"Постмодернистский миф о Пушкине" - читать интересную книгу автора (Спиваковский Павел)
Павел Спиваковский Постмодернистский миф о Пушкине
Версия Синявского
Спиваковский Павел Евсеевич – литературовед, критик. Родился в 1961 году в Москве. Окончил Московскую государственную академию печати. Кандидат филологических наук. В 1998 году выпустил книгу «Феномен А. И. Солженицына: новый взгляд». Публиковался в журналах «Литературное обозрение», «Филологические науки», «Знамя», «Известия Российской академии наук», «Вопросы литературы» и др. В «Новом мире» публикуется впервые. Живет в Москве.
Фактически именно тогда, когда была написана эта книга, и возникает русский постмодернизм. Можно, конечно, обращаться в прошлое, искать и находить постмодернистские черты в творчестве В. В. Набокова, раннего В. А. Каверина, обэриутов и других писателей прошлого, но у них все же еще не было самого главного в постмодернизме: мифа о релятивистской бессмысленности текста и мира как текста [1]. Точнее, «пропостмодернистские интуиции» там уже есть, но последовательно релятивистская мифология пока не создана.
А потом взорвалась бомба: на свет явилась книга Андрея Синявского «Прогулки с Пушкиным» (1966 – 1968) [2], написанная от имени ролевого персонажа Абрама Терца, героя блатной песенки, в которой «автор-трикстер» высказывает концепцию, согласно которой Пушкин – колеблется «в читательском восприятии – от гиганта первой марки до полного ничтожества» [3], а «если ‹…› искать прототипы Пушкину поблизости, в современной ему среде, то лучшей кандидатурой окажется Хлестаков. Человеческое аlter еgо поэта» [4]. Разумеется, концепция Абрама Терца резко противостояла официальному советскому культу Пушкина, но ее подлинная значимость отнюдь не сводилась к какой бы то ни было «хулиганской выходке». Речь, очевидно, шла совсем о другом.
Патриотически ориентированные критики этой книги обвинили ее автора в русофобии, и Синявский, метафорически отождествивший Россию с сукой[5], казалось бы, давал повод для подобного рода обвинений… Вместе с тем в либеральных кругах эта книга (правда, не сразу, а лишь тогда, когда прошел первый шок от ее необычной концепции) была принята с восторгом, нередко даже c упоением. Как отмечала позже М.?В. Розанова, жена А.?Д. Синявского, «русское издание книги шло, как горячие пирожки, выдержав несколько тиражей» [6]. В этой книге увидели живое воплощение свободы, а потому – парадоксальным образом – правду о столь же внутренне свободном Пушкине…
Все же ббольшую степень правоты следует признать за апологетами этой книги. Очевидно, что ее автором и в самом деле двигало прежде всего стремление к свободе. Как-никак не стоит забывать и того, что «Прогулки с Пушкиным» были написаны в Дубровлаге, где автор этой книги отбывал наказание за публикацию своих произведений за границей. И далеко не случайно Ирина Роднянская увидела в этой книге прежде всего устремленность к «острову свободы», который «хочет отвоевать себе» Синявский-зэк, причем это не что иное, как «свобода искусства» [7]… Более того, утверждения, что Синявский этой своей книгой стремится «принизить» Пушкина, также недостаточно убедительны. Не случайно Сергей Бочаров по этому поводу замечал: «Говорят: глумление и поругание пушкинского образа, – а я читаю и вижу: апология и восторженный дифирамб» [8]. И это, очевидно, верно. Вот только дифирамб – чему? И действительно ли Пушкина воспевает Андрей Синявский в этом произведении?…
А ведь такое уже бывало и раньше.
В 1837 году М. Ю. Лермонтов, потрясенный смертью А. С. Пушкина, пишет свое знаменитое стихотворение «Смерть поэта», в котором создает образ Пушкина, романтического бунтаря-индивидуалиста, смело бросающего гордый вызов «мнениям света» (с точки зрения позднего Пушкина, такая позиция выглядела бы недопустимо наивной) и умирающего «с напрасной жаждой мщенья, / С досадой тайною обманутых надежд» [9] (как известно, Пушкин умирал как подлинный христианин и специально просил, чтобы за него никто не мстил [10]). Более того, Лермонтов сравнивает Пушкина с добродушно осмеянным самим же поэтом в «Евгении Онегине» наивным юношей-романтиком Ленским…
Очевидно, что Пушкин в изображении Лермонтова оказывается весьма мало похож на оригинал, но в то же самое время его портрет с гениальной силой выражает позицию автора стихотворения «Смерть поэта», который фактически под именем Пушкина воспроизводит некую «идеальную» проекцию самого себя – своих устремлений, своего менталитета, своей эстетики…
Что же обнаруживает (и прославляет) в Пушкине Синявский-Терц? Прежде всего релятивистское отношение к окружающему миру: «‹…› откуда смотрит Пушкин? Сразу с обеих сторон, из ихнего и из нашего лагеря? Или, быть может, сверху, сбоку, откуда-то с третьей точки, равно удаленной от „них” и от „нас”? Во всяком случае он подыгрывает и нашим и вашим с таким аппетитом ‹…›» [11]. А в «Моцарте и Сальери» Пушкин, по словам Синявского-Терца, «в целях полного равновесия (не слишком беспокоясь за Моцарта, находящегося с ним в родстве), с широтою творца дает фору Сальери и, поставив на первое место, в открытую мирволит убийце и демонстрирует его сердце с симпатией и состраданием» [12]. Эта-то последовательно релятивистская концепция восприятия пушкинского творчества и приводит автора книги к совершенно естественному и логически обоснованному выводу: «Пустота – содержимое Пушкина. Без нее он был бы не полон, его бы не было, как не бывает огня без воздуха, вдоха без выдоха. Ею прежде всего обеспечивалась восприимчивость поэта, подчинявшаяся обаянию любого каприза и колорита поглощаемой торопливо картины…» [13].
А ведь и в самом деле, если посчитать, что Синявский прав и отношение Пушкина ко всему окружающему и вправду было релятивистским (доброжелательно-безразличным абсолютно ко всем), то говорить о какой-либо глубине творчества Пушкина попросту не имеет смысла. Релятивистское уравнивание всего и вся в принципе исключает какую бы то ни было иерархию ценностей, смыслов, верного и неверного, истинного и ложного, верха и низа, света и тьмы, глубокого и поверхностного… Если всё и вся уравнено, то оно теряет какую бы то ни было ценностную и смысловую наполненность, поскольку мир без иерархии оказывается аморфным. Неудивительно, что релятивист Пушкин оказывается в этой книге похожим на Хлестакова, который, по словам Н. В. Гоголя, «говорит и действует без всякого соображения» [14]. Похожий на Хлестакова Пушкин и становится для Синявского-Терца зримым воплощением релятивистского идеала художника… Более того, Пушкин – это «вурдалак»:
«В столь повышенной восприимчивости таилось что-то вампирическое. Потому-то пушкинский образ так лоснится вечной молодостью, свежей кровью, крепким румянцем, потому-то с неслыханной силой явлено в нем настоящее время: вся полнота бытия вместилась в момент переливания крови встречных жертв в порожнюю тару того, кто в сущности никем не является…» [15].
Разумеется, это метафора. Но важно понять, что даже и этим Синявский вовсе не пытается оскорбить Пушкина. Напротив, эта художественная подпитка чужой кровью (при полной внутренней пустоте) есть неотъемлемая черта прославляемого Синявским-Терцем художника-релятивиста (слово «постмодернист» тогда еще не употреблялось).
При этом было бы все же неверно полагать, что жизненная и литературная позиция Андрея Донатовича Синявского сводится к релятивизму. Очевидно, что в книге «Прогулки с Пушкиным» представлен лишь один из антиномических полюсов очень сложного и во многом противоречивого мышления этого автора. С другой стороны, как бы мы ни пытались «отдалить» друг от друга Синявского и его псевдодвойника Терца, невозможно сказать, что Синявский «резко не согласен» с точкой зрения, выраженной в этой удивительно талантливой книге. Релятивизм для Синявского – это, с его точки зрения, очень хороший и красивый выход из чрезвычайно трудной ситуации тоталитарной несвободы. Но, конечно, далеко не единственный…
Однако ситуация еще сложнее.
Дело в том, что параллельно с концепцией Синявского в советской пушкинистике создавались «прорелятивистские» концепции пушкинского творчества. Показательным в этом смысле является творчество одного из крупнейших филологов XX века Юрия Михайловича Лотмана. Речь, конечно же, не идет о том, что все работы выдающегося ученого, посвященные творчеству Пушкина, пронизаны релятивистской идеологией, а лишь о некоторых аксиологических тенденциях в этих работах. Так, например, говоря о «Евгении Онегине», Лотман подчеркивал, что у Пушкина «сложилась творческая концепция, с точки зрения которой противоречие в тексте представляло ценность как таковое. Только внутренне противоречивый текст воспринимался как адекватный действительности» [16], причем, по мысли ученого, «смешение точек зрения ‹…› превращало мир художественного создания в царство относительности, заменяло незыблемость отношений произведения и субъекта – игрой, иронически раскрывающей условность всех данных автору точек зрения» [17]. Это-то «царство относительности», которое Ю. М. Лотман обнаруживает в пушкинском творчестве, и оказывается особо актуальным для А. Д. Синявского. Однако если Лотман в изображении якобы присущего Пушкину релятивизма все же не вполне последователен, то Синявский-Терц идет в этом же направлении «до конца» и создает внутренне непротиворечивый и по-своему даже совершенный образ поэта-релятивиста. И конечно, релятивистский характер пушкинского творчества (в трактовке Абрама Терца) позволяет сделать по-своему абсолютно логичный вывод об абсолютной «пустоте» его произведений. Пушкин, «питающийся» чужими точками зрения и релятивистски варьирующий их, естественнейшим образом оказывается и «вампиром», и похожим на пустейшего Хлестакова, и совершеннейшим ничтожеством. Ведь все, что написал этот поэт-релятивист, по своей сути бессмысленно… Причем даже и прославляемая Абрамом Терцем свобода в рамках данной постмодернистской концепции оказывается не чем иным, как апофеозом все той же релятивистской бессмыслицы. Именно в релятивизме Синявский и его либеральные писатели-современники, такие как Вен.?В. Ерофеев, И. С. Холин или В. П. Аксенов, увидели подлинное, как им казалось, спасение от всевластного советского тоталитарного монолога… Как справедливо отмечает Александр Генис, «обогнав чуть ли не на поколение современные ему художественные течения, Синявский постулировал основы новой эстетики» [18].
Разумеется, реальный Пушкин таким не был. Не случайно в статье
«О народной драме и о „Марфе Посаднице” М. П. Погодина», говоря о важнейших для него эстетических принципах, Пушкин замечал: «Драматический поэт, беспристрастный, как судьба, должен был изобразить столь же искренно, сколь глубокое, добросовестное исследование истины ‹…›. Он не должен был хитрить и клониться на одну сторону, жертвуя другою. Не он, не его политический образ мнений, не его тайное или явное пристрастие должно было говорить в трагедии, но люди минувших дней, их умы, их предрассудки. Не его дело оправдывать и обвинять, подсказывать речи. Его дело воскресить минувший век во всей его истине» [19] (курив мой. – П. С.). Конечно, Пушкин, стремясь к максимальной объективности в своем творчестве, охотно воспроизводит чужие точки зрения, чужие мысли и чужую психологию, но все это для него отнюдь не самоцель, а лишь средство для максимально добросовестного и всестороннего исследования истины, само существование которой (при всей несомненной трудности ее постижения) для него несомненно, что, очевидно, несовместимо с прославляемым Ю. М. Лотманом «царством относительности». Эту-то любовь к истине, абсолютно неприемлемую для носителей постмодернистской аксиологии, и не захотел увидеть в пушкинском творчестве Синявский-Терц, поскольку это острейшим образом противоречило его пропостмодернистским ментально-эстетическим устремлениям. Показательны в этом плане слова видного постмодернистского теоретика Жака Деррида, который в своей книге
«О грамматологии» (1967) подчеркивает: «…рациональность, которая управляет письмом в его расширенном и углубленном понимании, уже не исходит из логоса; она начинает работу деструкции (dбеstruction): не развал, но подрыв, де-конструкцию (dбе-construction) всех тех значений, источником которых был логос. В особенности это касается значения истины» [20]. Это «логоцентрическое» представление о том, что истина вообще существует, есть, по мысли Деррида, пережиток Средневековья, от которого прогрессивным, леволиберальным и постмодернистски мыслящим интеллектуалам следует держаться как можно дальше: истины нет и никогда не было, а есть только мнения, мнения, мнения… И этот лабиринт, составленный из бесчисленных, сложно переплетающихся и ни к чему не обязывающих мнений, ни в коем случае не должен вывести нас к чему-либо «логоцентрически»-определенному…
Похожим образом мыслит и Андрей Синявский. В сущности, книга «Прогулки с Пушкиным» не о поэте XIX века, а о принципиально новом типе писателя-постмодерниста, находящегося по ту сторону добра, зла, истины, чести, нравственности, весело и беззаботно попирающем все эти отброшенные им «идеалы». Эта книга не о Пушкине, а о Другом… Не случайно Синявский, повторяя вслед за М. И. Цветаевой словосочетание «мой Пушкин» [21], с таким удовольствием демонстрирует субъективизм собственной концепции: «Да и то ведь надо учесть, что, обдумывая Пушкина в „Прогулках”, я ‹…› стремился перекинуть цепочку пушкинских образов и строчек в самую что ни на есть актуальную для меня художественную реальность» [22].
Вместе с тем не случайно выше шла речь о пушкинистике Ю. М. Лотмана: концепция Синявского-Терца получает благодаря работам этого выдающегося ученого весьма серьезную «научную поддержку». Релятивистские, пропостмодернистские тенденции стали в это время проявляться в работах ученых, связанных с Тартуской семиотической школой, отчасти близкой по своим устремлениям к структурализму. Как известно, изначально пропостмодернистские теории во Франции также создавались в рамках структуралистской школы, а уже потом обрели более отчетливые, постструктуралистские черты. Как справедливо замечает Г. К. Косиков, «постструктурализм сумел некоторое время успешно „мимикрировать” под структурализм – вплоть до того момента, пока не набрал силу и не избавился от ставшего ненужным союзника» [23]. Подобные же тенденции намечались и в рамках Тартуской школы, однако, в отличие от французской культурно-интеллектуальной ситуации, советские ученые-филологи прямо и открыто не могли выступить с «пропостмодернистскими» манифестами: по вполне понятным причинам это было абсолютно немыслимо в СССР, однако «тартуские» прорелятивистские идеи оказались созвучны эпохе и, в частности, очень близки А. Д. Синявскому, который практически синхронно с французскими постструктуралистами и совершенно независимо от них создал ярчайший и талантливейший постмодернистский манифест [24].
В сущности, Синявский совершил в этой книге нечто подобное тому, что ранее совершил в своих работах Фридрих Ницше, который «додумал до логического конца» возникшие в эпоху Ренессанса гуманистическо-антропоцентрические идеи Нового времени.
Так, В. Е. Хализев, говоря об «индивидуалистическом самоутверждении человека Нового времени», отмечает, что «пиком» этого самоутверждения является «ницшеанская идея героического пути „сверхчеловека”, воплощенная в книге „Так говорил Заратустра” и вполне резонно оспаривавшаяся впоследствии» [25]. Действительно, если основываться на том, что именно человек, а не Бог есть высшая ценность и центр всего существующего, то либо мы должны признать какого-то одного «особо выдающегося» человека таким центром, и тогда мы получим тоталитарную социально-аксиологическую модель, либо этих центров будет столько же, сколько и людей, и тогда идеологическая и психологическая несовместимость между индивидуалистическими аксиологическими системами оказывается неизбежна. В эпоху Возрождения эта несовместимость порождала чудовищно кровавую и непримиримую борьбу между «людьми-титанами», каждый из которых постепенно все более и более освобождался от чувства ответственности перед Богом и естественнейшим образом начинал воспринимать именно самого себя в качестве аксиологического центра всего существующего [26]. Проблема, однако, заключалась в том, что таких «центров мира» вдруг оказалось чересчур много, и горы трупов в финалах шекспировских хроник – прямое и очень конкретное художественное отображение бытийных последствий приятия антропоцентрической аксиологической модели. Это были трупы многочисленных претендентов на то, чтобы оказаться тем самым человеком, который находится в центре всего и вся (естественно, следует учитывать и тот очевидный факт, что ренессансная версия антропоцентризма была отнюдь не либеральна). Эту-то аксиологическую тенденцию и пытался развить и утвердить в своих работах Фридрих Ницше.
Но ведь есть и иной путь. В отличие от эпохи Возрождения, в наше время на Западе доминируют ультралиберальные настроения, вследствие чего делается все возможное, чтобы избежать любого рода физических, и не только физических, столкновений и коллизий, и потому настойчивейшим образом утверждается принцип политической корректности, уважения к мнениям других людей и тому подобное, что, несомненно, в значительной степени оправданно, однако при этом принято полагать, что все мнения (кроме заведомо экстремистских) в принципе абсолютно равноценны. В сущности, перед нами попытка псевдопримирения между бесчисленным множеством взаимоисключающих монологов людей массы, подробно описанных Х. Ортегой-и-Гасетом, причем здесь проявляется альтернативная, либеральная модификация всетого же антропоцентрического мышления, которое побуждало титанов эпохи Возрождения убивать себе подобных. «Центров мира» по-прежнему оказывается слишком много, а попытки псевдопримирения между ними порождают спрос на релятивизм. Но ведь именно его и воспевает в своей книге Андрей Синявский…
Иначе говоря, обращаясь к, казалось бы, довольно-таки частной проблеме (творческой индивидуальности Пушкина), Синявский чутко откликается на важнейшие культурно-аксиологические интенции европейской цивилизации.
И подобно тому как Ницше с исключительной смелостью и интеллектуальной честностью продемонстрировал имморалистический характер антропоцентризма (наивысшей ценностью – взамен «умершего» Бога и всего, что с Ним связано, – оказывается у Ницше находящийся «по ту сторону добра и зла» сверхчеловек, что в рамках антропоцентрической аксиологии вполне последовательно и логично), Синявский-Терц делает столь же последовательные, в высшей степени современные и весьма далеко идущие выводы из прорелятивистского восприятия творчества Пушкина, причем эти выводы, при всей их разрушительности, оказываются общезначимыми. Книга «Прогулки с Пушкиным» является интеллектуально честной, несмотря на то что в ее основе лежит миф о Пушкине-релятивисте. Синявский, не останавливаясь на полпути, с безоглядной смелостью и бескомпромиссностью додумывает эту концепцию «до конца», без умолчаний и недоговоренностей, и именно поэтому, при несомненной ложности самой концепции, ее нельзя не признать в высшей степени полезной. Да, Синявский, как и Ницше (как и многие герои-идеологи у Достоевского), фактически утыкается в интеллектуальный тупик, но ясность и последовательность его релятивистского мышления позволяют читателям понять, что именно и каким образом приводит автора к столь абсурдным и разрушительным выводам [27]. Подобно Ницше, Синявский, сам того не подозревая, «жертвует собой», для того чтобы заглянуть в аксиологические тупики современной цивилизационной парадигмы.
Но, разумеется, ни сам Синявский, ни его либеральные пропостмодернистски настроенные читатели сознательно ни к чему подобному не стремились. Напротив, эта книга казалась им «глотком свободы», реальным путем ее обретения, пусть даже и в рамках тоталитарной общественно-государственной системы. А о том, что релятивизм может быть чрезвычайно опасен, в то время не задумывался почти никто. Релятивистская свобода самовыражения слишком опьяняла сознание, уставшее от диктата коммунистической идеологии. Вот она свобода! И оказывается, Пушкин был именно таким! Потому он и гений… Так думали многие. И именно поэтому постмодернистский манифест Андрея Синявского «Прогулки с Пушкиным» оказался столь действенным и даже судьбоносным.
[1] Основные концептуальные положения, заложившие фундамент постмодернистского мышления, были, в частности, высказаны Юлией Кристевой в статье «Бахтин, слово, диалог и роман» (1967) и Роланом Бартом в статье «Смерть автора» (1968). Теоретические основы постмодернизма – очень значительная и весьма обширная тема, рассмотрение которой выходит за рамки данной статьи.
[2] Первое издание по-русски: Т е р ц А. Прогулки с Пушкиным. London, «Overseas Publications Interchange», 1975.
[3] Т е р ц А. (С и н я в с к и й А. Д.). Собр. соч. В 2-х томах, т. 1. М., «СП „Старт”», 1992, стр. 377.
[9]Л е р м о н т о в М. Ю. Собр. соч. В 4-х томах, т. 1. Л., «Наука», 1979,
стр. 372?- 373.
[10] См., например: В е р е с а е в В. В. Пушкин в жизни. Систематический свод подлинных свидетельств современников. М., «Московский рабочий», 1984, стр. 578.
[11] Т е р ц А. (С и н я в с к и й А. Д.). Собр. соч., т. 1, стр. 370.