начал я над этой проблемой думать, разумеется, в свободное от работы время, начал все, что попадалось, читать под углом зрения этих своих новых исследований. И постепенно началось вырисовываться, что это действительно дефект управления и что этот дефект глобальный, т. е. он не зависит от того, социализм у нас или капитализм (у них). На Западе была та же болезнь, но только ее симптомы были слабее, хотя тогда мне было еще не понятно, почему.

Как водится, сначала я поплыл по поверхности и виноватыми во всем определил бюрократов, что в целом было достаточно точно, но я ошибся, считая их причиной. Не замечая этой принципиальной ошибки, я начал изучать бюрократов, полагая, что можно найти способы противодействия им. Я даже начал писать и успел изложить на бумаге почти все характерные свойства бюрократа, которые в конечном итоге сводились к его трусости, к страху понести наказание за свои ошибки при исполнении должностных обязанностей. Вроде намечалось, а, вернее, автоматически вытекало из этого исследования, что из системы управления нужно убирать людей трусливых и назначать на это место смелых и решительных. Однако что-то меня беспокоило: чувствовалось, что я все еще мелко плаваю, что дело тут в чем-то другом. В результате, я не только не стал оформлять эти работы в статьи, но даже не отдал их секретарю печатать.

И вот однажды в голове щелкнуло, что трусость — это то, что называется поведением человека, и возникла идея, а нет ли у человеческого поведения законов? Является ли поведение конкретного человека результатом его воли или инстинктов, либо оно подчиняется неким правилам, узнав которые, человеку можно задать нужное поведение? И я эти законы нашел, после чего все мои построения упростились необычайно, что доказывало истинность найденного. Стало понятно, что именно нужно сделать, чтобы решить глобальную проблему человечества, вызванную разделением труда, проблему, которую человечество, кстати, просто не замечает, т. е. не считает ее проблемой. Важность того, что я нашел (а это было во второй половине 80-х), была настолько велика, что потеряло значение все, чем я занимался до этого, вернее, оно потеряло для меня главный интерес и стало третьестепенным, мне стало ясно, что если я смогу опубликовать то, что нашел, то мне можно спокойно умирать — я уже выполнил то, зачем родился. Редко кому так везет!

Не буду загружать читателя сутью найденного, тем более, что еще в начале 90-х я опубликовал эту суть в двух книгах, просто скажу, что, размышляя над тем, смог бы ли я наткнуться на это открытие, если бы был в другом месте и не имел того опыта, что имел, прихожу к выводу, что вряд ли. Знаете, иногда, чтобы что-то понять умом, это нужно сначала прочувствовать. А чувства — это следствия воздействия на тебя окружающей обстановки, а была бы где-нибудь у меня такая обстановка, как в родном Ермаке?

Ну, да ладно, я-то взялся писать книгу не о себе, так что закончим на этом и перейдем к теме.