"Часы любви" - читать интересную книгу автора (Маккинни Меган)

Глава 13

Равенне снился Малахия. Она покоилась на ложе из розовых лепестков, мягком, словно шелковые подушки, а друг детства стоял над нею, наблюдая за ее сном.

– Вы пей это, – шепнул он. – Доктор прописал тебе опий, чтобы не болела голова. Выпей еще.

Приподнявшись на локте, она взяла тяжелый серебряный кубок. Равенна подумала, что Малахии подобный сосуд принадлежать не может, однако несуразности сна ее не смущали.

– А теперь отдохни, – велел он с куда более утонченным произношением, чем то, которое она помнила.

Спина ее ощущала подушки, поначалу показавшиеся розовыми лепестками. Малахия все еще наблюдал за ней, сидя возле ее постели. Он единственный друг ее прошлого и настоящего. В школе она держалась за его дружбу, как дитя за старую тряпичную куклу. Он изменился, но теперь, ощущая его присутствие, она была рада тому, что этот Малахия не похож на того, каким он был на скалах.

Он взял кубок, приблизившись головой… близко, так близко к ней.

И внезапно поцелуй, которого она не хотела там, на утесах, сделался столь желанным. Забытые сны об этом мужчине возвратились к ней, Равенне захотелось ощутить эти жесткие губы своими губами… захотелось, чтобы сильная ласковая рука провела по ее спине и, опустившись на талию, прижала ее к себе. Перо ее повествовало о нежной любви, но в мечтах Равенны она пылала как пламя, которого не могла погасить кроткая невинность.

Ей нужен был только ласковый поцелуй. Но именно от того самого мужчины?

Неужели именно. Малахия для нее тот самый? Ну, а если нет, то разве в Лире может найтись другой человек?

Она взглянула в его лицо, удивилась чертам, которых прежде как бы не замечала. Но они были приятны и свидетельствовали о сильном характере. В них было нечто притягательное.

Это был не тот Малахия, которого она помнила. Внешне сделавшись мужчиной, там, на утесах, он говорил как дитя. Он занес на нее руку… Но тот Малахия, который сейчас находился перед ней, никогда не сделал бы этого. В глазах его была мудрость. Перед ней был истинный мужчина, человек абсолютно зрелый. Такой, каким Малахия, как ни жаль, еще не стал.

Из дымки навеянного дурманом сна она протянула руку и прикоснулась к его щеке… Гладкой и теплой.

Он следил за ней, не шевелясь. И быть может, потому, что он не двигался и не заставлял ее делать такое, к чему она не была готова, она обнаружила, что вдруг покорилась порыву. Обняв его слабой рукой, она приподнялась и припала к его губам.

Реакция его была ей приятна. Тело сделалось жестким, не желавшие поцелуя губы окаменели, но припав к ним ртом, покоряясь приливу страсти, она растопила его как сосульку весеннее солнце. После долгой, едва ли не мучительной паузы восхитительная ладонь его взлохматила ее волосы, и поцелуй сделался еще более сладостным; ее восхищала собственная власть над этими губами, превратившая их из холодного камня в пылающую желанием теплую плоть, позволявшую ему пить из ее губ.

Он отвечал ей медленным, медленным поцелуем. И губы их соприкасались, пока она не уснула снова – на розовых лепестках, мечтая не о Малахии Маккумхале.

Тревельян закрыл глаза, чтобы только не видеть заснувшую в его постели девушку. Потрясение от совершившегося повергло его в оцепенение, словно сеть свалилась с неба и опутала его. Что за чертовщина! Он же даже не мог предвидеть такого. Только что он давал девчонке питье из кубка, а потом, через мгновение, набросился на нее как изголодавшийся волк, впившись в ее губы так, как будто совсем не знал поцелуя.

Он заставил себя еще раз поглядеть на нее. Равенна спала на древнем ложе Тревельянов. Грязь с ее лица аккуратно смыли, волосы вытерли полотенцем. Врач дал ей сильное снадобье.

Черт, думал он, пытаясь найти хоть какое-нибудь утешение, она наверняка даже не подозревала, кого целует.

Но сам-то ты знал, напомнил негромкий голос. Ты сделал это. Допустил, наслаждался этим.

Сама мысль об этом разила. Словно удар под дых. Из всех женщин, которых Ниаллу приходилось целовать, эту он хотел в самую последнюю очередь. Если человек решил бросить вызов своей «судьбе», то взяв ее на руки и целуя, как ему мечталось уже не первый день, он совершил фатальную ошибку.

Гнев его возрастал с каждым тихим вздохом, вырывавшимся из полураскрытых губ. Гривсу он сказал, что считает себя виноватым в несчастном случае, а потому хочет, чтобы девушку поместили в его комнатах, дабы он мог лично приглядывать за ней. Эта ложь теперь удивляла его самого. По правде говоря, никакой его вины в случившемся на дороге не было. Здравый смысл велел доставить девчонку в дом ее бабки и предоставить возможность старой ведьме самой лечить головную боль. Но Ниалл этого не сделал по причинам, оставшимся неясными для него самого. Более того – раздражавшим его. Тревельян не знал, почему Равенна оказалась в такую ночь на дороге. Посланный к Гранье слуга, вернувшись, доложил, что старуха даже не подозревала, что ее нет дома. Итак, полунагая Равенна выбежала из дома в грозу не за помощью для своей бабки. Она оставила кров, потому что попала в какую-то беду.

Сердитый взгляд его обратился к черному локону на лбу. Вновь против воли он протянул руку и ласково пригладил его. И снова удивился собственному безумию, заставившему его привезти эту девчонку в замок. Мысль эта оставила глубокую морщину на его лбу.

Если бы только он верил в гейсы… тогда он мог бы поверить, что эта спящая красавица и он сам предназначены друг для друга. После нынешней ночи он уже без труда мог представить себе их совместную жизнь. Ее женские прелести, восхитительным образом проявившиеся под мокрой ночной рубашкой, нашли истинного ценителя. Говорят, что любовь неразрывно связана с желанием. И если он заманил эту девушку в свою постель, то позволит ли ему гейс насладиться магией этих чувств? Ниалл улыбнулся – чуточку зло и, пожалуй, сухо. Похоть ему была знакома… Могучий и приятный инстинкт не имел в себе чар. Он нуждался в любви.

Итак, или любовь, или ничего. Похоть вновь уведет его в те края, где он уже гостил во время своего брака и всех остальных попыток жениться.

Ниалл нахмурился, на щеках проступили морщинки. Он может повести Равенну из этой постели к алтарю. Деньги и власть всегда легко позволяли ему забыть о морщинах и представить себя юным красавцем вроде графа Фабулозо. Арабелла, его последняя невеста, никогда не упоминала об их разнице в возрасте. Мать отлично воспитала девицу, и Арабелла прекрасно справилась со своим делом, если только любовь можно подделать.

Но любовь невозможно изобразить, в этом ее суть по определению. Любовь истинна, ее нельзя купить, нельзя пробудить в себе. В конце концов ни он сам, ни леди Арабелла не смогли продолжать самообман.

Итак, он может поймать Равенну, может совратить ее, может жениться на ней. В конце концов гейс утверждал, что именно она должна влюбиться в него; ум Ниалла не оставляла истина, которая опустошала его сердце все эти годы. Он хотел любить и быть любимым.

На этот раз влюбиться самому будет не так трудно, мрачно подумал он, разглядывая очаровательную юную женщину, спавшую в его постели. Но проблема заключается в том, чтобы пробудить в ней это чувство. Он может засыпать ее безделушками и платьями, добиться ее привязанности, но так и не заслужить любви. В этом отношении все очевидные методы были обречены на неудачу. Даже перспектива стать графиней не заставит ее полюбить, он был слишком хорошо знаком с той разновидностью женщин, которые великолепно умели разыгрывать «страстную любовь», чтобы достичь вожделенной цели.

Кроме того, не следовало забывать и о Малахии Маккумхале.

В глазах Ниалла невольно вспыхнула ревность. Он видел, как зажглись глаза Равенны там, в зале, когда она увидела этого мальчишку. Равенна никогда не посмотрит на него с подобной нежностью. И если ей нужен такой мужлан как Маккумхал, значит, ему нечем добиться ее любви.

Этот гейс – абсолютная чушь, он не посмеет диктовать ему. Даже сейчас, вспоминая ночь появления Равенны на свет, он презирал глупых стариков, утверждавших, что видели что-то там, где властвовали только молнии и тени. Гнев, подобно отливу, постепенно оставлял его тело. Девушка, спящая в этой постели, – не его забота и ею не станет.

Но приливы и отливы сменяют друг друга, и ярость снова обожгла грудь Ниалла.

Нужно отделаться от нее. Нужно отослать прочь эту заразу, решил он, опустив взгляд на влажные полуоткрытые губы.

Она поцеловала его, заставив почувствовать такое, чего он не хотел ощущать. Он вышлет ее из графства, отправит в Антрим – работать в одном из Больших Домов… Но она поцеловала его. И вдруг мысль о ее изгнании показалась невозможной.

Палец Ниалла прикоснулся к ее щеке, двинулся вниз, между чуть прикрытых грудей. Остановив руку над животом, Ниалл принялся выводить круги над шелковым покрывалом, опускаясь к укрытым бедрам. Незачем отрицать, любой человек пожелал бы эту дивную красавицу, увидев ее почти нагой. Ему хотелось опуститься между ее бедер и вновь припасть к медовым губам и коже.

Но он не сделает этого. Лучше не иметь с ней никаких дел. Ему нужна женщина – чтобы любить ее. А такая дикарка не из той породы женщин, к которой могла бы принадлежать его подруга.

– Милорд?.. – позади Ниалла послышался кашель.

Повернувшись, Тревельян увидел в дверях Гривса.

– Что случилось? Доктор уже вернулся?

– Нет, милорд. – Гривс казался угнетенным. – Похоже, в соседнем графстве шалят. Лорд Куинн прибыл сюда с несколькими горожанами. Полагаю, что дело требует вашего немедленного внимания.

Ниалл поглядел на Равенну – в последний, самый последний раз. Лицо ее разрумянилось, она ровно и глубоко дышала. Никакой срочной необходимости находиться возле нее не было.

– Пусть Фиона поднимется сюда и посидит с нею. Только прикажи ей помалкивать, – сказал Ниалл, одевая жилет и пиджак.

– Очень хорошо, милорд. Надеюсь, – Гривс оглянулся словно в испуге. – Надеюсь, что ничего серьезного не случится.

Коротко глянув на дворецкого в знак согласия, Ниалл снова поглядел на Равенну. Вспомнил об этом дурацком гейсе и… о поцелуе.

Ну ее, эту девицу, подумал Ниалл. И все глупые предрассудки вроде гейса. До сих пор он дожил и не умолял своих женщин любить его. Черт побери, зачем изменять привычки?

Ослепительное утро вливалось в огромное окно перед постелью. Свет бил Равенне в глаза. Плотнее смежив веки, она еще раз зарылась в уютный сумрак за атласным пологом… как летучая мышь в своей пещере.

Тут память вернулась к девушке, и она негромко застонала. Она была не дома. В коттедже Граньи не было атласных пологов и надушенных лавандой простыней. Не было в нем и огромных окон, впускавших столько света.

Она вспомнила свое обескураживающее свидание с Малахией и последующую встречу с Гриффином О'Руни на могильном дворе Тревельянов. От Гриффина она бежала в… карету. Так уж вышло. Она не видела экипаж, а иначе избежала бы его. Она растерялась, поскользнулась и упала под копыта коней. И тот – или та – кто нашел ее, доставил потом в собственный дом.

Приложив к ноющей голове руку, Равенна снова выбралась из-под покрывал. Гранья уже сходит с ума от тревоги за нее, а если ее подобрали на дороге какие-нибудь чужаки, то они, конечно же, не знали, кого известить о случившемся.

Сев на постели, Равенна пожалела о том, что в комнате так светло. Невзирая на физическую боль, ей следовало собраться и возвратиться к Гранье. Бабушка слишком стара, чтобы можно было позволять ей так волноваться.

Осторожно, стараясь не побеспокоить пульсирующую голову, Равенна оперлась спиной на гору пуховых подушек. И приказала своим глазам открыться, невзирая на натиск солнечных лучей. Медленно она поднимала веки, и наконец комната, постель, парчовые зеленые занавески, каменные стены – все немедленно обрело фокус… Дыхание ее замерло. Она вновь оказалась в спальне Тревельяна.

Равенна слишком хорошо запомнила эту комнату в тот судьбоносный день своего детства. Кромвелианские[41] двери блестели по-прежнему, натертые пчелиным воском, окна, как и прежде, указывали заостренными верхушками на готические переплетения потолка. В прихожей одно из кресел у очага было таким же потертым – теперь даже больше, чем прежде; другое же, хотя прошли годы с того дня, когда она видела его впервые, – все казалось новым.

Ужас вновь сомкнул ее глаза. Значит, под дождем на мокрой дороге она попала под колеса кареты лорда Тревельяна. Обрывки воспоминаний медленно выстраивались в цепочку. Ее ударило по голове, и Тревельян, должно быть, привез ее к себе в замок. Она сейчас находилась там, где не собиралась бывать никогда. В его спальне. Не как гостья, а словно интимная знакомая, она лежала в его постели, провела в ней не один час, одетая только в…

Равенна вынудила себя поглядеть на незнакомую ей одежду. Конечно, ее собственная рубашка была столь мокрой и грязной, что ее просто не положили бы в ней в постель. Приподняв руку, она заметила, что рукав длиннее даже кончиков ее пальцев. На ней был чистый белый батист с перламутровыми пуговицами спереди. Мужская рубашка. Принадлежащая самому Тревельяну.

Жаркий болезненный румянец залил щеки Равенны, вспомнившей, что было на ней, когда Тревельян обнаружил ее. Совсем ничего… только ночная рубашка. Она представила себе одноклассниц из Веймут-хэмпстедской школы и католических матрон из прихода, краснеющих от стыда за нее. Равенна не могла их винить. Наделенная более здравым смыслом, чем эти изнеженные английские роды, она сама была в ужасе.

– «И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим…»[42]

Голос Тревельяна заставил Равенну повернуть голову направо. Там и восседал источник ее унижений, глядя на нее глазами, холодными словно лед на зимнем Бойне[43].

Равенна встретила этот взгляд, на мгновение позабыв о боли, пронзившей голову. Тревельян сидел в кресле с подлокотниками, скрестив ноги перед собой. Он был в черных брюках и накрахмаленной рубахе, весьма похожей на ту, которая прикрывала ее тело. Черный шейный платок почти закрывал модный воротник, а расшитый шелковый жилет цвета давленого винограда подчеркнуто контрастировал со строгим темно-серым фраком. Он глядел на нее сверху вниз, глядел с пренебрежением. Тревельян был чисто выбрит, от него пахло ветиверовым[44] мылом, а она, конечно же, выглядела ужасно.

Съежившись от унижения, она представила себя со стороны в этой постели. Волосы свисают грязными косами, и, конечно, от всей этой грязи она просто не могла омыться.

Равенна ждала, что Тревельян скажет что-нибудь резкое, он, однако, молчал. И лишь искоса поглядев на нее, спокойно отметил:

– Не правда ли, хороший девиз для всей жизни? «И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим».

Равенна открыла рот, торопясь объяснить, что она не нарушала границ его владений, а потому не в долгу, однако взгляд ее упал на лицо Тревельяна. Невзирая на весь лоск, граф казался утомленным. Глаза его смотрели устало, чего она прежде не замечала. Ниалл выглядел так, как будто только что дотащил огромную тяжесть и, наконец, избавился от нее. Похоже, что именно она так отяготила его собой; однако немыслимо было представить, чтобы лорд Тревельян просидел целую ночь у постели женщины совершенно ничтожной. И Равенна отбросила эту мысль. Зачем графу печься о ней, более того, при каждой встрече он старательно пытался дать Равенне понять, насколько малую ценность представляет она в его глазах. Если что-то волновало его, так уж, конечно, не ее здоровье. Тут взгляд ее коснулся губ Тревельяна. Ей снилось, что она целует Малахию, сон этот был настолько реален, что Равенна до сих пор ощущала прикосновение теплых губ… сильной руки, поддерживавшей ее под голову и увлекавшей в объятия. Она могла бы поклясться, что действительно целовалась с кем-то и сон не был полностью сном. Если все это время она находилась в распоряжении Тревельяна, значит, он мог и в самом деле поцеловать ее…

Рука ее прикрыла рот, открывшийся теперь от потрясения. Взгляды их встретились, и в глазах ее горела жгучая вина. Этого не могло произойти. Она не могла поцеловать его, однако же растерянность во взгляде Ниалла осуждала ее много сильнее, чем собственные нелепые воспоминания.

– Значит… значит… я и в самом деле поцеловала вас? – прошептала она с мукой в голосе.

– Да, – ответил Тревельян холодным тоном, вдруг отводя в сторону глаза.

Равенна съежилась, встретив явное и строгое неодобрение, удивляясь тому, как могла она сделаться такой ветреной. Быть может, на ней лежит проклятием прошлое матери. Быть может, это было нечто, не поддающееся контролю, подобно забавному жаркому чувству, с которым она всегда вспоминала о мужчинах, купающихся голыми в реке Лир. Значит, жизнь теперь кончена. Наверно, теперь она будет испытывать желание целоваться со всяким мужчиной? Даже с добрым священником и старым одноруким дворецким Тревельяна. Господи, помилуй.

– Но, клянусь, это было не столь уж неприятно.

Взгляд ее метнулся назад. Если бы только она не знала Тревельяна так хорошо, можно было бы подумать, что в сине-зеленых глазах его промелькнул крохотный, – моргни и пропустишь, – веселый огонек.

Самым дурацким образом она пробормотала:

– Ч… что было не столь уж неприятно, милорд?

– Твой поцелуй.

– Но я не намеревалась целовать вас, – выпалила она. Пожалуйста, поверьте мне, я думала, что это кто-то другой.

Тревельян глядел на нее столь пристально, что, казалось, мог пробуравить ее взглядом насквозь.

– Понимаю, – проговорил он голосом, в котором угадывался гнев. – А не приняла ли ты меня за того преступника, который сжег вчера ночью сарай Куиннов?

Равенна ощутила комок в горле. Когда она последний раз видела Малахию, другу ее детства грозила беда. Ей не хотелось слушать о преступлениях.

– Кто-нибудь ранен?

– Сарай спасти не удалось, – Ниалл помолчал. – И призовую кобылу Кэтлин.

Равенна поглядела на скомканные простыни, с болезненным недоумением представив себе обезумевшее животное, сгорающее в огне. Она не могла поверить в то, что Малахия, мальчик, которого знала и любила с детства, сумел совершить столь злое дело… Но сердце подсказывало Равенне, что это правда. С ним что-то случилось. Бедное и жалкое детство превратило шаловливого Малахию в преступника.

– А известно ли, кто сжег сарай? – спросила Равенна. Сухое горло ее жгли непролитые слезы.

Взяв ее за подбородок, граф повернул к себе лицо Равенны.

– Один человек сказал, что видел лицо преступника, на какое-то мгновение освещенное пламенем. Парень показался ему похожим на Малахию Маккумхала.

– Лицо, промелькнувшее в ночной тьме, не может служить доказательством того, что пожар был устроен именно им. – Равенна прикусила губу и нахмурила лоб. – К тому же я не могу поверить, чтобы Малахия сделал нечто подобное преднамеренно. Никто не любит лошадей как он, таскает ветхой кобыле Драммонда колосья всякий раз, когда старик отворачивается.

– Малахию повесят, если он не прекратит играть в Белых парней.

– Говорю вам, он не поджигал этот сарай! – Вырвав подбородок из руки Тревельяна, Равенна обожгла его яростным взглядом. Поступок этот противоречил ее мыслям, тем не менее, при всей иррациональности его, она все еще не могла смириться с обвинением. Во всяком случае, не Тревельяну обвинять Малахию. Граф никогда не знал такой нужды. Подобно всем, кто принадлежит к Верхам, он весь день проводит в своем прекрасном замке, считает свое добро и придумывает себе новые удовольствия. В это мгновение жена графа и ребенок, погребенные на фамильном кладбище, ничуть не искажали в глазах Равенны сложившуюся картину. Этот мужчина от рождения был наделен всеми привилегиями и состоянием, и ему не понять Малахию. Никогда.

– Ты защищаешь его? – прохладным тоном спросил Тревельян.

– Да, – ответила Равенна, больше верившая в невиновность Малахии, чем Тревельян.

Со скрипом отодвинув кресло, Тревельян встал. Скрестив руки на груди, он поглядел на нее – как на незадачливое дитя.

– Итак, ты хочешь сказать, что он невиновен? Полагаю, ты можешь подтвердить это утверждение?

Равенна глядела на строгое лицо, ощущая, как страх за друга заполнил ее сердце.

– Я… я знаю, что он не поджигал этот сарай. Поймите меня, я знаю Малахию. Он хороший парень. Я в этом не сомневаюсь.

– Твое мнение о его характере несущественно с точки зрения магистрата.

– О, пожалуйста, не надо передавать это дело магистрату. Незачем отвлекать магистрат на пустяковую шалость.

– Равенна. – Тревельян вновь поднял ее голову за подбородок, так, чтобы она глядела на него, – это не пустяковая шалость, и магистрат уже занят этим поджогом, потому что магистрат – это я.

Не веря себе, Равенна глядела на Тревельяна. Она так долго пробыла в Лондоне, что позабыла всю иерархию. Легко понять, почему Малахия так ненавидит Тревельяна. Малахия всегда говорил о лорде Ниалле словно о короле. Раз все графство принадлежит Ниаллу Тревельяну, раз он и магистрат здесь, можно считать его и королем – какая разница.

– Сегодня утром замок посетили пятнадцать человек, все они требовали, чтобы Малахию повесили. Люди хотят, чтобы выходкам этого парня раз и навсегда положили конец.

– Его поймали? – прошептала Равенна безжизненным голосом, полным горя.

– Нет. Он скрывается, но когда его поймают…

– Когда его поймают, вы скажете, что Малахия здесь ни при чем.

Тревельян приподнял бровь.

– Как это?

– Потому что этой ночью он был со мной, – выговорила Равенна, стараясь, чтобы лицо ее оставалось каменным. Ложь – смертный грех, но она не могла поверить во все те страхи, которые рассказывали о Малахии. К тому же это было правдой: Малахия провел с ней прошлую ночь. Во всяком случае, часть ее.

Но к ужасу ее, когда алиби оказалось высказанным, она увидела по лицу Тревельяна, как отнесутся все жители Лира к подобному оправданию. Все скажут, что они с Малахией сговорились, так как являются любовниками. Ее репутация – если она еще располагает таковой – будет погублена.

– Судя по той одежде, в которой я тебя отыскал, можно не спрашивать, чем вы занимались. – Лицо лорда сделалось жестким, он словно сдерживал желание дать ей пощечину.

– Скажите лорду Куинну, что Малахия не поджигал этот сарай. Он не из Белых парней. И никогда не причинит кому-нибудь боль намеренно.

– Он ведет себя очень плохо, Равенна. Говорят, что он причинил боль людям… более того, убивал их, желая того или не желая. Он хочет добиться справедливости несправедливостью. И ты – дура, если не способна понять это.

Поглядев на графа долгим взором, Равенна рухнула на постель, признавая свое поражение.

– Не знаю, поджигал он этот сарай или нет. Скажу одно: я была с ним вчера, и если потребуется, скажу это перед людьми.

Вдруг сильные руки графа подхватили ее и прижали к груди.

– Ты никогда больше не увидишь Малахию Маккумхала, понятно? Ты слышишь меня? Ты будешь обходить его стороной! И подальше!

С глухим рыданием она заглянула в его глаза. Столь гневного мужчину она еще не видала. Даже Малахия не был столь страшен.

– Какое право вы имеете приказывать мне, что делать, а чего не делать, и определять, кто годится мне в друзья, а кого лучше не знать? Вы ведете себя как ревнивый… – любовник, чуть не сказала Равенна; впрочем, едва не вылетевшее слово практически было высказано.

Тревельян выпустил ее, словно внезапно обнаружив в своих руках нечто мерзкое. Равенна упала на атласное покрывало и подушки грудой белого батиста и угольно-черных волос.

Поглядев на нее, граф сказал:

– Ты мне безразлична.

– Тогда почему мои личные дела так возмущают вас? – спросила Равенна, откинув спутавшуюся прядь со лба.

Тревельян поглядел в сторону, не скрывая отчаяния.

– Этот гейс погубил всю мою жизнь…

– О чем вы говорите?

– Равенна, ты слыхала, что такое гейс? – Тревельян повернулся к ней с тем же холодным выражением на лице, которое было ей так прекрасно знакомо.

– Я знаю, что это такое.

– На Тревельянах лежит гейс. Я преступил его.

Взгляд графа обратился к окну, за которым был виден могильный дворик. Черные надгробия выступали над низким туманом, который солнцу еще предстояло прогнать. Равенна поежилась, заметив выражение, мелькнувшее в глазах Тревельяна.

– Кое-кто в нашем графстве скажет, что в этой могиле лежит свидетельство моего непослушания, – прошептал Ниалл.

– А в чем состоит ваш гейс? – не удержалась от вопроса Равенна.

Граф поглядел на Равенну, и страшная улыбка изогнула его губы.

– В тот день, когда я поверю в гейс, я расскажу тебе о нем.

– Но… вы, должно быть, верите в него, хотя бы чуточку, иначе вы не поступали бы подобным образом, – голос Равенны стих, ибо Тревельян подошел к ней поближе. На жестком лице графа появилось вдруг выражение блаженства, которое не понравилось девушке.

– Я – просвещенный мыслитель. Современник девятнадцатого столетия. Признаюсь, все совпадения, связанные с этим гейсом, чертовски возмущают меня. Но чтобы верить в него – никогда. – Он опустился на край кровати и подсунул ей свою руку под затылок. Равенна глядела на него, испуганная, но и заинтригованная странными переменами настроения Тревельяна. – Равенна, ты выросла и стала красавицей; не думай, что я этого не замечаю. Просто меня бесит одна вещь. – Взгляд Ниалла опустился к вороту рубашки, открывавшему часть ее груди.

Смущенная собственной нескромностью, взволнованная этим вызывающим взглядом, она попыталась закрыть ворот рубашки, однако свободной ладонью он удержал ее руку у бедер.

– Что ты видишь, когда смотришь на меня, Равенна?

Взгляды их встретились.

– Что вы хотите сказать?

– Просто из любопытства – если я вдруг окажусь в твоей постели, сумею ли выдержать сравнение с твоим юным жеребцом Маккумхалом? Посмотри на меня, быть может, ты увидишь лучшего и более достойного партнера? – Он привлекал ее все ближе и ближе к себе, наконец Равенна почувствовала жаркое дыхание графа. – Или ты осмеешь меня и назовешь старым развратником, если я начну волочиться за тобой?

Багровый румянец обжег ее щеки. После ее собственного признания в отношении Маккумхала, после того, как граф подобрал ее в таком виде, он имел полное право считать ее женщиной легкого поведения. Тем не менее разум не успел погасить вспыхнувший в груди огонь. Такое оскорбление не позволяло просто проглотить обиду.

– Милорд, я отвергла бы вас не из-за возраста, – Равенна с ненавистью поглядела на графа, – а из-за тонкого ума.

Ниалл расхохотался. Равенна подумала, что граф отпустит ее. Однако, напротив, еще крепче сжимая ее в объятиях, он прошептал:

– Если бы ты ответила по-другому, я мог бы и не захотеть этого. – Тревельян опустил голову и, дохнув на нее теплом, пробормотал: – На этот раз ты не принимала опий. И теперь будешь знать, кого целуешь.

Равенна попыталась отдернуть голову и высвободиться, но рука, удерживавшая ее затылок, была так сильна. Рот его прижался к ее губам, требуя покорности. Равенна не сдавалась, сопротивляясь поцелую всеми силами, но тем не менее граф побеждал. Губы его припали к ее губам в жарком и горячем лобзанье, и хватка Тревельяна начала понемногу ослабевать, ибо власть соблазна уже овладевала ею, постепенно сдававшейся страсти.

Поцелуи Малахии не имели этого вкуса. Расчетливые движения Тревельяна наполняли ее восторгом. Отрывистые ласки Малахии, как ни отрицай, все равно отдавали случкой животных, Тревельян же завоевывал ее так мягко, так нежно. В слепой покорности Равенна была готова на все. Искусный, он опутывал ее словно паутиной и с каждым новым движением губ уже, казалось, не оставлял ей возможности для спасения.

В конце концов решение было сделано не ею. Тревельян отодвинулся столь же неторопливо, как и начинал поцелуй, предоставив ей возможность осознать все те странные чувства, которые пробудил в ней. Пальцы его словно бальзам прикоснулись к опаленным поцелуем губам Равенны. А ей хотелось плюнуть на него, дать пощечину, сделать что-нибудь такое, чтобы и он почувствовал себя таким же несчастным и смущенным, какой была она в этот момент. Однако Равенна воздержалась от возмездия. Все, что могла она сделать, все равно показалось бы детской выходкой. Он только осмеет ее и тем лишь усилит унижение. В Лире Тревельян был королем, более того – всевластным богом. Он здесь и магистрат. У нее нет власти над ним, она может лишь отвергнуть его. И она отвергнет Тревельяна, отвергнет, потому что презирает его. И более подходящего случая ей не представится.

– Я послал Гранье записку с известием о твоем приключении, – сказал Тревельян негромко. – Врач велел тебе провести неделю в постели. Бабушка знает обо всем этом и ждет тебя по выздоровлении.

Равенна внезапно обрадовалась. Тревельян заставил ее забыть о головной боли. Но теперь комната вдруг закружилась.

– Уверяю вас, так долго я не выдержу вашего гостеприимства. – Открыв глаза, она оглядела комнату, чтобы отыскать взглядом одежду. И тут лишь вспомнила снова, что, когда граф подобрал ее, на ней была только ночная рубашка. Совершенно несчастная, она упала на подушки и проговорила: – Не будете ли вы добры попросить Гранью прислать мне какую-нибудь одежду…

– Она пришлет платье, когда врач разрешит тебе встать. А пока ты мне кажешься чересчур бледной. Лучше будет, если ты уснешь. – Он встал и направился к двери. – И моли Бога за душу Малахии Маккумхала.

Равенна одарила Ниалла яростным взглядом и, подобно фехтовальщику, который всегда стремится нанести удар последним, сказала:

– Вам, милорд, следовало бы позаботиться о собственной душе. Возможно, вам придется предстать перед собственным Творцом скорее, чем вы предполагаете. – Она вытерла рот тыльной стороной ладони, словно там осталось нечто дурное. – В особенности если вы попытаетесь снова поцеловать меня.

Губы его искривила злая улыбка.

– Не нравится мне этот гейс. – И взглядом обладателя, собственника он посмотрел на ее губы. – Нет, по-моему, лучше подождать… И в следующий раз целовать меня будешь ты сама.

С этими словами Тревельян повернулся и вышел.

Неровный сон овладел Равенной. В опочивальню явился Гривс вместе с другим слугой, который принес целое блюдо всякой еды. Яства тем не менее остались нетронутыми. Равенна дремала под балдахином огромной постели, лишь темнота приносила облегчение ее измученной голове.

Когда она, наконец, проснулась, была ночь. Огоньки свечей, приплясывавшие в канделябрах на каминной доске, бросали вокруг длинные тени; стекла огромных окон покрылись влагой от тепла, распространявшегося из камина. Слуга принес чайничек с горячим чаем на подносе, покрытом безупречной полотняной салфеткой, а заново взбитые подушки в должном порядке были устроены под больной головой.

Равенне захотелось выбраться из постели, потянуть ноющие мышцы. С удовольствием – и смятением – она обнаружила в ногах своей постели один из кашмирских халатов Тревельяна, оставленный на случай необходимости.

– Тьфу! – буркнула она, потянувшись к этому одеянию. Необыкновенно мягкая ткань удивила Равенну, а завернувшись в халат, она еще более возмутилась – оттого, что он слабо пах ветивериевым мылом и чем-то еще – а скорее кем-то.

Закатав тяжелые изумрудно-зеленые атласные рукава, она прикоснулась босыми ногами к каменному полу. Толстые рубиновые ковры покрывали пол. Словно по камням Равенна перебралась по ним в прихожую, где в очаге уже теплился огонь, а стол возле кресла был завален старинными, зачитанными томами.

Налив себе чашку чая, она устроилась в одном из кресел. По привычке брать из двух предложенных кусков меньший, приобретенной, наверно, в английской школе, Равенна сперва заняла потертое, видавшее виды кресло, преднамеренно избегая более нового. Тем не менее, как она ни старалась, как ни усаживалась, удобно не становилось. Но кресло просто обязано было предоставить ей уют, ибо, невзирая на возраст, вещь эту делали умелые руки; однако, по необъяснимым причинам оно служило для Равенны источником муки. Не в силах более сносить эту пытку, она оставила кресло и устроилась в более новом, соседнем. Опустившись в него, Равенна вздохнула – на сей раз с удовольствием. Здесь все было как надо.

Когда мысли ее возвратились к создавшейся ситуации, Равенна забилась в самые недра кресла и принялась осматривать комнату. Вне сомнения, собственное достоинство можно было спасти, немедленно открыв дверь и убежав к Гранье, однако лоб до сих пор ужасно болел, и Равенна не могла собраться с мыслями, чтобы продумать план бегства. Если не считать украденного поцелуя, Тревельян был более чем гостеприимен. Он вызвал врача и предоставил ей самую роскошную комнату во всем замке. Жаловаться было не на что – если не считать некоторой невоспитанности хозяина, – а Тревельян, похоже, не намеревался часто посещать ее. Пожалуй, разумнее остаться здесь на несколько дней. Пешая прогулка до дома, наверно, может повредить ей. Голова еще жутко болела, и на виске, – куда ее ударила лошадь копытом, – вздулась мягкая красная шишка.

Утопая в кресле, Равенна решила смириться со своим временным обиталищем. Через несколько дней она придет в себя и сумеет возвратиться домой самостоятельно. Ну, а пока следует отдохнуть, стараясь вовсе не думать о Тревельяне, от одной мысли о котором голова ее начинала пульсировать все злее.

Попивая чай, она долго глядела в камин и наконец ощутила, что ее вновь тянет ко сну; не желая вставать, Равенна потянулась к одной из книг, лежавших возле нее. Выпал белый лист чистой бумаги, которым Тревельян заложил страницу. Не слишком усердно попытавшись найти страницу и вернуть листок на прежнее место, Равенна – из вредности – закрыла книгу и положила ее на столик, оставив закладку в руке. Ей вдруг захотелось писать, и радуясь удаче, девушка обнаружила поблизости на рабочем столе Тревельяна и чернильницу, и стеклянную венецианскую ручку. Свернувшись в кресле, она принялась записывать новое приключение Скии.

Шли годы. Война с соседями продолжалась. Сестры Скии сделались женщинами, и Грейс[45], самая младшая и упрямая, первой спросила о судьбе Скии.

– Папа, а я помню дракона, – сказала она однажды, когда отец ее, король, разговаривал со своим военным министром.

– Очень хорошо, моя прекрасная дочь… Отлично. А теперь продолжим, – в рассеянности отвечал король. – Прошел год с исчезновения принца Эйдана, король Турое только что прислал нам ноту, угрожая страшной местью, если мы не возвратим ему сына.

– Так почему же нам не возвратить его, отец? – с логикой невинного младенца спросила Грейс.

– У нас его нет, моя милая. Мы даже не знаем, куда он отправился. Принц Эйдан мог погибнуть в одном из своих странствий, однако отец его, король Турое, полагает, что мы держим его наследника в плену. Боюсь, что он поверит нам лишь тогда, когда возьмет штурмом замок и лично убедится в том, что принца здесь нет.

– А мы уже послали гонца с этой вестью к королю Турое?

Король в разочаровании потер бородку.

– Дорогая моя, все не так просто. Я посылал гонцов. Я целый год делал это, однако на войне не всегда верят правде. Принца Эйдана в последний раз видели к северу от нашего королевства, и люди Турое решили, что принц попал в плен и находится в нашем замке. Мы способны только обороняться от новых нападений. А теперь ты видишь, что папа занят, поэтому будь хорошей девочкой и…

– Папа, а дракон убил Скию? Она снилась мне. Я видела ее так давно, ведь когда на нас напал дракон, я была еще ребенком. Почему же теперь ее нет с нами? Она умерла?

Король поглядел на младшую дочь, уде достигшую истинного расцвета женственности. Он казался несчастным, проклятым, ибо не знал, как объяснить презренные мирские дела такому возвышенному созданию, как Грейс.

– Дитя мое… О, если бы только ты оставалась ребенком! Твоя сестра оставила нас, ибо ей дарована власть, которой люди наши не понимают и ужасно боятся. Она живет в уединении и там должна оставаться, пока… пока, – король попытался проглотить комок в горле, – пока не пройдет очень много времени. Пока наш народ не поймет ее и не увидит в ней плоть от плоти своей. – Он отвернулся, скрывая скорбь во взгляде. – А теперь, Грейс, иди. У меня очень много дел.

– А где она живет? – спросила Грейс, прихватив бархатный плащ и направляясь к двери.

– Где-то в Терновом Чернолесье. Тихая, одинокая, неподвластная человеческой ненависти. – Король глубоко вздохнул, а потом отпустил дочь и все свое внимание обратил к военному министру, как раз объяснявшему, сколько именно костров потребуется под все имеющиеся котлы для масла…

Равенна уже клевала носом, и перо, наконец, вырвавшись из ее руки, уронило черную слезку на самый низ страницы. Голова ее откинулась, и, прежде чем отдаться сну, девушка успела подумать: «Какая жалость, что столь удобное кресло простояло здесь без всякой пользы так много лет».