"Не приходя в сознание" - читать интересную книгу автора (Пронин Виктор Алексеевич)

Глава восьмая

Два молоденьких паренька в форме милиции сидели, низко склонившись, над откидными столиками. Присмотревшись, Левашов увидел маленькую, с ладонь, шахматную доску, освещенную огарком свечи.

— Так я вроде по делу к вам... Может, оторветесь на минуту?

— На минуту можно. — Оба одновременно посмотрели на Левашова.

— Вот мое удостоверение... Посмотрите.

Милиционеры по очереди поднесли маленькую книжечку к свече и молча взглянули друг на друга. Один из них — белобрысый, почти рыжий, с ресницами соломенного цвета — неопределенно хмыкнул, второй — потемнее, коренастее — с сожалением отодвинул шахматы.

— Транспортная милиция? — спросил Левашов, присаживаясь.

— Так точно, — ответил крепыш.

— Ясно. Как вас зовут?

— Меня — Игорь, — сказал рыжий. — А его — Николай.

— Вот что, ребята... Подробности я вам рассказывать не буду. Ни к чему. А суть такова... В поезде едет преступник. По нашим с вами понятиям — особо опасный. Задача простая — его нужно задержать.

— А приметы? — спросил Николай. — Нет примет.

— Что о нем известно?

— Ничего. В этом все дело. Известно только, что он опасный преступник и его необходимо задержать.

Милиционеры посмотрели друг на друга, потом на Левашова.

— Так вот, ребята, этот тип везет с собой... Нечто вроде саквояжа.

— Это уже легче, — сказал Николай.

— Или рюкзак, — добавил Левашов. — А возможно, чемодан или обычный мешок. Как бы там ни было, но со своим багажом он ни за что не согласится расстаться.

— Золото?

— Нет. И потом, это неважно. Главное — узнать, кто он? Известно одно — он едет в седьмом вагоне.

— Если известно, какой груз он везет, — начал было Николай, но Левашов перебил его:

— Груз небольшой. Он может уместиться в чемодане, портфеле, за пазухой, в конце концов. Наша задача — лишить его душевного равновесия. Заставить действовать и этим разоблачить себя. Для начала вы пройдете по составу и проверите документы. Большого нарушения в этом нет, и потом... интересы дела требуют. Во всех вагонах, кроме седьмого, можете отнестись к своей задаче почти формально. Но в седьмом смотрите в оба. Меня вы, конечно, не знаете. Встретится еще один наш товарищ — на него тоже ноль внимания. Вот и все.

— Что делать с гражданином, у которого документы будут не в порядке? — деловито спросил Николай.

— Задержать. Кто вас должен интересовать... Люди без сахалинской прописки. Если нет прописки, должно быть командировочное удостоверение с материка, справка исполкома, разрешение на право пребывания на острове... Все это вы знаете. И еще — никаких чрезвычайных мер. Проверка — ваша работа, скучная, надоевшая. Если обнаружите его, спокойно предложите пройти в купе к бригадиру поезда для выяснения отношений. Вряд ли он применит оружие. Ведь ему некуда скрыться.

— А если у всех документы в порядке?

— Возвращайтесь к себе с чувством исполненного долга. Но! Через час сделайте еще один обход. Не проверяя документов. Просто пройдите по составу. А в седьмом вагоне загляните в каждое купе, посмотрите в глаза каждому пассажиру. Вопросы есть?

— Когда начинать?

— Утром. Часов в девять... Не позже. Ну, ни пуха!

Левашов вернулся в свой вагон и остановился перед купе, в котором жила Лина. И удивленно скривил губы, вдруг почувствовав сердце. «Новости, — подумал он. — Чего это я... Никак старею». Он потер ладонью щетину на подбородке, пригладил волосы и громко постучал в дверь.

Выйдя из купе, Лина посмотрела в одну сторону, в другую, подняла глаза на Левашова.

— А, это вы? Что-нибудь случилось?

Левашов опять отметил про себя, что ему нравится ее глуховатый голос. Он смотрел на женщину, словно проверяя свое первое впечатление. Да, ей лет двадцать пять. И вряд ли все ее годы были легки и беззаботны. Левашов быстро взглянул на ее правую руку и, не увидев кольца, снова поднял глаза. Рука Лины невольно вздрогнула, на какую-то секунду она повернула ладонь так, чтобы не было видно ее безымянного пальца, но тут же, будто устыдившись своего смущения, подняла руку к лицу — на, смотри.

— Вам помолчать не с кем, да? — Лина была на голову ниже Левашова, и смотреть вызывающе ей было нелегко.

— Знаете, — усмехнулся Левашов, — у меня деловое предложение — давайте говорить друг другу «ты», а? Поскольку оба мы — жертвы стихии, оба пленники снега, и еще неизвестно, когда кончится вся эта катавасия... Будет излишней роскошью говорить «вы». И потом, Лина... Ведь «вы» — это временная форма обращения, так сказать, предварительная.

— Боже, да хватит меня уговаривать.

— Вот и отлично... Ты... одна едешь?

— Почему же... Нас двести человек. — Какой-то беспомощный вызов все время звучал в ее словах. Будто она заранее знала, что ее хотят обидеть, и заранее готовилась к отпору.

— Лина, ты на Урупе бывала когда-нибудь?

— Нет. И знаешь, не чувствую себя несчастной.

— А хочешь побывать?

— А что... Дело только за мной?

— Да.

— Что ж, если это не слишком дорого мне обойдется...

— Что ты имеешь в виду?

— Все. — Она в упор посмотрела на Левашова. И он только сейчас увидел как бы в отдельности ее крупные губы, чуть раскосые глаза, широкие скулы, скрещенные на груди руки и беспомощность, в которой она боялась признаться, наверно, даже самой себе.

— Ты родилась в Сибири?

— Да, моя бабушка бурятка.

Они стояли одни в желтом полумраке коридора и невольно говорили вполголоса. Над головой все так же грохотал буран, а из купе доносился разноголосый неутихающий храп.

— Знаешь, — сказал Левашов, — странное какое-то у меня сейчас состояние... Тебе покупали когда-нибудь велосипед?

— Мне покупали другие вещи... Платья, куклы, потом — путевки.

— Это не то. Лет двадцать назад мне батя купил велосипед. До того времени я катался на чужих — задрипанных, трехколесных. Да и какие это были велосипеды... Собственность всего двора. По-моему, их и на зиму во дворе бросали. А тут — колеса никелем сверкают, звонок такой, что и прикоснуться страшно, руль без единой царапины! Поставил я его в сарай, сел напротив и смотрю... Потом дохну на обод и слежу, как облачко на нем исчезает. И кажется, если сесть на него, то носиться можно по всей земле и никто не угонится за тобой, и вообще. Знаешь, у меня с тех пор самый счастливый сон — это я в закатанных штанах, с глазами во все лицо, с тощими руками, будто припаянными к рулю, несусь по тропинке. А она петляет, кружит между деревьями, холмами... Трава по сторонам, козы на цепях пасутся, петухи на заборах орут как полоумные. Батя, тогда он еще был, что-то кричит мне, смеется, рукой машет. А я будто лечу над этой тропинкой. Видел я этот сон раза три, и, как только он начинается, я уже знаю, что дальше будет, знаю, когда петух закричит, когда батя на повороте покажется и что он крикнет мне.

Втиснувшись в угол купе, Арнаутов, казалось, дремал. Но едва Левашов открыл дверь, старик встрепенулся.

— А, это вы! Входите!

— Не помешал?

— А чему вы можете помешать? Разве что лишить меня возможности скучать, хандрить, злиться... За это я скажу только спасибо.

— Где же ваши соседи?

— Разбрелись по составу. Виталию проводница наша приглянулась, все время у нее торчит. Олег оказался любителем преферанса, третьи сутки пульку пишут. По моим подсчетам, они проиграли все вагоны и за паровоз принялись. А вам не скучно? Впрочем, вы, наверно, привыкли на своем Урупе к таким вот заносам, когда неделями неба не видишь. Да, в маленьких поселках, на маленьких островах иное отношение ко времени.

— Как сказать...

— Ну как же! В городе опоздал на работу на десять минут — и дело разбирает директор. А тут тебя три дня никто не видит, а когда ты наконец появляешься, только и спросят, все ли в порядке? Да и у вас. Ведь землетрясений десятилетиями не бывает...

— Землетрясения не прекращаются ни на минуту, — сказал Левашов.

— В масштабе Земли? Планеты? Да!

— Нет, в масштабе Курильских островов. Мы ведь ощущаем далеко не все землетрясения. А что касается времени... Хотите расскажу, как отсчитывают время сейсмологи? Допустим, в двухстах километрах от острова Уруп на дне Тихого океана произошло землетрясение. Тектоническая волна идет к нам минуту, и мы тут же сообщаем о землетрясении в управление гидрометеослужбы, а управление выходит на связь со всеми метеостанциями Курильских островов. Через пять минут предупреждения получают все узлы связи Курил. Через пятнадцать минут после первого толчка об опасности цунами знают Камчатка, Москва, Хабаровск, кроме того, сообщение передано на английском языке всем сейсмостанциям Тихого океана. Через двадцать пять минут после того, как дрогнула стрелка нашего сейсмографа, уже закончена эвакуация населения из наиболее опасных мест. И только через сорок минут мы получаем предупреждение от японцев.

— А американцы? — спросил Арнаутов.

— Те далеко. Но обычно цунами проходит через весь Тихий океан.

— Сколько же ему требуется на это времени?

— Гораздо меньше, чем хорошему современному самолету.

— Простите, — сказал Арнаутов, — сколько вам за это платят?

Выцветшие глаза старика были спокойны, брови вскинуты в ожидании ответа.

— На жизнь хватает.

— На жизнь или прожитие? — настаивал Арнаутов.

В желтоватом свете свечи Левашов видел сухую, морщинистую кожу старика, ввалившиеся глаза, прикрытые тонкими красными веками без ресниц... Седая щетина, выросшая за последние пять дней, придавала старику какой-то запущенный вид. «Он долго не протянет», — неожиданно для себя подумал Левашов, и ему стало жаль старика.

— Вы давно на острове? — спросил Левашов.

— Лет двадцать. Хороший остров, между прочим, — сказал Арнаутов с таким выражением, будто говорил о хорошем доме.

— И вам действительно здоровье не позволяет уехать?

— И здоровье тоже. — Арнаутов поплотнее закутался в пальто, зябко передернул плечами. — Да и куда ехать? В моем возрасте ищут не новых мест, а старых друзей. Но друзьям нельзя расставаться на двадцать лет. Иначе им не о чем будет говорить. Разве что вспоминать. Но за двадцать лет и воспоминания теряют смысл. Знаете, бывает, случайно встретишь на улице знакомого и впадаешь в легкую панику — о чем говорить?

— А там... в Ростове, вы не были женаты?

— Был. — Старик неотрывно и пристально смотрел в окно, как если бы в это время поезд проезжал по улицам далекого, залитого солнцем Ростова. Он словно хотел увидеть хотя бы угол знакомого дома, крыши, вывеску соседнего магазина...

— А я люблю дорогу, — сказал Левашов. — Даже такую. Знаете, каждый в дороге находит то, чего ему больше всего не хватает... Одиночество, общество, любовь, лекарство от любви... В дороге находят и друзей, и собутыльников, в то же время дорога — хорошее средство и от друзей, и от собутыльников.

— И жизнь тоже дорога, — думая о чем-то своем, сказал Арнаутов. — Только длиннее и опаснее.

— Да. — Левашов поднялся. — Жизнь опасна.

— Не надо с такой легкостью бросаться этими словами. — Старик тоже поднялся. — Для меня они отнюдь не способ красиво выразиться. Я, может быть, только теперь, только в этом поезде понял, насколько важно в мои годы быть довольным прошедшей жизнью. Конечно, можно быть не удовлетворенным результатами, которых добился, можно их вообще ни во что не ставить...

— И считать, что жизнь прожита зря? — спросил Левашов.

— Нет, я не о том. Наши результаты зависят не только от нас. Я бы даже сказал, что итог жизни человека зависит от него гораздо в меньшей степени, чем от обстоятельств, от людей, с которыми ему пришлось схватиться...

— А если этот человек не схватывался с людьми?

— Такого не бывает, — убежденно сказал Арнаутов. — Любое сотрудничество — это схватка. Любовь, дружба, работа — это схватка. Схватка со своей слабостью, пассивностью, с соблазнами, схватка с силой и агрессивностью других людей, с их авторитетом, достоинством, влиянием!

— А зачем схватываться с чужим достоинством?

— Вы меня не понимаете. Я говорю не в том смысле, что нужно обязательно уничтожать это чужое достоинство, я говорю «схватываться» в том смысле, что при столкновении с чужим достоинством, при встрече с чужим влиянием нужно уметь отстоять, оградить, утвердить свое собственное достоинство, отстоять свои границы. Вот о чем я говорю! Но мы отвлеклись. Так вот, можно быть не удовлетворенным результатами, которых добился к концу жизни, но человеку нужно быть уверенным в том, что он принимал правильные решения. Что он поступал в полном соответствии со своими убеждениями, целями, привязанностями. Что он не отступился от них ни в одном своем решении и поступке. Вот что главное. А результаты... они могут быть, могут не быть... Это уже не так важно.

— Вы не уверены, что ваши поступки были верны?

— Нет. Я уверен в том, что они были ошибочны. Поэтому и результаты меня не радуют. Машина, сад, дом... Я не могу гордиться этим. А человек должен, понимаете, должен чем-то гордиться к концу жизни! Иначе очень неприятно помирать!

— По-моему, вам еще рано об этом думать, — неуверенно проговорил Левашов.

— Да бросьте вы эти дежурные фразы! О чем еще человеку думать в конце шестого десятка? Ну да ладно... Вы, надеюсь, еще заглянете?