"Не приходя в сознание" - читать интересную книгу автора (Пронин Виктор Алексеевич)

Глава четвертая

Поезд выбился из графика с самого начала. Снежные заносы не позволяли набрать скорость, состав шел медленно, и даже в вагонах, казалось, слышался скрип снега под колесами. Через маленькие снежные бугорки легко можно было перешагнуть, но стальные колеса вязли.

Первый час пути у проводников всегда уходил на растопку печей. И они грохотали жестяными ведрами, совками, занимали друг у друга раскаленные угли и перебегали с ними из вагона в вагон, покрикивая на нерасторопных пассажиров. Все радовались скорому теплу, когда можно будет раздеться, вытянуться на полке и уснуть до утра.

Именно в первый час пути, такой неудобный и холодный, завязывались знакомства, исчезала отчужденность, которая еще на вокзале казалась естественной. Возникало ощущение, будто на время, то ли в шутку, то ли всерьез, люди начинали новую жизнь. В силу вступали новые законы — законы дороги. Они обязывали быть добрым и откровенным.

А еще ты немного гордишься тем, что глубокой ночью несешься по самому краю промерзшего острова. Ты смотришь на себя широко раскрытыми глазами родственников и друзей, оставшихся на большом уютном материке, и думаешь о том, что поезд опаздывает, что холодно, черт возьми, и что гостиница будет переполнена и тебя уложат в коридоре на раскладушке, а ночью, проснувшись от скрежета снега за стеной, ты будешь долго лежать без сна и блаженно улыбаться, зная, что утром тебе придется откидывать снег от подъезда, что потом опять где-нибудь занесет дороги, и командировка твоя продлится на неделю-вторую, а вернувшись в Южный, ты будешь в самых неожиданных местах встречать новых друзей, с которыми мерз в кузове грузовика, в вагоне поезда, в кабине вертолета, «голосовал» на причале, в аэропорту, на таежной дороге...

А между тем на острове встречаются люди, которые говорят о ненависти к этому краю, отнявшему у них здоровье, лучшие годы и что-то еще, очень ценное. Они верят, что ненавидят долгую зиму, бесконечные сопки, затянутое дымкой небо, летние туманы, обволакивающие чуть ли не весь белый свет, И наступает момент, когда кто-либо из них устраивает шумное прощание, а услышав рев самолета над головой, доверительно показывает билет на завтрашний рейс. А другие уезжают потихоньку, вроде бы случайно, или попросту не возвращаются из отпуска. Мол, обстоятельства сложились, мол, жена против, мол, здоровье...

Но проходит полгода. И по ночам, когда затихает все вокруг и становится слышен гул бурана да далеком острове, шум прибоя, течение тумана по сырым улочкам поселка, они пишут письма на остров. Неважно, приходил ли ответ, — эти письма отправляются самому себе.

И некоторые возвращаются — растерянные, не понимая, что с ними происходит, зачем они уезжали и почему вернулись. И только пришедшее спокойствие говорит о том, что все получилось как нужно, все правильно. Нельзя прожить здесь год, а потом вычеркнуть его из своей жизни. Даже уехав и оставшись на материке, со временем ты замечаешь, что этот год светится в твоем прошлом. И полузабытые разговоры, обычная поездка в сопки или по мокрому песку вдоль моря при отливе, прощальный взгляд из иллюминатора самолета на таежный поселок — все приобретает значение, а из воспоминаний об этом ты возвращаешься, как из тревожного сна.

Бригадир поезда Дроздов собирался поужинать, когда в дверь купе постучали. На столе были разложены колбаса, нарезанная тонкими кружочками, очищенное яйцо, стояла бутылка с «Горным воздухом». Бригадир посмотрел на вошедшего Левашова хмуро и нетерпеливо.

— Поговорить надо, — сказал Левашов, задвигая за собой дверь.

— Прям счас? Сию минуту?

Левашов показал удостоверение.

— Вон оно что, — протянул Дроздов. — Что-нибудь случилось? — Он настороженно глянул на Левашова.

— Пока нет. Извините, как вас зовут?

— Дроздов. Федор Васильевич Дроздов.

— Вы постоянно на этом рейсе?

— Да... Уж лет восемь... Сначала проводником, теперь вот до бригадира поднялся. — Дроздов улыбнулся. — Если так дальше пойдет, глядишь — и управляющим стану.

— Сегодня все идет нормально?

— Если не считать опоздания... Уже полчаса набежало.

— Но когда что-то случается, ведь вы всегда знаете, верно? Я попрошу вас вот о чем... Если появится... ну, подозрительный человек, произойдет какой-нибудь случай из ряда вон... Вы уж, будьте добры, скажите мне, ладно? Федор Васильевич, и еще вот такой хитрый вопрос... Где обычно выходят пассажиры из купейных вагонов?

— Из купейных? Ну где выходят... В Тымовском. До Тымовского редко кто сойдет. Нет смысла брать купейный билет, чтобы проехать несколько часов. Вы заметили, наверно, что на острове люди получают много, но тратят деньги осторожно. Вот командировочные всегда в купейных едут, им один черт. — Заговорив на близкую тему, почувствовав значительность своих познаний, Дроздов оживился, стал доброжелательнее.

— Выходит, в купейных вагонах пассажиры на всем протяжении рейса не меняются? — спросил Левашов.

— Бывает, конечно, что какой-нибудь крохобор до Тымовского в общем махнет, но это редко. В общие-то, плацкартные вагоны пассажиры на каждой станции садятся, через две-три остановки выходят... Мы здесь на положении троллейбусов или трамвая в городе.

— Нет, я не о том. Я спрашиваю, случается ли, что в купейных вагонах меняются пассажиры?

— Бывает. А чего не бывает? Все бывает... Вы, к примеру, друга встретили, а у вас в купе есть свободное место. Что же мне, запретить другу перебраться к вам? Могу. Но зачем? Или человек впопыхах купил билет в плацкартном вагоне, а потом, умишком пораскинув, решил ехать в купейном. Добро пожаловать!

— Но все эти перемещения происходят с вашего разрешения?

— Такое правило. Но проводники и сами могут, как говорится, по собственной инициативе решить вопрос.

— А вы можете запретить перемещения?

— Еще и как! — усмехнулся Дроздов.

— Тогда я вас вот о чем попрошу... Запрещать категорически не надо, просто накажите проводникам — пусть они всех пассажиров с просьбами такого рода отправляют к вам. А я как-нибудь подойду, и вы мне об этих просьбах расскажете. Чего не бывает, — подмигнул Левашов бригадиру.

Некоторое время Левашов и Пермяков стояли в тамбуре молча и, только убедившись, что никто к ним не идет, что они могут поговорить без помех, вопросительно взглянули друг на друга.

Слишком это было бы просто и легко вот так сразу получить какие-то результаты, найти какие-то следы преступника. Оба работали в уголовном розыске не один год и прекрасно знали, что чаще всего так и бывает — начинать приходится с пустого места.

— Знаешь, Серега, — сказал Пермяков, — я вот, глядючи в окно, попытался прикинуть, что мы вообще можем сделать, предпринять... Оказывается, почти ничего. Повальный обыск? Незаконно. Трудоемко. Бесполезно, в конце концов. Ходить, смотреть, слушать? Уж больно пассивно, мало надежды на успех. Нет, что ни говори, а задачку нам подсунули на славу. Уж лучше бы остаться снег от управления отгребать.

— Снег ты будешь отгребать в любом случае, — усмехнулся Левашов.. — Задержим мы преступника или нет, а от этой работы нас никто не освободит.

— Да ну тебя! Мы, конечно, выполним свой долг и сделаем все от нас зависящее, мы, конечно, живота не пожалеем...

— Хватит причитать, Гена. Все, что ты говоришь сейчас, побереги для объяснительной записки, когда тебя спросят о причинах невыполнения задания. Как по-твоему, в каком вагоне его надо искать?

— Ясно, в купейном! Где же еще... Задвинул дверь — и никаких гвоздей. Ни мелких воришек, ни любопытных глаз, ни нас с тобой... Я бы на его месте вообще закупил все купе.

— И сразу попался бы. Гена, как ты себе его представляешь?

— Очень просто... Высокий, рыжий, на щеке бородавка, на безымянном пальце левой руки кольцо с красным камнем... Примерно так. А ты?

— Я вот думаю — как ведет себя человек, у которого в чемодане пятьдесят тысяч рублей? Причем добытые грабежом всего два часа назад... Он спокоен, уравновешен? Нет. Он только пытается выглядеть спокойным и уравновешенным. Он весел и беззаботен? Нет. Торчит в коридоре, слушая бесконечный треп о буранах и тайфунах? Может быть, шутит с проводницей? Ищет партнера в картишки переброситься? Бродит по поезду в поисках знакомых? Возмущается неудобством места, бедностью буфета, холодом? Нет. Ничего этого он не делает.

— А чем же он занят? — спросил Пермяков.

— Скорее всего сидит в купе. Молчаливый и настороженный. Или спать завалился, чтобы его поменьше видели. Чтобы не отвечать на дурацкие вопросы попутчиков. Чтобы положить чемодан под голову и знать, что никто не приглядывается к нему... Итак, обоснуемся в двух купейных вагонах — шестом и седьмом. Это около сорока человек. Многих можно отбросить сразу. Надо знакомиться с людьми, Гена. От этого не уйти. Ладно, первое совещание заканчиваем. Ты бери на себя шестой вагон, я останусь в седьмом. В порядке бреда... Мы ищем человека, который неохотно выходит из купе, он насторожен, подозрителен. Если лежит, то скорее притворяется спящим, чем спит на самом деле. Вряд ли он заснет в эту ночь. Значит, мы ищем человека, у которого бессонница. И еще — этот человек притворяется. Он может смеяться, рассказывать анекдоты, молчать или спорить, но все это делает фальшивя, потому что единственное его желание — схватить свой чемодан и укрыться подальше от людей. Мы ищем человека, готового на все.

— Мы ищем вооруженного человека, — добавил Пермяков.

За окном протяжно, не переставая выла пурга. Иногда ветер на какую-то секунду утихал, будто собираясь с силами, а потом снова наваливался на вагон. Левашову казалось даже, что он слышит поцарапывание крупных снежинок по стеклу. Сна не было. Поворочавшись на полке, он осторожно спустился вниз, нащупал в темноте дверь...

— Ты куда собрался, кореш? — вдруг раздался голос Бориса.

— Душно что-то... Пойду покурю.

— Пошли вместе.

Они задвинули за собой дверь и направились в тамбур. Здесь пурга сразу стала слышнее.

— Надо было в тот тамбур идти, — сказал Левашов. — Там хоть печка...

— Замерзнем — туда перейдем. — На маленьком мальчишеском лице Бориса застыло выражение озабоченности. — Понимаешь, — заговорил он, — жена... вроде того, что рожать собирается.

— Так это здорово! Зимние дети, говорят, самые крепкие.

— Оно, конечно, так... Но уж больно все это хлопотно... Иногда кажется, что лучше самому все сделать, спокойнее.

— Ну-у, — протянул Левашов. — Это не самый лучший вариант.

— Согласен, — солидно кивнул Борис. — Каждый должен знать свое место и не рыпаться куда не надо.

Послушав Бориса из-за стены, можно было подумать, что говорит пожилой плотный человек с тяжелым лицом и неторопливыми движениями. А на самом деле Борис был щупленьким парнишкой небольшого роста, с прямыми белесыми волосами. И щетина на его подбородке росла светлая и мягкая. «Не он», — опять подумал Левашов. Но тут же что-то заставило его усомниться.

— А в Южном что вы делали? — спросил он, пытаясь продышать глазок в толстой изморози на стекле.

— Да мы на материке были. Ухлопали кучу денег и приехали.

— Но ведь дорога оплачивается и туда и обратно...

— Остались бы эти деньги. Они ведь не киснут, не стареют.

— Видишь ли, беда в том, что мы сами имеем обыкновение стареть.

— А! — Борис досадливо махнул рукой. — Это все то же — стоит ли рыпаться, чтобы доказать кому-то что-то... Знаешь, кореш, я лично, например, никому ничего не хочу доказывать. Никому и ничего! — Борис говорил, все больше волнуясь, и спешил, спешил, будто боялся, что не успеет сказать главное. — Старики зовут нас на материк... Работа, говорят, интересная, театр, стадион, то да се... А спросить — ели они когда-нибудь кетовый балык или икру красную? А мы здесь едим эту икру столовыми ложками, и вовсе не из консервных банок. И стадион мне не нужен. Не жирею. Пробежишь двадцать километров на лыжах да обратно двадцать — о стадионе и думать не захочешь. Работа? Что там я строитель, что здесь строитель.

Левашов зябко поежился. В тамбуре было довольно холодно. Через какие-то щели снег все-таки проникал сюда, и снежная пыль, не оседая, стояла в воздухе.

— Во всем этом деле есть еще один фокус... На материк Таньке хочется. Остров для нее — каторга. Вечером, бывает, сидит-сидит, потом начинает собираться... Туфли надевает белые, платье... «Куда ты?» — спрашиваю. «В театр», — говорит. Ну-ну... Вот соберется, перед зеркалом марафет наведет, а потом подойдет к окну и смотрит на сопки, на туман, на соседский забор... «Мы не опоздаем?» — спрашивает. «Нет, — говорю, — в самый раз поспеем». А у самого мурашки по спине.

— Поживете год на материке, может, ее на остров потянет.

— Хх, — хмыкнул Борис. — И все надбавки полетят.

— А ты не слышал, как один большой оригинал решил много денег заработать? Нет? Напрасно, тебе эту историю надо знать. Но шуточку, когда кто-то бутылки сдал и машину купил, ты, конечно, слышал? Так вот, этот инициативный товарищ решил шуточку воплотить в жизнь.

— И что же из этого вышло? — Борис недоверчиво усмехнулся.

— Ничего хорошего не вышло. Что он делает — как только весной навигация открылась, отправился на Итуруп и весь сезон, до глубокой осени, бутылки собирал. А потом зафрахтовал пароход, тот все равно порожняком в Аниву шел. Погрузил свою стеклотару и отчалил. Ну, порт назначения — Анива. Показалась Анива. Запрашивают — какой груз везете? Капитан отвечает — бутылки. Анива на это говорит, что, мол, не валяйте дурака и отвечайте как положено, когда вас спрашивают. Капитан свое гнет — бутылки везу. И уточняет для порядку даже емкость бутылок и. все остальное.

— Что же делает диспетчер Анивы?

— Звонит начальнику порта и докладывает обстановку. Начальник тоже не знает, что делать, и на всякий случай командует — пароход в порт не пускать.

— И не пустили?

— Ясно! Задержали пароход на рейде. Собрали оперативку: что делать? Никогда такого не было, чтоб с Курил бутылки возили. Ну рыбу, ну консервы, ну крабы! Но бутылки! Пустые! Не было такого. И не будет, сказал начальник. И велел пароход принять на заброшенном причале, а бутылки выгрузить. Там вся команда чуть ли не неделю выгружала их. Будешь в Аниве, спроси — эти бутылки и сейчас там горой лежат.

— А что с инициатором? — спросил Борис.

— Ну, будто сам не знаешь, что бывает за нетрудовые доходы.

— Так ведь не состоялись доходы-то!

— А попытка! А использование государственного транспорта в личных целях! — Левашов рассмеялся, поняв вдруг, что Борис верит каждому его слову. — Ладно, оставим это... У тебя жена-то... когда рожать собирается?

— Недели через две.

— Тогда еще ничего.

— Что ничего?! — насторожился Борис.

— Понимаешь, пока мы с тобой о бутылках калякали, поезд стоял. И сейчас стоит.

— Мать твою за ногу! — пробормотал Борис.

Левашов натянул на ладонь рукав свитера, ухватился за покрытую изморозью ручку и надавил вниз. Ручка не поддавалась. Тогда он несколько раз ударил по ней ногой и дернул дверь на себя. И тут же словно что-то живое, белое, обезумевшее ворвалось в тамбур и забилось в нем, как в западне. Левашов опустился на одну ступеньку и увидел, что сугробы доходят до осей колес. Тогда он спрыгнул в снег и прошел вдоль вагона. Следующее колесо было занесено полностью. И ни одного огонька не пробивалось сквозь несущиеся, вытянутые в полете сугробы. Казалось, поезд стоит на дне мощного снежного потока.

Поднявшись в вагон, Левашов захлопнул за собой дверь и для верности повернул щеколду.

— Ну что? — спросил Борис. — Станция?

— Какая станция... Снег выше колес. Пошли к проводнику.

В служебном купе сидели Оля, парнишка, которого она уговорила ехать с собой, бригадир поезда Дроздов и машинист Денисов.

— Так что получается? Стоим? — спросил Левашов.

— Получается, — ответил Денисов. — Что выходит, то и получается.

— Чего же вы молчите?! — вдруг тонко вскрикнул Борис.

— А что нам, песни петь? Или кричать надо? Не в кабинете, чай... Да и паровоз от крику не пойдет. Не лошадь...

— И долго стоять будем? — спросил Левашов.

— Пока не поедем.

— Надо ведь сообщить как-то... Ну, что мы застряли...

— Кому положено, тот уж подумал об этом, — с достоинством сказал Дроздов. — А если б не догадался, все равно знают о нас. Со станции Взморье мы вышли, на Тихую не пришли... Вот и весь сказ.

— Значит, не удалось пробиться на север...

— Не удалось, — сокрушенно согласился Денисов. — Что мог — сделал, а вот не удалось. Впадина между станциями, понимаешь... Железная дорога прогиб делает... Тридцать километров прогиб... Тут-то снег и скопился, тут-то он нас и подстерег.

— Но к утру поедем?

— Должно. Если роторы пришлют да расчистят.

— А если не пришлют?

— Могут и не прислать. В буран роторы на шахты посылают, на электростанции. В Синегорск, Быково, Долинск... В Корсаков — там порт... До ближайшей станции тридцать километров. А при таких заносах считай, что все триста.

— Отдыхайте, ребята, — посоветовала Оля. — В Тымовском разбужу.

Все смолкли, прислушиваясь. Если раньше порывы ветра были даже приятны, потому что поезд все-таки шел, то теперь и в этом вое, и в подкрадывающемся шелесте снежинок, да и в самой неподвижности состава было что-то жутковатое.