"В исключительных обстоятельствах" - читать интересную книгу автора (Пронин Виктор, Ромов Анатолий, Рыбин...)

ПРОЩАЛЬНЫЙ ЗАВТРАК

Поляков предупредил Сергея с вечера:

— Завтра Аннет улетает в Ленинград, оттуда в Париж. Устраиваю прощальный завтрак. Приглашаю. И от своего имени и от имени Аннет, Кстати, она просила разыскать Луи Бидо. Хотела бы с ним попрощаться. Впрочем, может, не столько попрощаться, сколько договориться о встрече в Париже.

— Постараюсь... Это, кажется, входит и в его планы. Коллега задумал серию очерков для французского журнала... «Мишель и Аннет...»

...В укромном уголке немноголюдного в полуденный час зала было весело, хотя повод для застолья не очень радостный — прощание. Поляков, будучи в ударе, блистательно вел стол, сыпал остроумными тостами, переключаясь с русского на французский. Помянули павших, пили за дружбу русского и французского народов, за мир и за тех, кто, приравняв перо к штыку, охраняет его.

В разгар пиршества к столику подсели еще двое — коллеги Луи, — случайно, а быть может, и преднамеренно, заглянувшие в ресторан.

— Надеюсь, мадемуазель Бриссо не будет возражать? — извинился Луи. Вопрос не совсем деликатен, ибо по лицу хозяина стола видно: ему эти гости ни к чему. Однако профессор не протестовал: что делать? Долг хозяина стола.

Поляков попросил официанта добавить два прибора, процедил тост за здоровье журналистов разных стран и, не обращая больше никакого внимания на Луи и его друзей, тихонько разговаривал с Аннет. Сергей попытался принять на себя роль хозяина стола — честь профессии обязывает — и как мог потчевал гостей. Но роль эта была явно не по нутру, и, к его вящему удовольствию, незаметно душой маленького общества стал мсье Бонар, полноватый, в годах, с бородкой а ля Ришелье, представлявший какую-то французскую газету. Ему подыгрывал длинноногий, рыжий, небрежно одетый молодой человек. в дымчатых очках. Отвесив общий поклон, он коротко представился: «Смит. Британия».

Бонар, словесных дел мастер, блистал легкостью речи, экскурсами в литературу, тонкими комплиментами, что не мешало ему, однако, одаривать публику пошлыми каламбурами: «Когда я попадаю в общество милых представительниц слабого пола, я сам слабею». При этом он смеялся громче всех. Говорили обо всем понемногу. Жаловались на капризы погоды, и к этой теме все проявляли интерес, Бонар полагал, что планета вступит в новый ледниковый период, а Смит, ссылаясь на приятеля, работающего в обсерватории Кембриджского университета, утверждал, что «шарик» медленно, но верно поджаривается, глобальная температура скоро начнет стремительно расти, и вообще пятна на солнечном диске, которые господин Галилей ухитрился разглядеть в 1611 году, доставят-таки человечеству немало неприятностей. От погоды перескочили к Жану Габену, от Габена — к Майе Плисецкой. Вторгшись в мир искусства, стали изощряться в «информированности». В ход пошли окололитературные и околотеатральные сплетни.

Вдоволь перемыв косточки именитых, Бонар и Смит переключились на профессиональную орбиту — байки из жизни коллег. Байки эти по-разному говорили о нравах западных журналистов, и одна из них запомнилась Сергею. Якобы московский корреспондент известного зарубежного агентства передал по телефону сообщение о свершившемся час назад важном событии, а затем, чтобы опередить соперников, на два часа заказал «провод», читая по телефону какие-то статьи из центральных советских газет. И опередил.

Сергей неплохо владел языком и понимал почти все, о чем говорили Бонар и Смит, но когда попадались особенно «трудные» слова, обращался к помощи Бидо. От Бонара это не ускользнуло. Постучав ножичком о пустую винную бутылку, попросив тишины и внимания, он объявил, что хотел бы произнести небольшой спич, и повернулся к Сергею и Бидо:

— Я попрошу вас, Луи, перевести русскому другу те несколько слов, которые я сейчас скажу. Я хочу быть уверенным, что до господина Крымова дойдет точный их смысл.

Бонар предложил поднять бокалы за великую журналистскую державу, не признающую никаких границ, за профессиональное братство без различия политических взглядов и позиций, без... запнувшись, он перешел к духовному единству, союзу интеллектуалов, крутился вокруг да около, но мысль основательно подвыпившего оратора все же стала прорисовываться, пробиваясь сквозь туман обтекаемых фраз, проясняться. Выраженная одним не сказанным вслух словом — «конвергенция», то есть сходимость взглядов, она была тут же подхвачена Смитом: «Истина, и только она, есть повелитель умов и сердец журналистов всех континентов».

Крымов, с трудом сдерживая саркастическую улыбку, не выдержал. Покрыв голос оратора, он крикнул: «Абстрактной истины не существует, абстрактная справедливость — это бред, выдумка!»

И грянул спор. Сергей не мог не заметить, что Аннет и Луи Бидо внимательно слушали и настороженно молчали. Все грязное, антисоветское, что плескалось в последнее время в мутных волнах эфира, Смит выдавал сейчас как сведения, полученные им лично из «самых достоверных» источников. И тут подал голос профессор Поляков:

— Ваши источники могут быть точно обозначены, господин Смит, — радиостанции «Голос Америки», «Свобода», Би-би-си, «Немецкая волна». Для меня они не достоверны. И не могу не заметить, господин Смит, что некоторые передачи упомянутых станций стряпаются по писаниям небезызвестного вам беглеца-отщепенца. Я имею в виду его пасквили, изданные в Амстердаме махровой антисоветской организацией, именуемой «Фонд Герцена». Мне довелось на месте познакомиться с этим фондом. И еще я хотел бы заметить, что такие радиостанции, как «Свобода», Би-би-си, недобросовестно интерпретируют факты, заимствованные из советской прессы. В этом я убеждался не раз на собственном опыте...

— Яркая иллюстрация к мысли, оброненной кем-то из французских философов, — негромко заметил Луи, молчавший до тех пор. Смит резко повернулся к нему:

— Простите, господин Бидо, я не совсем понял, что вы хотели сказать?

— Постараюсь объяснить, дорогой Смит. Русские достаточно откровенно пишут о своих бедах. А кто-то из философов мудро заметил: чтобы самому осудить свои слабости, нужна большая сила. Открытый разговор русских о трудностях предостерегает от ложного мнения о легкости их преодоления. Нет, нет, это не каламбур. Это трезвый подход к сложности жизни.

— Я понял вас, Луи... Но, увы, известно, что люди, пытающиеся по-своему трактовать некоторые, как вы изволили выразиться, трудности, объявляются инакомыслящими и за свои идеи попадают в тюрьму.

— Неправда. — Сергей старался выдержать невозмутимо спокойный тон. — Те, о ком вы говорите, не инакомыслящие, а отщепенцы. Если быть более точным, — противники советского строя. Их изолируют от общества согласно закону. За идеи, какие бы они ни были, у нас к ответственности не привлекают. Их справедливо обвинили в преступной антисоветской деятельности. Подчеркиваю — деятельности. Таких отщепенцев жалкая кучка. Это только видимость внутренней оппозиции. Но ведь и один подонок, купленный врагом, может нанести огромный урон. Не так ли?

— Я не совсем понимаю вас, господин Крымов.

Сергей лишь на мгновение засомневался — надо ли вот так, без оглядки, в атаку? Но тут же решил — надо. И Крымов ответил:

— Полагаю, что сидящие за столом коллеги созерцали незатейливое шоу, недавно разыгранное в универмаге? Не сомневаюсь, что на страницах представляемых вами газет отличнейшим образом использован спектакль, поставленный иностранным туристом, чтобы еще раз пустить в ход миф о якобы существующем у нас «подполье».

Крымов умолк, засунув руки в карманы, стиснув в зубах сигарету. Он огляделся по сторонам: Бонар иронически улыбался, а Смит пытался отшутиться. И тогда Сергей мысленно сказал себе: «А ну-ка поддай еще немного жару».

— Господа, позвольте напомнить вам, что так называемые отщепенцы на свет божий появились не сами. У них есть повивальная бабка.

— Это есть хороший каламбур, господин Крымов. Я хотел бы посмотреть на такую пови-и-... по-ви-вальную? Так, правильно я говорю? Я хотел бы своими руками пощупать эту бабку, — Бонар даже хихикнул.

— Хотите пощупать? — переспросил Крымов. — Тогда щупайте меня...

— Вы шутник, господин Крымов, — обронил Смит.

— Ничуть! Извольте набраться терпения на несколько минут и выслушать нечто любопытное из жизни Сергея Крымова.

Он говорил негромко. Тяжело говорить о тяжелом. Он рассказал обо всем пережитом в пору, когда его друзьями были фарцовщики, спекулянты, тайно продававшие и библии, и позолоченные израильские шестиугольники, и журналы энтээсовцев, когда дружил с аспирантом МГУ, англичанином Дюком, оказавшимся агентом ЦРУ. «Увы, я тогда и не подозревал об этом», — тяжело вздохнул Сергей.

— Господин Крымов, видимо, увлекается чтением советских детективов...

— О нет, это не детектив. Это страницы биографии вашего покорного слуги. И когда я мысленно возвращаюсь к тем дням, на душе становится муторно...

Наступила тягостная тишина. Крымов побледнел, но не от выпитого вина, а от обиды. Зачем, зачем он, распалившись, завел ненужные препирательства? Перед кем разоткровенничался? Кому и что он хочет доказать? Разве у этих... Подыскивая нужные слова, он, как кинокамерой, обвел взглядом сидящих за столом. Поляков и Аннет по-прежнему тихо беседовали, Бонар и Смит налегли на армянский коньяк. А где же Луи? Тот незаметно отсел в сторонку. В разговор не вступал, но по глазам было видно, что идет напряженная работа мысли. Какая? Подсев к нему, Сергей тихо спросил:

— Луи, вы все молчите. И думаете. О чем?

— Об истинах... Вы говорили, Сергей, что не существует абстрактных истин... Я вспомнил дом своего дяди, в котором по воле отца жил, пока учился. Любая ложь обретала там видимость истины. Будь то политика, отношения семейные, деловые, интимные. В том доме все было построено на лжи и лицемерии. Дядя чуть ли не ежедневно менял любовниц, а тетя «забавлялась» с... зятем. Душевная чистота на том поле расценивалась как сорняк. Дядя писал отцу раздраженные письма: «Я хочу воспитать Луи по образу и подобию своему, но встречаю затаенное сопротивление и даже озлобление». Да, он был прав, во мне все возрастало против лжи и лицемерия, которые прикрывались высокопарными словами об истине, справедливости, свободе. Дядя любил пофилософствовать о демократии. Но я знаю, что за взятки, используя связи, он освобождал от суда и гласного позора предателей, по чьей милости погибли участники Сопротивления. За деньги редакторы придерживали статьи, изобличавшие эту мразь.

— А ваш отец?

— Он делал вид, будто ничего не знает. Да и живут они в разных городах. — Сергей скорее почувствовал, чем увидел, вроде бы виноватый взгляд Луи.

— Я, вероятно, говорю о вещах, не имеющих отношения к предмету спора за столом...

— Нет, нет, отчего же...

И оба умолкли. А Бонар и Смит по-прежнему шумели, пили, ели, поддерживая тон застолья.

— Вы упомянули, Луи, о гибели участников Сопротивления... Вы помните, с чего началось наше знакомство? Тогда, в ресторане? Вас очень интересовали профессор Поляков и мадемуазель Бриссо. Они ведь тоже чудом остались в живых... — Сергей испытующе взглянул на собеседника: — Я хочу задать вам один вопрос. Но, если вы почему-либо не можете или не желаете отвечать, — не отвечайте. Это шоу в универмаге о туристе, разбрасывавшем антисоветские листовки... Вы там были?

Луи ответил не сразу:

— Да, был. А вы?

— Разумеется, нет. Вас, конечно, кое-кто информировал и специально пригласил туда.. А мы, советские журналисты, узнали об этом уже постфактум. Кстати, если не секрет, кто вас пригласил в универмаг?

— Коллега позвонил...

— Ну вот... Что бы вам по дружбе позвонить мне! — шутливо упрекнул Сергей и весело рассмеялся.

— А вы бы пришли? И написали бы?

— Обязательно. И пришел бы, и написал бы. Только не так, как вы.

— Почему вы так говорите? Разве вы читали то, что я написал?

— Нет, конечно, но легко себе представляю... Мы оба, видимо, одинаково изложили бы факты. Такого-то числа в такой-то час в таком-то универмаге иностранец стал разбрасывать листовки... А вот комментировали бы его по-разному... История знает случаи, когда выросшие в буржуазном обществе люди, приехав в разрушенную, голодную Россию, по-разному восприняли совершенное в октябре семнадцатого. Герберт Уэллс увидел «Россию во мгле», а Джон Рид все произошедшее тогда в России — это «Десять дней, которые потрясли мир». Для одних Россия двадцатых годов — это крушение идеалов русской интеллигенции, потеря веками накапливавшихся духовных ценностей, бунт малограмотных пролетариев и неграмотных мужиков. А другие увидели иное и восхитились тем, что делами просвещения в ту пору вершил образованнейший эрудит Анатолий Луначарский, знаток литературы, искусства, философии и эстетики. Он, между прочим, не уставал напоминать ленинские слова о марксизме, который отнюдь не отбросил ценнейших завоеваний буржуазной эпохи, плоды двухтысячелетнего развития человеческой мысли и культуры, а усвоил и переработал их. Вот так, Луи, факт един и тот же, а комментарии разные... Я не помню, где прочел такую историю. Шел по дороге старик, а навстречу ему шагали покрытые потом рабочие, катили тяжелые тачки, груженные песком и кирпичами. «Что работаешь? — спросил старик одного из них. «А у тебя что, глаз нет? Видишь, качу ее проклятую, тачку-то». Другой на этот же вопрос ответил более спокойно: «Зарабатываю хлеб насущный». А третий, молодой, вихрастый, протянул руку туда, где над кронами сосен поднималось какое-то здание, и с гордостью ответил: «Я строю Дворец культуры... Для нас, для молодежи».

— Вы Цицерон, Сергей. Мне было очень интересно слушать вас. Но вы почему-то все решили за меня. И как я комментировал досадное происшествие в универмаге... И что, написал... Вас, может, это и удивит, но я передал в свою газету всего лишь каких-то десять строк, только факт.

— Почему?

— У нас в редакции есть свои мастера комментариев. Мои не напечатали бы.

— Почему?

— В их основе не было бы того, что ждет от меня шеф. Мы, европейцы, трезво оценивающие действительность, с тревогой задаем себе вопрос: к чему приведет эта, затеянная на Западе, идеологическая война, свистопляска вокруг так называемых «прав человека»? А то, что произошло в универмаге, не есть трезвый подход к реальностям международной жизни.

— Если я вас правильно понял, Луи, вы по долгу службы поступили так, как советует наша народная мудрость — чтобы и волки были сыты и овцы целы...

— Пусть будет по-вашему, Сергей.

Луи усмехнулся, подошел к столу, наполнил два бокала и вернулся к Сергею.

— Давайте выпьем...

— За что?

— За трезвость...

— Игра слов?

— Нет, голос разума. За трезвость и реализм... Я уже объяснил вам.

— Что же, давайте выпьем.

Луи отнес пустые бокалы и вернулся, лукаво взглянув на Сергея.

— Вы мне задали не очень простой вопрос... Шоу в универмаге... Так, да? Теперь разрешите, я тоже хотел бы кое о чем спросить вас. Я повторю вашу преамбулу, — если не пожелаете отвечать, то скажите честно, — я не обижусь,

— Я вас слушаю, Луи.

— Однажды вы заинтересовались хромым господином, сидевшим со мной в ресторане? Чем вызван ваш интерес к особе господина Кастильо?

Неожиданный вопрос Крымова несколько озадачил, но он не дал себе труда задумываться — подтекст дошел позднее.

— Чисто профессиональный интерес, пренебрегая им, мы, журналисты, иногда попадаем в неловкое положение. Кто? Что? Зачем? Почему? Когда? Вы хорошо знаете, что это не праздная любознательность, а поиск чего-то необычного, интересного для читателя. Знакомство с представителем крупной западной фирмы позволяет получить интересную информацию из первых рук.

Луи взглянул недоверчиво:

— Это все?

— Да, пожалуй. А вы что подумали?

Луи сразу не ответил, точнее, он так и не ответил, хотя говорил все о нем же, о хромоногом.

— Вы как-то спросили — давно ли я знаком с этим господином. Я его увидел впервые здесь, в Москве. Я уже говорил — меня рекомендовал ему дядюшка. Кастильо сам нашел меня. Нашел и... Как бы это выразиться... Прилип... Можно так сказать?

Сергей усмехнулся, вспомнив в этой связи не очень приличную поговорку про банный лист.

— Он ищет моего общества, засыпает разными вопросами. В первую очередь его интересуют мои знакомые, друзья, москвичи. Как они живут, что рассказывают, о чем тревожатся, чему радуются и так ли уж уютно им в Москве, как утверждает официальная советская пропаганда. Не пойму, зачем все это коммерсанту? Как вы думаете?

— Трудно ответить на ваш вопрос. Всякое можно допустить.

Сергей постарался собраться с мыслями. Он догадывался, в чем смысл вопросов хромоногого. Ему только не ясно, что стоит за желанием Луи Бидо услышать мнение советского журналиста о странном поведении господина Кастильо. Но своих мыслей Сергей не выдал, продолжал спокойно:

— А вы не допускаете такого варианта. Ваш знакомый решил что-нибудь написать о Москве: публицистические заметки, очерк, записки бывалых людей... Теперь это модно.

— Конечно, и такое можно предположить. Но я думаю, что он неспроста следит за каждым моим шагом. Мне почему-то кажется, что он выполняет чье-то задание...

— Помилуйте! — шутливо взмолился Сергей и даже вздел руки. — Что вы! Кто же он, этот Кастильо, на самом деле? У вас есть какие-то догадки?

Луи молчал, нахмурился. Не дождавшись ответа, Сергей продолжал:

— Если разрешите, я мот бы высказать предположение.

Луи вопрошающе посмотрел на Сергея:

— Я вас слушаю...

— Вспомните, по чьей рекомендации вас разыскал этот господин. Я думаю, что люди, подобные вашему дядюшке, ничего не предпринимают без дальнего прицела. Причем его интересы, судя по вашим словам, сомнительной честности. Это лишь предположение, стоящее на грани досужей фантастики... Я прошу вас воспринимать сказанное только так.

Позже Луи поведал Сергею, как он вслушивался в его слова, пытаясь найти искомую правду. Но теперь он молчал, и только на лице его появился отсвет внезапного озарения, сменившего смятение чувств и мыслей. А Сергей поспешил обернуть все в шутку:

— Все образуется, Луи. Не надо расстраиваться. Послушайте, друг мой, а может, он хочет убить вас, ограбить?

Однако Луи не принял приглашения к шутливому разговору:

— Я подумал о другом — не присматривается ли он к моей особе, чтобы вовлечь в сферу своей деятельности?

«А почему бы и нет», — подумал Сергей, но вслух, в том же шутливом, тоне, указав на лоб Луи, с нарочитой тревогой опросил:

— Дорогой мой друг, вы, кажется, не лишены фантазии?

Луи рассмеялся:

— Иногда мне самому кажется, что я брежу. Но это не так. Я в полном здравии, а мысли приходят вот такие...

— Мрачные?

— Да, пожалуй.

— Не знаю, что вам сказать. Вы затеяли разговор на такую...

— Хотите сказать — щекотливую тему. Возможно...

Луи говорил взволнованно, хотя и не громко. А Сергей в недоумении: с чего бы это? Много выпил и потерял контроль над собой? Или Кастильо растревожил, пытаясь спровоцировать и втянуть его в какое-нибудь грязное дело?

— Вот что, Луи...

— Конец — тема исчерпана... Пить будем, а говорить нет. — И Бидо направился к столу, за которым бражничали Бонар и Смит.

За столом шел отрывистый разговор. Аннет односложно, нехотя отвечала на стандартные вопросы Бонара о Москве и москвичах, вопросы, в которых был заключен и желаемый ответ. Оставив один из таких вопросов без ответа, Аннет посмотрела на часы, резко поднялась с места и, не скрывая иронической улыбки, сказала:

— Я единственная женщина за столом. И увы, никто из джентльменов не счел нужным спросить, не желает ли мадемуазель Аннет произнести тост. А я хочу сказать несколько слов...

Аннет перевела дух, чуть нахмурилась и, в упор глядя на Полякова, тихо проговорила:

— Этот тост без вина... Я обожаю Париж, город, в котором родилась моя мать. Предатель Кастильо выдал ее нацистам, и они расстреляли маму. Я обожаю город, в котором я родилась, в котором научилась любить и ненавидеть. Там, на бульваре Сен Мишель, мое сердце. Но отныне частица его остается и здесь, в Москве. У этой частицы есть имя — Мишель... — И совсем тихо, одному Полякову: — Я люблю тебя, Мишель...

Отвесив общий поклон, она молча удалилась. За столом остались только журналисты — Поляков, оплатив счет, последовал за Аннет.

Сославшись на срочные редакционные дела, Крымов тоже раскланялся и поспешил к выходу. В шестнадцать тридцать автобус с туристами уходил на аэродром, и Сергей счел себя обязанным попрощаться с Аннет.

...Поздно вечером ему позвонил Луи Бидо:

— Мне было стыдно за коллег. Но мы еще поговорим на эту тему. А сейчас имею просьбу. Я получил тревожную телеграмму от дяди. Обострилась болезнь отца. Завтра утром улетаю. Убедительно прошу помочь мне — договориться с господином Поляковым об интервью. Я подготовил вопросы. Не будете ли вы любезны передать их господину Полякову? Я мог бы завезти... Хорошо?

— Зачем же беспокоиться? — ответил Крымов. — У вас, вероятно, много предотъездных дел. Я приеду в аэропорт — провожу вас...