Александр Силецкий
В тридевятом царстве…

У всех уважающих себя людей имеется ныне хобби. Или что-то вроде того.

Серафим, со звучной фамилией Цветохвостов, также болел увлечением, к службе побочным, и весьма утешался им, когда бывал чем-либо удручен.

А по существу все выходило просто. Мечтал он - и с отменным постоянством! - попасть в тридевятое царство, в тридесятое государство или, выражаясь по-научному, скорее всего в некое, где-то там сопредельное нашему измерению.

Что это такое, он и сам, по совести, не знал. Однако ж вот - мечтал…

Каждый день сидел он в редакции своего субпопулярного журнала и названивал по телефонам, выжимал из авторов статьи, договаривался о фиктивных интервью, принимал посетителей, являвшихся то с жалобами, то с очерками, пухлыми, как иной роман; приходили к нему и разные ревнивые любители науки, желавшие внести в нее посильный, но весомый вклад, ну вроде: «Устранение косоглазия посредством уменьшения силы тяжести, варьируемой в оптимальных пределах наклоном земной оси».

Всякое случалось у Серафима за день, десятки лиц, которых нужно выслушать и успокоить, проплывали перед ним. А если они, не обнаружив должного сочувствия, входили в раж, то к вечеру деликатный Цветохвостов чувствовал себя усталым и разбитым совершенно.

Потому не удивительно, что, возвратясь домой, он усаживался в старенькое кресло под торшером и, попивая крепкий чай с лимоном, целиком отдавался восхитительной мечте о тридевятом царстве, тридесятом государстве, где можно, наверное, хоть временами жить без забот и той суеты, что именуется радостью текущих будней.

И однажды, когда желание попасть в заветную страну достигло высшего предела, он вдруг услышал чей-то голос. - А вот и я, - сказал голос. - Чем могу служить? Серафима точно ущипнули.

Он подскочил в кресле, поперхнулся, пролив на брюки чай, и беспомощно огляделся по сторонам. Но никого в комнате не было.

Зашторенное окно, благо на улице давно стояла осень, было заперто на все шпингалеты, и сквозь него проникал лишь отдаленный гул машин.

Вот те раз, подумал Цветохвостов, доработался… Голоса мерещиться стали…

Он закрыл глаза и откинулся на спинку кресла, уговаривая себя, что это, дескать, ничего, скоро пройдет, с кем не бывает…

Он и впрямь успокоился, и тогда его мысли вновь обратились к излюбленной теме.

- А вот и я, - раздался тот же самый голос. - Чем могу служить?

Цветохвостов охнул, резко выпрямился и чашку с чаем поставил на пол.

- Ты кто? - спросил он в пустоту. Ему никто не ответил.

- Ты кто такой, я спрашиваю? Молчание.

Серафим нервно поерзал в кресле, чувствуя себя последним идиотом, - случившееся было выше его понимания.

- Ну ладно, - вздохнул он наконец. - Молчишь - и ладно, - и неожиданно добавил: - Только в следующий раз здоровайся со мной.

«Какой еще следующий раз? - с ужасом подумал. Серафим. - Зачем?!»

Это событие надолго вывело его из равновесия, и до самого сна он никак не мог успокоиться - ему все казалось, будто кто-то стоит за его спиной и усмехается, и черные тени по углам казались ему живыми, он поминутно испуганно оборачивался, но в комнате никого не было.

Перед сном он согнал с дивана любимого иждивенца, рыжего кота-кастрата, и приготовил себе постель.

Он лег, и кот устроился в его ногах и, хитро прищуривая то правый, то левый глаз, блаженно замурчал, словно давно уже знал разгадку случившегося, да вот только до поры' до времени помалкивал и от этого своего молчания испытывал великое удовлетворение, - впрочем, у всех котов такой вид, когда им сытно и тепло…

Серафим потянулся и зевнул.

На мгновение его внезапно снова потянуло в это далекое-далекое, никому не ведомое тридевятое царство, но он разом осекся, вспомнив странный вкрадчивый голос, и, так как думать ни о чем другом не хотелось, невесело обратился к задремавшему коту:

- Видал, Альфонс, что творится? Галлюцинации, страхи… Нехорошо. Наверное, устал, переутомился… А что делать, Альфонс, что делать?..

Он вздохнул и посмотрел на кота.

Тот лежал, подобрав под себя лапы, и зеленый глаз его горел на фоне круглой морды, точно глазок светофора, выпученный в ночную пустоту.

- Глупое ты создание, Альфонс, - добродушно сказал Серафим. - Тебе что ни поведай - все равно… Мозги зажирели у тебя, старина. Давай-ка спать.

Стрелки настенных часов встали точно на полночь, и кукушка прокуковала двенадцать раз, и двенадцать апостолов, будто в хороводе, вышли один за другим из маленького окошка и скрылись бесшумно в соседней дверце.

Свет торшера над головой Цветохвостова мигнул и погас.

Странные сны снились Серафиму.

То ему чудилось, что летит он над какими-то лесами и реками, сам не ведая куда, и вдруг получалось все наоборот: он уже вовсе не летит, а стоит под развесистым деревом с роскошными плодами - он тянулся к ним, однако плоды вместе с ветвями постоянно убегали вверх, и он вырастал вслед за ними, пытаясь догнать, и неожиданно упирался головой в небо - тогда он ударял что есть силы в него, небо трескалось, точно обыкновенный кусок цветного стекла, и солнце, сорвавшись со своей колеи, падало Серафиму в руки.

Он брал солнце, подкидывая его на ладонях, чтобы не обжечься, и нес в неведомо откуда взявшийся дворец - там, посреди золотого зала, стоял хрустальный стол, и Серафим садился за него, положив вместо лампы на краешек, слева, пылающее солнце, и принимался править статью - дурацкую, но, как всегда, необходимую сейчас.

А то начинало сниться Серафиму, будто идет он вдоль пыльной широкой дороги, а по обочине - столбы и на каждом столбе написано одно и то же: «Тридевятое Царство, тридесятое государство - 10 верст».

Впереди шагал кот, подняв, как чувствительную радиоантенну, рыжий хвост, и ловил всяческие радиосигналы, которые пронизывали все вокруг и порой даже натыкались на Серафима, отчего тот вздрагивал и непременно задавал коту один-единственный вопрос: «Ну что, Альфонс, что там слышно, в нашем эфире?», а кот отвечал на это: «Помехи, хозяин, помехи» - и судорожно дергал хвостом, меняя диапазон.

И вдруг все исчезло. Мир заполнил нестерпимый звон будильника.

Серафим с ужасом открыл глаза. Пальцы нашарили заветную кнопку и надавили ее. Настала тишина.

Он еще силился вернуться к прерванному сну, где солнце снова засияет на краю стола… Однако - время, время!.. Вечный бич…

Теперь подъем - и за дела!

В редакции небось уже собрались почти все сотрудники, а братец-шеф, мордастый лысый дядька, как заведено, сидит царьком в высоком кресле у окна и с благочестивой рожей рассказывает сальные анекдоты, восторгаясь смущением молоденьких сотрудниц…

Шеф любил начинать день «боевито», каждый раз «по-новому».

Серафим обреченно переступил порог комнаты, и в уши тотчас Же ударил громкий хохот, перекрываемый раскатистым уханьем шефа.

Ему вдруг показалось, что это он явился причиной такого веселья, что потешаются над ним, над его маленькой фигуркой в нескладном бежевом костюме, над его непомерно большой головой и тщедушной бородкой, которую он отпустил нарочно, потому что все говорили, будто бы она ему нисколько не идет и, разумеется, вид у нее преглупый…

Адское искушение повернуться и выбежать вон, хлопнув дверью, овладело им.

Но он знал, что никогда и никуда не уйдет, а только с вызовом им улыбнется и скажет всем небрежное «привет!», и быстро, по обыкновению, шмыгнет за свой стол…

Он тихо завозился, вытирая ноги о половичок.

- А вот и Серафим! - гукнул от окна редактор. - Наш шестикрылый Серафим! Конечно, опоздал! Трамвай из-за погоды задержали? Катаклизм произошел?

- Привет! - сказал Цветохвостов и всем отсалютовал.

- Голубчик, - не унимался редактор, - на вас лица сегодня нет.

- Не знаю, - сухо отозвался Серафим. - Я себя чувствую превосходно.

- А может, все-таки - градусник? У вас как будто жар… Хотя, стоп, стоп! Ну, конечно! Просто - красный нос!..

Сотрудники захохотали.

Редактор тоже хохотал, и в эти минуты, похоже, не было на свете человека счастливее его.

Серафим только пожал плечами. А что говорить? О чем?!

О своей сокровенной мечте, или о снах, или об этой дешевой суете, которую на людях надобно воспринимать как дар, ниспосланный свыше?

Да скажи он хоть слово - и они рассмеются вновь: «Ого, Цветохвостов шутит!..»

А какие тут шутки, когда все осточертело и давно уже перестало волновать?..

Он протиснулся к своему месту, и вдогонку ему полетело: «Ну, братцы, за работу - Цветохвостов пришел!», - и новая волна смеха прокатилась по комнате.

Серафим сел за стол и, склонившись над ним, прежде чем взяться за правку текущего материала, задумался, как уже не раз случалось, - о снах, о жизни и вообще бог знает о чем, чему и сам названия не знал, - а вокруг пластами лежали статьи и письма, научные изыскания и жалобы на недосягаемые для жалобщиков инстанции, целые горы всяческого бумажного хлама, предварявшего появление его суетных или, напротив, нарочито спокойных производителей, если угодно - творцов…

Поздно вечером, задержавшись в редакции, усталый и издерганный Серафим вернулся домой.

Сон, виденный минувшей ночью, все не шел из головы.

«Тридевятое царство, тридесятое государство» - очень четко выведена надпись.

И на каждом столбе - десять верст, и сколько ни пройди - одно и то же.

Странно, право…

Плотно поужинав вопреки всём рекомендациям врачей и покормив кота, Серафим уселся как всегда в любимое кресло, взял чашку чаю с лимоном и, хотя еще предстояло немало работы - производственные сроки поджимают! - беспечно задумался, направив мысли в иные края, где властвуют сновидения и каждый их миг обретает свой особый смысл.

Но мало-помалу мысли свернули в сторону, и тогда Серафим привычно, с тихой радостью вообразил себе, как некая волшебная сила подхватывает его и несет, мчит в прекрасные, недосягаемые для всех прочих смертных дали, в которых нет забот и страха перед жизнью тоже нет, в которых все просто и душа свободно-безмятежна…

И так ему захотелось неожиданно туда, в тридевятое царство, в тридесятое государство, так ему стало жаль вдруг самого себя - за собственную слабость и неустроенность в этой суматошной жизни, - что невнятные звуки, схожие с плачем, вырвались внезапно у него помимо воли…

И тогда он услыхал тот самый голос.

- А вот и я, - сказал голос. - Здравствуйте. Чем могу служить?

Серафим сидел не шевелясь и, точно зачарованный, глядел прямо перед собой.

Странный голос звучал второй вечер подряд. И- каждый раз - в такой момент…

- Кто ты? - спросил тихо Серафим. - Откуда? Голос молчал.

«Ах, опять эти идиотские штучки!» - в сердцах подумал Цветохвостов.

А сам подвинул кресло ближе к телефону, чтобы - в случае чего…

- Кто ты такой? - уже немного громче и настойчивее повторил он.

- Кто такой? - переспросил голос. - Я - это я.

- Превосходный ответ! - криво усмехнулся Серафим. - Но теперь, пожалуйста, ответь точно. Ты мне сейчас кажешься или нет?

- Нет.

- Ага, значит, ты никакая не галлюцинация?

- Разумеется.

- Вот как странно!.. Голос - без тела… Кому же ты принадлежишь?

- Тебе.

- Мне?

- Ну да! Можно было сразу догадаться… И тебе, и кукушке, и двенадцати апостолам, и коту - словом, всему, что тебя окружает, чем, по-твоему, ты не похож на других. Я говорю из тридевятого царства.

- Ах вот оно что! Занятно… - произнес Серафим после некоторого раздумья. - Даже очень… Но - оставим это пока. Ты, стало быть, предлагаешь свои услуги?

- Да.

- А что ты можешь?

- Все могу. Могу выполнить любую твою мечту. Даже самую заветную…

«Господи, так вот он на что намекает! - вдруг осенило Серафима. - Любую мечту… Что ж, ладно! Кто бы он ни был - теперь мне все равно…»

- Изволь, - сказал Цветохвостов решительно. - У меня пока нет оснований не верить тебе. В таком случае - перенеси меня в тридевятое царство, в тридесятое государство.

- Ага… - замешкался голос. - Шустрый ты, однако… Да, брат… Так с чего начнем?

- Вот тут я, право, затрудняюсь… А ты - с чего бы посоветовал?

- И не жалко? - сочувственно поинтересовался голос. - Все-таки…

- Да брось! Я только тем ведь и живу! Уже который год… Сам знаешь…

- От тебя потребуется много усилий, - заметил голос. - Ты готов?

- Еще бы! Но - конкретно - что я должен сделать?

- Посмотри вокруг, - мягко и задушевно, будто убаюкивая, начал голос. - Вот твой кот - он умен и любит тебя. Вот кресло, в котором ты мечтаешь по вечерам… Вот старый стол, где на ночь спряталась твоя дневная суета… А вот часы - слышишь, как они мелодично бьют? - и кукушка кукует, волшебная деревянная кукушка, и двенадцать апостолов проходят мимо… Все это - твое, твой маленький мирок. Он тянет к себе, без него ты не можешь и дня прожить. Ты сидишь в нем, глядишь по сторонам, и тебя обволакивают грезы… Ты мечтаешь о жизни иной - так добейся ее!

- Как?

- Есть единственный способ. Не знаю, подойдет ли… Ведь ты человек по натуре робкий, пассивный… И если по совести - зануда редкий…

- Говори!

- Хорошо. Убей этот мир!

- Прости, я… не понимаю.

- Ты погряз в мелочах, приятель. Кот, кукушка, лампа с зеленым абажуром - вот к чему ты бежишь от дневной суеты. Ты обыватель, уважаемый Серафим, и, поверь мне, где-то гордишься этим - только боишься открыто признаться себе… Ну так бей, круши это все, и ты будешь свободен!

- Что - все? - со страхом и непониманием спросил Цветохвостов, зябко поджимая ноги. - Как это - все?! И на работе - тоже?

- Ну, работу ты не тронь. Не в ней сейчас дело. Хотя… Нет, виноват ты сам, пойми же наконец, ты, сотворивший этот гнусный теплый уголок, где можно предаваться прострации и болезненным мечтам!

- Боюсь, - еле слышно прошептал Серафим. - Разрушить - сразу, вдруг?.. То, что строил столько лет, вымучивал, можно сказать…

- Тогда не морочь голову! Мое дело - указать путь к тому, что ты прозвал тридевятым царством. Не хочешь - не надо. Горюй, не спи, всех ненавидь! Закончишь сумасшедшим домом. На здоровье!

- Но с чего же начать? - робко спросил Серафим, скорчившись в кресле еще больше, будто ожидая страшного, оглушающего удара.

- Да с чего угодно!

- А как же тридевятое царство?

- Серафим, стыдись!.. Где твой разум? Царство будет после! Настоящее! Когда всего этого - не будет… Сделай же шаг!

- Ну хорошо. - Серафим со вздохом распрямил ноги. - Положим, ты прав. Значит, за дело?

- Конечно!

Мысли путались в голове.

Стало быть, необходимо? Себя и все вокруг… Чтоб к истине прийти?

Кошмар!..

А вдруг поможет? Камень скинет с души? И потом: даже если ерунда - никто ведь не узнает…

- Я готов! - крикнул он, и сам испугался собственного воодушевления. - Ты убедил меня!

В чем убедил, в чем, почему?! Дурацкая потеха…

Ведь веры в истинность слов, голосом произнесенных, не было, еще манили к себе и выцветшее кресло, и часы с апостолами - не в них ли, в этих деревянных существах, сосредоточена вся вечность небессмысленного бытия?

Но нечто иное зародилось уже средь растерзанных чувств Цветохвостова, вклинилось в сердце, распирало грудь - и сомнения, прежние, угрюмые, и внезапная надежда - все смешалось в его голове и покатилось, нарастая, будто снежный ком, увлекая за собой побочные мыслишки и страстишки, и, наконец, прорвало эту внешнюю, искусственную оболочку, и тогда Серафим заорал страшным голосом:

- Все! Надоело! Хватит!

Он схватил со стола лампу с зеленым абажуром, замер, потом зажмурился и грохнул лампу об пол.

Звук вышел хрустящий, сухой, не слишком громкий и поэтому особенно противный.

Это разозлило Серафима.

Он кинулся к часам и, не раздумывая, повалил их - лишь пружины, распрямляясь, зазвенели, да кукушка глупо, как нерасторопная домохозяйка, выглянула из резного своего оконца, да двенадцать молодящихся апостолов один за другим выкатились, словно на нелепую святую демонстрацию, и тотчас дружно попадали навзничь.

- Давай, давай! - покрикивал голос с упоением. - Так их, так! Себя освобождаешь!

А Цветохвостов уже вцепился в кресло и принялся пинать его, расшатывать, зубами раздирая обивку и топча витые подлокотники.

Потом настал черед стола. Ну! - подбодрил голос. - Что ж ты?

Но Серафим стоял, полный нерешимости и жалости, внезапно обуявших его, и молчал. Как? И это тоже? А что останется тогда?

- Где уверенность, где гарантия, что тридевятое царство явится сюда? - хрипло спросил Серафим.

И голос ответил:

- Убей все, что вызывает томление изъязвленной души. Отринь от себя! Тридевятое царство не в том, что ты сгинешь в нем навеки, задохнувшись в своем, недостижимом и абсурдном идеале, а в том, что ты, закончив трудный день, сможешь возрадоваться наконец преодоленным тяготам и мукам и с нетерпением ждать новых, чтоб ощутить себя необходимым всем - и тем, кто потешался над тобой, и тем, кто тебе близок в доле собственных страданий.

- Наверное, ты прав, - устало сказал Серафим.

И тотчас словно бы моторчик заработал в нем - он снова ощутил прилив чудесных сил и даже, что там говорить, какого-то хмельного, безрассуднейшего вдохновенья.

Он рванулся в переднюю, схватил в углу топор, оставшийся от давних, канувших в Лету туристских похождений, и принялся крушить им свой последний бастион - старый письменный стол.

Он точно сошел с ума.

Он заливался жутким смехом, бесноватым, рвущимся помимо чувств и воли, и щепки летели в разные стороны, треск стоял, будя соседей, пугая одиноких стариков, а Серафим, потный и неумолимый, рубил все и кромсал, и топтал, и крошил, упоенный собственной греховностью, которая отныне и навеки причисляла его к лику мучеников и святых - заурядных тружеников тридевятого царства.

А рядом метался кот и выл, ощерясь, с незвериным отчаянием и лютой тоской.

- Ну вот, - произнес голос удовлетворенно, - вот ты и закончил. Ты стал другим.

- Другим? - усмехнулся Серафим, едва переводя дух. - А как же… тридевятое царство?

- Ты миновал десять верст. Ты уже там. Посмотри-ка вокруг. Ты - там!

Серафим огляделся: разруха, беспорядок, изничтожение царили во всем.

- Я не вижу…

- Глупец! Ты поборол себя! - воскликнул голос непреклонно. - Отныне и навсегда в любой мирской детали ты будешь подмечать частицы тридесятого государства. Мир неплох. И улучшать его - тебе, вот этими руками, которыми ты перекроил себя. Иначе жить не стоит!

- Себя… - со вздохом отозвался Серафим. - Наверное, ты прав. Иначе - не стоит. Мир неплох. Конечно!

- Ну, тогда счастливо оставаться!

- Как, ты уходишь?

- Мне пора - дела, дела… Впрочем, ты всегда можешь вызвать меня. Если будет нужда - сродни той, что возникла сегодня…

- Да не звал я тебя!

- Формально - да. Но я слышу голоса души. И этого достаточно. Прощай.

- Прощай, - ответил Серафим и бессильно опустился на обломки стола.

Торшер был вдребезги разбит, и люстра больше не раскачивалась под потолком - в комнате царила ночь.

Цветохвостову после минутной передышки пришлось отправиться на кухню за свечой.

Он запалил фитиль и, прикрывая ладонью пламя, чтобы не погасло, вернулся в комнату.

Развал, кавардак, тоскливо орет перепуганный кот… Ну и дела! Голова идет кругом…

Наверное, и впрямь этот мир совсем неплох. Твой собственный голос не станет лгать…

На глаза Цветохвостову попалась стопка бумаг, соединенных толстой скрепкой. Ну да, конечно, это же та самая статья, которую необходимо было выправить к утру, - о ней-то он забыл совершенно.

Нужно докончить…

Но, господи, как он устал, отдохнуть бы немного, хоть часок соснуть…

Нет, не получится. Время, время!.. Есть ведь на земле дела и поважнее.

Бедлам? Ну что ж… И в нем заключено свое очарованье. Шарм, если хотите.

Это - как взглянуть…

Кот еще раз мяукнул и смолк.

Видимо, и он проникся наконец-то мыслью, что этот мир до ужаса хорош.

- Ну что, Альфонс? - спросил Серафим. - Вот мы с тобой и погорели… Впрочем, какое там, все к лучшему, д-да!.. Ну-ка, что теперь слышно в нашем эфире? - и, тяжело вздохнув, с насмешкой добавил: - Уж теперь-то что-нибудь развеселенькоё небось? Понятно… Ах, суета сует, Альфонс, воистину!.. Хотя, разве это суета? Переродились мы с тобой, вот что. За работу, старик, за работу!

Он уселся на пол, придвинул поближе свечу и разложил перед собой окаянную рукопись.

«Железное кольцо страсти все сильнее охватывало и сжимало их обоих, как может схватывать старый медведь вековую сосну…»

Резким движением пера Серафим перечеркнул всю фразу, чтобы на ее месте вписать новую, - и сразу время помчалось, обтекая его со всех сторон, остались забытыми и редакция, и ее посетители, и дневная безалаберная жизнь, а в голове плыли и вспыхивали огненными шарами прекрасные слова и фразы, живой водой струились на бумагу, окропляя каждую ее пядь.

Одной капли хватит на целую страницу, одна капля вдохнет в нее жизнь - он, Серафим, призван холить, одушевляя, мертвое и будет занят этим долгое-долгое время, покуда еще пишут такие статьи, и он их выправит, поставит на ноги, выходит, точно заботливая нянька, и никто не будет об этом знать - пусть, ведь должен же кто-то на земле лакировать дурное, необходимое тем не менее людям, такова его работа, его долг, черт побери, а, как известно, даже великий лакировщик людям должен быть неведом, чтобы они не разочаровались в своих силах, - пусть, бог с ними…

Часы молчали, вдребезги разбитые, и кукушка не куковала, и двенадцать апостолов не шли чередой, за окном стояла иссеченная дождями темень - к тусклому, промозглому рассвету медленно катилась ночь, а кот все сидел на диване и топорщил усы, ловя сигналы из тридевятого царства, тридесятого государства, которое теперь совсем уж рядом, в этом удивительном и прекрасном мире вокруг, и виновато глядел в спину Серафиму - «что поделаешь, помехи, хозяин, помехи…».