"Не приходя в сознание" - читать интересную книгу автора (Пронин Виктор Алексеевич)

ТАЙФУН Повесть

Глава первая

За какой-то час тайфун накрыл остров плотными, тяжелыми тучами. Вечер наступил раньше обычного, это было заметно сразу. Сумерки сгустились уже к трем часам, а низкое сахалинское небо, казалось, совсем легло на крыши домов. Было что-то гнетущее в надсадном вое ветра, в снегопаде, в размытых контурах человеческих фигур.

И даже когда совсем стемнело, на фоне окон и витрин в свете уцелевших фонарей было видно, как валит снег. Лохматые, взъерошенные снежинки шли сплошной массой. Сугробы набухали, затопляли улицы, подбираясь к подоконникам нижних этажей. То, что мягкой тяжестью валилось сверху, вряд ли можно было назвать снегом — словом, за которым с детства видится что-то праздничное. Шел совсем не тот снег, который так украшает новогодние улицы, ресницы и так красиво ложится на провода, крыши, заборы. Это была уже стихия.

Завязшие в снегу автобусы, такси, грузовики оставались на улицах, напоминая вздувшиеся сугробы. По городу разъезжали лишь вездеходы и тягачи местного гарнизона. Их почти не было видно в снегопаде, и люди шарахались в стороны, издали заслышав грохот сильных моторов, скрежет гусениц. Тягачами пытались если не расчистить, то хотя бы наметить место, где раньше была дорога, чтобы потом, когда все утихнет, не срезать бульдозерами вместе с сугробами кустарник, клумбы, деревья. После каждого бурана улицы превращались в глубокие траншеи, и очередной снегопад заносил их быстро, намертво. За зиму дороги поднимались на несколько метров, и никого не удивляло, когда к весне машины ходили на уровне второго этажа.

В магазинах расхватывали хлеб, консервы, рыбу. К вечеру очереди стояли уже за детской мукой, за пряниками, печеньем. В промтоварные магазины заходили лишь для того, чтобы отогреться, распрямить затекшие спины, снять с лиц снежные корки.

Среди прохожих попадалось все больше лыжников. Домохозяйки на лыжах обходили ближайшие магазины, на лыжи вставали врачи «Скорой помощи», доставщики телеграмм, милиционеры, электромонтеры — в горсеть беспрерывно поступали сигналы о поваленных столбах, оборванных проводах, перегоревших предохранителях.

Чтобы можно было смотреть перед собой, лица приходилось закрывать целлулоидными пленками, фанерными дощечками, картонками с прорезями для глаз. Некоторые на головы под шапки натягивали целлофановые мешки. Встречались прохожие и в карнавальных масках, пугая встречных звериным обличьем или застывшей, неживой ухмылкой.

На почту уже несколько дней не поступали ни газеты, ни письма. Только у окошка приема телеграмм с утра стояла терпеливая очередь. Остров успокаивал, остров просил не волноваться. Школы засветло распустили учеников, закрылись кинотеатры. На заводах рабочие, оставив цехи, расчищали заносы у складов и подъездных путей. Ударные бригады пробивали дороги к хлебокомбинату, угольным складам, электростанции. На тягачах и вездеходах доставляли молоко в детские кухни и больницы, хлеб — в магазины. Жители одноэтажных домов спешно запасались водой, дровами, впускали кошек, собак, коз — вполне возможно, что после бурана из-под снега не будет видно и печной трубы.

Самый большой город острова словно готовился к длительной и тяжелой осаде. А маленькие поселки, деревни затаились в ожидании. Они могли противопоставить снегу только спокойствие и выдержку.

Спешили в порты катера, пароходы, рыболовные суда. Не жалея моторов, таранили сугробы шоферы, торопясь добраться хотя бы до придорожной заброшенной избы. Разворачивались в воздухе и уходили на материк самолеты.

К тайфунам можно относиться по-разному — одни их проклинают, как помеху в делах, другие переносят молча, угрюмо, словно обиды, на которые нельзя ответить, а многие откровенно восхищаются тайфунами, радуются им, как неожиданным праздникам. Тайфун взбадривает. Он нарушает равномерное течение будней и приносит с собой события, происшествия. Они, правда, не всегда бывают веселыми, эти происшествия, но ведь и в ясную погоду случается всякое. Тайфун врывается словно из каких-то очень далеких, прошлых времен, словно он долго был скован чем-то и вот вырвался, пронесся над островом и принес погоду, которая была здесь обычной тысячи лет назад.

И как бы там ни было, тайфун не забывается. Он навсегда остается с вами как воспоминание о чем-то значительном, не до конца понятом, и навсегда остается желание пережить его снова. Тайфун будит что-то в нас — то ли способность восхищаться погодой, какой бы она ни была, то ли утерянные возможности, а может, порывы, возвышенные и дерзкие. А когда все утихает и солнце затопляет остров, бывает, что вспоминаются не вой ветра, не тяжесть снега, а душевное волнение, которое почему-то пришло к вам, когда над головой буйствовал тайфун.

Управление располагалось в старом добротном здании. Вход был сделан с угла, а из просторного низкого вестибюля на второй этаж вели две лестницы. Одна — широкая, парадная, с толстыми деревянными перилами, покрытыми черным лаком, а вторая — винтовая, украшенная чугунным литьем. В некоторых кабинетах еще остались старые сейфы — громадные, чуть ли не до потолка, часы-шкафы. Держали их больше для колорита — часам не верили, а в сейфы помещали не очень важные бумаги.

Левашов подошел к дежурному, возбужденному непогодой парню, глянул на него исподлобья, сквозь нависший мех заснеженной шапки, подождал, пока он кончит говорить по телефону...

— Пермяков здесь?

— Сейчас подойдет. Ты уже в курсе? Надо же такое, а! — возмутился дежурный. — Было-было, но такое... Это же ни в какие ворота! Сколько их было, трое? — Дежурный догадывался, что Левашов знает больше, чем он, но тот молчал. — А вот и Пермяков!

Левашов обернулся и на площадке широкой лестницы увидел Пермякова — маленького, стройного и озадаченного. В одной руке он держал шапку, намотав шнурок на палец, а в другой — кобуру с пистолетом. Подойдя к Левашову, он сунул шапку под мышку и протянул освободившуюся руку.

— Чует мое сердце, что у кого-то будут семейные неприятности. — Дежурный, сморщив нос, подмигнул Левашову двумя глазами сразу.

— С твоим чутким сердцем не здесь надо работать! — оборвал его Пермяков. — Вон в бюро добрых услуг нянек никак не наберут. Между прочим, там неплохо платят... Трешка за ребенко-час... Отойдем, Сережа, — сказал он Левашову.

Они прошли в другой конец вестибюля и сели на деревянную скамью, высокая спинка которой была украшена резными буквами — МПС. Видно, не один год простояла она в залах ожидания островных вокзалов.

— Даже не знаю, куда мозги направить, — сказал Пермяков.

— Наше дело — поезд. Остальные версии ребята берут на себя. Они отработают их без нас.

— И много этих остальных?

— Да есть... Все-таки те не удержались, наследили. Наши уже нашли отпечатки пальцев, надо их проверить по картотеке. Продавцы всех грабителей видели в лицо, правда, те были закутаны в шарфы, но надежда есть.

— Надежда всегда есть, — вздохнул Пермяков. — А вот есть ли уверенность...

— Знаешь, Гена, если бы у нас всегда была уверенность в том, что мы задержим преступников, то, наверно, скучно было бы работать. И потом, тебе никто не мешает самую зыбкую надежду превратить в самую железную уверенность. Работай, шевели мозгами, и воришки будут у тебя в кармане.

— Хороши воришки — пятьдесят тысяч хапнуть! А что мы будем делать в поезде?

— Превращать надежду в уверенность.

— Интересно — как?

— Ну откуда я знаю, Гена! Придумаем что-нибудь под стук колес. Надо что-то придумать. Бесполезно ходить по вагонам и спрашивать, не везет ли кто случайно в своем чемодане пятьдесят тысяч рублей. Ты жену предупредил?

— Да.

— Ну что она? Обошлось?

— Спроси о чем-нибудь полегче. Трубку бросила — вот что. Она хороший человек, я хороший человек, а поговорить не можем. Дичь какая-то.

— Ладно, Гена, оставим эту тему. Для начала договоримся так: едем в разных вагонах, друг друга не знаем. «Познакомимся» там, учитывая ситуацию.

— Добро, все понял.

— И еще — осторожней. Вот тебе вторая обойма. На всякий случай.

— Добро. Все будет в порядке. Слушай, Серега, ты позвони моей, а? Скажи, что, мол, чрезвычайной важности дело и поручить никому нельзя, кроме как мне, а? Только не от дежурного, а то ему до конца смены потеха будет. Не понимаю, за что она уважает тебя. — Пермяков недоуменно вскинул светлые брови. — Красивым тебя даже я не могу назвать. Мешки под глазами, толком ни одного анекдота рассказать не можешь, вот только рост...

— Мужчина начинается со ста восьмидесяти, — улыбнулся Левашов.

Они поднялись на второй этаж, вошли в пустую приемную, включили свет. Пермяков, торопясь, набрал номер.

— Алло, — сказал Левашов, — это Катя? Добрый вечер... Левашов беспокоит... Катя, у нас тут с Геной небольшое мероприятие... Так ты того... Не огорчайся, ладно? Ну добро. Пока.

— И все?! Что она сказала?

— Желает удачи... Ладно, Гена, нам пора.

Когда Левашов вышел на улицу, в лицо ему словно кто-то запустил снежок — ураганный ветер, насыщенный снегом, бил сильно и резко. И Левашов улыбнулся. Он любил такую погоду.

Пермяков уже суетился у вездехода, то возникая в свете фар, то снова исчезая. Едва они забрались в кабину и захлопнули дверцу, вездеход круто развернулся на месте, осветив фарами промерзшие стены полузанесенного здания, верхушки елей, торчавшие из сугробов, и резко рванул с места.

Откинувшись на сиденье, Левашов закрыл глаза. Итак, опять задание, опять он несется куда-то, и время для него отсчитывается иначе, чем для остальных людей. Они с Пермяковым оказались в том промежутке времени, когда час, сутки, день, ночь не имели почти никакого значения, потому что все было подчинено одной цели — найти и задержать человека, у которого в чемодане лежат пятьдесят тысяч рублей. Или же наверняка убедиться в том, что задержать они его не смогут.

Если бы Левашов попытался определить свое состояние, то вряд ли он смог бы сделать это легко и уверенно. Была, конечно, озабоченность, потому что в работе, которой он занимался, любое задание — это испытание. Каждый раз проверялось его умение поступать единственно правильно, независимо от того, даются ли на размышление доли секунды или нет даже этого времени. Конечно, было нетерпение, хотелось побыстрее оказаться на вокзале, в поезде. Было напряжение и, как это ни покажется странным, ощущение счастья — наступали именно те часы, ради которых он и выбрал именно эту работу. Потом будет составление отчетов, хождение по кабинетам, обсуждения, но это будет потом. А сейчас поиск, и ты опять куда-то едешь, и раскачивается на сугробах вездеход, и ревет над головой тайфун.

Левашов наклонился вперед и долго всматривался в ветровое стекло, в снег, бешено проносящийся в свете фар.

— Послушай, парень, — обратился он к водителю, — а ты не боишься задавить кого-нибудь? Видимость-то, как я понимаю, почти нулевая...

— Откровенно говоря, это единственное, чего я сейчас боюсь. — Водитель улыбнулся.

— А случалось? — спросил Пермяков.

— Со мной нет, — опять улыбнулся водитель. — А, черт! Опять «дворники» заклинило. — Остановив вездеход, он просунул руку наружу и начал очищать ветровое стекло. И за какую-то минуту, пока была приоткрыта дверца, всех в кабине запорошило снегом. Не отряхивая, его, Левашов опять откинулся на сиденье.

Левашов приехал в эти края несколько лет назад, но до сих пор не пропало в нем чувство новизны. Странное волнение охватывало его при виде снежных заносов, летних дождей и туманов, при виде влажных сопок или прозрачных горных ручьев. Он полюбил остров еще там, на материке. Его форма напоминала Левашову магнитную стрелку гигантского компаса, а иногда — корабль или глубинную рыбу с костистой пастью. Он подолгу рассматривал карты острова, бормоча про себя незнакомые названия городов и поселков, а в людях, которые приезжали оттуда, невольно искал что-то необычное.

Левашов хорошо помнил день, когда он сел в самолет. Это было тихой сырой осенью. Шел мелкий дождь, и взлетная полоса блестела как большой проспект, с которого вдруг исчезли дома, деревья, памятники. Осталась только прямая мокрая дорога, в которой отражались серые громады самолетов. По их клепаным бокам, будто покрытым гусиной кожей, рывками стекали капли дождя. Здесь, на земле, самолеты казались чужими и неуклюжими. Они угрюмо ждали, пока маленькие, суетливые люди закончат возню вокруг них, и можно будет освобожденно и восторженно оттолкнуться и уйти к себе — в тяжелое сырое небо.

Потом, когда наступили сумерки, объявили посадку, Левашов медленно прошел через летное поле, ступая по бетонным плитам, по мелкими морщинистым лужам, по листьям, занесенным с деревьев, окружавших аэровокзал. Листья казались выцветшими, они лежали на бетоне, бледные и размокшие. Левашова обогнал электрокар, и оранжевая куртка водителя тоже казалась какой-то бесцветной.

В свете прожекторов тускло поблескивало брюхо самолета. Провисшие крылья скрывались где-то в тумане. И конца очереди у трапа тоже не было видно. Вереница людей, казалось, шла через поле, выходила на шоссе и тянулась, тянулась до самого города, будто к трапу выстроилось все его население, будто объявление о посадке прозвучало не только в аэропорту, но и в домах, на заводах, улицах.

Но вот по телу самолета пробежала нетерпеливая дрожь, он дернулся, пронесся по полосе, оттолкнулся и, будто успокоившись, ушел в туманное небо. Где-то внизу, под маскировочной сеткой дождя, текла широкая река, теплились огоньки бакенов, катеров, барж. Через несколько минут показались звезды. Самолет продолжал набирать высоту.

В Москве стоял мороз, и прозрачная поземка мела по белесым плиткам аэродрома. В ночном воздухе самолеты уже не выглядели угрюмыми существами из другого мира. Они сверкали разноцветными огнями, будто приглашая к празднику, тревожному и неожиданному. В душу невольно закрадывалась робость, боязнь оплошать, не оправдать собственных надежд на самого себя.

В темном промерзшем автобусе Левашов переехал с Внукова на Домодедово. Там на него сразу дохнуло просторами, которые измерялись тысячами километров, сутками перелетов, часовыми поясами.

И опять самолет рванулся в небо, раскалывая и дробя мерзлый воздух. Москва, будто плоская галактика, качнулась и ушла в сторону, уменьшаясь и теряясь среди звезд. Ночь кончилась неожиданно быстро, а утром где-то внизу медленно проплыли заснеженные горы Урала, замерзшие болота Западной Сибири, днем он видел горы Восточной Сибири, похожие на розовую скомканную бумагу. Потом приблизился Дальний Восток — сумрачный и туманный. Неожиданно кончились облака, будто отшатнулись назад, к материку, а под самолетом оказалась пустота, от одного вида которой сжималось сердце и метался по груди испуганный холодок. На дне провала колыхалось море. Это был Татарский пролив. Едва достигнув его середины, самолет начал снижаться, и вскоре у самого горизонта показался клубящийся туманом остров.

О том, что вездеход добрался до вокзала, знал только водитель. Выглянув из кабины, можно было подумать, что вездеход просто проехал по кругу. Все так же валил снег, и так же, как возле управления, ничего не было видно, кроме снежного месива и света фар.

Первым из кабины выпрыгнул Пермяков и, махнув рукой, исчез в снегу. Потом, опершись о гусеницу, спрыгнул Левашов. Где-то впереди виднелось слабое свечение — там был вокзал. Рядом с протоптанной дорожкой из сугроба торчала жестяная вывеска киоска. А сам киоск, как стеклянный погреб с банками, мерзлыми, звонкими пирожками, с растрескавшимися бутылками, из которых торчал розовый напиток «Горный воздух», был где-то внизу. Электричество в киоске не выключили, и он слабо светился под снегом. Невдалеке время от времени вспыхивал красный фонарь светофора. Желтый и зеленый были занесены. Со стороны клуба железнодорожников, который словно нависал над привокзальной площадью, доносился скрежет — надорванные листы кровельного железа бились как мерзлое белье на веревке. Оторвавшись, они черными птицами летели над вокзалом, над перроном и бесшумно падали в сугробы где-то среди маленьких корейских домиков.

Вспарывая унтами снег, Левашов прошел вдоль деревянного вокзала. У фонаря над входом ветром переломило провод, и лампочка, мигала, мигала, будто морзянкой настойчиво и безнадежно звала на помощь.

По железной лестнице, прилепившейся к стене вокзала, Левашов поднялся на второй этаж и вошел в кабинет начальника. Усатый, седой и энергичный, он быстро кивнул Левашову и снова повернулся к собеседнику. Левашов улыбнулся про себя, заметив, как у начальника сразу изменился тон — он стал игривым и снисходительным.

— Ну что ты паникуешь, Денисов? Отличная погода! Бодрит! Молодит! Посмотри на меня — разве нет? — Начальник приосанился и быстро взглянул на Левашова.

— Да уж молодит, — хмуро ответил Денисов. — Не знаешь, куда девать бодрость-то... Я вот подумал...

— Рейс отменить? Чего ради?! Ну снежок выпал, ну ветерок подул! А ты испугался? Ну?! Послушай-ка, Денисов... Дорога в порядке. Полчаса назад пришел состав из Макарова. И потом, снег идет только на юге. Доберешься до Долинска, а там тебе зеленая улица! Подумай о наших показателях, Денисов! Один отмененный рейс — и прости-прощай все премии, вся слава и почет! — Начальник улыбнулся, его короткие усы вытянулись, стали тоньше, а упавшая на лоб негустая седая прядь придала ему выражение молодое и отчаянное.

— О славе да почете и без меня есть кому подумать. — Денисов посмотрел на лужу, которая растеклась от его валенок, смущенно переставил ноги в сторону, потом, не выдержав, поднялся и пересел на соседний стул.

— И еще, — продолжал начальник, — завтра я доложу в управление, что в чрезвычайно сложных погодных условиях безукоризненно провел состав по длиннейшей трассе острова опытный машинист Денисов. Ты слышишь? Безукоризненно! — Начальник поднял указательный палец, словно бы сам удивляясь той славе, которая свалится завтра на плечи опытного машиниста Денисова.

— Да будет тебе языком-то молоть, — непочтительно сказал машинист и махнул рукой. Его, видно, нисколько не смущало присутствие постороннего. — Зарядил — в управление доложу, в управление доложу... Докладывай, если тебе больше нечего доложить...

— Ну хорошо, — сказал начальник. — Уж и пошутить с тобой нельзя. Больно ты серьезным стал, Денисов. — Заметив, как поморщился машинист, начальник тоже стал серьезным. — Скажи, пожалуйста, кого мне послать в этот рейс? Ну, говори, кого? Чтобы и дорогу знал, и опыт был бы у него в такую погоду поезда водить... Ну? Предлагай кого-нибудь...

— Господи! — воскликнул Денисов и посмотрел на начальника чуть ли не с сожалением. — Да не за тем я пришел! Не надо меня уговаривать, не девчонка я... Мне сказано, я сделал. Чего ты меня уговариваешь, чего обижаешь?

— Я тебя обижаю?! — ужаснулся начальник.

— Конечно. Если ты меня уговариваешь, значит, ты считаешь, что я могу поступить и так, и этак, могу поехать, могу отказаться, могу подумать и снова согласиться. Ты это брось, — строго сказал Денисов. — Я вот чего пришел...

— Ну?! Я слушаю.

— Где я живу, ты знаешь...

— Знаю. Что дальше?

— А то дальше, что жена у меня дома остается. Отрыть бы надо жену-то... когда занесет. Такая вот просьба. — Денисов поднял голову и в упор посмотрел на начальника. — Так как?

— Ну и паникер ты, Денисов! Ну, паникер! Посмотри в окно — снег-то кончается! Луна в окно смотрит! Звезды ясные!

— Не знаю, может, и луна в окно смотрит, а может, кто фонарь за луну принял. Не о том я... Я вот что... Если засыплет мою-то... отрыть надо. Потому как сама не сможет. С крышей нас всегда заносит. С трубой. Ты небось уж и забыл, как это бывает, потому запиши себе на бумажке-то... На всякий случай. Я понимаю, у вас тут без меня хлопот будет, но ты все же запиши.

— Хорошо, Денисов. Не беспокойся. Управление в снегу оставим, а жену твою вызволим.

Денисов молча поднялся, как-то раздумчиво подошел к двери, потоптался, будто хотел еще что-то сказать, но, так и не сказав ничего, вышел. На секунду в комнату из темноты ворвалось холодное облако снежинок, но дверь захлопнулась, и снежинки осели, растаяли.

— Я вас слушаю, товарищ Левашов. — Начальник энергично вышел из-за стола и протянул руку.

— Вы, оказывается, помните меня...

— Что вы! — Начальник всплеснул ладошками. — Ведь мы на острове. Людей не так уж много, а тех, кто постоянно пользуется услугами железнодорожного транспорта, я знаю наперечет.

— Из вашего разговора я понял, что рейс на Тымовское не отменяется? — Левашов пристроился у теплой батареи.

— И не отменится.

— Поезд выходит точно по расписанию?

— Да. Выходит. А вот будет ли он идти по расписанию, сказать трудно. Заносы.

— Сколько будет пассажиров?

— Около двухсот.

— Купированных вагонов в составе много?

— Не то два, не то три. Я могу уточнить...

— Не надо. Все билеты, конечно, проданы?

— Есть билеты.

— И общие, и плацкартные, и купейные?

— Да. Знаете, товарищ Левашов, мне хочется спросить вас, зачем все эти... чисто наши сведения?

— В поезде едет один... один нехороший человек. Мне нужно его найти. Вот я и хочу знать, среди скольких пассажиров придется искать. Оказывается, из двухсот. Я хочу знать, трудно ли ему будет уехать этим поездом, если он билета заранее не купил. Оказывается, уехать легко. Он подходит к кассе и берет билет. Допустим, вот вы, человек, хорошо знающий порядки на железной дороге, решили скрыться от правосудия... В каком вагоне вы поедете?

— Я?! Хм... Я бы не поехал поездом... Я бы.., ушел в подполье. Да, думаю, что это было бы лучше всего.

— А если бы вам все-таки нужно было уехать? Причем именно поездом, поскольку ни на чем другом уехать вы не сможете?

— Если я правильно понимаю психологию... нехорошего человека, как вы выражаетесь, — начальник в задумчивости подергал себя за усы, почесал подбородок, поудобней уселся в кресле, — думаю, что он будет стремиться произвести хорошее впечатление и в то же время постарается, чтобы его видели поменьше... Если он не ограничен в средствах...

— Он не ограничен в средствах. — Левашов начал терять терпение.

— Тогда, разумеется, он, то есть я, поехал бы в купейном вагоне.

— Я тоже, — сказал Левашов, поднимаясь,

— Ну что ж... Счастливого пути. Надеюсь, вас не затруднит позвонить мне как-нибудь и сказать... и сказать, правильно ли я понимаю психологию нехорошего человека.

— Вы знаете бригадира поезда?

— Дроздова-то? Разумеется! В свое время мы с ним...

— На него можно положиться?

— Как на меня! — заверил начальник.

Выйдя, Левашов остановился на лестничной площадке. Состава, стоящего внизу, он не увидел. Только размытые контуры вагонов шевелились при слабом свете задыхающихся в снегу лампочек. А дальше — взбудораженная темнота, наполненная снегом и воем урагана. Где-то совсем рядом, загнанно и сипло кричали невидимые паровозы, из занесенных динамиков изредка доносились отдельные невнятные слова — диспетчер пытался отдавать какие-то распоряжения.

Где-то совсем рядом, вокруг вокзала, жил большой город, и две сотни его жителей собирались этим вечером в дорогу. Левашов не мог не подумать о них, стоя на железной площадке, нависшей над перроном, не мог не подумать о человеке, которого ему предстояло найти.