"Убийство деда Мороза" - читать интересную книгу автора (Вери Пьер)

Пьер Вери УБИЙСТВО ДЕДА МОРОЗА L'Assassinat du Père Noël (1934) (перевод с фр. Михаила Ясинского)

Маркиз де Санта Клаус

Аббат Жером Фукс, кюре Мортфона, городка в департаменте Мёрт и Мозель, опустил раку святого Николая на стол в ризнице и облегченно вздохнул.

Заморозки согнали с гнезд последних аистов. Стаи изможденных ворон с карканьем кружили вокруг колокольни. Крохотная площадь была запружена веселой толпой, в которой мелькали раскрасневшиеся детские лица. Пышущие здоровьем девчушки водили хоровод и распевали:

Однажды отправились трое детей Собирать колоски среди сжатых полей. Заблудились — и вечерком Они к мяснику постучались в дом…

— Глядите! — раздался мальчишеский голос. — Чудище сбрасывает кожу!

Шествие ряженых кончалось.

В центре веселья «г-н святой Николай» отвязывал нечто, похожее на медведя желтоватого окраса, которого он около часа водил по округе, и этот монстр — или, вернее, пекарь Пудриоле, с радостью вошедший в роль, — стаскивал с себя шубу, бормоча:

— Проклятье! Чтобы шестого декабря была такая жара! Я весь взмок!

Между тем святой Николай, покровитель Лотарингии, снимал пестрый хитон, митру, накладные усы и бороду. Очки, которые он водрузил на нос, вернули ему внешность ризничего и его подлинное имя — Блез Каппель.

При виде жизнерадостного верзилы в белом фартуке, поверх которого под поясом был заткнут целый арсенал топориков, сечек и длинных кухонных ножей, девочки оживились и заголосили:

Едва оказались они в дому — Мясник убил их по одному, Потом разрезал на сотни частей И в бочку для солки бросил детей…

Человек с ножами смеялся. Его звали Матиас Хаген. Каждый год в день святого Николая он изображал на праздничном шествии мясника, убийцу трех малюток, которых, по преданию, святой воскресил семь лет спустя. Матиасу вовсе не нужно было переодеваться, чтобы сыграть свою роль: он и в самом деле торговал мясом на Козлиной улице.

— Эй ты, толстяк! — крикнул он. — Пошли к «Святому Николаю-батюшке», пропустим по кружке пива! Идешь, фотограф?

Блез Каппель вошел в церковь. Он был так близорук, что даже очки не помешали ему наткнуться на скамью.

Прихожане разбредались по домам. Старики, сидя у порога на низких скамеечках, со смаком докуривали длинные трубки. Пробило пять часов. Темнело. Юные голоса перекликались на улице:

— Сюзель, если не поторопишься, уйдем без тебя!

— Идите! Мне-то что?

— Мадемуазель Золушка, не выпьете ли с нами рюмочку ликера?

— Мне некогда! И что скажут мои птички?

Изысканно одетый человек с орлиным носом и угрюмым выражением лица шел в одиночестве по улице.

А девочки все пели:

Семь лет пролетело с тех пор — и вот Святой Николай вдоль поля идет. Идет вдоль поля — и вечерком К мяснику он стучится в дом. Едва оказался святой в дому — Сказал, чтоб подали ужин ему…

В ризнице аббат Жером Фукс, мужчина среднего роста, с темной густой бородой и кротким лицом, подошел к сейфу, чтобы запереть в него раку с мощами святого Николая, и внезапно вздрогнул, В стенном шкафу для церковных облачений раздался шорох. Священник схватился рукой за грудь: достаточно было ничтожного повода, чтобы его больное сердце забилось с удвоенной силой. Вскоре он успокоился. «Должно быть, это кот матушки Мишель», — улыбнулся аббат.


Минутой позже ризничий Блез Каппель, успев преклонить колени перед главным алтарем, открыл дверь ризницы и в изумлении выронил из рук хитон, митру и накладную бороду святого, которые собирался положить на место.

Аббат Фукс лежал на каменных плитках пола лицом к потолку и раскинув руки. Блез Каппель присел на корточки возле священника.

Тот был в сознании. Дрожащим пальцем кюре показал на распахнутый шкаф, а потом на нижние ступени узкой лестницы, которая вела из ризницы вверх со стороны, противоположной входу.

Он пробормотал:

— Кто-то в маске… Прятался в шкафу… Убежал по лестнице…

Блез Каппель был человеком тщедушным, но отважным. Он схватил лежавшие у камина щипцы и метнулся вверх по ступеням.

— Постойте, Каппель! — простонал кюре. — Лучше бегите за помощью.

Но ризничий уже исчез. До аббата Фукса донесся его крик:

— Через окно он не ушел!

Священник поднялся с пола, постепенно ему становилось легче дышать.

— Будьте осторожнее, Каппель! — бросил он в ответ.

Наверху раздался дробный стук быстрых шагов, потом характерный скрип резко открываемых створок шкафа, и, наконец, послышались обрывки фраз:

— Никого!.. А тут?.. Тоже!.. Где же он, черт возьми?

Кюре, заинтригованный происходящим, последовал за Блезом Каппелем.

Прямо над ризницей находилась просторная комната, из которой не было других выходов, кроме лестницы и окна, расположенного примерно на трехметровой высоте над садом при доме священника. Комната была уставлена скамьями перед возвышением с фисгармонией. Время от времени кюре устраивал здесь, в зале благотворительного общества, богословские беседы с молодыми прихожанами, а одна из верующих, женщина с острым подбородком, обучала юных девушек грегорианскому пению и проводила детские праздники. Ее звали Софи Тюрнер, она была сестрой ювелира Макса Тюрнера, но дети называли ее матушкой Мишель из-за ее кота, сущего бродяги, который раз в неделю исчезал из дому, а его хозяйка имела привычку оповещать об этом каждого встречного[1].

В комнате было три вместительных стенных шкафа. Ризничий оставил дверцы открытыми, вывалив на пол все содержимое. По паркету была разбросана старая одежда, в которую наряжались по случаю праздников: облачение Деда Мороза — широкий балахон и красная шапка с белой опушкой — и выделяющийся на пестрой тряпичной груде оливковый наряд сказочного Деда с розгами. Шкафы были пусты. Никого под скамьями, никого позади фисгармонии.

Аббат и ризничий выглянули в окно. На размокшей земле сада, на дорожках, на пустых в эту пору куртинах, вплоть до неширокой стены, покрытой остриями черепков и возвышавшейся на добрый десяток метров, — нигде ни единого отпечатка следов.

Значит, никто из окна не выпрыгивал. Быть может, неизвестный вскарабкался на стену и ушел по крыше церкви? Исключено — там ни единой неровности, за которую можно зацепиться, ни единого окна, из которого могла бы свешиваться веревка.

Аббат Фукс и Блез Каппель в недоумении уставились друг на друга. С площади, ослабленные расстоянием, до них долетали девичьи голоса, все еще распевавшие балладу про святого Николая:

«Мне б солонины, — он говорит, — Что в бочке для солки семь лет лежит…» Едва мясник услыхал о том — Выбежал вон и бросил дом…

Аббат Фукс вернулся в ризницу и открыл сейф. Прямоугольная рака из гравированного серебра, длиной в двадцать, шириной в пятнадцать и высотой в десять сантиметров, была подлинной драгоценностью: два изумительных бриллианта, каждый весом граммов в пятнадцать, красовались по ее бокам, прижатые золотыми закрепами.

Рака выставлялась на всеобщее обозрение три раза в год: в понедельник после Троицы, шестого декабря — в день святого Николая и в Рождественскую ночь. Накануне каждого из этих праздников кюре в невольном страхе за свое сокровище не мог сомкнуть глаз.

— Господин кюре, вы же прекрасно видите: алмазы на месте! Вы себя изведете! Это просто неблагоразумно.

Вот уже десять лет, с тех пор, как Каппель занял в Мортфоне одновременно должность звонаря, церковного сторожа и певчего, а помимо того был при священнике за кухарку и домохозяйку, он разговаривал с аббатом по-свойски, как старый слуга.

— Я приготовлю вам отменную настойку с капелькой спартеина.

— Хорошо.

— А теперь идите прилягте. Я сварю яйцо всмятку.

— Спасибо, мой добрейший Каппель. Но…

— Никаких «но», господин кюре! Либо вы меня будете слушаться, либо я пошлю за доктором Рикоме.

Они прошли в дом, и пока ризничий колдовал над настойкой, аббат Фукс порылся в своем секретере и отыскал нужную бумагу.

— Я хочу вам кое-что показать, Каппель. До сих пор я хранил все это в секрете, поскольку не дело священника вселять в души тревогу. С месяц назад я получил анонимное письмо, которое очень меня встревожило.

Каппель зажал между своими петушиными ногами антиастматический прибор, с которым возился уже несколько минут, снял очки, старательно протер стекла и прочитал:

Господин кюре,

Вам, конечно, известно, что несколько лет назад были похищены сокровища из церкви Сен-Никола-дю-Пор в сорока километрах от вашего прихода. Не могу вам открыть, откуда мне это известно, но предупреждаю, что банда грабителей покушается и на церкви в нашей округе. Не подписываюсь, поскольку моя жизнь в опасности.

— Я не знаю этого почерка, — заметил ризничий, — но рука мужская.

На конверте был штемпель почтового отделения Нанси.

— Сперва я подумал, что это чья-нибудь дурная шутка, — сказал кюре уже спокойно. — Но сегодняшнее вторжение доказывает, что опасность в самом деле существует. Больше всего меня беспокоит тот дьявольский способ, к которому прибегнул человек в маске, чтобы удрать.

— Быть может, нам следовало бы поставить в известность мэра?

— Чтобы он сообщил в муниципальный совет? А если он даже ничего не скажет в совете, то поделится с женой, и в конце концов весь край забурлит! Нет, Каппель, никакой огласки!

— Ладно, — отозвался Каппель. — Тогда я буду наблюдать.

— Вы молодчина, Каппель, но ни вы, ни я просто не сумеем вести наблюдение как следует.

Отвар был готов.

— Выпейте, господин кюре, пока горячий, а я сейчас положу вам в постель грелку.

Кюре улегся.

— Вор потерпел неудачу. Не думаю, чтобы он посмел вернуться, — сказал Каппель.

Он вышел и направился в ризницу. Там он зажег витую восковую свечку, вооружился палкой и поднялся по лестнице, которая вела в зал, где собиралось благотворительное общество. В просторном помещении было пусто. Зияли распахнутые стенные шкафы, по паркету был разбросан всякий хлам. Мутный свет выхватил из темноты кусок накидки Деда с розгами. Ризничий выглянул из окна; взгляд его пытался проникнуть сквозь тени, сгустившиеся в саду, где время от времени похрустывали сухие ветки. Затем он, вытянув шею, долго всматривался в тускло блестевшую ленту Везуза, который медленно нес свои воды к Сире. Там были Вогезы, а за ними — Мольсгейм, Росгейм, Оберне, Эльзас, родина Каппеля.

В тишине оглушительно грянули медные тарелки. И в центре городка тут же раздалась удивительная музыка. В ней можно было различить медленный и зловещий грохот большого барабана, блеяние тромбона, вопли трубы, призывы корнет-а-пистона и пронзительный, назойливый аккомпанемент флейты, будившие эхо в узких улочках.

— Очень удивлюсь, если он упустит случай, — сквозь, зубы процедил Каппель.

«Он»— это был учитель, г-н Вилар, верзила с костлявым лицом, волосами ежиком, бульдожьей челюстью и глазами, вечно налитыми кровью, что придавало ему свирепый вид.


Мортфонский духовой оркестр подходил все ближе, пробираясь по городку; во главе шел г-н Вилар, а сбоку от него шагал мальчонка с вымпелом. Оркестр состоял из шестерых музыкантов, за ними по пятам спешили шестеро мальчиков, представлявших собой мортфонскую капеллу. Они шагали, печатая шаг. Оркестр играл «Песнь отправления»:

Респуб-ли-ка, вот наша муза! Погибнуть и-ли победить… [2]

В Мортфоне учитель славился как республиканец до мозга костей и записной вольнодумец. «Песнь отправления» была его ответом на шествие в честь святого Николая, ответом мирянина церковникам. Г-н Вилар был уроженцем Живе, города, где родился композитор Мегюль. Поэтому он избрал для своих демонстраций этот гимн, обладавший для него двумя преимуществами: он был сочинен его земляком и выражал его заветные чувства. На каждом церковном празднике г-н Вилар выводил свой оркестр, и «Песнь отправления» будила эхо в улочках Мортфона.

Инструменты смолкли. Теперь за дело с усердием взялся хор. Перед церковью, на площади, где за несколько часов перед тем распевали девочки, шестеро хористов грянули во всю мочь:

Враги отчизны, трепещите! Пьянейте кровью, короли! Народ идет как победитель И не отдаст своей земли!..

Затем снова загремели тарелки, и оркестр подхватил припев:

Респуб-ли-ка, вот наша муза! Погибнуть и-ли…

Мало-помалу звуки оркестра начали удаляться и наконец стихли.

Ризничий вздохнул, задул огарок и на цыпочках прошел в церковь, где перед алтарем слабо мерцали свечи. Статуи святых в нишах напоминали живых людей, застывших в подозрительной и нагоняющей тревогу неподвижности и словно готовых к прыжку. Каппелю было не по себе от звука собственных шагов, казавшихся слишком гулкими в тишине; он так заторопился к выходу, что даже забыл преклонить колена перед алтарем.

Вернувшись в дом священника, он вскоре уже подавал ужин аббату Фуксу.

— Каппель, я подумал… Не могу я молчать после всего, что произошло. Слишком велика ответственность. И не забудьте: Рождество приближается. Завтра утром после мессы я поеду в Нанси. Я решил обо всем доложить его преосвященству.

— А чего ж! — фамильярно одобрил Каппель. — Это вы неплохо придумали. Во всяком случае, хуже не будет.


Теперь город замолк. Только в кафе «У святого Николая-батюшки» время от времени слышались раскаты смеха и гул веселых голосов. Везде кончали обедать. На столах, сквозь жалюзи, которые вспыхивали огненными бликами, светились лампы. Постепенно то одно, то другое окно гасло. Перед дверьми и в длинных коридорах, выходивших на улицу, толклись и шушукались, собравшись в кучки, какие-то тени: это были мальчишки. Один из них шепнул на ухо другому:

— В будущем году, старина, во время шествия я уже не буду одним из трех деток святого Николая.

— Да ну? А что такое?

— Хаген больше не хочет. Говорит, я стал слишком рослый. Очень уж много места занимаю в бочке. Мне-то плевать, сам понимаешь! А ты сигареты раздобыл?

— Только одну. Как бы мне ее не сломали…

Ризничий вышел из дома через заднюю дверь, которая вела в садик. На улице все больше холодало: дул резкий ветер, земля заледенела. Каппель сперва с оглядкой, а затем не таясь углубился в поле. С собой он нес фонарь и лопату с коротким черенком. Проделав около километра, он очутился у заброшенного аббатства. По каменной лестнице со стертыми, замшелыми ступенями спустился в сырой подвал. Зажег фонарь и принялся тщательно осматривать стены. Он водил пальцем по каменной кладке, покрытой селитрой; то тут, то там ризничий постукивал концом лопаты. Он тяжело дышал, глаза его поблескивали за стеклами очков. Этот коротышка в белом накладном воротничке, в потешной круглой шляпе, сдвинутой на макушку, с набожным и в то же время плутоватым выражением на хитром лице, представлял собой в такое время и в таком месте воистину необычайное зрелище. Он все шарил и шарил, неразборчиво цедя сквозь зубы какие-то слова.

Вдруг Каппель бросил лопату и топнул ногой. Затем поставил фонарь на пол, опустился на большой камень и застонал. На смену возбуждению пришло внезапное отчаяние. Он безутешно качал головой из стороны в сторону.

Однако после минуты слабости ризничий встал на ноги, извлек из кармана куртки раздвоенную на конце палочку и взялся за нее двумя руками, как чародей. Затем, повернувшись лицом к стене и едва не касаясь палочкой каменной кладки, начал медленно, по кругу, обходить подвал.


Неделю спустя в дверь скромной квартирки на первом этаже во дворе дома на улице Валуа в Париже постучали. Медная табличка над дверью гласила:

ПРОСПЕР ЛЕПИК

Адвокат парижского суда

Посетителю открыл молодой человек, проводил его через темный вестибюль и впустил в комнату, где стояли три кресла да широкий стол, на котором громоздились папки, до отказа набитые бумагами. Вдоль стены тянулись внушительные картотеки с ящиками от А до Я. В книжном шкафу выстроились толстые тома в добротных переплетах: то были сборники Сире и Даллоза[3], отчеты о нашумевших преступлениях, антологии знаменитых судебных разбирательств и множество трудов по криминалистике.

— Прошу вас минутку обождать, — обратился к посетителю молодой человек, указывая ему на кресло. — Я секретарь господина Лепика. Сейчас доложу ему о вашем приходе.

Он негромко постучался в дверь с эмалированной табличкой, на которой красовалась несколько неожиданная надпись: «Private»[4].

Комната, в которую он вошел, была ничуть не похожа на первую.

Всю ее обстановку представляли две незастеленные кровати. Больше никакой мебели не было, не считая двух табуреток, заваленных одеждой, сундука, исполнявшего обязанности платяного шкафа, да двух ящиков, которые заменяли ночные столики и были заставлены всякой всячиной: тут и сигареты, и баночки с клеем, и пустой стакан, и коробка с сигарами, и адвокатская шапочка, и бумажный веер, и фотоаппарат. Отсыревшие обои клочьями свисали со стен. Возле сломанного патефона валялись ботинки и домашние шлепанцы. На столике в углу стояла газовая плитка из тех, что выдаются напрокат. Горелка была зажжена. В кастрюльке бурлила вода. Рядом громоздилась грязная посуда.


На кровати развалился адвокат парижского суда г-н Лепик.

— Это священник, — шепнул секретарь.

— Ах дьявольщина! Уже?

Лепик сорвался с места, бросил взгляд на будильник, потом поднес его к уху.

— Ну конечно, стоит!.. Жюгонд, дружище, скажите ему, чтоб подождал. Я… я совещаюсь с двумя коллегами.

Жюгонд вернулся в первую комнату.

— Господин Лепик просил передать вам его извинения, господин аббат. Сейчас он вместе с двумя коллегами, которые пришли к нему за советом, заканчивает изучение досье, касающегося крайне деликатного дела, которое должно слушаться со дня на день. Он примет вас через четверть часа. Господин Лепик весьма сожалеет. К нему внезапно обратились с просьбой…

— Ничего страшного, — любезно возразил священнослужитель, — я подожду.

Он вынул из кармана требник. Жюгонд сел за стол, придвинул себе одну из папок. Эта папка, как, впрочем, и все остальные, была битком набита чистой бумагой.

Молодой человек подошел к книжному шкафу, достал из него объемистый кодекс наследственного права, с притворным усердием полистал его, затем как будто собрался с мыслями и наконец, выпятив нижнюю губу и покачивая головой, с хитрым видом человека, придумавшего, как разбить несостоятельный довод противника, макнул перо в чернильницу и принялся неторопливо писать: «Когда я был ребенком, я не был взрослым. Вторник, Среда. Четверг. Пятница. Яблочко от яблони недалеко падает. В старину Франция называлась Галлией. Наши предки, галлы…» Он писал все, что приходило в голову, с одной-единственной целью: создать впечатление, что он состоит на службе у адвоката, заваленного делами.

Все вокруг него поддерживало эту иллюзию. Папки были набиты чистой бумагой, картотеки — старыми газетами. Письменный стол и прочие предметы обстановки ссудил Лепику торговец подержанной мебелью, которому тот помог выиграть сомнительный процесс; адвокат уже два раза пропустил срок уплаты за помещение и не знал, как расплатиться с домовладельцем.

За закрытыми дверьми с табличкой «Private» адвокат, склонившись над щербатым тазиком и по возможности приблизив к облезлому зеркалу свою совиную физиономию, торопливо брился. Его желтые зрачки неотступно следили за бритвой, скользившей по коже, а в голове у него тем временем теснились вопросы: «Что нужно от меня этому почтенному попу? Какое дело он хочет мне поручить?»

Накануне Просперу Лепику звонили из архиепископства. Его попросили принять некоего аббата Жерома.

«Эх! Какое бы там у него ни было дело, боюсь, что, при всей моей разборчивости, мне придется за него взяться. Моя песенка спета. Вчера домовладелец прямо намекнул, что я уже дважды пропустил срок уплаты… Совсем я что-то запутался!»

Священник в соседней комнате читал, шевеля губами. Жюгонд писал, вытянув губы трубочкой. Из-за дверей донесся металлический голос адвоката:

— Ну вот, дорогой Делафре, надеюсь, ваше дело несколько прояснилось. Что, что?.. Ну, полноте, дорогой коллега, право, какие пустяки! Я счастлив, что смог оказаться вам полезен. Договорились, друг мой, договорились… Что вы сказали, мэтр Делорм?.. Ну, разумеется! Прошу вас, располагайтесь у меня в кабинете и приводите в порядок свои записи сколько вам будет угодно, о чем разговор! Итак, до свидания, Делафре, я всегда к вашим услугам.


Послышался стук. Лепик хлопнул оконной рамой, чтобы в соседней комнате показалось, будто он затворяет дверь. В то же время гадая, какое поручение будет ему предложено от имени архиепископства, он рассуждал сам с собой: «Прежде всего я потребую аванса».

Священник в первой комнате поднялся с кресла.

Перед ним, слегка склонив, набок голову, стоял Лепик, высокий, стройный, безукоризненно выбритый, с зачесанными назад и прилизанными черными волосами, и смотрел на посетителя желтыми глазами.

— Тысячу раз прошу прощения, господин аббат. Я невольно подверг ваше терпение тяжкому испытанию.

— Ничего страшного. Право, мэтр, это пустяки.

— Вы слишком любезны.

Лепик прошелся по комнате, потер руки.

«Какой аванс запросить?»— думал он.

Он покрутился на месте.

— Дорогой господин аббат, мой кабинет сейчас занят одним из коллег, который пришел ко мне посоветоваться об одном запутанном деле. Вы не сочтете для себя неудобным побеседовать со мной здесь, в приемной?

— Разумеется, мэтр Лепик.

Жюгонд исчез. Лепик снова потер руки:

— Господин аббат, я вас слушаю.


Через день монсеньер Жибель, епископ Нансийский, вертел в пальцах визитную карточку, которую ему передали.

На ней стояли слова: «Маркиз де Санта Клаус».

— Маркиз де Санта Клаус! Да это же все равно что господин Синяя Борода или господин Мальчик-с-Пальчик. Как он выглядит, этот маркиз?

— Высокий и худой, монсеньер, но при этом мускулистый. Смуглый — кожа почти оливкового оттенка. На вид ему лет тридцать пять. Изысканные манеры, но во взгляде что-то инквизиторское. А в общем, недурен собой. Точь-в-точь богатый португалец. Маркиз превосходно говорит по-нашему, но с неуловимым акцентом. Одет скорее строго, хотя с легким налетом экзотики…

Г-н Жибель улыбнулся:

— Вы прекрасно передаете оттенки. Но скажите коротко: он порядочный человек или авантюрист?

Секретарь прелата был не обделен такой добродетелью, как осторожность.

— Я нисколько не сомневаюсь, — дипломатично ответил он, — что монсеньер сам сумеет найти верный ответ на этот вопрос, если удовлетворит просьбу об аудиенции.

Епископ замялся.

— Досадно, — пробормотал он, — очень досадно. Не вижу никакой причины отказать этому знатному иностранцу в беседе, но он явился в ту самую минуту, когда я жду одного человека… и человек этот запаздывает.

После того как епископа Нансийского посетил аббат Фукс и ему стало известно о попытке ограбления в Мортфоне, епископ решил приставить охрану к раке святого Николая. Он не хотел обращаться в полицию, отчасти опасаясь неуместных толков: Нанси слишком близок к Мортфону; но, главное, он вообще не слишком-то желал впутывать в это дело полицию. Тем более неприятно было ему прибегать к услугам частных сыщиков, которые вызывали у него неприязнь. Он поделился своими затруднениями с монсеньером Флораном, архиепископом Парижским.

С обратной почтой он получил письмо от архиепископа: там сообщалось, что из Парижа к нему послан адвокат Проспер Лепик. «О его проницательности, ловкости и такте рассказывают чудеса, — уверял монсеньер Флоран. — К тому же он большой умница. Что можно к этому добавить?»


Лепик прибыл в Нанси утром и обещал к трем часам явиться в епископство. Но вот уже десять минут четвертого, а Лепика нет как нет.

Зато объявился неожиданный гость, знатный португалец с неправдоподобным именем, маркиз де Санта Клаус, который просит, чтобы его приняли.

Тем хуже! Лепику придется подождать.

— Будьте любезны пригласить маркиза де Санта Клауса.

Портрет, который набросал секретарь, был верен. У маркиза оказался на удивление пронизывающий взгляд.

— Вы, конечно, оказались в нашем городе проездом?

Уголок рта и бровь знатного португальца еле заметно приподнялись.

— Да, проездом, монсеньер. Нынче вечером я надеюсь быть в Мортфоне…

Прелат вздрогнул.

— Позвольте полюбопытствовать, что вас привлекает в этой деревушке? С туристической точки зрения она не представляет собой ничего особенного.

Угол рта маркиза пополз еще выше.

— Монсеньер, меня весьма интересует тамошняя церковь. Если верить путеводителю Жоана, рака святого Николая очень богато украшена.

Епископ впился глазами в лицо посетителя.

— Ваши слова радуют меня, маркиз. В самом деле…

Тут он осекся. Гость так и подскочил на месте.

— Маркиз?.. Простите меня, ваше преосвященство, я, наверное, перепутал визитные карточки. Какая непростительная рассеянность!

Он достал бумажник, извлек из него визитку. Лицо монсеньера Жибеля выразило глубокое изумление.

— Как! Вы…

Маркиз поспешно приложил палец к губам, а затем сказал:

— Я… маркиз де Санта Клаус!