"Там, за рекою, — Аргентина" - читать интересную книгу автора (Ганзелка Иржи, Зикмунд Мирослав)

ХЛОПКОВАЯ РУЛЕТКА

Петр Шашвата нагнулся, набрал в ладонь сухой земли и, размяв комки, медленно стал выпускать ее тонкими струйками между пальцев. Приблизительно так рассказывают старые чаконцы, и в голосе их звучит гордость первооткрывателей.

Шашвата удовлетворенно улыбнулся и щелкнул пальцами.

Но даже сам Шашвата, опытный человек, не подозревал тогда, что этим щелчком он как бы переводит стрелку на жизненном пути тысяч тех, кто до сих пор даже понятия не имел, где находится Чако. Шашвата отнюдь не был гринго, когда в 1913 году приехал в Аргентину. У него за спиной было семь тяжелых лет хлопкороба в Техасе, но он бежал оттуда главным образом потому, что тяжело заболел малярией. К тому же он опасался приближающейся войны в Европе и поэтому искал себе приюта в Аргентине. Он искал добросовестно. Провинция Санта-Фе его не удовлетворила. Не удовлетворили его и девственные леса в провинции Мисьонес, где ему не понравился краснозем. Тогда он послал своего сына Карела на разведку в Чако, так как прослышал, что там начали разводить хлопок. А у Шашватов был кое-какой опыт в этом деле.

Вскоре Карел прислал восторженное письмо. «Целина, ни малярии, ни других тропических болезней нет и в помине», — писал он отцу и нескольким друзьям, которые, не мешкая, сложили палатку, разбитую на площади возле храма в Ресистенсии, где несколько недель стояли лагерем, и отправились на запад. В том же направлении за несколько месяцев до этого вышел командир шестого аргентинского полка с приказом: на 173-м километре к западу от Ресистенсии основать новое селение. Он уже наметил улицы будущего города и успел со своей командой построить несколько примитивных халуп, когда на станцию железной дороги в Чако прибыла многочисленная семья Петра Шашваты и Яна Новотного. Эта станция называлась «Presidencia Roque Sáenz Peña» по имени недавнего аргентинского президента. Вокзалом на ней служил старый вагон, в котором одновременно помещалось и почтовое отделение.

Колонисты облюбовали участок земли с лесом, но не смогли договориться с командиром полка, заинтересованным в том, чтобы поскорей выполнить приказ и построить селение. Они были вынуждены сперва купить участок в «городе», выкопать там колодец и построить еще что-нибудь.

— Это что-нибудь мы поняли буквально, потому что намне терпелось поскорее выбраться за город, — вспоминаетсын Яна Новотного. — Мы выкопали колодец, построили деревянную уборную и тем самым получили право приобрести за каждые полгектара в городе двадцать шесть гектаров в колонии.

Таково было начало. В то время Саэнс-Пенью населяло несколько семей, большей частью испанцев, и гарнизон. Однако в конце года гарнизон ушел, и основанное им селение опять опустело. Поселенцы разбили палатку и в первую очередь принялись изготовлять необожженный кирпич и валить лес. В том же году они засеяли три гектара кукурузой, земляным орехом и бататом — сладким картофелем. Только в следующем, 1914 году они смогли на освобожденной от леса поляне посеять хлопчатник, ровно 6 гектаров. Ян Новотной рассказывает об этом:

— Тогда не было ни сеялок, ни других инструментов. Сеяли мы вручную, семена бросали в проложенные сохой борозды, ногами засыпали их и боронили самодельной бороной. Потом на хлопок напали гусеницы; мы не знали, как с ними бороться, и они уничтожили почти весь урожай. С тех шести гектаров мы собрали всего шестьсот килограммов хлопка. А так как с началом войны спрос на него упал, мы были вынуждены отправиться с ним в Ресистенсию, где нам заплатили по восемнадцать песо за центнер…

Сегодня в Саэнс-Пенье насчитывается более 35 тысяч жителей. Еще несколько лет назад, как только начинался дождь, лошади, запряженные в сулки, тащились в брод по топкой грязи. На целом ряде магазинов, лавок ремесленников и трактиров можно видеть чешские вывески с чешскими именами владельцев. Многие люди, прожившие здесь не годы, а целые десятилетия, по сей день упорно воюют с испанским языком. Было время, когда по-чешски говорили даже в городской управе, потому что имелся официальный переводчик. Несколько врачей-аргентинцев специально брали уроки чешского языка, чтобы иметь возможность понимать своих пациентов. Но несравненно больше моравских, чешских и словацких семей поселилось в ближайших и отдаленных окрестностях Саэнс-Пеньи, рядом с чакрами испанских, итальянских, болгарских, польских и украинских колонистов, и вступило в поединок с пылью, колючками, саранчой и польворино.

Аргентина засевает приблизительно 360 тысяч гектаров хлопчатником. Из «их более 90 процентов приходится на Чако. И все это оттого, что в свое время Петр Шашвата бежал от малярии из Техаса, позвал сюда сотни земляков и рассказал им, как надо выращивать хлопок. Можно с уверенностью сказать, что благодаря славянским колонистам Аргентина сегодня не только полностью обеспечивает себя хлопком, но и значительную часть его может экспортировать. Статистика указывает цифру 400 тысяч тонн ежегодно.

Когда после первой мировой войны жизнь кое-как пришла в норму, поселенцам стали платить по 80 песо за тонну «белого золота», добытого тяжким трудом. Это было в 1920 году, В последующие годы стрелка просперити подскочила резко вверх, и заготовщики американских фирм, которым не хватало техасского хлопка, предложили хлопкоробам по 220 песо. Рулетка, увенчанная лопающимися коробками белоснежного хлопка и туго набитыми кошельками тех, у кого саранча и гусеницы не сожрали урожай, крутилась вовсю и выдержала бешеную скорость вращения вплоть до 1923 года, когда цены достигли 580 песо. Чакреро не знали, куда девать деньги!

«Видите, — писали многие своим родственникам и друзьям, которые дома ковырялись на двух гектарах каменистого поля, — как в Америке делаются доллары? Продавайте все и приезжайте к нам!»

Эти письма кружили головы, ибо люди, читая между строк, уже видели перед собой белоснежный блеск комочков пышного хлопка. Эти письма заражали людей золотой лихорадкой; они рисовали картины дикой природы, девственных лесов, индейцев, головокружительного богатства. В результате края газет покрывались корявыми цифрами расчетов. Тонна с гектара, за тонну платят 580 песо, земли повсюду хватает, ее столько, сколько человек в состоянии обнести проволочной изгородью. «Согласен, попробую-ка съезжу на год, на два и вернусь из Америки миллионером…»

Это было в 1923 году. А там, в Чако, словно праздновали победу. Вино покупалось бочками, люди торжествовали, пили, пели, тратили деньги. И стреляли. Вместе с запасами еды в чакры привезли ящики патронов и стали соревноваться в стрельбе боевыми патронами. И ведь было отчего. Впервые за долгие годы тяжелой работы и мучений можно было погасить долг или по крайней мере оплатить десяти- и двадцатипроцентные начисления за инвентарь, продукты, посевной материал и скот, купленный в долг.

Рулетка крутилась с бешеной скоростью, втягивая в свою орбиту сотни тех, кто послушался совета и с узелком в руке приехал в «южноамериканские лесные дебри». Люди сгорали от нетерпения, сидя на скамейках жестких вагонов, жадно смотрели в окна и не могли наглядеться на пампу с цветущими палоборачо и бескрайным горизонтом. Колеса вагонов до одурения выстукивали таблицу умножения, и бесконечные мысли снова и снова возвращались к проклятым расчетам. «В этом году двадцать гектаров — для начала, через год — пятьдесят; с гектара соберу по тонне хлопка стоимостью в шесть тысяч крон, с пятидесяти гектаров триста тысяч; а пройдет каких-нибудь пять-шесть лет, боже! — до самой смерти можно будет ничего не делать. Для этого просто нужно поехать в Америку…»

На следующий год в тюк с хлопком ударила молния, и вращающаяся рулетка раскололась надвое.

Заготовители платили 350 песо, из милости. А цена на хлопок продолжала падать, пока не дошла до 180. В Чако было как на похоронах. Накопленные песо поглощала земля, и столбцы цифр у кредиторов снова начали угрожающе расти. Люди работали до упаду, чтобы повысить урожайность с гектара. Целыми днями и неделями ели только батат и дыни. Были уволены пеоны, в работу впрягли женщин и детей и после уборки весь урожай свезли к кредитору, чтобы он до нового сезона выдал аванс хотя бы на питание и на семена хлопчатника. Чакреро, загнанные нищетой и отчаянием в тупик, начали подписывать кредиторам расписки с переносом невыплаченных долгов. Две-три семьи, разбогатевшие на процентах, восхваляли просперити, сотни семей бедствовали. Но страдания этим не кончились. Наступил 1936 год, цена на хлопок упала до 100 песо за тонну, потом до 90.

В феврале хлопкоробы объявили забастовку, первую забастовку в истории Чако. К ним присоединились все сборщики хлопка, пеоны и даже торговцы. На целых две недели жизнь в Чако остановилась. Тогда правительство послало полицию и войска. Руководители забастовки были арестованы, хлопкоробам на словах пообещали, что правительство о них позаботится, забастовка была сломлена.

На протяжении тех четырех месяцев, которые мы в Чако посвятили обработке записей и писанию репортажей, нам представилась возможность в непосредственной близости познакомиться с судьбами людей и истинной ценой «белого золота». Когда мы приехали в Чако, последние коробочки хлопка исчезали в фартуках сборщиков и колеса десмонтадоров — хлопкоочистителей — вращались полным ходом. А в ноябре, когда мы уезжали в Парагвай, на полях уже зеленели рядки нового хлопчатника.

В конце сентября Саэнс-Пенью захлестнул поток саранчи. В конце дня в чешскую школу, где мы жили, зашел Ярослав Вирт, сорокапятилетний чакреро, проживший в Пампе Флориде более тридцати лет. Он был хмур и невесел.

— У меня сожрали двадцать гектаров, — произнес он, не поздоровавшись, и тяжело опустился на железную кровать, так что она под ним застонала.

До сих пор мы не видели его таким: он всегда бывал оптимистически настроен, шутил и с непреклонной решимостью готов был драться за свою судьбу.

— Я приехал в кооператив за семенами и завтра начну пахать. — Он поднял на нас глаза, и нам показалось, что он пытается улыбнуться.

Положение на остальных чакрах северо-западнее Саэнс-Пеньи было ничуть не лучше. Десять, двадцать, тридцать гектаров — в зависимости от того, куда занесло прожорливую тучу. Колонисты разъезжались из кооператива с мешками новых семян и с надеждой, что второй посев будет более удачным.

В июле и августе, когда обычно хлопкоробы дают себе несколько дней отдыха от изнурительной работы в течение всего года, их снова можно было видеть на полях с запряженными в плуг двумя мулами или лошадьми, изредка с трактором, потому что agricol, как называют в Чако солярку, стоит на черном рынке ровно песо за литр, хотя официальная цена его 40 сентаво. Тучи легкой пыли поднимаются за плугом, пахаря за ним часто не видно. Затем наступает терпеливое ожидание дождя. На каждой чакре вы найдете примитивный дождемер, сделанный из старой жестянки. Все выжидают до тех пор, пока осадки не достигнут 40 миллиметров. Это сигнал для начала сева. Хлопчатник — удивительно выносливое растение, больше всего он нуждается во влаге в период начального роста, но как только у него появилось шесть листиков, оно не погибнет от засухи, если даже в течение пяти-шести месяцев не выпадет ни капли дождя.

Сеют хлопок с начала сентября по декабрь. Иногда два, три раза подряд, если саранча пожирает посевы. Обычно через сорок пять дней после посева хлопчатник начинает цвести. Перед этим его прореживают, потом несколько раз окучивают и пропахивают. Окучивать нужно все время, до самого созревания, и чем чаще это делать, тем выше будет урожай. В январе среди кустиков можно увидеть первых сборщиков с малетами. В них уже исчезают первые коробочки, а на соседнем кустике хлопчатник еще только цветет. Лопающиеся коробочки собирают непрерывно на протяжении всего аргентинского лета и осени, с января по июль.

— И сколько хлопка ежедневно собирает такой сборщик? — спросили мы Ярку Вирта.

— Это зависит от навыка, — засмеялся он. — Новичок соберет килограммов сорок. Опытный сборщик втрое больше. Рекордный сбор достиг у нас здесь ста шестидесяти четырех килограммов.

— Саранча управляется быстрее, да?

— Если бы только саранча, — горько вздохнул Вирт и, помолчав, заговорил: — Это один из семи вредителей, каждый из которых стоит друг друга. Когда хлопчатник отцветает, на него нападает червь. Мы называем его «lagarta rosada», розовая ящерица. Он проникает в коробочку и пожирает все семена. Хлопок загнивает. Против этой дряни нет никаких средств. Есть еще гусеница picudo. Эта уничтожает цветы. Потом идет isoca — травяная гусеница. Однако вместо травы она с удовольствием жрет именно хлопчатник. Четвертый наш «благодетель» — красный паучок. После его нападения хлопок затягивается тонкой паутиной и вскоре засыхает. Но куда более опасный враг — лиственная гусеница — oruga de hoja, которая за день может уничтожить целых пять гектаров хлопчатника. Однажды на одном лишь кусте мы насчитали их более двухсот. К счастью, с нею можно бороться, но для этого нужны время и деньги. Килограмм парижской зелени стоит от пяти до шести песо, а хватает его только на гектар.

Кроме того, у нас здесь водятся муравьи, которым хлопок тоже пришелся по вкусу; они принимаются за него с корней.

— Так саранча, собственно, не является…

— Является, — перебивает нас Вирт. — Это самая мерзкая тварь, какую только можно себе представить. И мы до сих пор перед ней безоружны. Правда, у нас начали заводить спасательную службу, даже и геликоптеры есть, но это не очень-то помогает. Года два назад у моего соседа саранча уничтожила шестьдесят гектаров хлопчатника так быстро, что он не успел даже оседлать коня, чтобы сообщить о манге на станцию. Они сожрали и листья и кору. На поле остались только голые стебли.

В такой момент трудно удержаться, чтобы не похвастаться, что манту, если хотите, мы тоже видели. Двести квадратных километров, и направлялась она прямо в Сальту…

— Я знаю, это было в середине июля, после уборки урожая, — ничуть не удивившись, спокойно продолжал Вирт. — Гораздо хуже, если это случается между октябрем и январем, когда хлопчатник отцвел, а сеять вторично уже поздно. В это время саранча переселяется к югу — на пшеницу и апельсиновые сады. Одна самка саранчи — мы называемее langosta — откладывает от девяноста до ста двадцати яичек величиной примерно с рисовое зерно. Колония яичек похожа на колос пшеницы, свернутый спиралью. Через восемнадцать дней саранча вылупливается. Я знаю случай, когда небольшой мороз ударил весьма кстати: поля как раз кишели этой гадостью. Мы радовались, думая, что мороз нас спас, но в полдень вся эта лавина снова двинулась в путь. В это время у саранчи еще нет крыльев, поэтому бороться с нею легче. Мы ставим против них изгороди вот из таких листов жести, — сказал Вирт и обернулся к гальпону, где были сложены кучи жестяных прямоугольников шириною в полметра и длиною около полутора метров. — Из них устраиваются сплошные барьеры, иногда до пятидесяти километров длиной. В такие дни весь край поднят на ноги. Рядом с загородками выкапываются ямы, саранча падает в них, после чего ее поджигают или засыпают землей. Однажды сюда дошел слух, что в Бразилии, где саранча появлялась ежегодно, какой-то пройдоха построил мыловаренный завод и варил из саранчи мыло. И, дескать, прилично жил. Но об этом после, а сейчас я доскажу. Самый страшный погром мы пережили здесь в двадцать третьем году. Тогда под этой мерзостью исчезло все. Их были миллионы. Мы копали ямы день и ночь; работали все, кто мог держать лопату в руках, даже дети. Ямы эти имели три метра в ширину, добрых четыре метра в длину и без малого два метра в глубину. В них мог стоя уместиться человек. И за два часа они были полны! Двадцать четыре кубометра саранчи за два часа! Колонисты, которые видели это впервые, чуть не посходили с ума и стали возвращаться в Европу. И это случилось в тот год, когда за хлопок платили дороже всего.

— А можно спугнуть саранчу, когда она опустилась на хлопчатник?

— Иногда это помогает. В поле выпускается все живое: лошади, собаки, скот. Саранча поднимается и садится на поле соседа. Однажды произошел такой случай: все было ничего, как вдруг откуда ни возьмись на мой хлопчатник села саранча. Стали мы ее сгонять, но кусты были так ею облеплены, что пришлось отказаться от всех попыток. Случилось это поздно вечером. Целую ночь никто из нас не спал, каждый про себя думал, что придется потуже затянуть пояс. Утром встаем, саранча улетела, а хлопчатник не тронут…

— Хлопок — это и впрямь лотерея, — присоединилась к разговору жена Ярослава. — Помню, в тридцать шестом году мы только сокрушенно головой качали, глядя на поле. Был март, время, когда в других местах давно уже идет уборка. И нам тогда казалось, что хлебнем мы горюшка от такого урожая. Хлопок маленький, как укропик. Потом прошел дождик, и он стал расти у нас прямо на глазах. Мы подсчитали, что такого урожая уже не было больше десяти лет. Однажды в июле отец запряг лошадь и поехал в Саэнс-Пенью за трактором, который он хотел купить в рассрочку. Трактор ему охотно дали, каждый знал, что через несколько недель гальпоны будут полны. А к вечеру небо потемнело и пришла беда. Мы только и молили бога, чтобы саранча не уселась на наше поле. Отец вернулся затемно, а дома уже было как на похоронах.

— Мать плакала, слова выговорить не могла, — вздохнул Вирт. — Утром я все увидел собственными глазами. Коробочки, которые должны были через две недели открыться, валялись на земле, а кустики были обглоданы до самого стебля. Я отвез трактор назад, тем и кончилась у нас уборка урожая.

— …а что, собственно, привело вас в Аргентину?

Трудно сказать, скольким людям мы задавали этот вопрос. Это был не просто повод для знакомства и не праздное любопытство. Из тридцати стран, которые мы проехали к этому времени, только в двух мы не услышали ни чешской, ни словацкой речи. И не случайно ими оказались бывшие итальянские колонии — Ливия и Сомали. Для нас представляло огромный интерес выяснять, какие причины побуждали людей уезжать за границу. Мы пытались ставить себя на их место, чтобы понять, как чувствовали себя они в совершенно чуждой им среде и что двигало ими в то время.

Сегодня никто на свете не может сказать, сколько чехословаков живет в Аргентине. Каждая цифра лишь догадка. Не знают этого наши органы, не знает и чехословацкое посольство в Буэнос-Айресе. О множестве людей утеряны сведения, многие, умалчивают о себе умышленно. В нашей печати постоянно встречаются объявления о розыске какого-нибудь соотечественника. Его ищут родители, жена, родственники. Он прибыл в Аргентину тогда-то и тогда-то в последний раз откликнулся…

Если начать исследовать статистику о земляках, можно быть уверенным, что самым скудным источником окажутся аргентинские органы. В их списках находится лишь ничтожная часть тех, кто действительно приехал из Чехословакии или кого они считают чехословаками. Дело в том, что в Аргентине существует так называемый закон земли, по которому каждый родившийся в стране становится аргентинским гражданином, независимо от того, согласны на это родители или нет. Это причинило много неприятностей при репатриации наших соотечественников из Аргентины. Наши органы считали, разумеется, их детей чехословацкими подданными. Совершенно противоположного мнения на этот счет были органы аргентинские, которые не признавали наших паспортов. Это приводило к тому, что наше посольство вынуждено было ставить чехословацкие въездные визы в их аргентинские паспорта. Дети наших земляков подвергались многочасовым допросам аргентинскими чиновниками, которые шоколадом, лакомствами и угрозами хотели принудить их к заявлениям, что они — аргентинские граждане — уезжают под давлением своих родителей. Тогда детей разлучили бы с родителями, заставили бы проститься с мыслью о возвращении на родину.

Колония чехословаков в Аргентине следующая по величине за колонией в Соединенных Штатах. Много наших земляков живут непосредственно в Буэнос-Айресе и в его южном предместье Авельянеде; большая группа их работает на холодильниках в Бериссо. Чехословаки разбросаны по провинциям Сальта, Мендоса, Тукуман, Мисьонес, а мелкими группами, пожалуй, по всей территории Аргентины. Наиболее многочисленная группа находится в Чако. Сюда начали переселяться еще во времена Австро-Венгерской монархии. Но основная волна эмигрантов нахлынула в двадцатые и тридцатые годы.

Что было причиной зачастую массового переселения в Аргентину? Бесспорно, главными были причины социальные. Капиталистический строй первой республики, который не мог предотвратить возникновение стотысячных очередей безработных, не препятствовал также и массовой эмиграции, хотя это и означало утечку из страны квалифицированной рабочей силы. Самое большее, что было этим достигнуто, — уменьшилась забота об обеспечении работой и было сэкономлено на пособиях для безработных. То же самое вам скажет большинство чаконцев, если вы зададите им вопрос, почему они, собственно говоря, находятся в Аргентине.

— А что нам оставалось делать? Земля прокормить не могла, с фабрик нас выбрасывали на улицу…

И поэтому неудивительно, что письма, приходившие во время минутной хлопковой конъюнктуры как семена падали в такую благодарную почву. Терять было нечего, а перед глазами мелькали картины быстрого, «по-американски» быстрого обогащения. Поэтому уезжали не. только одиночки, но иногда даже целые деревни, больше всего из Моравии, из моравской Словакии. Наряду с чешскими фамилиями здесь часто можно встретить названия селений Буховице, Спытиг-нев, Бабище, Галенковице, Угерске Градиште, Годонин, но чаще всего Бельке Биловице у Бржецлави. Оправдывая свое «бегство», чаконцы почти никогда не забывают упомянуть о случае с Велькими Биловицами, которые переселились в Аргентину вместе со старостой.

Однако социальные мотивы не были единственной причиной бегства тысяч людей за границу. Утверждают, что у народов, которые не имеют «своего» моря, сильно развито желание повидать мир и склонность к поискам приключений. Вероятно, поэтому в различных странах можно встретить немало, швейцарцев, которые покидали родину не всегда из-за нужды.

— Попробую съездить года на два, посмотрю на мир, наберусь опыта.

Так говорили многие из тех, кто сознательно отправляется бродить по белу свету. Была здесь и другая группа людей. Они отличались безрассудностью молодости, увлекались чтением ковбойских рассказов и всякого рода карманных книжонок об индейцах. Их «вдохновляли» сомбреро, гаучо, лассо, заряженные кольты.

За границей можно встретить и таких людей, которые только пожимают плечами и отмалчиваются, когда заводишь разговор на эту тему, или рассказывают то, чго придумали для себя и во что за годы жизни на чужбине они поверили сами, как в святую правду. Вряд ли от такого человека дождешься, что он вытащит чехословацкий паспорт и с волнением в голосе покажет штамп о выезде и отметку в личной карточке. Несколько лет назад в Аргентине никто не спрашивал документов, удостоверяющих личность, в соседнем Парагвае ими интересовались еще меньше. А что стоило достать какой-нибудь «папель» на вымышленное имя и с ним снова попасть из Парагвая в Аргентину? За деньги можно было сделать все.

— А как живут наши в Чако?

Этот вопрос мы неоднократно слышали не только от земляков в Парагвае и в Бразилии, но и во время бесед у нас в стране после возвращения. Ответить на это не так уж просто.

Во время нашего пребывания в Чако один из чаконцев, старый поселенец, который навсегда вернулся в Чехословакию, написал своим знакомым в Саэнс-Пенью: «Мне жаль тех лет, что мы убили в Чако. При воспоминании о том, как мы там жили, хочется плакать. Так, как пришлось жить нам, не жили даже цыгане перед войной…»

«Венков Чакенский», орган чехословацкого землячества, выходящий в Саэнс-Пенье, напечатал это письмо целиком. В колонии оно вызвало возмущение и осуждение. Кто плюет в собственный колодец, не многого стоит…

Этот факт заслуживает более пристального рассмотрения. Начало было невероятно трудным, жестоким. Переселенцы приезжали тогда неопытными, беспомощными, не зная языка. Бывало, что вокруг не находилось никого, кто бы мог что-то посоветовать. В юбилейных воспоминаниях, которые в 1937 году к 25-летию основания Саэнс-Пеньи выпустила земляческая колония, этому можно найти немало подтверждений. «Мы сразу же строили ранчо и копали колодцы, — пишет Иозеф Вирт, бывший горняк из района Духцова. — Кто-то посоветовал нам копать в местах, где много муравейников; мы выкопали несколько колодцев, но воды в них не было. Когда потом пришли местные жители, они только посмеялись над нами, сказав, что мы копали на озере. Мы не хотели им верить, однако период дождей убедил нас в этом: ранчо вдруг оказалось на метр под водой. Нам пришлось копать новые колодцы и строить ранчо в другом месте».

Его сын Ярослав, которому в то время было семь лет, дополняет рассказ отца своими воспоминаниями о детстве:

«Отец выкопал двадцать один такой колодец, каждый глубиною в десять-двенадцать метров. И если в нем оказывалась вода, то она была либо соленая, либо горькая, а чаще ее и вовсе не было. Я по сей день вижу, как он дрожал от страха, когда на дне ямы начинала просачиваться вода: опять будет горькая…»

Таких примеров можно привести бесконечное множество. Те, кому удавалось преодолеть трудности собственными силами и упорством, гордились этим. Но шли годы неудач, и многие стали стыдиться перед теми, кто остался на родине, за свою жизнь робинзонов. Не было ни миллионов, ни тысяч, а были долги и мрачные перспективы на будущее. Не было средств, чтобы вернуться на родину; но многим в гораздо большей степени, чем этот факт, мешала гордость:

— Так что же, вернуться с пустыми руками, с позором? Нет, лучше еще годок подожду…

Мы перелистывали «Чакскую книгу воспоминаний», где помещены фотографии колонистов. Эти фотографии должны были сбивать с толку непосвященных, соблазняя их Аргентиной. Здесь увидишь и благообразные портреты, и семейные фотографии, на которых были и ковры, и богатые портьеры, и снимки отцов в черных праздничных костюмах, и взрослеющих дочерей в белых бальных платьях до полу, и официанта во фраке с галстуком-бабочкой. На всех фотографиях то же кресло, те же обои, та же кулиса деревенского фотографа. Пожалуй, только с четырех-пяти снимков во всей этой толстой книге смотрит на вас подлинная, горькая жизнь: сбор хлопка на чакре земляка Осычки, Пампа-Гранде и упряжка четырех мулов с плугом, поле хлопчатника, на котором не видно ни единого кустика, потому что все они исчезли под лавиной саранчи.

Сам город Саэнс-Пенья и понятия не имеет о том, что такое канализация. Если проехать вечером на запад от центра города, уже издалека можно услышать дружное кваканье лягушек. К этим звукам вскоре присоединяется резкая вонь гниющей воды и помоев. Днем мы увидели здесь неглубокое смрадное болото, занимающее площадь з два квартала; это наиболее низко расположенная часть города, сюда со всех сторон сходятся сточные канавы.

Большинство детей чаконцев страдает малокровием и авитаминозом. Это вызывается не только нехваткой свежих овощей и фруктов, но и прежде всего недостатком здоровой ключевой, подземной воды. Колодец с питьевой водой здесь большая редкость. Поэтому почти в каждом доме можно найти альхибе — подземную бетонную цистерну. С началом ливней дают возможность дождю «немножко ополоснуть крыши», затем открывают отверстие водосточной трубы, и вода течет в альхибе, создавая запасы на долгие месяцы засухи. Это единственный источник воды для питья и других нужд. Мы были очевидцами того, как уже в конце октября люди со всех окрестностей приходили за водой в чешскую школу, потому что их резервуары опустели. Дети могли умыться лишь раз в день, и все со страхом ожидали, что они будут лишены даже этой возможности, если в ближайшее время не пройдет дождь.

— А с купанием у нас вообще целая проблема, — сказали нам земляки. — Это делается так: пять-шесть человек в складчину покупают бензин и едут купаться на Рио-Бермехо; это сто семьдесят километров тернистым лесом. Возвращаются они еще более запыленные, чем до купания!

Следствием недостатка минеральных солей в питьевой воде является необычно большое потребление содовой воды и алкогольных напитков. Только в одной Саэнс-Пенье имеется несколько предприятий по производству содовой воды. Накануне периода дождей и эта вода отдает затхлостью, потому что она того же происхождения, что и вода «без газа».

Один из немногих колодцев мы встретили у земляка на Калье 14. Однако и он пил дождевую воду из альхибе.

— Почему вы не пьете воду из колодца?

— Из колодца? Она годится лишь для стирки. Разве можно пить воду из колодца, который окружен несколькими загаженными уборными?

Таково положение в городе с 35 тысячами жителей. Гораздо хуже обстоит дело на чакрах, часто удаленных на десятки километров от города. Напрасно здесь искать деревень, радующих глаз приветливой чистотой, побеленными домами, широкими въездами во дворы и клумбами цветов под окнами, с колодцами чистой питьевой воды, подметенные дворы и овины, ровные тока. Лишь ничтожная часть соотечественников живет примерно в таких же условиях, в каких они жили у себя дома, на родине. Ранчо, с которых начинали все искателя «белого золота», надолго наложили свой отпечаток на их жилье. Тесные помещения, в подавляющем большинстве с земляным полом, старенькая обстановка, приобретенная на аукционе, крыши из гофрированного железа, стены из сухой травы, глины и конского навоза, иногда из необожженного кирпича.

Несколько лучше жилищные условия в Саэнс-Пенье. Но здесь живет лишь незначительная часть колонистов. Основная же масса поселенцев занимается земледелием и хлопководством.

Климат Чако не имеет абсолютно ничего общего с климатом Буэнос-Айреса, с той противной влажностью зимних месяцев, которая отравляет жизнь в столице. Зато в Чако есть другой мучитель: тончайшая пыль, наполняющая воздух именно в зимние сухие месяцы. Она проникает сквозь запертые окна и двери, образует над горизонтом постоянную пелену сухого тумана. Не много радости доставила бы эта пыль нашим астрономам-любителям! И все же в течение нескольких недель мы могли добрую четверть часа перед заходом солнца рассматривать в бинокль солнечный диск и наблюдать на нем интересные скопления пятен. Без светофильтров, без дымчатых стекол, не боясь ослепнуть. Слоя чакской пыли для этого было вполне достаточно!

Но гораздо неприятнее, чем пыль, резкие изменения температуры. В учебниках географии Чако значится как полюс тепла Южной Америки. В полдень теплый северный ветер с экватора поднимает ртуть до сорока в тени, а через несколько часов южный ледяной памперо, беспрепятственно гонимый через ровную пампу из Антарктиды, сбивает ее до десяти градусов. Столь резкая смена температур не проходит бесследно. От гриппа и ангины люди в Чако страдают больше всего именно в жаркие месяцы года.

Подобным же бичом, на первый взгляд не понятно почему распространенным в этих местах, является ревматизм.

В октябре начинаются жаркие летние месяцы и продолжаются вплоть до марта, апреля. В январе и феврале жара достигает максимума, иногда превышая 40 градусов в тени. В эго время спят под открытым небом на катрес — складных кроватях из кожаных ремешков, — потому что в комнате спать невозможно. Но и в этом случае ложатся в постель лишь после полуночи, когда жара несколько спадет. Поэтому наибольшее оживление за столиками в кафе, расставленными прямо на мостовой, начинается около десяти вечера и кончается в два-три часа ночи.

Взрослые потягивают красное вино — кебрачо — с содовой водой или пиво с плавающими в нем кусками льда, играют в карты или в домино, стараясь как-нибудь убить время.

А ребятишки либо лазают здесь же под столом, либо устало бегают по улице. Потом дома, рядом с кроватью, снабженной противомоскитной сеткой, включается вентилятор на всю ночь до утра.

А поскольку спят либо в одном тонком белье, либо вовсе без него, то ангины, простуды и ревматизмы здесь в порядке вещей.

Этот мрачный перечень чакских бедствий не обходится без пресловутых винчук и польворино. Винчуки — это нечто вроде летающих клопов, длиною примерно в 2 сантиметра. На свои жертвы они нападают только ночью, неслышно садятся, неслышно улетают. Укус их вызывает невероятный зуд, приводящий человека в исступление. Но, пожалуй, еще хуже польворино — мелкие мушки, от которых не спасает даже противомоскитная сетка. После их укуса появляется красная сыпь, которая жжет, как огонь.

Одна из соотечественниц пишет об этом в «Чакской книге воспоминаний»:

«Хуже всего бывало в сырую погоду. Польворино было столько, что мы не находили никаких средств от них. Целыми ночами мы бегали по пампе, а однажды в отчаянии даже влезли на крышу — сперва я, а за мной плачущие дети. Но и это не помогло, польворино кусали, как бешеные».

Влияние всех этих бедствий сильнее всего сказывается на детях. Они сплошь выглядят старше, чем в действительности. Они быстро взрослеют, становятся очень нервными. Им не хватает витаминов, минеральных солей; недосыпание и жара изматывают их. На чакрах к этому прибавляется еще и одиночество. Когда молодой учитель чех Вондровиц начал работать в Трес-Ислетас, он долгое время добивался, чтобы к нему в класс ходил один четырнадцатилетний парнишка. На одинокой чакре этот мальчик никогда не сталкивался с посторонними людьми и боялся каждого незнакомого человека. Исподлобья он наблюдал с порога за учителем и каждый раз убегал, когда тот пытался к нему приблизиться. Когда же после долгих усилий учителю все же удалось привести его в класс, он вел себя как пойманный зверек и в конце концов все-таки убежал через окно. Среди учеников была шестнадцатилетняя девочка, которая никогда в жизни не видела поезда. Когда родители привезли ее в Саэнс-Пенью, она в испуге удирала от автомобилей, а увидев однажды рекламную машину с репродуктором, прибежала к матери и спряталась у нее под юбкой.

Если эти строки прочтет кто-нибудь из чаконцев, который простился с Чако и навсегда вернулся на родину, возможно он скажет:

— А ведь не всегда было так плохо, находилось у нас время и для развлечений.

Еще бы! Как гласит поговорка: время ранит, время же и лечит. Плохое легче забывается, чем хорошее. Однако когда мы вот так посиживали среди чаконцев. там, у них в Чако, и когда случалось им разговориться, предаться воспоминаниям, право же, редко эти воспоминания были радостными!

— Знаете, каждый, кто к нам сюда заезжает, просто удивляется, как мы смогли все это выдержать, — сказал нам однажды старый моравский чакреро, у которого за спиной была почти четверть века жизни в Чако. — Но человек способен выдержать больше, чем животное. Сколько раз уже все казалось так безнадежно, что любой впал бы в отчаяние. Вы же знаете, ведь хлопок — это лотерея. Уродится — в кармане зазвенят песо, а назавтра опять в долгу, как в шелку. Почти все, что есть у тебя, не твое, но ты ставишь на карту последнюю рубашку. Была не была! Можетбыть, через год станет лучше, выберусь из этого отчаянного положения и снова встану на ноги! Поверьте, эта капля надежды на то, что, быть может, снова повезет, — она нас всех по очереди удерживает над водой…

Ничего больше не остается, как удивляться такому человеческому упорству. Изнурительная работа, чужая среда, чертовские капризы климата, одиночество, жалкие крохи культуры и развлечений, нехватка воды, жара, назойливые насекомые, постоянное душевное напряжение, постоянная борьба за каждый миллиметр воды. Если выпадет мало дождей, хлопчатник не взойдет, а то даже не удастся его и посеять. Если же выпадет много, то весь он уйдет в стебли, не даст цветов или сгниет на корню. И потом этот вечный страх, не свалится ли на твою голову перед самой уборкой какая-нибудь беда. Не упадет ли цена на хлопок!

— Да что и говорить! Если бы вы знали, сколько народу привело уже чако в сумасшедший дом!

К сожалению, доказательств было немало.

Однажды мы сидели с друзьями в ресторане на калье Досе, допивая кофе, и уже собирались уходить, когда вошел пожилой человек в сером костюме военного покроя.

— Погодите еще минутку, — сказал один из друзей вполголоса. — И не удивляйтесь, когда он заговорит.

Пришедший подсел к столу, друзья представили нас.

— Очень рад, — сказал он и церемонно снял шапку, на которой была вышита какая-то надпись. — Я творец мира.

Он пожал каждому из нас руку и снова надел шапку. «Вероятно, это какой-нибудь швейцар из отеля», — решили мы, незаметно бросив взгляд на его шапку.

«Yo soy Dios» — было там вышито неумелой рукой. — «Я бог».

Мы продолжали разговор о хлопке, о севе, о земляках, которые решили репатриироваться будущей весной на родину. Пришедший внимательно следил за разговором и вдруг ни с того ни с сего перебил:

— Так вот, приглашения на конференцию я уже разослал, я созываю ее восьмого ноября. Это годовщина битвы у Белой горы. Я послал их главам Большой Четверки, президенту Аргентины и императору Эфиопии. Впрочем, вы еще должны за него проголосовать. Я предлагаю пригласить его только в том случае, если он наймет учителя чешского языка. На конференции будут говорить только по-чешски.

Что это? Мы смотрим на остальных, те уставились в стол и лишь кивками головы соглашаются. А «бог» продолжает:

— Армия у меня тоже готова, список командующих я принесу к вечеру. Не хватает только командующего авиацией, не могу вспомнить, кто прилетел в Чако на самолете. И вообще я предлагаю посылать целые армии в отпуск из Америки в Европу. Они разузнают там все военные тайны, и — делу конец!

Двое из присутствующих встали и вежливо извинились перед «творцом мира», сказав, что им нужно идти. Мы растерянно присоединились к ним.

— Вот видите, — сказал нам на улице один из них.

— Он начинал в Мисьонесе. Работал, как вол, но потерял все. Попробовал снова — кончилось тем же. Это так на него подействовало, что его вынуждены были на некоторое время отправить в психиатрическую лечебницу. Теперь он бегает повсюду и организует конференции.

Другой потерпевший кораблекрушение — наконец «Тарзан-чеко».[24] Под этим прозвищем он известен повсюду. Живет он где-то на севере, ловит зверей и змей и сторонится людей. Еще одному такому же неудачнику удалось бежать из лечебницы в Буэнос-Айресе, и, поскольку у него не было ни сентаво, он прошел до самого Чако пешком, 1200 километров. Другой жил в лесах как дикарь, питался корнями и ящерицами и ходил в чем мать родила. В таком виде он однажды примчался верхом на лошади в Саэнс-Пенью и был отправлен за это прямо в тюрьму.

Это одиночки. Но гораздо более печальное явление представляют религиозные секты, которых в Чако несколько. Они называются по-разному: новентисты, сабатисты, адвентисты, синкуентисты и другие. Суть их «вер» в основном одинакова, а образцом им служат различные мормонские секты в США, Внешне их деятельность сводится к распространению гуманистических заповедей, гласящих, что люди должны помогать друг другу и любить ближнего, жить в мире, избегать курения и употребления алкоголя. Но за этим демагогическим прикрытием следуют другие заповеди, запрещающие читать книги и газеты, думать о мире. Единственно правильная книга — Священное писание. Но не нужно читать ее человеческим языком, потому что животные читать не умеют, и тем не менее бог к ним милостив. Впрочем, каждый человек рождается грешным и должен подвергнуться духовной операции, которую проведет над ним господь с помощью остальных членов секты.

Однажды в сентябрьское воскресенье мы приняли участие в одном таком религиозном собрании секты пятидесятников-синкуентистов. Нам представилась картина, которая не могла сравниться ни с одним из тех языческих обрядов, что мы видели в Африке. Сектанты стояли на коленях и лежали ниц на земле, бились головой о стены или об пол, пищали, стонали, хрюкали, лаяли и выли, женщины рвали на себе волосы и ревели одна громче другой, и вообще казалось, что они стараются заглушить друг друга. Затем этот невменяемый рев внезапно прекратился, на ступеньку поднялся оратор и начал бормотать что-то невразумительное, скалить зубы и сердито ворчать. Остальные постепенно присоединились к нему, и спустя некоторое время в помещении снова раздавалось лишь чудовищное кваканье. Так повторялось еще несколько раз со все возрастающим остервенением.

За все время «богослужения» мы не уловили ни единого вразумительного слова. Да и откуда ему взяться? Ведь связь с богом у пятидесятников устанавливается лишь в том случае, если обращаются к нему на зверином языке.

Струйки пота текли по лицам сектантов, когда после обряда они подошли к нам, сохраняя безумное выражение глаз, и стали прикалывать нам на лацканы небольшие черные крестики, отличительный знак секты. Дескать, бог к вам проявит милость, раз вы проделали столь длинный путь к нему в Чако, в глубь мира.

Большую часть сектантов составляют болгары и украинцы, горсточка чехов и словаков, аргентинские метисы. Они нашли свою форму ухода из убогой действительности, в которой живут.

В колонии Байо-Ондо и в Ла-Кучилья есть приверженцы другой секты, организующие раз в год специальное ночное богослужение. Верующие делятся на две группы: мужчины отдельно, женщины отдельно. Затем в молельне гаснет свет, и мужчины бросаются на женщин, стремясь овладеть ими. Таким образом никто, кроме бога, не знает, с кем он вступил в связь. Это богослужение называется «Ночь кровосмешения», и каждому участнику ее внушается, что благодаря этому мир будет спасен.

Если говорить об иммиграции, то Аргентина занимает второе место после Соединенных Штатов; затем идет Бразилия и остальные южноамериканские страны. Предполагается, что за последние семьдесят пять лет в Аргентине нашли свою новую родину более четырех миллионов человек. Поэтому вряд ли найдется в мире другая страна, которая имела бы столь космополитический характер, как Аргентина. У каждого второго аргентинца в родословном древе отыщется какой-нибудь иностранец. Если не в первом поколении, то уж наверняка в предыдущем.

Если же говорить о молодежи, можно услышать почти без исключения гордое: «Yo soy argentino». «Я аргентинец». Или еще чаще: «Yo soy criollo».

Слово «criollo» имеет свои корни в латинском «creare» — создавать, рождать. Уже в XVI веке им обозначались люди, которые родились в Вест-Индии и на Антильских островах от испанцев и хотели отличаться от испанских переселенцев, индейцев, негров и мулатов. Уже тогда это название явно носило характер высокомерия, расовой дискриминации. Креолы, или по-аргентински — криожьё, в этом отношении ушли значительно дальше, чем новоиспеченные дворяне XVI века. Они отмечены печатью неприкрытого национализма, это вне всякого сомнения. Все криожское — это наше, чистокровное, чисто аргентинское. Этим духом несет от всех официальных выступлений государственных деятелей, начиная от президента Перона и его жены.

По возвращении из Бразилии и Уругвая мы попали на празднование Первого мая перед президентским дворцом Каса Росада. После речи президента Перона слово взяла его светловолосая жена Эва Дуарте де Перон, известная по всей Аргентине под уменьшительным именем Эвита.[25] Она очень хорошо знала, как возбуждать симпатии масс, и поэтому через все ее выступления красной нитью проходил целый ряд вариаций на тему «Я одна из вас, я — криожья». Многотысячная толпа, собравшаяся на Пласа де Майо и в прилежащих улицах, восторженно рукоплескала ей и скандировала: «Эвита, Эвита, Эви-и-и-та…»

И поэтому сегодня название «криожьё» — это прямая противоположность словам «эстранхеро», «гринго» или «интрусо», которые являются всего-навсего логическими ступенями весьма мало уважаемых понятий: иностранец, новичок, чужак. Просто невероятно, что здесь, особенно при новом режиме — перонизме, так быстро удалось объединить национальные элементы самого различного происхождения и создать из них новую гомогенную нацию. Одним из средств было насильственное закрытие общества «Unión Eslava», объединявшего все ветви славянских поселенцев в Аргентине. Вся его собственность была конфискована, руководители арестованы, сеть организаций ликвидирована.

Профессор университета в Буэнос-Айресе Алехандро Е. Бунге некоторое время назад опубликовал весьма интересные демографические материалы об Аргентине. Он исследовал линию развития иммиграции и пришел к любопытным выводам. Из общего количества населения в 1914 году 7885 тысяч человек 5527 тысяч были креолы, то есть рожденные в Аргентине от предков-европейцев. Остальные 31, 2 процента были переселенцы первой генерации, рожденные за пределами Аргентины. К 1940 году численность населения возросла до 13130 тысяч, из которых число переселенцев составляло уже только 13 процентов. Профессор Бунге утверждает, что космополитическая Аргентина скоро станет страной без иностранцев, и доказывает это наглядными диаграммами в виде деревьев, на которых с первого взгляда видно, как крайние нижние ветви, обозначающие младшее поколение переселенцев, быстро поднимаются вверх, а принадлежащие старшему поколению — быстро отмирают.

Эти перемалывающие национальности жернова вращаются безостановочно. Они уже давно затягивают и нашу многочисленную колонию, живущую в Чако, хотя многие чаконцы стараются это скрыть. И только представители старшего поколения как-то инстинктивно пытаются уберечься от них. Они сделали для этого почти все, что было в их силах. Они основали чешские общества, чешские хозяйственные кооперативы, сокольские объединения; отмечали национальные праздники своей родины и дни рождения президента, старательно репетировали чешские любительские спектакли, издавали газеты для земляков, построили на собственные средства даже школы и добивались от аргентинского правительства только одного: прислать им аргентинского учителя и разрешить дополнительные курсы родного языка, чтобы дети не забывали языка своих отцов. А второму поколению нет никакого дела до всех этих усилий. Это только осложняет ему жизнь.

Образ мышления детей ярче всего проявляется в играх. В это время их мысль непосредственна и прямолинейна, как путь мяча, летящего в ворота.

— Dame una atomikal — орал по-испански маленький Панчо, или по-чешски. — Франтишек, под окнами нашей комнаты, где ребята из чешского интерната гоняли пелоту — мяч. — Дай-ка мне одну атомную!

Ни разу он не крикнул того же по-чешски, хотя вынужден был говорить на языке своего отца каждый раз, когда мы пускались с ним в беседу. Но он очень скоро сдавался и с третьей фразы снова переходил на испанский. Точно так же было и с детьми, которые носили нам обеды из кухни, помещавшейся в другом здании. Они здоровались с нами по-чешски, роняли несколько фраз, чтобы избежать долгих разговоров, и, как только оказывались за дверью, ставили крест на чешском языке.

Вот что случилось приблизительно через месяц после нашего приезда в Чако. В тот день в Лондоне на Олимпийских играх происходила встреча по баскетболу между Аргентиной и Чехословакией. В полдень нам сообщил об этом восемнадцатилетний сын управляющего интернатом. Он уже закрывал за собой дверь, но вдруг обернулся и сказал:

— Ну погодите, мы вам влепим!

Вот тебе и на! Сын родителей из Моравы говорит по-чешски, что они нам, чехам, влепят.

Вечером он пришел как в воду опущенный и сказал сокрушенно:

— Гм, все-таки вы нас побили…

Мы признали правоту профессора Бунге. Да, Аргентина будет страной без иностранцев. И это произойдет раньше, чем подрастет новое поколение.