"Там, за рекою, — Аргентина" - читать интересную книгу автора (Ганзелка Иржи, Зикмунд Мирослав)

МЕЖДУ АФРИКОЙ И АМЕРИКОЙ

«29°47 южной широты, 1°13 западной долготы, 389 миль. Скорость— 16 узлов, от последнего порта 1055 миль».

Помощник капитана, китаец в темно-синей морской форме, приколол к доске с морской картой ежедневный палубный бюллетень и вынул из кармана карандаш.

— Не желаете ли вы нанести это на свою карту? Пересекающие друг друга многочисленные стрелки с цифрами, обозначающими силу ветра, лучами расходились во всех направлениях по шахматной доске параллелей я меридианов, отскакивали, как бильярдные шары, от бортика западного побережья Африки и синими диагоналями скользили обратно, к берегам Америки.

— Утром мы переползем гринвичский меридиан, — добавил помощник капитана и показал пальцем черту, которая прибавилась ко вчерашней и позавчерашней. — В девять пятнадцать.

Внизу круглые сутки гремели машины.

— Послушайте, не странно ли вам слышать— «от последнего порта»? Простому человеку это кажется чем-то вроде полета в стратосферу, а для вас все равно, что поездка на трамвае. «Притормозите немножко, я на следующей остановке сойду…»

— Вроде того, — засмеялся моряк весело. — От Кобедо Рио не так уж далеко.

Внизу дизель-моторы пожирали нефть. Сорок тонн ежедневно.

— От Кобе до Рио-де-Жанейро?

— Да. Мы успеваем обернуться дважды в год. Между Кобе и Шанхаем я чувствую себя дома. Затем следуют Гонконг, Манила, Сайгон, иногда останавливаемся в Джакарте. Не всегда, правда. Потом Маврикий, а там и до Африки рукой подать. Дар-эс-Салам, Занзибар. Ах, люблю я Занзибар, это вам не просто какая-нибудь остановка. Дальше на юг уже идут только привычные — Бейра, Лоренцо-Маркес, Дурбан, Ист-Лондон, Порт-Элизабет, Кейптаун…

— Это и есть последний порт, да?

— Да. И, таким образом, мы почти у цели. Буэнос-Айрес, Монтевидео, Сантус, Рио.

— А затем разворачиваетесь, вешаете табличку обратной стороной и едете назад.

— Yes, sir. — Помощник капитана взял карандаш, старательно засунул его в нагрудный карман и приложил руку к козырьку. — Досё.

«Буассевен», который немцы построили в тридцать восьмом году для голландцев за индонезийский табак, медленно поворачивал на юг и, покачиваясь на тридцатой южной параллели, плыл из Африки в Америку, к третьему континенту, обозначенному в его расписании. К третьему континенту на нашем пути вокруг света.

К утру море успокоилось. На второй палубе юнги драили палубу с залитыми асфальтом пазами, окатывая ее соленой водой, которая, к нашему удивлению, уже не была изумрудно-зеленой, как там, в безграничном аквариуме океана, бурлящего внизу, под двумя рядами четок — иллюминаторов. Над водой висела мутная пелена тумана, кое-где она расползлась клочьями, открывая одно за другим окна в чистую синеву неба… Большинство обитателей плавучей скорлупки приходило в себя от последствий ночного шторма, который принесло вчера откуда-то с южного берега Африки.

«Утонуло двое рыбаков; они были смыты с палубы судна, возвращавшегося в Кейптаун после охоты на акул», — сообщал радиотелеграф. «Пароход «Сити оф Преториа» опоздал на несколько часов: почти достигнув целя, он был вынужден вернуться в открытое море. Самый сильный шторм у мыса Доброй Надежды за последние четыре года».

Это случилось двенадцать часов назад в 180 милях отсюда.

Небо тогда было угрожающе затянуто. Свинцовые тучи на западе вдавили узенькую полоску заката в море. Словно под действием небесного насоса, волны вздымались на десятиметровую высоту, открывая по обоим бортам нашего парохода огромные седые ущелья. Там зазубренные острия их гребней скрещивались, словно мечи, и от удара рассыпались мелкими брызгами над поверхностью бушующего океана. Временами плавучий остров гулко звенел и в чрева его что-то содрогалось. Это гребной винт выскакивал из воды, бил лопастями по воздуху и тут же нырял вглубь, бросая стальной колосс навстречу новой волне. Тонны беснующейся стихии при каждом ударе разбивались о форштевень и перекатывались через палубу. Вихрь мчался низко над океаном со скоростью 100 километров в час, пытаясь вернуть судно в последний порт.

На верхней палубе ни души. Лишь внизу, в трюме, при мерцающем свете двух ламп вокруг стола над костяшками сидели китайцы и молча играли в маджонг. Звонкое эхо беспомощно бьющегося гребного винта минутами сливалось со щелкающим звуком костяшек, которые худой кок сгребал в кучку и перемешивал для новой партии. За его руками сосредоточенно следило несколько пар глаз тех, кто находился вокруг стола и в полутьме двухъярусных коек каюты.

Юнги только что домыли палубу на корме и неслышно, по-кошачьи, удалились.

Три дня назад на пристани в Кейптауне американский нефтепромышленник с сигарой в зубах и с мыслями на Уолл-стрите наблюдал, как служители уносят гору его чемоданов на судно. Сейчас он бегает по верхней палубе и старается сбросить в море хотя бы полкило своего веса. Сегодня, так же как вчера и позавчера, пятьдесят два раза обегает он застекленную галерею; в конце беговой дорожки, возле спущенного бассейна, осторожно сбавляет скорость, чтобы не поскользнуться на свежевыдраенной палубе, и то и дело подносит часы к близоруко сощуренным глазам. Дамы в шезлонгах после каждого круга отрываются от иллюстрированных журналов и сочувственно кивают спортсмену. Нефтепромышленник-спортсмен пробегает последний круг и привычно направляется к высокому стулу у стойки бара.

— Trés bien, trés bien, мсье Томпсон, сегодня у вас время на двадцать четыре секунды лучше. Пока мы доедем до Би-Эй,[1] вы станете чемпионом. Виски или джин?

Говорящий по-французски джентльмен неопределенного происхождения и неопределенного рода занятий бодро похлопал нефтепромышленника-спортсмена по плечу и перешел на английский.

— О'кэй, мистер Томпсон, джин. Завтра к вам присоединюсь и я, только вам придется дать мне хотя бы десяток кругов фору.

Море как зеркало. Внизу при свете двух ламп все еще играют в маджонг.

«Буассевен» неутомимо бороздит южную Атлантику. Он делает на узел меньше, а нефти пожирает на две тонны больше, чем рассчитали для него инженеры, потому что он идет без груза.

Здесь, в южном полушарии, не так боятся войны. Поэтому суда, плывущие от мыса Доброй Надежды к континенту Больших Надежд, не набиты битком, как те, что плывут из Европы. В Дар-эс-Саламе из трюма выгрузили несколько десятков тракторов с военных складов на Филиппинах. Их отправили в Танганьику, чтобы там на плантациях земляного ореха они позабыли о разрывах гранат и ужасах болот Новой Гвинеи. В Кейптауне вытащили из трюма на свет божий несколько грузовиков, рожденных в южноафриканских сборочных цехах североамериканских автомобильных заводов порта Дурбан. Потом с мола исчезли двадцать ящиков с черным клеймом. Прежде чем поднять их краном в воздух, трое негров старательно обвязали груз двухдюймовыми тросами, в то время как десять других мужчин, будто невзначай оказавшихся рядом, косились то на ящики, то на море и прохожих. Нет, нет, они не безработные и не туристы. Это тайные агенты.

Грузятся ящики с золотом, добытым в иоганнесбургских месторождениях. Ожидаешь увидеть кордоны вооруженных полицейских, патрули на каждом углу, грузовик с драгоценным металлом, который под рев полицейских сирен мчится к порту. В действительности же ничего подобного. Трое рабочих, десять тайных агентов. Поди угадай, в каком ящике золото, а в каком страусовые перья. Удельный вес золота, правда, несколько иной, чем у перьев. Но ящики одинаковые, не отличимые друг от друга. В одних — страусовые перья и булыжники, в других — солома с золотой сердцевиной.

«Буассевен» делает на узел меньше, потому что его ватерлиния выше уровня моря. Нет груза. Когда в первый год после окончания войны на нем эвакуировали солдат из японских концлагерей на Филиппинах и в Индонезии, на палубы, в трюмы, в салоны первого класса, в машинное отделение, на капитанский мостик, в склады с рисом и гороховыми консервами набивалось более трех тысяч человеческих существ, для которых путь через Индийский океан был возвращением с берега смерти на берег жизни. При высадке десанта на Сицилию ватерлиния «Буассевена» погрузилась еще ниже. В то время люди заполнили даже спасательные шлюпки, облепили мачты и реи. «Буассевен», плывший в колонне, нес на себе 4 тысячи человек в полном вооружении.

Сегодня «Буассевен» плывет вдоль тридцатой параллели южной широты. На его палубе 193 солдата и офицера и 78 пассажиров. Прописью: семьдесят восемь. Транспортный кризис на юге.

В отсеках, этих глубоких пропастях из стали и дерева, где по расчетам акционеров пароходной компании и по судовым нормам должно находиться по крайней мере 10 тысяч тонн зерна, сейчас голо и пусто. Десять-двадцать ящиков, помеченных черной краской, и серебристо-серый автомобиль, привязанный тросами к скобам и стойкам, чтобы до прибытия в Америку он не тронулся с места.

Второй класс так же не может ехать без первого, как первый без второго. Первый приедет из Африки в Америку ничуть не быстрее, чем второй. Однако аргентинские таможенники, как истые джентльмены, отдадут предпочтение пассажирам первого класса и пустят их на берег — минутой раньше тех, кто не дал пароходной компании заработать больше. А третьего класса на «Буассевене» вообще нет.

Первый и второй классы. В них вся классовая иерархия пяти континентов: надменное, презрительное, равнодушное высокомерие туго набитых кошельков, несбывшиеся мечты полупустых и апатичная безнадежность совершенно пустых. И вот все эти противоположности, разбросанные на всех пяти материках света, по натертой до блеска лестнице я мокрому трапу хлынут в тесноту скорлупки, которая готовится отправиться в путешествие через океан. Хлынут в нее и застрянут, окаменеют в железных дверях, над которыми сияет маленькая бронзовая дощечка: «First class». Первый класс.

Это совершенно обычная железная дверь. Но она двулика. С одной стороны — убогая белизна краски, под которой холодит и предостерегает тяжелый металл. С другой — лаковый глянец дорогого дерева, инкрустированная рама окошка, до блеска начищенный медный засов. Табличка над дверью и засов — это если вы смотрите из второго класса. С обратной же стороны ничего подобного, потому что второй класс не должен опасаться любопытства первого. Барьер настолько надежен, что маляры сочли излишним делать надпись: «Вход строго воспрещен».

Барьер, разделяющий два мира, втиснутых в жалкую скорлупку среди Атлантического океана. В одном из этих миров есть зеркально натертый паркет, толстые ковры, картины голландских мастеров, хрустальные люстры, комфортабельные спальни с вентиляторами и ваннами, курительные салоны, салоны для игры в бридж, салоны-читальни, чайные салоны, танцевальные салоны, дневной рацион из восемнадцати блюд, выложенный кафелем бассейн с пресной водой и рояль.

В другом — тесные каюты, переборки из стальных листов, железные двухъярусные койки, общий умывальник, общий душ и общий вид на море сквозь толстые стекла иллюминаторов. Пол без ковров и коридоры с кухонной вонью, уборные и затхлые каюты, из которых женщины не выходят за все время пути, потому что им вывернуло желудки. Во втором классе рояля нет.

Когда находишься на палубе парохода, стоящего в порту, которым заканчивается путешествие через двадцать стран, тебя охватывает меланхолия. Минуту спустя будут подняты якоря, под кормой забурлят вспененные каскады сапфира, спереди и сзади загудят буксиры, и тросы, которыми до сих пор был привязан «Летучий Голландец», натянутся, словно струны. Вот уже кейптаунский почтовый чиновник собрал сотни писем, облепил их юбилейными марками с изображением английских величеств и, засунув в сумку пачку телеграмм, в которых пассажиры простились с одной частью света и приготовились поздороваться с другой, сбежал вниз по трапу. Бас пароходной сирены обрывает звуки бодрого марша; то там, то здесь мелькает залитый слезами платок, и панорама пика Дьявола со Столовой горой понемногу поворачивается, как в сказочном сне. Вдруг начинает казаться, что Африка перевернулась вверх ногами. И вот наступило мгновение, когда неодолимо потянуло к черным и белым клавишам. Они помогают перекинуть мост через пропасть, отделяющую тысячи свежих воспоминаний о волшебной части света, в течение года служившей тебе родиной, от убаюкивающего плеска, под который уже нельзя менять скорость «татры», наводить на резкость объективы, вслушиваться в говор саванн, пустыни, дремучих лесов и их обитателей.

Спустя полчаса встаешь из-за рояля, и тебе кажется, что смотришь на Африку в бинокль с другого конца. Нечеткие контуры ее уже не трогали. Люди молча стояли вдоль вымытых парапетов и задумчиво следили за полетом чаек, неутомимо сопровождающих оторвавшуюся часть суши. Потом понемногу опустились сумерки, и Африка безвозвратно канула в океан.

В тот же вечер в двери нашей каюты постучал второй помощник капитана, поздоровался и растерянно произнес:

— I am very sorry, простите, но пассажирам второго класса не разрешается посещать первую палубу. Рояль, как вам известно, на первой палубе… Если вы пожелаете перейти в первый класс, то достаточно будет заплатить разницу. К счастью, у нас есть еще несколько свободных кают. Good night!

Тридцать шесть часов проходят как сон.

В маленьком салоне второго класса стучат две пишущие машинки, под ногами гудят моторы. Мы одни в своем кабинете. Несколько наших попутчиков сидят на палубе, глядят на море и стараются представить себе, как их, переселенцев, встретит Америка.

В этот момент за нами неслышно появляется морская форма и здоровается по-английски:

— Good morning, gentlemen, простите за беспокойство. Я слышал, что один из вас играет на рояле. Сегодня мы организуем вечер знакомства. Капитан просил передать, что вы бы оказали ему большую честь, согласившись принять участие в вечере и сыграть на рояле. Мы были бы этому очень рады, очень…

— Простите, но ведь рояль в первом классе. Нам бы не хотелось сознательно нарушать правила судна.

На верхней палубе идет вечер знакомства, течет шампанское, молчит рояль. Внизу стучат две пишущие машинки.

От Африки до Америки приходится двенадцать раз подниматься к завтраку, двенадцать раз садиться за обед, двенадцать раз уходить после ужина. Восемнадцати же блюд дневного рациона для пассажиров первого класса не выдержал бы даже первобытный человек с желудком, привычным ко всему. А разницу между стоимостью проезда в первом и втором классах помощник капитана в любое время может ощутить собственноручно: чемоданчик из Иоганнесбурга с 2 тысячами метров цветной пленки.

Приведя увлеченных повествованием читателей вместе с героем своего путешествия «Вокруг света в восемьдесят дней» на предпоследнюю страницу книги, Жюль Верн призвал на помощь астрономию и вращение Земли и гениально просто разрешил пари господина Филеаса Фогга. За семь минут до истечения срока удивленный путешественник узнал, что, двигаясь на восток, он выиграл сутки, которые и решили пари в его пользу.

Мы ни с кем не заключали пари. И все-таки были почти так же обрадованы, когда между Африкой и Америкой смогли растягивать день наподобие гармошки.

«Put the clocks thirty minutes backwards every day», — напоминали надписи на английском языке на всех палубах, в коридорах, в столовых: «Ежедневно переводите часы на тридцать минут назад». Мы уперлись и оставались верны Африке. На шестой день плавания мы отправились обедать в три часа дня, на восьмой день в четыре, наперекор всем часам, которые в это время показывали двенадцать. Кейптаун расположен на 17 градусов восточнее Гринвича, Буэнос-Айрес — на 59 западнее. Час равен 15 градусам. Умножаем, и вот результат.

Пять без труда приобретенных часов, которые не были включены ни в какой бюджет времени — ни в расписание, ни в стоимость билетов. На десятый день мы вставали от пишущих машинок в шесть утра, когда судовые часы показывали полночь.

Огни на плавучем островке понемногу гасли. В каютах ложились спать и с облегчением подсчитывали, что до конца морской болезни остается уже только два дня. Наверху еще играли в бридж, в другом конце общего салона горланили смесь голландских, французских и английских песенок. На задней палубе, скрытые спасательными шлюпками, стояли влюбленные, которые были знакомы друг с другом ровно восемь дней и восемь ночей. Облокотившись на поручни, они шепотом поверяли свои мечты Млечному Пути и созвездию Южного Креста.

— Послушайте, — проронил в ночной тишине молодой швейцарец, который ехал продавать часы аргентинцам, парагвайцам и чилийцам, — не кажется ли вам, что эти судовые часы в какой-то степени символизируют, как Америка плетется за Европой? Сейчас здесь у нас темно, полночь, а над Европой уже сияет солнце. Завтрашнее солнце, понимаете?

— А вы философ, — отозвался из темноты французский промышленник, едущий отдыхать в Бразилию. — Не забудьте только, что ваша правда о двух концах. Когда вы завтра пойдете обедать, американец вам может спокойно заявить, что здесь солнце в зените, а на вашу Европу спускаются сумерки. Не так ли?

— Ладно, ладно, оставим это. Может быть, выпьете чего-нибудь холодного? Не находите ли вы, что для столь сложных рассуждений уже несколько поздно?

— Мадам, вы читали сегодняшнюю газету?

— Газету? Ах да, вы имеете в виду палубные известия! Нет, очень уж буквы мелькают перед глазами.

— Все же взгляните, это для вас будет небезынтересно, — южноафриканка в костюме последнего покроя, взяв под руку свою подругу, тянула ее к доске, на которую минуту назад вывесили три листа радиотелеграфных сообщений, датированных сегодняшним числом.

«Черный рынок детей в Витватерсранде. Child Welfare Society[2] прилагает величайшие усилия, чтобы запретить повальное усыновление детей бездетными родителями. Несколько дней назад в Крюгерсдорпе было раскрыто, что отец продал ребенка заинтересованному лицу, предложившему на аукционе самую высокую цену».

— Что вы об этом скажете?

— Что я могу на это сказать? Это опасная торговля, следовало бы ее прекратить! А в Китае все еще дерутся? Скажите, пожалуйста! Неужели им не надоело, ведь уже столько лег…

В этот день стюард-китаец разнес отпечатанные на гектографе тетрадочки со списком пассажиров, которые едут из Кейптауна в другие порты. Двадцать семь пассажиров покинут судно в Буэнос-Айресе, один в Монтевидео, трое в Рио. Тридцать девять оплатили поездку в оба конца: round trip — круговое путешествие. Это значит, что денек они побудут в каждом из портов, а затем поплывут обратно в Кейптаун. Round trip — прекрасная затея, всего за каких-нибудь 1200 долларов.

Восемь пассажиров, остающихся до полного счета, занесены в рубрику «Второй класс». Куда они едут, это никого не интересует.

— Вы рады, что увидите Рио, мадам?

— Очень. В последний раз я была там перед войной, еще до замужества. Вы об этом будете вспоминать до самой смерти, моя дорогая. Пляж с небоскребами, в сравнении с которыми Кейптаун с его Marine Drive просто Золушка. Копакабана! Сахарная голова! А вид ночного Рио с Корковадо! Вы скажете, что я была права. А вы, собственно, зачем едете в Америку?

— Просто так. У мужа там какие-то торговые дела, и он не хотел оставлять меня одну. А кроме того, некоторые очень хвалят аргентинские туфельки. Я должна привезти себе несколько пар. Вы ведь знаете, каковы южноафриканские? Dreadful, их же нельзя носить, через две недели отклеивается подошва.

Внизу, во втором классе, едут поляки — две семьи. Женщина с закутанным в одеяло больным ребенком, который плачет целые дни. Он родился недалеко от Аруши, в Танганьике, в лагере перемещенных поляков, бежавших от Гитлера и на время нашедших приют в Восточной Африке. Пока мужчины сбрасывали с английских самолетов бомбы на Берлин или тонули от немецких торпед, женщины с детьми терпеливо считали дни и ждали, когда кончится война. Сегодня они стали для англичан в Танганьике нежелательными иностранцами. Для них избрана Аргентина, их довезли до Дар-эс-Салама и купили билет в Америку. Таким образом, поляки едут в Америку, зажав в узелке несколько песо, которые обменяли на сэкономленные шиллинги. С тоской они садятся за обед, с отчаянием встают из-за стола. Им все равно, приедут ли они через двадцать дней, через год и приедут ли вообще.

Наверху, на первой палубе, южноафриканки прикидывают, сколько пар туфель они привезут из кругового путешествия.

Предпоследний день плавания.

34°42 южной широты, 53°23 западной долготы. За последние 24½ часа проделано 404 мили. Скорость — 16½ узлов.

От последнего порта пройдено 3778 миль, чуть больше 6 тысяч километров.

Обычно море спокойно, изредка появляются чайки, признак близкого материка. Альбатрос, который на протяжении пяти дней неотступно следовал за нами, пожалуй, уже вернулся в Кейптаун или же нашел себе другой корабль.

— Значит, в Монтевидео мы не едем. Час назад капитан получил приказ плыть прямо в Буэнос-Айрес.

— Для него это просто. Все равно, как стрелочнику перевести стрелку влево или прямо.

— Говорят, в десять вечера по правому борту будут видны огни Монтевидео.

«Буассевен», у которого уже одиннадцатый день солнце садилось перед носом, а всходило за кормой, внезапно получил с капитанского мостика короткий приказ и круто повернул. Затянутое мглою солнце перекочевало на правый борт, а шезлонги с дамами, боящимися южного загара, — на левый.

Вокруг мачт закружились чайки. Американские чайки. К нам подбежал юный танганьикский поляк.

— Проше пана, подите посмотрите, — тащил он нас в маленький салон.

За стеклом большой витрины, где были сложены наши пишущие машинки, дневники и блокноты с пометками, ползали несколько котят, играя скомканной бумажкой. Парнишка счастливо улыбнулся, открыл витрину и стал вытаскивать на пол одного котенка за другим. Семь чудесных рыжих котят, львят в миниатюре, ползали по полу, карабкались друг через друга и прыгали за привязанной на веревочке бумажкой. Их мать сидела на стуле и спокойно смотрела на своих детей.

— Отес была черная, она уже высадил Сингапур. Был не харашо. Not be good, — скалил зубы китаец-юнга, с удовольствием наблюдавший за кошачьей возней.

«Буассевен» увеличил число оборотов гребного винта, чтобы назавтра оказаться в Америке. На его борту находятся 193 солдата и офицера, 78 пассажиров, одна кошка и семь рыжих котят. Морских котят. Они получили голландское подданство, потому что родились на голландском судне. Их отца высадили в Сингапуре, потому что он был черныш и нехороший…

В 17.15 мы впервые увидели Америку. Узенькая полоска суши с низкими горами, зажатая между небом и морем, убегала куда-то в бесконечность по правому берегу Ла-Платы. В такой момент европеец почему-то не находит ничего лучшего, как бросить взгляд на запястье, вытащить блокнот и записать, что в 17.15 он впервые увидел Америку. Самый младший из матросов Магеллана во время его знаменитого первого путешествия вокруг света в эту минуту заорал во все горло, чтобы услышали все на корабле.

— Monte vide eu! — Вижу гору!

Это было в том же месте, где и теперь впервые видит Америку команда каждого корабля, входящего в огромную воронку устья Ла-Платы. Невольное восклицание юного моряка, вероятно, показалось основателям Монтевидео настолько необычным, что без разрешения автора оно было взято и перенесено на километр западнее и высечено на первом камне, положенном в основание новой столицы страны, которую впоследствии назвали Уругвай.

В одиннадцатый раз сумерки опустились на судно и на Уругвай. Последний ужин на «Буассевене». По правому борту тянется яркая гирлянда ночного города, американского Монтевидео. Отблески сотен тысяч сверкающих огней неприметно скользят по поверхности, рассыпаясь на гребнях волн. Люди стоят вдоль борта так же, как еще недавно стояли они у подножья Столовой горы, и думают об Америке. Африка осталась в далеком прошлом.

Тарелки на столах в обеденном салоне сегодня ведут себя благопристойно. Они передвигаются по столу совсем незаметно. Нет шторма. А на третьем градусе восточной долготы, когда над палубой со скоростью более 100 километров в час проносился ураган, они добирались до самого края стола. Упершись в низкий бортик, тарелки снова ползли обратно.

— Послушай, Иржи, когда-нибудь и мы заведем у себя такие столы…

— А часы будем переводить ежедневно на полчаса назад.

Внизу умолкли двигатели. Столовая сразу же опустела Когда после одиннадцатидневного непрерывного грохота двигатели замолкнут, впечатление такое, словно к виску приставили электрическую дрель.

Что случилось?

Ничего не случилось. Огни с левого борта перекочевали на правый, померкли, а немного погодя совсем исчезли в густом молоке тумана. Лишь два-три освещенных буя качались на волнах, да в сотне метров от нашего «Буассевена» стоял на якоре другой его коллега, утомленный великан с неизвестным названием, которого так же, как и нас, не хотят впустить на стоянку. Его освещенные палубы, белые, трубы с темными полосами и ряды иллюминаторов светятся в ночи, как фасад пражской «Саллы Террены», залитой потоками света в дни фестиваля. Но торжественного ночного концерта в честь первого знакомства с Америкой не слышно. Его задушил туман, липнущий к палубе и к одежде, к волосам и к мыслям.

После одиннадцатидневной симфонии, исполняемой двигателями, «Буассевен» послушно молчит, подчиняясь своему разумному дирижеру. Туман на Ла-Плате страшнее самой черной ночи. Ни один лоцман никогда не протянет руку помощи и не предложит в трудный час буксир, потому что слишком хорошо знает коварство такого тумана. Поэтому дирижер продлил паузу до особого распоряжения и организовал прощальный вечер, чтобы успокоить слушателей, ожидавших захватывающего фортиссимо.

«Буассевен» покачивается на смеси воды и тумана, ожидая, когда отдадут приказ, чтобы вновь забилось его сердце.

Там, за рекою, — Аргентина…

За стеной тумана в двух шагах бьется четырехмиллионное сердце страны самых больших низменностей и самых больших гор на всем американском континенте.

Буэнос-Айрес.

Город Хорошего Воздуха.