МЫ СРАВНИВАЕМ И СОПОСТАВЛЯЕМ

Нью-Йорк был конечным пунктом нашего путешествия. Здесь дороги расходились: Москвич улетал в Москву, а Вашингтонец возвращался к месту своей корреспондентской работы в Вашингтон. Наступала пора подведения итогов и расставания.

Позади остались мокнущие под дождем кукурузные поля Среднего Запада, сухие пустыни Аризоны, заснеженные перевалы Скалистых гор, солнечные берега Тихого океана. Позади были Великие американские озера, река Миссисипи, которую мы пересекли дважды, просторы Техаса, хлопковые поля Алабамы, хвойные леса Южной Каролины. Мы побывали в двадцати пяти штатах, и, когда наша «Акулина» остановилась у самой южной точки Манхэттена, где Гудзон впадает в Атлантический океан, цифры на спидометре подтвердили, что мы проехали по Америке почти десять тысяч миль.

Мы посетили сотни городов и познакомились с десятками людей. Мы хотели увидеть Америку со всех сторон, и справа, и слева, понять ее людей, их стремления, радости и тревоги.

Мы встречались и разговаривали с белыми, неграми и индейцами, с бедняками и миллионерами, коммунистами и ультраправыми, режиссерами и художниками, солдатами и студентами, полицейскими, мэрами, ковбоями, журналистами и даже перекинулись несколькими словами с одним из обвиняемых на процессе молодых радикалов в Чикаго, за что получили выговор от судебного пристава.

Мы определяли свой путь не только по географической карте, но и по страницам книги «Одноэтажная Америка».

Читатели уже знают, что мы повторили, насколько это возможно, маршрут, которым проехали по Соединенным Штатам специальные корреспонденты «Правды», замечательные советские писатели Илья Ильф и Евгений Петров.

«Мы все время говорили о Советском Союзе, проводили параллели, делали сравнения… — писали они, заключая «Одноэтажную Америку». — Не было разговора, который, в конце концов, не свелся бы к упоминанию о Союзе: «А у нас то-то», «А у нас так-то», «Хорошо бы это ввести у нас», «Это у нас делают лучше», «Этого мы еще не умеем», «Это мы уже освоили».

Во время нашего автомобильного путешествия по Америке мы тоже все время говорили о Советском Союзе, проводили параллели и делали сравнения. Мы держали перед собой книгу о другой стране, написанную умными, тонкими, наблюдательными людьми, и ее страницы рассказывали нам не только о том, что представляла тогда Америка, но и о том, какой была наша Родина треть века тому назад. Мы читали, с каким удивлением и восторгом осматривали Ильф и Петров в электрическом домике мистера Рипли «холодильный шкаф», который «не только не требовал льда, но, напротив, приготовлял его в виде аккуратных прозрачных кубиков в особой белой ванночке». Их удивляло и многое другое. Удивление наших выдающихся сатириков было вполне объяснимо. В ту пору советские заводы не выпускали холодильников. Впрочем, без холодильников мы еще обходились. В нашей стране не делали тогда очень многих станков, машин, механизмов, которые были нужны нам, как воздух, чтобы двинуть вперед промышленность, транспорт, сельское хозяйство…

Мы рады здесь написать о том, что эту гордую фразу: «У нас делают лучше» — мы имели основания произносить гораздо чаще, чем Илья Ильф и Евгений Петров.

Почти в каждом городе мы встречали американцев, которые с большим уважением говорили о нашей стране, об успехах советского народа. В Оклахома-сити нас принял мистер Дональд Кеннеди, председатель правления одной из крупнейших электрических корпораций Соединенных Штатов, снабжающий электричеством триста двадцать американских городов и много промышленных комплексов.

— За последние годы я трижды ездил в вашу страну и вынес оттуда самые лучшие впечатления, — сказал мистер Кеннеди, улыбаясь нам, как старым знакомым — Я был в Новосибирске, Иркутске, Братске…

Нет, вовсе не за экзотикой летал в Сибирь старый американский миллионер.

— У вас очень интересные работы в области передач электроэнергии на расстояния, — сказал он. — Я внимательно изучал ваш опыт, и мы хотим его использовать у себя при строительстве линий электропередач в Калифорнии.

Мы разговаривали с редакторами крупных американских газет Чарльзом Беннетом и Питом Макнайтом, которые незадолго до этого посетили Советский Союз. Мы читали статьи и очерки, которые они печатали в своих газетах. В них не найти штампов о «железном занавесе», о «тоталитарном государстве», об «отсутствии демократии» и о прочей чепухе, без которой не обходятся иные заокеанские репортеры. Чарльза Беннета и Пита Макнайта вовсе нельзя заподозрить в особых симпатиях к коммунизму. Это буржуазные журналисты в самом прямом понимании этого слова. Но это умные, трезвые, а самое главное, практичные американцы.

— Мы считаем, что для нашей страны будет больше пользы, если мы изучим то, что вы делаете лучше, чем мы, — говорили они нам.

И они рассказывали своим читателям о советской системе высшего образования, о постановке медицинского дела, о работе Сибирского отделения Академии наук и других научных центров, о городском транспорте, о чистоте улиц в советских городах.

Таких примеров можно привести очень много.

Но мы бы не были объективными людьми, если бы не упомянули здесь и о том, что нам чаще, чем того хотелось, приходилось говорить и другую фразу: «Хорошо бы это ввести у нас», «Этого мы еще не умеем».

В Нью-Йорке, на Бродвее, мы видели, как строится небоскреб. На строительной площадке мы не обнаружили ни горсти цемента, ни куска арматуры, ни штабеля кирпича. Кругом было пусто. И в то же время небоскреб рос не по дням, а по часам. Длиннорукие краны поднимали в небо «прямо с колес» железобетонные балки, стальные перекрытия. Впрочем, строительные материалы просто и не могли бы уместиться на рабочей площадке, которая заканчивалась в каких-нибудь полутора десятках метров от стен строящегося небоскреба…

Мы посетили немало других строительных площадок, заводских цехов, фермерских хозяйств. И всюду мы видели, как здорово работают американцы, как толково организовано их рабочее место, как производителен их труд, как много очи успевают сделать за один день и даже за одну смену.

Во время поездки по Америке нам приходилось останавливаться в дорогих гостиницах и дешевых мотелях. Однажды нас угощали в первоклассном ресторане, где ужин на двоих обходится в пятьдесят долларов. Чаще всего мы питались в придорожных тавернах, где за эти же деньги могли бы пообедать пятнадцать человек. И всюду нас обслуживали с похвальной старательностью и вниманием.

Мы стриглись в парикмахерских, сдавали одежду в химчистку, заказывали телефонные разговоры с Москвой, делали покупки в магазинах. У нас не было ни единого повода потребовать жалобную книгу, обращаться к вышестоящему начальнику или строчить жалобу в редакции газет. И нам-думалось: не слишком ли мало мы преуспели в сфере обслуживания со времени Ильфа и Петрова?

Треть века… Много это или мало в жизни человека, в истории страны? Ничто не стоит на месте, и Соединенные Штаты, которые предстали перед нами на пороге семидесятых годов, сильно отличаются от той Америки, которую увидели советские писатели в середине тридцатых. Изменились люди, города, нравы, политический климат, изменилось само положение Америки в мире. И вместе с тем талантливая и остроумная книга Ильфа и Петрова не устарела. Многие её страницы как будто написаны сегодня.

Сверяя нынешнюю Америку с ее портретом, написанным треть века тому назад, мы нашли, что она по-прежнему одноэтажная, хотя в крупных городах выросли сотни новых красивых и удобных небоскребов; что Америка по-прежнему лежит на большой автомобильной дороге и что рассказ об этой дороге поистине достоин отдельной главы, а может быть, и целой вдохновенной книги; что американцы — рабочие, техники, инженеры, деловые люди, канцеляристы — умеют работать и что известные слова об американской деловитости не потеряли своего значения; что Америка богата. И не просто богата, а, как отмечали авторы «Одноэтажной Америки», она богата феноменально. У нее есть все — нефть, хлеб, уголь, золото, хлопок, — все, что может лежать под землей и расти на земле. У нее есть люди — прекрасные работники, способные, аккуратные, исполнительные, честные, трудолюбивые.

Но мы полностью согласны с главным выводом наших предшественников, которые в главе «Беспокойная жизнь» писали:

«Америка поднялась до высокой степени благосостояния, оставив Европу далеко позади себя. И вот тут-то выяснилось, что она серьезно и тяжело больна. И страна пришла к полному абсурду. Она в состоянии сейчас, сегодня прокормить миллиард людей, а не может прокормить свои сто двадцать миллионов. Она имеет все, чтобы создать людям спокойную жизнь, а устроилась так, что все население находится в состоянии беспокойства: безработный боится, что никогда уже не найдет работы, работающий боится свою работу потерять, фермер боится неурожая, потому что цены вырастут и ему придется покупать хлеб по дорогой цене, он же боится урожая, потому что цены упадут и хлеб придется продавать за гроши, богачи боятся, что их детей украдут бандиты, бандиты боятся, что их посадят на электрический стул, негры боятся суда Линча, политические деятели боятся выборов, человек среднего достатка боится заболеть, потому что доктора заберут у него все его состояние, купец боится, что придут рэкетиры и станут стрелять в прилавок из пулемета».

Мы видели в Америке великолепные магазины, изящные автомашины, прекрасные особняки в зеленых загородных районах. В городе Шарлотт (штат Северная Каролина) мы осматривали госпиталь муниципалитета. Госпиталь показался нам очень хорошим. Главный врач мистер Гарольд Грив водил нас по кабинетам и отделениям. Мы побывали в отделении, где лежали инфарктники. Чтобы узнать, как чувствуют себя больные, совсем не надо было заходить в палаты. В коридоре стояли телевизионные аппараты, на экранах которых было видно все, что происходит в помещениях. Рядом с экранами находились приборы, которые постоянно фиксируют пульс больного, кровяное давление, снимают кардиограмму. Если совокупность показателей становится угрожающей, в коридоре раздается сигнал тревоги. За восемьюстами пациентами этого госпиталя ухаживало две тысячи единиц обслуживающего персонала, не считая докторов.

— А сколько стоит лечение?

— За каждые сутки пребывания в госпитале пациент платит пятьдесят девять долларов. Это только за койку, питание и обслуживание. Каждая операция, каждая процедура, каждая инъекция — отдельный счет. Лечащему врачу — отдельный счет, — объяснил главный врач и развел руками. — Конечно, это фантастически дорого. Но вы знаете, что госпитальное обслуживание в Нью-Йорке стоит еще дороже.

Путешествуя по Америке, Ильф и Петров останавливались, как они пишут, в четырехдолларовом номере гостиницы на двоих. Обед в ресторане обходился тогда доллара в два на человека, а бензин в штате Нью-Йорк стоил шестнадцать центов за галлон. Сейчас эти цены кажутся просто сказочными. Галлон бензина сегодня стоит от тридцати девяти до сорока двух центов в зависимости от качества. О стоимости обеда и отелей мы уже упоминали.

Цены продолжают стремительно расти. Главные причины этого роста: война во Вьетнаме и колоссальные расходы на вооружение. Домохозяйки, приходя в магазин, в отчаянии хватаются за голову. Не удивительно, что в последние годы растет количество забастовок с требованием повышения зарплаты. Как раз, когда мы были в Америке, бастовали рабочие компании «Дженерал электрик». Нет, не стали американцы счастливее оттого, что электрические домики мистера Рипли вошли в быт Америки. Оказалось, что для счастья нужно гораздо больше, чем дрессированное электричество.

В Нью-Йорке, самом богатом городе капиталистического мира, особенно отчетливо видно, что такое нищета. Когда Москвич еще собирался в путь, он выписал в свой блокнот несколько абзацев из «Одноэтажной Америки», в которых Ильф и Петров делились своими впечатлениями от посещения нью-йоркской ночлежки:

«Из одного дрянного домишка доносилось скучное-прескучное пение. Человек, стоявший у входа в домик, сказал, что это ночлежный дом Армии спасения.

— Кто может ночевать здесь?

— Каждый. Никто не спросит его фамилии, никто не будет интересоваться его занятиями и его прошлым. Ночлежники получают здесь бесплатно постель, кофе и хлеб. Потом они могут уйти. Единственное условие — надо принять участие в вечерней и утренней молитве.

Пение, доносившееся из дома, свидетельствовало о том, что сейчас выполняется это единственное условие. Мы вошли внутрь.

Раньше, лет двадцать пять тому назад, в этом помещении была китайская курильня опиума. Это был грязный и мрачный притон. С тех пор он стал чище, но, потеряв былую экзотичность, не сделался менее мрачным. В верхней части бывшего притона шло моление, внизу помещалась спальня — голые стены, голый каменный пол, парусиновые походные кровати. Пахло плохим кофе и сыростью, которой всегда отдает лазаретно-благотворительная чистота. В общем, это было горьковское «На дне» в американской постановке».

Мы увидели горьковское «На дне» в современной американской постановке. Негр-полицейский, к которому мы обратились с просьбой показать нам ночлежный дом, повел нас по темной боковой улице, заваленной всякой дрянью: тряпками, промасленной бумагой, битой штукатуркой, щепками, пустыми пивными банками. Наконец, у какого-то дома мы спустились на десять подвальных ступенек. Ударом своего тяжелого башмака он отворил дверь и сказал:

— Вот здесь!

В нос ударил гнилой, тошнотворный запах. Длинная узкая комната со сводчатым каменным потолком освещалась тусклой банной плошкой. Вдоль холодных цементных стен на чугунных парковых скамейках расположились люди. Вернее, это были тени людей, потерпевших крушение в бурном житейском море и безжалостно выброшенных за борт. Вечерняя молитва еще «е начиналась. Закрыв от усталости глаза, ночлежники терпеливо ждали, когда повар Армии спасения раздаст им по кружке жидкого кофе. Здесь не было ни протестующего Сатина, ни озорного Васьки Пепла, ни хитрого старца Луки со своей утешающей ложью. Лица ночлежников не выражали ни надежд, ни желаний, ни способности к борьбе. Они полностью и окончательно проиграли сражение с жизнью, смирились с этим и теперь были похожи друг на друга, как стершиеся пятаки.

— А чем же они занимаются днем? — спросил Москвич.

Полицейский сплюнул:

— Болтаются в порту, роются в мусорных чанах. Иногда они подходят к вам и говорят: «Сэр, не дадите ли вы мне двенадцать центов? Их мне недостает на автобусный билет. Я забыл кошелек дома». И вы даете ему двенадцать центов, хотя прекрасно знаете, что ни дома, ни кошелька у него нет, да и вообще ему некуда ехать.

— А что было раньше в этом помещении?

— По-моему, всегда была ночлежка. Во всяком случае, до второй мировой войны здесь уже спали бродяги. Тогда нью-йоркские ночлежки принимали двадцать тысяч человек. Мне известно, что сейчас в ночлежных домах ночуют семьдесят пять тысяч ньюйоркцев…

Как-то вечером мы возвращались в свою гостиницу. На перекрестке 79-й улицы и Бродвея мы догнали старика, который вел на поводке шесть маленьких собачонок.

— Зачем этому человеку столько собак? — спросил Москвич.

И вот надо же? В Нью-Йорке около двенадцати миллионов жителей. Они говорят по-английски, по-испански, по-итальянски и бог его знает еще по-каковски. А этот старик, оглянувшись, ответил по-русски:

— Собаки не мои. Это было невероятно.

— Вы русский?

— Мои родители родом из Галиции, и в нашей семье всегда говорили по-русски.

Он был одет очень бедно. Густая нечесаная борода не могла скрыть худобы его щек.

— Так вы прогуливаете собак? — спросил еще не пришедший в себя Москвич.

— Да, прогуливаю. А чем же жить?

Когда-то он работал столяром. У него была семья. Жили не очень богато, но сносно. Потом жена спуталась с каким-то шулером, спилась и в конце концов покончила с собой, открыв на кухне газ. Он воспитал двух дочерей, но дать им образование, конечно, не смог.

Старшая дочь вышла замуж за автомеханика, уехала с ним в Сан-Франциско, и с тех пор о ней ни слуху ни духу. Скорее всего просто решила не подавать о себе вестей, чтобы не помогать отцу и младшей сестре. А ее сестренка тяжело больна. Заболела еще в детстве какой-то непонятной болезнью. У нее начали твердеть суставы. Врачи охотно брали деньги, но помочь ничем не могли. На оплату врачей и на лекарства уходили все заработки. Пришлось оставить неплохую квартиру и перебраться в каморку, кишащую крысами. Незаметно к нему подкралась старость. Со стройки его уволили. Понятно, какой теперь из него работник. Одно время перебивался случайными заработками. А вот теперь водит собак, которые скрашивают жизнь бедным одиноким старушкам: все-таки не так страшно ждать смерти, когда рядом есть живая душа. Обычно старушки гуляют с собаками сами. Это для них большое удовольствие. Но старушки часто хворают. Тогда о собаках заботится он. Конечно, заработок не бог весть какой, но где будут платить больше?

— А что же с дочерью?

— Все так же, как и было. Лежит…

Вокруг блестел огнями, рычал и бесился Нью-Йорк. Гремела музыка в ночных клубах. В театре недалеко от Бродвея совершенно голые актеры, даже не прикрывающие срам рукой, играли современную пьесу. В подъездах торговали наркотиками. Прыщавые юнцы рассматривали порнографические журналы в книжных лавках. На перекрестках улиц и у роскошных витрин магазинов стояли проститутки в потертых манто. И во всем этом громадном городе никому не было никакого дела до печали старика, прогуливающего чужих собак.

Мы вглядывались в лица ньюйоркцев, штурмующих по утрам метро. Мы сравнивали их с москвичами. Конечно, и москвичи торопятся на работу, и москвичи толкаются в спешке, и они бывают не очень-то счастливы, когда заезжий провинциал останавливает их за пять минут до начала работы и начинает выяснять, каким трамваем надо ехать с Ярославского вокзала на Казанский.

Но бегущий на работу москвич радуется дню прошедшему и дню наступившему. Вчера он был на лекции в Политехническом институте, а сегодня хочет попасть в театр. Он только что на ходу прочел сообщение в «Правде» о том, как врач, промчавшись на санях сто пятьдесят километров, спас жизнь человеку на далеком заполярном стойбище, и живо обменивается по этому поводу мнением со своим соседом.

Однажды мы ехали в нью-йоркском метро, и Москвич вспомнил такую московскую сценку. В вагон вошел мужчина с букетом живых цветов.

— Молодой человек, где вы купили такую прелесть? — спросила его старушка, соседка по скамейке.

— Я уже не молодой человек, а дед, — с гордостью объявил обладатель букета. — У меня родился внук, и я еду в родильный дом проведать невестку!

Как оживился вагон! Как дружно, тепло, а главное, искренне поздравляли молодого деда совсем незнакомые ему люди!

Очень трудно представить себе, чтобы какой-нибудь нью-йоркский дед решился сделать подобное заявление в прокуренном вагоне сабвея. Его вряд ли кто поймет. Многие над ним посмеются или просто отвернутся от него, как от ненормального.

Нас удивляло, сколько людей в кафе и ресторанах сидят за столиками в полном одиночестве. Даже пьяные, которых мы видели в немалом количестве на Бауэри и в Гарлеме, не пели песен. Они молча обнимали фонарные столбы или так же молча сидели на скамейках в парках с безысходной грустью в глазах.

Бродя по Нью-Йорку наших дней, мы вспоминали слова, написанные много лет тому назад: «Нью-Йорк — город пугающий. Миллионы людей мужественно ведут здесь борьбу за свою жизнь. В этом городе слишком много денег. Слишком много у одних и совсем мало у других. И это бросает трагический свет на все, что происходит в Нью-Йорке».

Тревогу американцев за завтрашний день, за здеровье кормильца, за судьбу детей, за судьбу страны мы ощущали повсюду, хотя американская традиция улыбаться даже в самые грустные минуты казалась непоколебимой.

В цехе одного из промышленных предприятий мы заметили веселенький плакатик: «Шевелись, выгляди живым, а то тебя заменят кнопкой».

Вроде бы шутка, юмор, но в них реальная угроза, неумолимо исходящая от технической революции, механизации и автоматизации в условиях капитализма. И мы вспомнили слова продавца жареной кукурузы, которого встретили Ильф и Петров в городе Скенектеди:

— Понастроили машин. Все делают машинами. Нет больше жизни рабочему человеку.

Рассказывая о современной Америке, нельзя было обойти молчанием ее молодежь. В дни Ильфа и Петрова молодых американцев называли «потерянным поколением». Потом — «молчаливым поколением». Сегодня это — «бунтующее поколение».

— Нам стыдно, что наша страна превратилась в мирового полицейского, — сказал нам служащий компании «Кока-кола» в Атланте.

Этого юноши еще не было на свете, когда Ильф и Петров путешествовали по Америке. Не родился еще и лейтенант Келли, убийца вьетнамских женщин и детей. В тот год, когда писалась «Одноэтажная Америка», еще не столь отчетливо был слышен скрежет шестерен «военно-промышленного комплекса». Страна еще не знала слова «Пентагон», еще не плыли за океан корабли с американскими солдатами на американские базы.

Мы увидели Америку в глубокой трясине несправедливой колониальной войны, которая продолжается уже свыше восьми лет и определяет весь политический и моральный климат страны.

Когда Ильф и Петров бродили по улицам Атланты, они, возможно, обратили внимание на негритянского малыша, торговавшего фруктовой водой на Аубур-авеню. Этого малыша звали Мартин Лютер Кинг. Мы были на его могиле в Атланте. «Свободен наконец! Свободен, наконец! Слава всемогущему богу, я свободен, наконец!» — выбито на мемориальном камне. Трагический смысл этих слов беспредельно жесток и отчетливо ясен. Лишь смерть приносит негру освобождение. В Чикаго мы были на митинге негров-бедняков. Сподвижник Мартина Лютера Кинга молодой священник Джесси Джексон говорил:

— В этом обществе наша жизнь похожа на бег по лестнице эскалатора, который движется вниз. Мы бежим вверх, а опускаемся все ниже и ниже…

Но все решительнее и громче заявляют о себе двадцать пять миллионов американских негров. Если бы Ильф и Петров снова проехали сегодня по когда-то тихой 14-й улице Вашингтона, они бы не узнали ее. И не потому, что ее изменили новые постройки, а потому, что в негритянском районе почти каждый третий дом носит следы прошлогодних пожаров.

Америка больна, тяжело больна. Снова газеты пишут о голодных детях. И это в самой богатой стране «свободного мира».

Мы читали очередной отчет министерства юстиции о феноменальном росте преступности, уже в несколько раз обогнавшей рост населения. От бесстрастной статистики убийств, ограблений, изнасилований рябило в глазах.

Включив однажды в номере мотеля телевизор, мы увидели знакомую улицу в Чикаго и полицейских, штурмующих какой-то дом. Звучали выстрелы, гремели взрывы гранат со слезоточивым газом. Крупным планом показали пятно крови, расплывшееся на подушке.

— Облава на гангстеров? — предположил Москвич.

— Уничтожение «черных пантер» продолжается, — бесстрастно объяснил телевизионный комментатор. — Есть сведения, что местный руководитель этой негритянской организации Фрэд Хэмптон был убит спящим. Полиция отказалась подтвердить или опровергнуть это сообщение.

В другой вечер мы видели на экране телевизора, как американские каратели избивали вьетнамца, заподозренного в симпатиях к партизанам. Это было страшно. Это было так страшно, что многие матери, как мы потом узнали, звонили на телевизионную студию и возмущались:

— В следующий раз перед тем, как показывать подобные сцены, предупреждайте нас, зрителей, чтобы мы успели увести от телевизора детей.

Телевизионный редактор, который рассказывал нам об этих звонках, пожимал плечами.

— Это, конечно, была ужасная сцена, — соглашался он. — Но намного ли она ужаснее тех, которые дети видели во время прошлогоднего избиения молодёжи в Чикаго или тех, что они ежедневно видят в «ковбойских» и «гангстерских» фильмах?

Мы были в Нью-Йорке, когда стало известно о расстреле оккупантами вьетнамских крестьян в деревне Сонгми. В вагоне нью-йоркской подземки мы видели американца, наверное, только что купившего газету. Он развернул ее и оторопел. Растерянно он переводил взгляд от портретов экипажа «Аполлона-12» к портрету лейтенанта Колли. Триумф и несмываемый позор. И то и другое — Америка.

Мы видели еще и другую Америку: возмущенную, гневную, решительную. Мы были в штате Колорадо, когда сторонники мира провели свой первый «мораторий», требуя немедленного возвращения американских войск из Вьетнама. Через месяц после этого мы видели грандиозную антивоенную демонстрацию в Вашингтоне, в которой приняло участие около полумиллиона человек.

В Оклахоме, Техасе, Джорджии, Южной Каролине мы встречались и беседовали с деятелями ультраправых организаций, которые при одном слове «коммунизм» приходили в ярость. Их много, не будем закрывать на это глаза. Сегодня их гораздо больше, чем было в тот год, когда Ильф и Петров писали: «И уже растут «американские легионы» и «лиги свобод», понемногу воспитываются фашистские кадры, чтобы в нужный момент превратиться в самых настоящих штурмовиков…»

В Чикаго мы были в гостях у американских коммунистов. Им нелегко, но они не сгибаются под обстрелом реакции и мужественно несут людям светлые идеи Маркса и Ленина. Можно только восхищаться самоотверженностью и героизмом этих людей, настоящих сыновей и дочерей американского народа.

… На нью-йоркском аэродроме имени Джона Кеннеди царила обычная суета. Самолеты прилетали и улетали, негры-носильщики провозили тележки с багажом, слышалась разноязычная речь. Туристы обступали лавочки сувениров.

И вдруг проход между кресел опустел. В проходе появились три дюжих санитара, которые волокли за собой душевнобольного — маленького, сморщенного человека с вытаращенными глазами и острой рыжей бородой.

Маленький человек пытался вырваться из цепких рук санитаров и кричал жутким, леденящим душу голосом:

— Все кончено! Вы разве не знаете, что «Аполлон-12» расколол Луну! Огромные камни падают на Землю. Гибнет цивилизация. Род человеческий исчезает во мраке Вселенной!..

Это была последняя сценка, которую зафиксировала память Москвича в том безумном мире, основанном на жестокости, социальной несправедливости и человеческих потрясениях. И он как-то по-особенному ощутил правоту слов авторов «Одноэтажной Америки»:

«Надо увидеть капиталистический мир, чтобы по-новому оценить мир социализма. Все достоинства социалистического устройства нашей жизни, которые от ежедневного соприкосновения с ними человек перестает замечать, на расстоянии кажутся особенно значительными».

В воздухе за стеклянными стенами пассажирского салона кружились первые снежинки. Аэродромные динамики объявляли посадку на московский самолет…