"Капитан Перережь-Горло" - читать интересную книгу автора (Карр Джон Диксон)

Глава 1 ГРОМ НАД БУЛОНЬЮ

На всем протяжении Железного берега[3], от мыса Альпреш до мыса Гри-Не, пять из семи корпусов Великой армии вдыхали соленый воздух Ла-Манша.

Тень нового императора пролегла почти по всей Европе. За многочисленными артиллерийскими орудиями в лагерях расположились дрожащие от нетерпения сто пятьдесят тысяч пехотинцев и девяносто тысяч кавалеристов. Центром служила скала Одр в Булони, где из серого павильона императора открывался вид на серо-зеленые воды Ла-Манша в направлении утесов Дувра.

Повсюду царило беспокойство. В четырех лагерях, от Амблетеза и Вимре до Утро и Ле-Портеля, отзывалось эхо двух тысяч барабанов, смолкавших весьма редко. День за днем слышался низкий рокот, звон подков, топот и ржание лошадей и покрывавший остальные звуки гул голосов, говоривших одновременно. По ночам, когда становилось тише и холодный ветер гулял по светло-коричневым известковым мысам, с набережных гавани каждые пятнадцать минут доносился крик:

– Часовые, смирно!

Внутренняя гавань, заполненная шлюпками и плоскодонными барками, охранялась часовыми, дежурившими на расстоянии пятнадцати шагов друг от друга. С моря печально откликались матросы на марсах кораблей, освещенных тусклыми фонарями:

– Хорошей вахты!

Ночью берег казался призрачным в сравнении с дневной суетой, смехом и руганью, сопровождавшими учебную погрузку на суда. Все постоянно ожидали императора, хотя в те дни он появлялся там довольно редко. Иногда он приезжал в своей карете из Парижа, что являлось сюрпризом для всех, кроме адмирала Брюи[4] и главнокомандующего, маршала Сульта[5].

Если император привозил с собой красавицу императрицу в окружении всегда улыбающихся фрейлин, то они останавливались в замке в деревне Пон-де-Брик, находившейся на расстоянии лье по парижской дороге. В отсутствие супруги император располагался в своем павильоне вместе с лакеем и телохранителями. Он мог подолгу смотреть в большую подзорную трубу или просиживать часами в комнате Совета, выразительно жестикулируя, в то время как всем остальным приходилось стоять. На территории лагерей его серый костюм для верховой езды мелькал повсюду, нигде не задерживаясь.

Летом 1805 года, с приближением самых жарких дней, массы людей постоянно доходили до предела нервного напряжения из-за слишком долгого ожидания, слишком большой скученности и слишком малого количества женщин.

Если бы вся артиллерия Железного берега – от батареи «монстров» на скалах Одра до орудий двух фортов внешней гавани – выстрелила одновременно, то грохот был бы слышен на кентских полях. Но терзавшимся беспокойством французским офицерам он показался бы менее оглушительным, чем крики, вырывающиеся из множества глоток:

– У меня от безделья уже ноет спина! Почему император не начинает вторжение в Англию?

Но новости, распространявшиеся в последние дни, были еще хуже.

Ночь стала жутким временем для дежурства на посту. В Булонском лагере орудовал неизвестный убийца – «капитан Перережь-Горло», который появлялся из ничего, закалывал часовых и исчезал, словно призрак. Его действия могли явиться искрой, поджигающей порох.

После полудня 20 августа в туманной дымке, вызванной жарой, всадник в мундире берсийских гусар скакал галопом из верхнего города через Порт-Нев и дорогу на Кале кружным путем, ведущим к павильону императора.

Он мчался, как дьявол, едва различимый в облаке пыли, которая густым слоем покрывала его доломан и кивер с пером. У него было поручение, однако его мысли отягощало и многое другое. Подъезжая к центру лагеря, занимавшему три акра леса, где аккуратно построенные дома образовывали улицы, всадник искал кого-нибудь, с кем мог бы поговорить.

Единственным человеком в поле зрения оказался простой солдат, мужчина не первой молодости, крепкого сложения, с большими усами и нечесаной темной шевелюрой. Он не носил мундира, а брюки, жилет и гетры были одинакового грязно-белого цвета. Стоя в аккуратном садике одного из домов с соломенной крышей, он поливал цветы из лейки.

Гусарский офицер остановил коня среди оседающей пыли.

– Эй, ты! Папаша!

Солдат не обратил внимания на окрик. Ярко-голубая лейка казалась игрушкой в его руках.

– Папаша, ты что, не слышишь меня?

«Папаша» поднял голову и устремил взгляд на всадника. После чего смачный плевок из-под усов выразительно описал дугу.

– Заткнись, – без особого гнева отозвался он глубоким гортанным голосом. – У тебя еще молоко на губах не обсохло, щенок.

Злая улыбка скривила рот всадника под медными застежками ремешка кивера. Хотя офицер говорил по-французски, как эльзасец, в действительности он родился в Пруссии. Это был молодой блондин с торчащими скулами и вызывающе вздернутым носом, пятна пыли скрывали веснушки па его длинном вспотевшем лице.

– Я офицер, – холодно объяснил он. – Возможно, ты слышал обо мне. Я лейтенант Шнайдер из берсийских гусар.

«Папаша» вновь сплюнул.

– А я, – заявил он, – Жюль Дюпон, гренадер императорской гвардии. Ну и что из этого?

Со стороны гавани послышался выстрел гаубицы. Лейтенант Шнайдер, мысленно предвкушая урок, который он намеревался преподать дерзкому солдату, бросил взгляд в этом направлении. За многочисленными рядами соломенных крыш не было видно ничего, кроме высокого флагштока между павильоном императора и несколько меньшим павильоном адмирала Брюи.

Сильный ветер, всегда гуляющий в утесах, раздувал флаги, словно подавал сигналы кораблям, и доносил с берега звуки, обычно сопровождающие процедуру учебной погрузки.

– Проклятые увальни! Англичане досыта накормят вас пулями, если вы будете падать в воду!

– Да пошел ты…

Лейтенант Шнайдер, на лице которого все еще змеилась холодная усмешка, естественно, не мог слышать этих слов. Однако офицер, назвавший своих солдат проклятыми увальнями, услышав ответ, произнесенный отнюдь не шепотом, хранил скромное молчание.

Это подтверждало печальный факт, что французы не питали особой любви к дисциплине и субординации. Слишком многие из них помнили еще сравнительно недавнюю революцию, в результате которой французский король окончил жизнь под ножом гильотины. Даже сам император, коронованный только в прошлом декабре, занимал весьма шаткий трон, под который вели подкопы и республиканцы, и роялисты.

– Как это, наверное, будет скучно! – вздыхала одна из прекрасных дам во время коронации при свечах в соборе Богоматери, когда тяжесть одеяний императора едва не опрокинула его на спину, словно жука. – Как это будет скучно, когда нам всем снова придется стать христианами!

Только сам император мог контролировать эту могучую, но строптивую силу, именуемую Великой армией. Но даже ему это не всегда удавалось. Пока еще не произошло актов открытого мятежа, но в такое время, да еще с таинственным убийцей, блуждающим по ночам по Булонскому лагерю, разумный офицер, руководивший учениями на берегу, предпочитал избегать конфликтов.

Однако лейтенант Ханс Шнайдер из берсийских гусар придерживался иной точки зрения.

– Жюль Дюпон, гренадер императорской гвардии, – повторил он, стараясь запомнить, и снова усмехнулся. – Полагаю, папаша, ты успел повоевать уже в Сирии?

Усатый ветеран с презрением посмотрел на офицера и продолжил поливку цветов.

– Я уже предупредил тебя, Дюпон, и не стану предупреждать снова. Итак, ты воевал в Сирии?

– В Италии, Египте, Сирии… Тьфу! Да какое это имеет значение?

– Это уже более подобающий тон, Дюпон, хотя я намерен еще сильнее его улучшить, прежде чем мы расстанемся. Неужели ты совсем не любопытен, папаша? Не хочешь услышать новости?

– Новости? – проворчал Дюпон. – Зачем мне слушать новости, которые я могу узнать на дежурстве в Пон-де-Бри-ке. Император был в Париже, где повидался с министром флота. К вечеру, – гренадер кивнул растрепанной головой в южную сторону, – он вернется в замок со своими женщинами. Завтра он прискачет сюда, чтобы поднять шум по какому-нибудь поводу, поэтому ты и прискакал предупредить Сульта. Нет-нет, гусеночек! Это ты хочешь услышать новости.

– Я?

– Да, черт возьми! Новости о капитане Перережь-Горло.

Воздух в лагере был скверный. Среди солдат свирепствовала чесотка, а в жару к ней прибавились назойливые мухи. Тем не менее слова «капитан Перережь-Горло», казалось, тотчас наполнили ядом и без того удушливую атмосферу.

– Да, о капитане Перережь-Горло, – повторил Дюпон из императорской гвардии. – Прошлой ночью он заколол Жуайе – еще одного часового. Двое его товарищей видели это, но им не удалось разглядеть даже бакенбарды того, кто это сделал.

Длинные сильные ноги лейтенанта Шнайдера стали как будто еще длиннее, когда он выпрямился в стременах над чепраком из шкуры зебры. Хотя его небесно-голубой мундир был покрыт пылью, солнце отбрасывало блики с арабесок серебристого галуна на груди на отороченный мехом голубой доломан, свисавший с левого плеча.

– Что ты болтаешь, папаша? Это невозможно! Ты лжешь!

– Я лгу?! – взревел Дюпон. И гвардеец сказал гусарскому офицеру, что ему, лейтенанту Шнайдеру, следует делать: – Знаешь что, щенок, вали-ка ты отсюда играть в куклы!

Из седельной кобуры справа Шнайдер выхватил кремневый пистолет с длинным дулом и выстрелил в Дюпона, целясь в сердце, но попав в левую ключицу.

Гнедая кобыла лейтенанта даже глазом не моргнула при внезапной вспышке пороха и грохоте выстрела, однако умудрилась лягнуть Дюпона задним копытом, опрокинув его на дорожку, посыпанную песком и декорированную ракушками. Голубая лейка отлетела в сторону, расплескивая сверкающую на солнце воду, и упала на клумбу.

Из дома выбежали трое полуодетых гвардейцев. Один, с намыленным лицом, держал в руке бритву. Другой, очевидно, был занят чисткой длиннополого форменного сюртука, когда-то темно-голубого с красными обшлагами и воротником, но ставшего под длительным воздействием погоды грязно-серым.

– Я сам доложу об этом маршалу Сульту, – заявил лейтенант Шнайдер, пряча пистолет. – Вы, гвардейцы, по-видимому, считаете себя любимчиками императора. Пусть это послужит вам уроком на будущее. – И он вонзил шпоры в бока кобылы.

Когда в пыли забарабанили копыта лошади, быстро уносящей всадника по улице, которую образовали две линии домов с соломенными крышами, гневный вопль вырвался из трех высушенных солнцем глоток. Четвертый гвардеец выбежал из дома с заряженным мушкетом. Приложив к плечу приклад, он собирался послать пулю вслед удаляющемуся всаднику, но еще один человек, выскочив на дорогу, помешал его намерению. Звуки флейты, играющей старинную, но все еще популярную сатирическую мелодию «Нельсон[6]испортил все дело в Булони», внезапно смолкли.

– С дороги! С дороги!

Лейтенант Шнайдер, склонившись в седле и крепко сжав челюсти, снова скакал вперед, откуда доносились резкие запахи лагеря: дым, поднимающийся от готовившейся пищи, шум, издаваемый солдатами и лошадьми.

Справа от него расстилался учебный плац, где год назад император устраивал смотр своей армии па глазах у шнырявших по Ла-Маншу английских фрегатов и где через четыре дня должен был состояться еще один смотр. Мелькали покрытые пылью мундиры: белые – драгунов, темно-зеленые – разведчиков, темно-синие с оранжевой отделкой и лампасами – недавно сформированных императорских морских пехотинцев. Но лейтенант Шнайдер не натягивал поводья, покуда…

– Осторожней, умоляю вас! – послышался молодой голос.

Дорога была частично блокирована шестипушечной батареей летучей артиллерии, которой здесь было совершенно нечего делать.

Когда орудийная команда умудрилась привалить в рытвину переднее колесо фургона с боеприпасами, произошло неслыханное: ось сломалась, но набитый порохом фургон грохнулся наземь почти без повреждений. Циничные артиллеристы, повидавшие виды и привыкшие плевать па все, столпились вокруг весьма нервозного молодого офицера с золотисто-коричневатым пушком над верхней губой, живо интересуясь, каким образом их не разнесло на куски.

– Вот так-то, лейтенант д'Альбре, – весело промолвил пожилой унтер-офицер. – Хорошо, что шеф…

– Император! И перестаньте почесываться!

– Прошу прощения, мой лейтенант, у меня чесотка. Как я сказал, хорошо, что шеф здесь не присутствует. Если бы вы видели нас в прежние деньки, когда мы волокли пушки через Альпы, то и дело попадая в снежные бури… Случись такое там, мы бы услыхали пару теплых слов!

Сейчас «шефу» было всего тридцать шесть лет, а старейший из его маршалов едва достиг среднего возраста. Но французские солдаты измеряли время многочисленными битвами и странами, по которым они совершали триумфальные марши. Поэтому следы орудийных колес, ведущие через Альпы к Маренго[7], казались им далекой историей, хотя эти события происходили всего лишь пять лет назад.

Юный лейтенант д'Альбре, отпрыск старинного аристократического семейства, примирившегося ныне с выскочкой императором, сидел на коне, едва удерживаясь в седле, покраснев до корней волос и испытывая муки унижения.

– Кессонная ось никогда не ломается! – заявил он. – По крайней мере, не должна ломаться!

– Все будет в порядке – поломку легко исправить, – успокоил его унтер-офицер, тайком подавая знак солдатам поддержать лейтенанта, что они и сделали.

– Подобный несчастный случай, – продолжал д'Альбре, – просто нельзя было предвидеть! По-моему, это не лучше, чем иметь в лагере убийцу-призрака, который невидим, даже когда он разгуливает при лунном свете.

Спохватившись, лейтенант умолк. Все застыли как вкопанные, положив руку на спину лошади или передок орудия.

Казалось, среди них упало ядро с шипящим фитилем. Каждый видел его, но боялся шелохнуться, покуда оно не взорвется. Это ощущение они чувствовали всеми порами кожи после фразы лейтенанта д'Альбре, в которой слышались непроизнесенные слова: капитан Перережь-Горло.

Заржала лошадь. Ханс Шнайдер, собиравшийся проехать мимо разгоряченной орудийной команды, вновь натянул поводья, обнажив зубы в заискивающей улыбке.

– Месье! – обратился он к юному лейтенанту д'Альбре. – Случайно я услышал, как вы упомянули нашего убийцу. Я Шнайдер из берсийских гусар. Возможно, мое имя или лицо вам знакомы.

– Какого дьявола, – пробормотал уитер-офицер, выражая те же чувства, что недавно Жюль Дюпон, – мы должны знать в лицо или по имени младшего гусарского офицера?

Шнайдер не снизошел до того, чтобы обратить на это внимание.

– Я слышал, – продолжал он, – что произошло еще одно убийство. Допустим! Но болван гренадер утверждает, что другие часовые наблюдали за жертвой и ничего не видели. Неужели это правда, месье?

Лейтенант д'Альбре покраснел, как девушка, и закусил губу.

– Да, это правда! На часового напали спереди – как на Соломона из 7-го полка легких пехотинцев. Но этот убитый имел возможность выстрелить в любого, кто бы ни приблизился к нему; он стоял, ярко освещенный на несколько метров вокруг себя! И все же двое свидетелей, которые смотрели прямо на него, клянутся, что он был один, когда вскрикнул и пошатнулся.

– Ну и ну!

– Здесь находится генерал Савари[8], – продолжал лейтенант д'Альбре, – глава нашей военной полиции. Хорошо бы он нашел убийцу, прежде чем вспыхнет мятеж. Никто не может говорить ни о чем, кроме капитана Перережь-Горло. И что же, месье, по-вашему, делает генерал Савари? Ничего!

– Савари глупец – все это знают.

– Генерал – хороший солдат и не претендует на избыток ума. Но по крайней мере, он должен попытаться…

– Если они в самом деле хотят поймать убийцу, – заявил Шнайдер, – то им следует поручить это человеку, у которого хватит мозгов, чтобы арестовать его. Им нужно ехать в Париж.

– В Париж?

– За старым рыжим лисом Фуше[9]! Вы, очевидно, хотите сказать, что большинство штатских не стоят того, чтобы на них тратить порох. Согласен с вами. Но Фуше, судя потому, что я о нем слышал, знает, как держать собак на цепи, а толпу на подобающем месте.

Старый унтер-офицер уставился на Шнайдера и, не удержавшись, громко присвистнул. Хотя в Великой армии с презрением относились к ужасному министру полиции, о ком говорили, будто он держит пять тысяч шпионов только в одном Париже, все же Шнайдер не мог назвать более могущественное имя, чем Жозеф Фуше.

– Как бы то ни было, – добавил он, испытывая тайное удовольствие, скрытое за надменным выражением лица, – это не ваше и не мое дело. Кто был убит прошлой ночью? Из какого он полка?

– Официально об этом еще не объявляли, но…

– Продолжайте, молодой человек. Я скажу вам, когда услышу достаточно.

– Ну, все знают, что это был гренадер Жуайе из морской гвардии.

– И при ярком свете, говорите? Где же среди ночи часовой может оказаться при ярком свете?

– Как это – где? – воскликнул лейтенант д'Альбре, окончательно забыв об осторожности. – Неужели вы не понимаете, что это убийство могло произойти только в одном месте?

– Ш-ш! – предупреждающе зашипел унтер-офицер. – Мой лейтенант!

Шнайдер отвернулся, его пересохшие от пыли губы пробормотали какое-то слово, которое артиллеристы не смогли расслышать. Поправив кивер, он тут же пустился в галоп и спустя полминуты был уже недалеко от цели.

Позади и слева от него возвышался верхний город с семафором на ратушной башне. Впереди, почти что на краю утеса над сверкающими водами Ла-Манша, виднелся длинный деревянный павильон императора с отделанным стеклом фасадом.

Ночью и днем, обитаемый или пустующий, он бдительно охранялся гвардейцами или морскими пехотинцами, которые патрулировали за высоким деревянным забором, стоявшим на некотором расстоянии от павильона. Сейчас там расхаживали четверо гвардейских гренадеров с мушкетами на плечах и красными плюмажами, развевающимися на меховых киверах.

Шнайдер бросил задумчивый и слегка насмешливый взгляд на павильон, затем окинул глазами флагшток, несколько меньших размеров павильон адмирала Брюи и маленькую хижину с конической соломенной крышей, в которой, словно дикарь, ютился маршал Сульт.

Гусарский лейтенант направился туда, когда послышавшиеся внизу оглушительные вопли заставили его повернуться. В общем потоке ругательств, который исходил от людей, плясавших от бешенства на берегу, выделялись два голоса.

– Английский корабль! Тот же самый!

– Где?

– Да вот же, болван! Смотри!

– Всегда тот же самый? Ты уверен?

– Абсолютно уверен! Господи, да где же наша артиллерия? Ответом послышался грохот орудийных залпов, словно

расколовший небо надвое.

Некоторые английские крейсеры умудрялись проплывать под батареями и давать бортовой залп. Но этот, самый нахальный из них – сорокачетырехпушечный фрегат «Медуза» – никогда не делал ни одного выстрела.

Подгоняемый свежим бризом корабль находился прямо на линии между фортом Криб и Деревянным фортом.

Лейтенант Шнайдер проскакал мимо императорского павильона на край утеса. В третий раз он приподнялся в стременах над зебровым чепраком. Ветер свирепо набросился на него, обжигая глаза, но он все же мог ясно видеть происходящее на серо-зеленых волнах Ла-Манша.

Хотя «Медуза» еще находилась далеко, Шнайдер различал коричнево-красные обводы ее корпуса и солнечные отблески на двух орудийных палубах. Из хижины с конической крышей вылез похожий на обезьяну маршал Сульт. Он остановился, поднеся к глазам подзорную трубу. Золотые дубовые листья сверкали на его маршальском мундире, большая треуголка рельефно выделялась на фоне пламенеющего небосвода. В мощную трубу он мог видеть даже морщины на лице стоящего на квартердеке капитана «Медузы», который пока еще не снизошел до пользования аналогичным оптическим прибором.

– Подходит ближе! – послышались крики с берега. – Чтоб ей пусто было! Неужели наши артиллеристы ослепли?

– Но признай – эти ребята отличные моряки!

– Плевать я на них хотел! Ну, скорее, продырявьте ей шкуру!

Теперь уже без подзорной трубы можно было разглядеть матросов на палубе и заплаты на белоснежных парусах фрегата, и если не услышать, то вообразить треск парусины надуваемых ветром марселей. Когда «Медуза» повернулась бортом, кто-то из Деревянного форта наконец попал в цель.

Пушечное ядро разнесло бушприт, и торжествующие крики на берегу почти заглушили канонаду. Фрегат пошатнулся, словно человек, которого ударили кулаком; охваченные радостью французские пехотинцы устремились к воде. Но, несмотря па повисшие паруса и поврежденные снасти, корабль повернулся легко, как танцор, и вновь двинулся вперед, подгоняемый ветром, под огнем обоих фортов.

Густой дым от пушечных выстрелов смешался с острым запахом водорослей. Лейтенант Шнайдер, полуослепший от известковой пыли, которой засыпал его глаза сильный ветер, в бешенстве грозил кулаком.

– Это нестерпимая наглость! – громко воскликнул он. – Мерзавцы никогда не делают ни одного выстрела, никогда не поднимают флаги, никогда…

– Спокойней, друг мой! – послышался чей-то голос.

Рассвирепевший Шнайдер, хлестнув свою гнедую кобылу, едва не столкнулся с великолепным серым в яблоках конем, чей всадник сидел неподвижно и смотрел на него.

Неизвестный кавалерист носил мундир конной разведки: темно-зеленый с красными обшлагами и воротником, на фоне которого резко выделялся белый жилет с золотыми пуговицами. Это был молодой человек, примерно одного возраста со Шнайдером, с веселым загорелым лицом и черными усами. Во взгляде его светилась усмешка, хотя держался он, очевидно повинуясь инстинкту и воспитанию, безукоризненно вежливо.

– Спокойней, друг мой! – повторил незнакомец.

Пушки еще гремели на берегу, хотя крики сменил возобновившийся разговор офицеров. Шнайдер весьма нелюбезно взглянул на вновь прибывшего.

– Будьте добры отодвинуться, – сказал он, – и дать мне проехать. Возможно, вы слышали обо мне. Я…

– Знаю, знаю, – откликнулся кавалерист. – А меня зовут Мерсье, Ги Мерсье. – Он прикоснулся к одному из золотых эполетов. – Скромный капитан разведчиков, как можете видеть. Что касается вас, месье, то за последние полчаса ваше имя прочно запечатлелось в моей памяти.

Бах! Бах! – прогремели на берегу последние залпы.

Оба всадника смотрели друг па друга, лошади под ними вздрагивали, но не от шума с берега. На левом бедре каждого кавалериста ташка барабанила о саблю.

– Но мне следует извиниться, – продолжал капитан Мерсье обманчиво беспечным топом. – Я следовал за вами из любопытства, после того как вы с полным основанием проучили этого гренадера за его дерзость. Потом, когда вы начали говорить о пашем достославном министре полиции, вы по-настоящему заинтересовали меня. Вы знакомы с Жозефом Фуше?

– Нет. Но я восхищаюсь его методами. А почему это вас интересует?

– Потому что, – задумчиво промолвил Мерсье, – я не уверен, что вы понимаете его методы. Когда я его знал…

– Вы?

– Да, я имел такую честь. Когда еще в юности я учился в Нанте, готовясь стать священником, Фуше, в то время вечно голодный, преподавал мне логику и математику.

– Ну и ну! – Шнайдер усмехнулся. – Я и не знал, что разведчики удостоились чести иметь в своих рядах лиц духовного звания.

– Увы! Это не совсем так, – с сожалением возразил Мерсье. – Очень скоро я обнаружил, что имею не большее призвание к служению церкви, чем будущий отец Фуше, который сделал отличную карьеру в миру. Он служил Робеспьеру[10] во время революции и предал его, служил Баррасу[11] в период Директории[12]и также предал его, а теперь он служит императору, и служит хорошо. Человек он недостойный и безжалостный, но все же в старом мошеннике есть определенное обаяние. Если ему поручат заняться этим делом, как я слышал ранее…

– Я тоже об этом слышал. – Шнайдер обнажил зубы в усмешке. – И вы любезно одобряете его кандидатуру, капитан Мерсье?

– Одобряю? – с энтузиазмом воскликнул Мерсье. – Друг мой, я лелею эту возможность как романтическую мечту! Конечно, министр полиции не может сам явиться сюда, чтобы разыскать капитана Перережь-Горло, но он может послать агента. И знаете, я надеюсь, что он предпочтет использовать женщину.

Шнайдер уставился на собеседника:

– Женщину? Чтобы поймать капитана Перережь-Горло? Женщина в Булонском лагере?

Стоящий на краю утеса Мерсье протянул руку над зелеными водами Ла-Манша и дымом от недавней канонады, словно призывая духов воздуха.

– Почему не две женщины? – осведомился он. – Когда Фуше вступает в игру, можно ожидать любого шулерства. Интересно, где сейчас министр полиции? Какой хитрый план он замышляет теперь?