"Уроки вдохновения" - читать интересную книгу автора (Новицкая Лидия Павловна)

АРТИСТИЧЕСКАЯ ЭТИКА И ДИСЦИПЛИНА

Прежде всего хочу остановиться на том, какое огромное значение в своей практической работе и в своем учении о театре Константин Сергеевич придавал вопросам этики и дисциплины актера. Он настаивал на том, чтобы актеры с самого начала своего творческого пути поняли, что без артистической этики, без ощущения коллективности в сценической работе невозможно большое искусство.

Великий режиссер не уставал напоминать о том, что особенность театрального искусства в его коллективности. Каждый член коллектива театра, будь то актер, режиссер, художник, музыкант, гример, должен чувствовать себя его частью и сознавать свою ответственность за то, чтобы коллектив действовал четко и организованно. Необходим дух товарищества, взаимного уважения и внимания, подчинения личных интересов общему делу. Глубоко осознанное, строгое выполнение законов театральной этики и дисциплины — вот непременное условие успешной творческой работы актера, всего театра.

Исходя из коллективного характера актерского творчества, Станиславский разрабатывает учение об этике актера.

— Этика, — говорил он нам, — определяет идейный, моральный облик актера-гражданина, учит его сознательному выполнению своей общественной роли. Советский актер — это патриот, который все свое творчество посвящает народу. Он любит свою профессию за то, что она дает ему возможность через определенные идеи, воплощенные на сцене в художественные образы, воспитывать зрителя, делать его лучше, чище, умнее, полезнее для общества.

Первым условием для создания предрабочего состояния, — говорил Константин Сергеевич, — является выполнение девиза: «Люби искусство в себе, а не себя в искусстве» (этим принципом сам Константин Сергеевич руководствовался на протяжении всей своей творческой жизни. — Л. Н.). Что такое предрабочее состояние? Это — готовность к занятиям, это — бодрое расположение духа; с ним всегда надо приходить в студию, в театр. Одной из первоначальных задач тех, кто создает студию, должно быть внимание к атмосфере в ней. Если студия не сумеет сдержать, искоренить, изжить у студийцев обидчивость, вздорный характер, зависть и недоброжелательство, она не создаст не только больших артистов, но даже просто хороших, умеющих привлечь внимание публики. Так что, приходя к себе в студию, оставьте все гадкое, что у вас есть, внизу, перед входом в это здание. Если же вы будете приносить это с собой и засорять, пачкать должное быть священным для вас место, то это будет плевательница; что угодно, но не место, где вы будете ценить искусство и где возможно говорить о Шекспире, Пушкине и других. Есть два типа актеров. Одни идут на сцену потому, что без искусства жить не могут, актерский труд — их любовь, их потребность. Для других же искусство не важно; они жаждут выделить себя среди толпы, хотят быть исключением, именитым и почитаемым. Первые, стремясь стать артистами-творцами, чутко ловят все замечания режиссера на занятиях студий или репетициях, с готовностью признают свои ошибки, делают все, чтобы их исправить и, как правило, добиваются желаемого результата. Вторые же, обуреваемые себялюбием, каждое замечание принимают в штыки, ищут для себя оправдания, обещают все исправить завтра же, но обычно не исправляют ничего ни завтра, ни послезавтра, ни на спектакле.

— Жажда первенства, самомнение должны быть изжиты, — учил студийцев Константин Сергеевич. — В студии все равны. Каждый — самостоятельная творческая единица. А разница в способностях — это внешние условия.

«Прекрасный, огромного обаяния человек, Станиславский не знает никаких рангов в искусстве. Он относится ко всем одинаково, для всех готов сделать все, что только в его силах, и одновременно сурово, а подчас и жестоко, невзирая на лица, критикует недостатки»,[7] — так говорил о работе с Константином Сергеевичем замечательный актер МХАТ Н. П. Хмелев.

Станиславский, сам являясь образцом в выполнении требований художественной этики, упорно боролся против зазнайства, творческой самоуспокоенности не только в актерской среде, но и у нас в студии.

— К сожалению, случается так, — говорил он студийцам, — молодой ведущий актер, несколько лет проработавший в театре, видит, что артист X. играет лучше, чем он. Но это для «нашего» актера ерунда, это его нисколько не мучает, он ведь уже первый актер, он же талант. И вот тут, в этой самоуверенности, кроется его погибель; с этого момента он непременно начнет катиться вниз. Изживайте дурные черты своего характера, — продолжал Станиславский, — самовлюбленность, зазнайство, пренебрежительное отношение к товарищам. Иначе через 10–15 лет с вами может случиться то же, что произошло со многими актерами: начинали с того, что были непосредственными, милыми, а кончали самым гнусным ремеслом. И вот, когда посмотришь, что из некоторых вышло, то невольно вспоминаешь старичка, который говорил: «Милая девочка, милая девочка, а вырастет — дрянь будет».

Константин Сергеевич рассказывал о том, как стремились к творческому совершенствованию его соратники по МХАТ, те, кого называют «старой гвардией театра»:

— У нас было так, сыграешь какую-то роль, тебе хлопают, а в душе — «но ведь Садовский сыграл лучше». Вот что-то еще сделал, а в душе — «у Ермоловой это получилось лучше». Еще что-то сделаешь, и как будто лучше, чем прежде, но все-таки нет в душе полного удовлетворения, и хочется еще и еще работать над собой.

Нужно, чтобы и вы об этом постоянно думали, чтобы и вам теребило душу — «да, это хорошо, но ведь можно лучше». Надо, чтобы эта мысль заставляла вас неустанно творчески трудиться и стремиться к лучшему. Умение трудиться — это тоже талант, громадный талант.

К. С. Станиславский пишет: «Огромное большинство актеров уверено, что на репетициях надо работать, а дома можно отдыхать».[8] А ведь на репетициях разбираются действия, ощущения, хранящиеся в эмоциональной памяти. И надо очень много и долго думать о них не только на репетициях, но главным образом дома, чтобы извлечь их из своей души, из своей памяти. Многие же из теперешних студентов совсем не работают над ролями дома, не готовятся к репетициям; не интересуются материалом, связанным с создаваемым образом, с эпохой произведения. Они считают, раз есть педагог, — он за них подумает, сделает. Борясь с этим, мы, педагоги, заставляем студентов делать на группе доклады об авторе, эпохе; составлять подробные биографии, течение дня каждого действующего лица; искать, кто умеет рисовать эскизы костюмов, причесок.

— Надо самим работать, а не рассчитывать на кого-то, не ждать, что с вами кто-то может проделать чудеса, — говорил Константин Сергеевич. — Вот вы проучились два года и уже требуете мастеров. А вам, молодым студийцам, казалось бы, есть чему поучиться, есть что позаимствовать у любого мало-мальски одаренного талантом педагога; от каждого можно кое-что взять и узнать многое. Для этого надо самому научиться брать нужное и важное. Если вы сейчас уже просите мастеров, то какие же профессора вам понадобятся через три года? Поэтому не привередничайте и берите то, что вам дают более опытные товарищи, хотя бы они и не были гениями. И вообще отбросьте критиканство.

Все, что говорил Станиславский и ученикам студии, и нам, педагогам, было тем убедительнее, чем нагляднее подтвердалось его личным примером, его собственной жизнью в искусстве.

Константин Сергеевич убеждал студийцев в необходимости создания подлинной творческой атмосферы в студии, в том, что сюда, в свой храм искусства, надо нести все лучшие мысли и побуждения, оставляя за порогом мелкую зависть, интриги, сплетни. Он призывал к самозабвенному, жертвенному служению театру, звал идти в искусство, как на подвиг. И сам показывал яркий пример такого подвижничества.

Хочу привести здесь высказывание В. И. Качалова о Станиславском. «Мы (артисты МХАТ. — Л. Н.) очень обыкновенные люди, со своими личными интересами и чувствами вне театра. Вот Костя… Костя — это да! Он действительно весь целиком горит искусством, с утра до глубокой ночи, всегда…»[9]

Константин Сергеевич учил студийцев создавать в театре атмосферу взаимной чуткости и внимания, атмосферу, согретую теплом дружбы и доброжелательности. К несчастью, большинство студентов совершенно не интересуются творческой работой своих товарищей, — они присутствуют на репетиции, так как это обязательно, но до своего выхода занимаются чем угодно: думают о чем-то постороннем, сидя с отсутствующим лицом, рисуют, исподтишка читают газету, а то и дремлют.

К. С. Станиславский пишет: «Многие из артистов настолько несознательно относятся к своей работе, что они следят на ре петиции только за теми замечаниями, которые относятся непосредственно к их ролям… Не следует забывать о том, что все касающееся не только роли, но и всей пьесы, должно быть принято в расчет актером, должно интересовать его».[10]

Сам он искренне радовался каждой творческой удаче актера. Помню, как на просмотре этюда «Моцарт и Сальери», подготовленного учениками студии, он весь светился, а после просмотра расцеловал исполнителей, поздравил их с успехом и потом долго еще вспоминал об этом событии.

Виновницей такого же случая была я сама. Помню, весной 1937 года мы сдавали экзамены по проделанной работе над спектаклями. Прошел показ сцен из «Вишневого сада» А. П. Чехова. Комиссия ушла, и мы, студийцы, остались репетировать.

Только мы начали работать, как пришли от Константина Сергеевича и попросили меня сейчас же зайти к нему в кабинет. Я заволновалась — ведь я была ассистентом-педагогом у М. П. Лилиной по этому спектаклю. «Значит, что-нибудь не так! Что же? Что?!» — вертелось у меня в голове. Робко стучусь в дверь и вхожу.

В кабинете, на своем всегдашнем месте, на диване Константин Сергеевич, а по бокам, в креслах 3. С. Соколова, Б. И. Флягин (директор студии), третье кресло пустует, М. П. Лилинои нет?! Я остановилась у двери. И вдруг, сделав рукой пригласительный жест подойти ближе, поднимается со своего места Константин Сергеевич, идет мне навстречу и говорит: «Поздравляю Вас! Молодец!» — и целует меня в губы. Я была ошеломлена, ошарашена, счастье волной залило меня. Как я очутилась в кресле, что говорил после этого Станиславский — я ничего не помню, я слышала слова, но не понимала их смысла. Я вся была переполнена каким-то необыкновенным светлым чувством. Опомнилась я только уже в прихожей, где меня окружили ожидавшие студийцы:

— Ну, что, что?! — тормошили меня. — Что произошло? Зачем вызывали?!

Константин Сергеевич поздравил меня и поцеловал, — все еще, как загипнотизированная, отвечала я. Поднялся шум, восторги и среди этого шума я услышала наивные, но очень искренние слова студийки К.: «Лидия Павловна, милая, не умывайтесь теперь, не умывайтесь!» Я и до сих пор не знаю, за что поздравил и поцеловал меня Константин Сергеевич: за исполнение роли Вари или за ассистентскую работу по спектаклю. Спросить об этом у Зинаиды Сергеевны, Марьи Петровны или у Б. И. Флягина я не решалась, боясь, что подумают, что я зазнаюсь, а я в то время была чересчур стеснительна. Вот уж ненужная, обидная скромность.

«…Какое счастье светилось в его глазах, когда актер репетировал удачно, — вспоминает о Станиславском Л. М. Леонидов. — Что делалось с его лицом! Как он смеялся! На его лице отражались все радости и страдания, которые переживал актер на сцене».[11]

Великий режиссер во время занятий в студии много внимания уделял вопросу о дружеской критике и критиканстве. Критик, утверждал он, умеет смотреть и видеть прекрасное, тогда как мелочный придира-критикан видит только плохое. Критикан наносит искусству большой вред: своим злопыхательством он дезориентирует творческого работника. Критиканство приводит к сплетням, склокам, интригам, разлагает дисциплину в театре и уничтожает самое творчество. Настоящую же критику надо уметь слушать и любить, хоть иногда это и бывает очень трудно.

На одном из занятий Константин Сергеевич рассказал нам такой случай:

— Мне стыдно вспоминать, но должен вам сказать, что я однажды шел к рецензенту с пистолетом! Понимаете, до чего может дойти мелкое самолюбие? А ведь я очень миролюбивый человек. Однажды нечаянно убил воробья и плакал. А тут с пистолетом! Можно же дойти до такого свинства! Не лишайте себя настоящей критики. Ведь если какой-нибудь старый, умный, чуткий человек берет пропуск и идет к вам в уборную, чтобы сказать: «Я вас очень люблю, ценю, но так не играйте», то это надо заслужить. Артист, неспособный выслушивать критику, неминуемо должен остановиться в своем творческом развитии и пойти назад.

Искренне радуясь успехам своих учеников, Станиславский в то же время был беспощаден к тем, кто своим поведением отравлял творческую атмосферу студии. Я однажды была свидетельницей того, как Константин Сергеевич первым проголосовал за изгнание одного из таких студийцев, в общем-то талантливого парня. К такой же бескомпромиссности в искусстве он призывал и нас.

— Вы должны обязательно приучать себя к дисциплине, — говорил Константин Сергеевич на одном из занятий в Оперно-драматической студии. — Актер, который, входя в театр, не чувствует, что вот здесь, рядом, сцена, — это не актер. Без настоящей творческой дисциплины не может быть особой закулисной атмосферы, которая необходима в каждом театре, но которая, к сожалению, не всегда бывает. Там, где существует нездоровая закулисная атмосфера, актер нервничает, выходит на сцену опустошенным и играет плохо. Зритель всегда чувствует, что делается за кулисами; в чем тут дело, я не знаю — это тайна. Когда я прошу вас, вставая, не скрипеть стульями, не громыхать ими, научиться поднимать стул, если вы его хотите передвинуть, — я знаю, что все это вам нужно для того, чтобы приучить себя к дисциплине, к организованности.

Личный пример Константина Сергеевича Станиславского всегда оказывал на актеров, на студийцев исключительное воздействие.

Б. М. Сушкевич вспоминал, как на спектакле «Горе от ума» с участием Станиславского он встретил Константина Сергеевича, который возвращался за кулисы после первой сцены. И с удивлением заметил, что Станиславский, проходя позади установленных на сценическом круге декораций, двигается как-то странно, зигзагами, делает несколько шагов по прямой, затем — прыжок в сторону, и так несколько раз. Когда Сушкевич спросил Константина Сергеевича, почему он так странно ходит, тот ответил, что некоторые доски на планшете и на кругу скрипят, и поэтому приходится ходить таким образом, чтобы скрип не был слышен на сцене.[12]

— Актер — часто напоминал Станиславский, — должен уметь подчинять свои личные интересы интересам творческого коллектива и не забывать, что он является сотворцом спектакля. И если это нужно для театра, актер обязан с полной самоотдачей сегодня играть главную роль, а завтра участвовать в массовой сцене.

Сам Константин Сергеевич, будучи уже известным актером и режиссером, по свидетельству товарищей по театру, с большим увлечением исполнял эпизодические роли, был участником массовок и даже занимался шумами.

В этой связи интересно высказывание Ярослава Квапила, режиссера Пражского Национального театра, который встречался с Константином Сергеевичем во время зарубежных гастролей Художественного театра: «Станиславский — доктор Астров в „Дяде Ване“ и внушительный Сатин в пьесе Горького — властвовал на сцене; в драме А. К. Толстого „Царь Федор Иоаннович“, выступая в эпизодической роли какого-то патриарха, даже не поименованного в театральной программе, он скромно держался в тени других крупных актеров, подавая этим пример подчинения коллективной дисциплине, совершенно непривычной для наших театров. Он, исполнитель ведущих ролей и режиссер безграничной мощи, возился за кулисами с мельчайшими деталями, которые в других театрах возлагаются на технический персонал, помогал переносить реквизит, производить всякие закулисные шумы. А однажды, на том самом спектакле, где он увлекал нас в роли доктора Астрова, я застал его в тот момент, когда он, примостившись в каком-то уголке, подражал собачьему лаю, издали доносившемуся ночью до тоскующего дяди Вани…»[13]

Станиславский всегда требовал, чтобы участники спектакля являлись на репетиции точно в назначенное время. Он говорил, что опоздание или отсутствие кого-либо тормозит работу всего коллектива, дезорганизует ее. С негодованием он отмечал, что есть даже такие актеры, которые считают дурным тоном приходить на репетицию раньше назначенного срока; сознавая свою значимость и незаменимость, они считают вполне возможным для себя пренебрегать элементарными законами веж ливости.

— Студиец, воспитываемый в духе любви к искусству, — учил Константин Сергеевич молодых, — должен всегда задолго, до начала репетиции быть в театре, чтобы подготовиться к ней внутренне и внешне.

Не было случая, чтобы сам Константин Сергеевич опоздал на репетицию. «За пять минут до назначенного времени, — пишет в своих воспоминаниях старший мастер сцены МХАТ И. И. Титов, — Константин Сергеевич уже сидит за режиссерским столом, […] кладет перед собой часы и что-нибудь чертит или пишет. Ровно в двенадцать — звук колокольчика, и мы начинаем. Горе тому актеру, которого ровно в двенадцать не было на сцене.

Запоздавший бежит из фойе или буфета: „Я здесь, Константин Сергеевич!“ — „Что значит — здесь? Здесь — это когда вы находитесь перед суфлерской будкой. Вот это значит здесь.

А когда вы ходите по фойе и буфетам, это еще не значит здесь..!“

Но когда Константин Сергеевич начинал репетировать, он забывал про часы».[14] И актеры, работающие с ним, заражаясь его личным примером, тоже старались… держать настоящую дисциплину.

«Вспоминается случай с М. Ф. Андреевой, одной из первых актрис театра, — рассказывает актриса В. Веригина в своих воспоминаниях. — Она опоздала на репетицию на две или три минуты и мчалась по лестнице, сбрасывая с себя на ходу шубу и ботики, которые подобрал нисколько не удивившийся служитель, потому что понял, в чем дело».[15]

К. С. Станиславский пишет: «Опоздание (на репетицию. — Л. Н.) только одного лица вносит замешательство. Если же все будут понемногу опаздывать, то рабочее время уйдет не на дело, а на ожидание. Это бесит и приводит в дурное состояние, при котором работать нельзя».[16]

А, например, во время работы над отрывками, над сценами из дипломных спектаклей студенты театральных учебных учреждений, стоящие за кулисами в ожидании своего выхода на площадку, часто разговаривают между собой о посторонних вещах, иногда даже ссорятся, выясняя отношения, разговаривают довольно громко, мешая своим товарищам, работающим на сцене, отвлекают их внимание, лишают возможности целиком отдаться происходящим событиям, да и сами находящиеся за кулисами мешают не только играющим, но и себе, — ведь они не вживаются в свою роль, не проживают событий, происходящих до их выхода на сцену; выходят пустые, незажженные настоящим творчеством. И сколько требуется времени, чтоб они вошли в глубину происходящего на сцене и вернули нарушенную творческую атмосферу, созданную до этого их товарищами.

Особая, исключительная дисциплина, говорил Константин-Сергеевич, необходима при репетициях народных сцен; для них должно быть объявлено «военное положение». Здесь режиссеру приходится работать с массой актеров, количество которых достигает иногда сотни человек. Стоит каждому из участников массовой сцены допустить во время репетиции хоть одно нарушение — и в результате получится многозначная цифра раздражающих задержек.

Очень важное значение придавал Станиславский поведению своих учеников вне студии. Он подчеркивал, что актеры всегда и везде обязаны быть носителями и проводниками прекрасного: бессмысленно одной рукой создавать, а другой разрушать созданное.

— Вы должны, — обращался он к студийцам, — быть культурными актерами и культурными людьми.

— Мне говорили, — привел пример Константин Сергеевич, — что вы, бывая в театре, слишком шумите, громко критикуете. Вас пригласили в театр, вам почему-либо спектакль не нравится. Недостатки находить легко, гораздо труднее находить достоинства. Надо уметь смотреть и видеть прекрасное. Обыкновенно публика смотрит и в первую очередь замечает все плохое, скверное, а хорошее только усматривает в последнюю минуту. А художник должен сразу замечать прекрасное; конечно, и плохое не нужно упускать, надо его тоже видеть. Но, увидя несовершенство постановки и игры актера, узрев их недостатки, нельзя в театре вслух ругать спектакль, имейте это в виду. Не надо привлекать внимание публики; да, кроме того, это неуважение к театру. Разве об этом нельзя дома поговорить? И еще: я слышал от одного очень культурного человека, посетившего нашу студию, что его поразил шум, гвалт, толкучка и молодежь, бегающая в трусах. Этот посетитель очень сконфузился и испугался. Вы молодые люди, вам нужно веселиться, но веселье имеет свои культурные формы. Сразу заметно: вот веселится культурный человек, а вот некультурный. Вот на культурного человека вы и произвели впечатление веселящихся некультурных людей. Эти признаки очень опасны (из стенограммы занятий К. С).

Константин Сергеевич Станиславский привык отдавать часы, дни и годы своим ученикам, не замечая, как щедры его дары. Актриса М. Ф. Андреева рассказывала, что ей трудно давалась роль Леля, никак не получался мальчонка-пастушок. Константин Сергеевич остался недоволен ею на первой генеральной репетиции; он предложил ей продолжить репетицию у нее дома, чтобы поймать недающуюся правду образа; не снимая грима, она поехала с ним к себе домой; репетировали весь вечер, всю ночь, подкрепляясь крепким кофе для поддержания бодрости; к десяти часам поехали в театр на вторую генеральную репетицию. В конце концов Константин Сергеевич добился того, что актриса Андреева стала мальчонкой-пастухом.

Он учил и нас, своих ассистентов, беззаветной любви к своей профессии, полной отдаче духовных и физических сил искусству.

— Искусство, — говорил он, — это ваша жизнь, а студия — плод вашего сердца. Педагог призван заложить надежный фундамент в умах и душах будущих актеров. Он не только учитель, но и друг, и помощник; он, его творческая и человеческая личность определяют то главное, с чего начинается путь в искусстве у будущих актеров — его учеников. С первых же шагов педагог должен создавать в студии атмосферу труда и взаимопонимания. В каждом ученике он обязан рассмотреть его индивидуальность, распознать в нем истинные и случайные качества, подметить склонности и только на основе этого добиваться творческого роста каждого воспитанника. Педагог не может, — подчеркивал Станиславский, — наблюдать движение вперед своих учеников, стоя холодно в стороне. Если учитель отбывает свои часы, не зажигаясь сам и не зажигая своих учеников, — он не нужен студии. Когда педагог любит свое дело, он не замечает, как проходят часы напряженной творческой работы; не замечают этого и его ученики. Только такая работа приносит плоды.

Константин Сергеевич утверждал, что педагог, который вносит в атмосферу студии страх и трепет вместо обаяния радости, — вреден. Только скучные, невнимательные преподаватели не могут обойтись без деспотизма. Взаимное уважение и доверие никогда не могут поставить педагога и студийца в положение конфликта; доброта, простота, вежливость не мешают педагогу поддерживать строгую дисциплину в студии. Наоборот, именно эти качества учителя и способствуют развитию и укреплению самодисциплины у его учеников.

Этика Станиславского-художника для всех, кто его знал, всегда была неразрывно связана с этикой Станиславского-чловека. Обаяние его личности никого не оставляло равнодушным.

«Как всегда, я с удовольствием смотрю на это спокойное, уверенное, ласковое, полное какого-то внутреннего света, освещаемое от времени до времени как бы смущенной улыбкой лицо, на всю фигуру этого человека, в которой так редкостно ярко отразилась его сущность. Вся наружность Станиславского построена по его собственному принципу — от внутреннего к внешнему. Станиславский наружно находится в глубочайшем соответствии с превосходным строением своего сознания, своей психики». Так охарактеризовал Константина Сергеевича А. В. Луначарский.[17]

Каждый, кто так или иначе был связан со Станиславским, испытывал на себе огромное влияние его необыкновенной личности. Он был благороден во всех проявлениях, служил образцом кристальной чистоты и честности. Солгать ему было бы кощунством. Требовательность, чувство дисциплины к себе и окружающим, сила характера, жесткая принципиальность удивительно сочетались в нем с душевной мягкостью, деликатностью, искренностью и простотой, а подчас — и трогательной наивностью.

Всецело отдаваясь работе, Константин Сергеевич иногда забывал о границах человеческих возможностей. Но всякий раз, когда измученный неудачными репетициями актер начинал терять веру в себя, Станиславский страдал от сознания своей вины перед ним и бережно восстанавливал душевное равновесие своего товарища.

Вот несколько примеров.

О. Л. Книппер-Чеховой поначалу никак не давалась роль Наталии Петровны из пьесы «Месяц в деревне» И. С. Тургенева. Во время одной из репетиций актриса, не выдержав нервного напряжения, разрыдалась, сказала, что репетировать больше не может, и уехала домой. А на другой день она получила письмо от Константина Сергеевича. Вот строки из него: «Не еду к Вам сам, чтобы не причинить Вам неприятность. Я так надоел Вам, что должен некоторое время скрываться. Вместо себя — посылаю цветы. Пусть они скажут Вам о том нежном чувстве, которое я питаю к Вашему большому таланту. Это увлечение вынуждает меня быть жестоким ко всему, что хочет засорить то прекрасное, которое дала Вам природа».[18]

В Оперно-драматической студии репетировалась сцена из 1-го акта «Вишневого сада». Ученице студии не удавался монолог Раневской. Константин Сергеевич много раз пробовал помочь, подсказать, искал педагогический ход — все напрасно. Ученица пришла в отчаяние, репетиция была прекращена. Но не успела девушка прийти домой, как раздался телефонный звонок. Это был Станиславский. Спокойно и мягко он уверил девушку, что роль у нее обязательно получится, у нее есть все данные для этой роли, и шутливо добавил, что она имеет лишь один недостаток — молодость, который с годами уходит бесследно.

А вот что вспоминает жена Л. А. Сулержицкого: «Леопольд Антонович вернулся домой с репетиции „Синей птицы“ раньше, чем предполагал, заметно расстроенный. Я удивилась: — „Уже кончилась репетиция?“ — „Нет, не кончилась“. — „Ты нездоров?“ — „Здоров“. — „Что-нибудь случилось?“ — „Ничего не случилось“. И он мрачный, лег на диван. „Пусть сам режиссирует… Как хочет, так пускай и делает“, — неожиданно сказал он. Я не стала беспокоить его расспросами. Вскоре послышались неторопливые шаги няни, она вошла и совершенно спокойно обратилась к нам: „Константин Сергеевич пришли… На кухне дожидаются… Велели спросить, можно им войти“. Громко расхохотавшись, Леопольд Антонович мигом вскочил с дивана. „Почему же на кухне? — с трудом выговорил он. — Конечно, можно! Просите!“ — и быстро пошел к нему навстречу. Я поторопилась уйти, но до меня долетели слова: „Сулер… милый… я ведь вовсе не настаиваю…“».[19]

Особенно чутко относился Константин Сергеевич к молодежи, старался всячески поддерживать бескорыстную любовь к театру у своих учеников, бережно охранял их души и творческое горение.

Как-то в нашу студию должны были приехать представители Комитета по делам искусств, чтобы присутствовать на просмотре первых актов «Вишневого сада» и «Трех сестер». Мы с большим волнением готовились к этому первому в жизни студии публичному выступлению. И вдруг, за двадцать минут до начала просмотра, пришло известие, что представители Комитета приехать не смогут. Узнав об этом, Константин Сергеевич решил, что показ все-таки должен состояться — иначе молодые актеры получат моральный шок.

— Передайте студийцам, — сказал он, — что я сам их буду смотреть, мне очень интересно и приятно убедиться в том, что вчера они не случайно так хорошо играли (накануне был экзамен по мастерству, и Станиславский смотрел и «Вишневый сад» и «Три сестры»). Сделайте все, чтобы у них сохранилось праздничное настроение и творческий подъем.

Хорошо понимая, что актерский труд требует огромного нервного и физического напряжения, Константин Сергеевич постоянно следил за тем, чтобы в театре для актеров была создана самая благоприятная обстановка. Он требовал, чтобы артистические уборные были хорошо оборудованы, внутренние фойе располагали к отдыху и т. д.

«В 1926 году Студия (Оперная студия. — Л. Н.) получила здание театра на Большой Дмитровке, 17, — пишет в своих воспоминаниях Ю. А. Бахрушин. — Станиславский приехал и осматривал все. Очень хвалил, с удовольствием посидел в уютном кабинете директора, обставленном золоченой мебелью, устланном коврами, а затем пошел за кулисы, на сцену, в артистические уборные. Там царили грязь, холод, полное отсутствие благоустройства. Константин Сергеевич замолчал, начал мрачнеть, брови стали сдвигаться, сжиматься кулаки… „Я всю жизнь потратил на то, чтобы первым лицом в театре был актер, а не администрация, — возьмите всю эту золоченую мебель и ковры и отдайте ее актерам, тогда я скажу, что все замечательно“».[20]

В каждом работнике театра Константин Сергеевич видел соратника, единомышленника, творца. С искренним уважением и доверием он советовался с осветителем и маляром, с рабочим сцены и электротехником, терпеливо учил их и неизменно пользовался пониманием и симпатией каждого.

Забота Константина Сергеевича об актерах постоянно ощущалась и вне театра. Он хлопотал о квартирах, о путевках в санатории, вникал во все мелочи актерского быта.

Эту заботу я испытала и на себе. По распоряжению Станиславского меня каждую зиму посылали на лечение и отдых в Кисловодск. Вот одно из характерных писем, которое я получила от дирекции Студии в феврале 1938 года, будучи в санатории: «Дорогая Лидия Павловна! Константин Сергеевич интересуется состоянием Вашего здоровья и просит, чтобы Вы ему написали. Дирекция Студии со своей стороны просит Вас довести лечение до конца и в случае надобности сообщить нам о том, нужно ли продлить путевку. Деньги будут переведены немедленно».

А вот что написал мне бывший актер МХАТ В. В. Гарденин, который поступил в Студию при Художественном театре в 1906 году:

«Когда я поступил на драматические курсы и стал заниматься, вскоре К. С. Станиславский вызвал меня. Выяснилось, что по отрывку, который я показал на экзамене и который я сам поставил, — он спросил, кто ставил — я признался, — по этому отрывку он открыл во мне режиссерские способности и предложил заниматься. Я разволновался от радости и признался ему, что живу сейчас нелегально, я высланный студент за участие в событиях 1905 года, я бывший дружинник. Константин Сергеевич сказал:

— Хорошо, молчите об этом и я буду молчать.

Затем, узнав о моем знакомстве с семьей адвоката Плевако, связался с ним. Они начали хлопотать обо мне. Станиславский мотивировал свое ходатайство необходимостью моей учебы и дал свое поручительство за меня. Переписка эта и хлопоты — все это продолжалось больше года, и только в начале 1908 года было получено разрешение на мой въезд и прописку в Москве. Необычайная чуткость и внимание к молодежи!

А еще: в 1911 году меня уговорили поехать в провинцию: будет большая практика актерская — много хорошей работы. Дело солидное — Тифлис — Омск — дирекция П. О. Заречного, режиссер Туганов. Но нужен гардероб в провинции. Я вспомнил, что в одном из выпускных спектаклей (комедии Уайльда) на меня был сшит костюм элегантный. Шил прекрасный портной, московский Деллос (он шил и для Художественного театра). Можно было купить его для себя за 50 % платы. Я тогда не взял, а сейчас обратился к Деллосу. Он сказал, что нужно подтверждение, что именно на меня сшит костюм. Я пошел в Художественный театр. Застал только К. С. Станиславского. Обратился к нему с этой просьбой. Он спросил: — Разве устроит один костюм? — Лучше один, чем ничего, — ответил я.

После этого он сел и написал целый лист Деллосу и передал мне. Я был очень удивлен и, когда вышел, развернул бумагу. И что же? Константин Сергеевич заказал мне несколько костюмов, в том числе фрак, с рассрочкой на пять лет и за своим поручительством. Так я оказался с гардеробом».[21]

Не могу не привести здесь несколько строк из воспоминаний немецкого актера А. Моисеи: «Великий актер Макс Рейнгардт по случаю тридцатилетнего юбилея Художественного театра подарил великому художнику Станиславскому прекрасный автомобиль. Я спросил Станиславского: „Радует ли вас этот подарок?“ „Очень, ах, очень, — ответил он. — Многие из моих актеров живут довольно далеко от театра, дорога утомляет. Подумайте, как будет хорошо: каждое утро я смогу привозить их на автомобиле. Это позволит им немного больше поспать. Они будут счастливы. Это же просто отлично!“».[22]

Необыкновенно внимателен был Константин Сергеевич ко всем работникам театра. Ю. А. Бахрушин вспоминает, что Станиславский буквально выходил из себя, если забывали пригласить на просмотр нового спектакля работника, помогавшего в выпуске такового.

А Г. В. Кристи пишет: «Обнаружив случайно, что дети швейцара спят на полу без матрацев, он (Станиславский. — Л. Н.) немедленно поручил директору театра приобрести матрацы на всю семью».[23]

Закончить эту главу мне бы хотелось словами А. Моисеи:

«Этот прекрасный, необычайно, сказочно прекрасный человек тридцать лет возглавляет театр… За тридцать лет никто в его театре не отважился обратиться к Станиславскому, назвав его „господин директор“. Руководитель, брат, отец, друг — так называют Константина Сергеевича… Его образ вызывает в моей душе картину: отец… вокруг него толпа его детей».[24]