"Nevermore" - читать интересную книгу автора (Шехтер Гарольд)

Эдгар Аллан По считается по праву родоначальником детектива. В самом деле, к середине XIX века литература была готова к появлению нового жанра: грамотная публика хотела сказок, предпочтительно — страшных, городской фольклор все чаще обращался к темам насилия, а развившееся книгопечатание позволяло авторам прилично зарабатывать на «сенсационных повестях». Оставалось смешать ингредиенты по рецепту. Сделать это выпало американскому критику и поэту-романтику, эмоционально неустойчивому и вечно бедствующему Эдгару По. Его раздирали два, казалось бы, взаимоисключающих стремления: склонность к кошмарному и мистическому — и стремление к сияющему свету чистого разума. Так появился классический и любимый всеми текст — «Убийство на улице Морг».

Современный американский исследователь романтизма XIX века Гарольд Шехтер — фигура, напротив, вполне уважаемая и академическая. В нем вряд ли можно заподозрить человека, увлеченного какой-то бесовщиной, но ценят его в литературном мире не за лекции для студентов. Он написал ряд документальных книг о «выдающихся» преступниках и маньяках прошлого, которые уже стали в США классикой «нон-фикшн», а также в высшей степени примечательную серию детективных триллеров, где главный сыщик — не кто иной, как сам родоначальник жанра Эдгар Аллан По. Причем сделал это Шехтер настолько хорошо, что удостоился официальной похвалы единственной наследницы Эдгара По — его внучатой племянницы Анны По Лер.

Шехтер не просто сочинил истории, а тщательно их стилизовал — воспроизвел манеру изложения и язык первоисточников (правда, по его собственному признанию, несколько упростив), предоставил свои «версии» рождения признанных шедевров По, насытил тексты множеством намеков, отсылающих к известным творениям мастера. И — да, тем, кто внимательно читал Эдгара По, дал подсказки прямо в тексте.

Переводчик первой книги этой серии — романа «Nevermore», который вы держите в руках, — решил немного упростить задачу для вас, читатель, и некоторые намеки автора расшифровал в сносках. Но в остальном вам придется полагаться на самого Эдгара По — и посмотрим, удастся ли вам разгадать имя кошмарного убийцы раньше самого автора?

Максим Немцов, координатор серии

ГЛАВА 24

Присущая природе человеческой дуальность, постоянно борющиеся в нас антагонистические устремления — с одной стороны, к утонченному, возвышенному, чисто духовному опыту, а с другой — к впечатлениям, апеллирующим исключительно к нашему земному и даже похотливому началу, — этот феномен представляет собой глубочайшую моральную загадку, над которой на протяжении столетий бились философы. Христианское учение покоится на твердом и несомнительном принципе, а именно: чувственные порывы следует полностью подавить, а буде возможно, и вовсе искоренить из нашей груди. Но и две тысячи без малого лет этой проповеди не отвратили общество от стараний изобретать средства для поощрения самых низменных наших инстинктов наряду с самыми возвышенными.

Так, завсегдатай театра Елизаветинской эпохи, проведя несколько часов в созерцании несравнимого Бёрбеджа,[57] исполнявшего в «Глобусе» роль короля Лира, мог затем посвятить досужий денек публичному зрелищу пытки, терзания, расчленения осужденного изменника. Просвещенный француз эпохи якобинцев отрывался от чтения вольтеровского «Опыта о нравах»,[58] чтобы полюбоваться на кровавую работу гильотины посреди площади Революции. И в наше, более образованное, отнюдь не столь варварское время, в нашей стране человек вполне способен, возвратясь в воскресенье из церкви, перед праздничным ужином уделить час-другой чтению какого-нибудь из сильно размножившихся в последние годы дешевых листков, содержание коих сводится к до отвращения наглядным и подробным описаниям чудовищных катастроф, немыслимых злодеянии и жестоких преступлений.

Для хомо сапиенс, чей разум не скован принятыми на веру предрассудками обыденной морали, сосуществование в человеческой душе этих двух по видимости непримиримых побуждений предполагает новаторскую и даже еретическую идею: вероятно, полного раскрытия своей природы мы достигаем не через подавление своих духовных или чувственных потребностей, а разумно попустительствуя и тем, и другим, ибо эти два устремления отнюдь не исключают одно другое, а, напротив, взаимозависимы и взаимодополните льны, неразрывно связаны узами, которые наука и религия до сих пор не принимали во внимание. Говоря короче (и вопреки нашей ортодоксальной религиозной традиции), вполне вероятно, что для развития высшего своего «я» нужно и низшему дать его грубую, однако стимулирующую пищу, точно так же, как для того, чтобы вырастить совершенную в своей красоте розу, нужно укрепить ее корни в почве, удобренной густым (и зачастую омерзительным) навозом.

И бывает так, что люди выдающихся талантов, существа, чьи духовные и интеллектуальные способности достигли высочайшего уровня, тем не менее в те часы, когда не ищут более возвышенных радостей, извлекают необычайное наслаждение из всего болезненного, ужасного, гротескного и макабрического. Удобства ради приведу в пример самого себя. Наибольшее удовлетворение моей душе доставляет продолжительное созерцание Идеальной Красоты, воплощенной в творениях великих композиторов, в шедеврах живописи, в поэзии избранных авторов, к числу коих я отношу Теннисона, Китса, Шелли[59] и (с некоторыми существенными оговорками, перечислять кои здесь воздержусь ради сжатости своего рассказа) — Кольриджа.

Однако выпадают в моей жизни и другие, почти столь же приятные моменты, когда величайшее удовольствие мне доставляет медитация о самых страшных и чудовищных катастрофах: землетрясение в Лиссабоне — чума в Лондоне — ночь святого Варфоломея — сто двадцать три пленника, задыхающиеся в Черной Дыре в Калькутте,[60] — наводящие трепет преследования Испанской Инквизиции. Словом, я остро, хотя и не болезненно воспринимаю стимулы Поэтического Вдохновения, однако всегда мог извлечь не менее сильное, хотя и в совершенно ином роде, удовольствие из тем, связанных с насилием, кровопролитием, кошмаром.

Но из этого признания в страсти к подобного рода мрачным и уродливым сюжетам отнюдь не следует, будто сам я — человек порочный и низменный. Ибо лишь печатный рассказ о невыразимых извращениях и безбожных грехах способен погрузить мою душу в подобное усладительное, хотя и пугающее волнение, а само зрелище человеческих страданий в любом из своих многообразных проявлений неизменно вызывало и вызывает у меня мучительное и полное отвращение. О, великий парадокс, загадка, не имеющая разрешения! С раннего детства я любил проводить досуг в чтении — размышлении — мечтах о страданиях христианских мучеников, об аутодафе в Толедо, о дьявольских механизмах в средневековых камерах пыток, но стать непосредственным свидетелем акта физического насилия, жестокости — от этого кошмара моя душа инстинктивно спешит отдалиться.

После такой преамбулы читатель поймет, почему внезапное обезглавливание Генриетты Никодемус, совершившееся в нескольких шагах от меня, прямо на моих широко раскрытых от ужаса глазах, повергло меня в состояние абсолютной утраты чувств. Хоть я много размышлял над сюжетом обезглавливания, читал насыщенные мрачными подробностями повести о казни Карла I,[61] например, и других аристократов, которые были казнены этим традиционным способом, чтение вовсе не приуготовило меня к чудовищной реальности: видеть, как человеку отрубают голову.

Не могу с точностью сказать, сколько времени пролежал я без сознания. Мне чудится долгая, напряженная агония, невозможность уловить хоть что-то, отчаянное усилие составить себе какое-то представление о той бездне, куда провалилась моя душа. Порой в этой тьме сквозят призраки, смутные отзвуки голосов, какие-то фигуры, кто-то пытается пробудить меня от беспамятства. Однако настойчивые попытки вернуть меня к жизни оставались бесплодными, словно моя истерзанная душа упорно сопротивлялась возвращению в этот мир, к восприятию и знанию.

Постепенно, очень медленно, я пришел в себя. Но и тогда измученный разум продолжал свирепо и безнадежно цепляться за сладкую панацею помрачения и непонимания. Я видел, но не воспринимал окружавшую меня обстановку: ярко освещенную спальню, теперь наполнившуюся людьми, в числе коих я различал полковника Крокетта, графа Лангедока и знакомых мне полицейских во главе с капитаном Расселлом.

Я слышал, но не воспринимал странную смесь звуков, приглушенное, торопливое перешептывание полисменов, горестные рыдания и восклицания скорби, доносившиеся из группы пораженных ужасом гостей, которые столпились у самого входа в комнату.

Лишь когда я обратил свой взгляд долу и увидел простертое на полу огромных размеров тело, милосердно накрытое белой простыней, а подле него брошенную окровавленную косу, истина поразила меня, и, резко приподнявшись на кровати, я испустил полувздох-полувопль ужаса, отчего покоритель границ тут же кинулся ко мне на помощь.

— Тише, старина! — заботливо обратился ко мне Крокетт, мягко похлопывая меня по плечу. — Лежи себе — ты здесь среди своих.

Конвульсивно содрогаясь всем телом, я как помешанный озирал залитую кровью комнату. Только тут я увидел вторую, также накрытую простыней фигуру, покоившуюся на полу ближе к выходу. Поскольку я еще не ведал, что произошло в комнате после того, как я упал в обморок, я раскрыл пересохшие губы и попытался задать вопрос, однако только что пережитое мной кошмарное потрясение до такой степени отразилось на моих голосовых связках, что я сумел выдавить из себя лишь неуверенное:

— Что — что…

— Макграт! — окликнул капитан Расселл одного из своих подчиненных. — Принесите мистеру По воды!

Молодой полицейский проворно развернулся на каблуках и устремился прочь из комнаты, пролагая себе путь сквозь собравшуюся в коридоре толпу испуганных гостей.

Крокетт, словно угадав вопрос, дрожавший у меня на губах, мрачно произнес:

— Не диво, что вы напрочь сорвали голос, По. Вы так завопили, что мертвого могли из могилы поднять. На ваш крик мы все и сбежались. — И первопроходец испустил протяжный вздох, казалось исходивший из самых недр его груди. Указывая кивком на вторую фигуру, лежавшую ближе к дверям, он продолжал: — Слуга миссус Никодемус, Тоби, первым вошел сюда. Как увидел это страшное дело, так и грохнулся оземь, ровно храм филистимлян, когда старина Самсон столбы свалил. Мы старались, как могли, привести его в чувство, но все без толку — сердце у него остановилось, и душа уже отлетела.

К концу этой речи к полковнику Крокетту возле моей постели присоединился и капитан Расселл. Судя по тому, что он и его подчиненные были уже здесь, я сделал вывод, что оставался без сознания долгое время — достаточно долгое, чтобы представителей власти известили об убийстве и они успели добраться до места преступления. Это предположение подтвердил сам Расселл, который, довольно внимательно (и даже чересчур пристально) присмотревшись ко мне, пояснил, что он и его люди находятся здесь без малого двадцать минут.

— И должен сказать, — добавил крепкого сложения усатый полицейский офицер, — помимо потрясения от того ужасного зрелища, которое представилось нашим глазам по прибытии в этот дом, я испытал также немалое удивление, застав здесь вас и полковника Крокетта.

Молодой полицейский по имени Макграт вернулся в спальню и принес большую кружку воды, которую я с благодарностью принял из его рук и осушил одним жадным глотком.

Освежив таким образом своей запекшийся рот, я попытался объяснить капитану Расселлу, каким образом мы оказались на злополучном балу.

Но прежде, чем я закончил вторую или третью фразу, Расселл жестом прервал меня:

— Полковник Крокетт уже информировал меня о содержании газетной статьи, которая пробудила в вас тревогу за миссис Никодемус. Эти опасения, как все мы видим, сбылись самым ужасным образом. Но признаюсь, мистер По, что я чрезвычайно недоволен вами — как вы могли утаить от меня столь ценные сведения?!

— На то были весьма убедительные резоны, — кротко возразил я.

— Как бы то ни было, — ответил он, — я вынужден просить — нет, требовать, — чтобы в будущем вы делились со мной любыми своими догадками или открытиями, имеющими отношение к расследованию.

Я придал чертам своего лица выражение самой искренней покорности и поспешно кивнул.

— А теперь, мистер По, — продолжал он угрюмо, — поскольку к вам полностью вернулись сознание и речь, будьте добры как можно подробнее рассказать нам о том, что здесь произошло.

Перспектива вновь погрузиться в детали только что пережитого мной кошмара, воскресить ужас — бесчеловечность — неописуемую жестокость этой казни наполнила мое сердце мучительной болью. Глубоко вздохнув, я приступил к этому тягостному повествованию, начав с моего решения ненадолго удалиться из бального зала и завершив непосредственно сценой убийства. Но вопреки грозному предостережению капитана Расселла я предпочел не упоминать о потустороннем откровении, что настигло меня за мгновенье до того, как я провалился в бесчувствие.

Когда я закончил, на миг воцарилось молчание. Капитан Расселл продолжал взирать на меня, поджав губы и прищурив глаза с непонятным мне, оценивающим выражением. Потом он спросил:

— Значит, преступник был одет Ангелом Смерти?

— Совершенно верно, — кивнул я.

— И убийство произошло так близко от постели, на которой вы лежали, что ваш костюм был забрызган кровью, хлынувшей из раны на шее несчастной жертвы?

— Да, — повторил я.

— Полагаю, точно так же объясняется и кровь на ваших руках.

Замечание это застигло меня врасплох. Я поднял обе руки и убедился — к великому моему удивлению, поскольку до тех пор не сознавал этого, — что на обеих ладонях имеются пятна крови.

— В тот момент, когда был нанесен жестокий удар, — в задумчивости начал я, — вероятно, я инстинктивно поднял руки, как бы защищая лицо.

Продолжая поглаживать кончики своих эксцентричных усов, капитан Расселл подверг меня долгому и чрезвычайно обескураживающему осмотру. Наконец, с явным намеком он произнес:

— Похоже, вы усвоили себе странную привычку неизменно оказываться на месте преступления, мистер По! Впервые я увидел вас рядом с бездыханными останками Эльмиры Макриди. Вы гостили в доме Роберта Ашера, когда он и сам, и его сестра погибли в разбушевавшемся огне. Это вы обнаружили чудовищно изувеченный труп Александра Монтагю.

— А теперь это!

— Да уж, где явится По, жди похорон, — подхватил Крокетт, бросив слегка насмешливый взгляд на капитана полиции. — Но ведь вы не предполагаете, будто он…

— Я не высказываю никаких предположений, — отрезал Расселл. — Я объективно излагаю факты.

Но, несмотря на эту отговорку, мне стало со всей очевидностью ясно, что отныне Расселл видит во мне подозреваемого, вероятного преступника, с неслыханной жестокостью свершившего ряд душегубств, начиная с убийства Эльмиры Макриди. Ледяная струя пробежала по позвоночнику, сердце ускоренно забилось, во рту сразу же пересохло. В этот момент граф Лангедок, маячивший в нескольких шагах позади капитана Расселла, вышел вперед и заявил:

— —Excusez-moi,[62] месье префект, но я слышал ваш разговор, и как бы малоприятно ни было мне бросать тень сомнения на свидетельство мистера По, я должен по совести сказать, что не видел на балу у несчастной миссис Никодемус человека в костюме la Mort.[63]

Резко обернувшись к французу, Крокетт — черты его обычно красивого лица исказила гневная гримаса — вопросил:

— Вы назвали моего напарника лжецом, мось-ка?

— Отнюдь нет, — с негодованием парировал тот, — я утверждаю лишь, что хоть я присутствовал на балу с самого начала, я не видел гостя в подобном костюме. — И, заносчиво изогнув бровь, прибавил: — А вы видели?

Вопрос застал покорителя границ врасплох.

— Ну-у… нет, — озадаченно ответил он. — По правде сказать, не то чтобы видел. — И, поспешно обернувшись к Расселлу, добавил: — Но это же ничего не значит. Самый востроглазый индейский разведчик на всем белом свете не сумел бы тут заприметить каждого. Да в этот вигвам народищу набилось, что муравьев в гнилое дупло.

С минуту капитан Расселл постоял в раздумье, внимательно глядя на Крокетта и пощипывая пальцами нижнюю губу. Потом, обернувшись к своим молодым подчиненным, скомандовал:

— Макграт! Вы и Блэр ступайте в бальный зал и расспросите свидетелей. Постарайтесь установить, видел ли кто-нибудь гостя, одетого так, как описывает мистер По!

При упоминании о других гостях меня сотрясла судорога внезапного, всепоглощающего страха. Я был до такой степени поглощен — оглушен — последними катастрофическими событиями, что совершенно забыл о Виргинии!

Протянув руку, я ухватился за бахромчатый рукав рубашки из оленьей кожи и дрожащим голосом принялся тревожно расспрашивать полковника, где находится сейчас моя дражайшая сестрица.

— Не трепыхайтесь, старина! — подбодрил меня покоритель границы. — Марианна Муллени отвезла ее домой. Я решил, поблизости от этой адской резни девчонкам не место.

Я ослабил хватку, в какой сжимал край одеяния полковника, и испустил глубочайший вздох благодарности и облегчения. Как раз в этот момент я обратил внимание на возникшую возле двери суету. Направив свой взгляд в эту сторону, я понял, что суматоха вызвана появлением нового гостя, который пытался проложить — или даже пробить — себе путь через группу зевак, сгрудившихся в коридоре перед спальней. Мгновением позже толпа расступилась, и порог спальни переступил весьма своеобразный персонаж. Личность его тут же была раскрыта капитаном Расселлом, который шагнул ему навстречу и приветствовал его:

— Здравствуйте, мистер Бедлоу! Мы вас ждем.

Это имя было мне знакомо по многочисленным газетным заметкам, в которых я годами находил отчеты о разнообразных преступлениях, несчастных случаях и катастрофах. Это был не кто иной, как коронер города Балтимора, мистер Огастес Бедлоу. Поскольку я никогда прежде не встречался с ним воочию, я воспользовался этой возможностью, чтобы к нему присмотреться. Врач, с головы до пят облаченный в черное, был необычайно высок и худ. Он сильно сутулился, члены его были также необычно худы и длинны. Широкий покатый лоб. В лице ни кровинки. Большой рот с бледными, раз навсегда сложившимися в гримасу губами. Неестественно большие глаза были непрозрачными, тусклыми, словно затянутыми пленкой, как глаза давно погребенного трупа.

В целом он производил впечатление глубочайшей меланхолии, вечного, ничем не рассеиваемого уныния.

Без единого слова, не сбиваясь с шага, Бедлоу решительно пересек комнату и, склонившись над более крупной из двух окутанных простыней фигур, опустил свою длинную костлявую руку и резко отдернул пропитанную кровью простыню. Это движение было столь внезапным, что я не успел отвести взгляд, и перед моими глазами предстало зрелище, от которого самый мозг застыл у меня в костях.

Изувеченное тело миссис Никодемус лежало навзничь, ноги были вытянуты и слегка раздвинуты, руки разбросаны, ладони обращены вверх. Не только голова, но и шея была отделена от туловища, поскольку удар пришелся чуть выше плеч. Ужасный вид изуродованного, обезглавленного трупа, заканчивающегося окровавленным обрубком, сам по себе был ужасен, но довершала кошмар отделенная от тела голова. Она вместе с ампутированной шеей лежала на левом плече жертвы, остекленевшие глаза были широко раскрыты, губы сложились идеальным кружком, словно восклицали беззвучное «О», изумляясь тому, что пришлось расстаться с туловищем.

При виде этих жутких останков я почувствовал, как вся кровь отхлынула от моего лица. Изнутри поднялась волна дурноты, с которой я тщетно пытался совладать. Заметив мое болезненное состояние, полковник легонько постучал пальцем по плечу капитана Расселла и обратился к нему с такими словами:

— Капитан, сдается, пора мне отвезти мистера По домой, а то на нем лица нет.

— Хорошо, — согласился Расселл, — не вижу причины, почему бы ему не отправиться восвояси. — И, обернувшись ко мне, уточнил: — Вы уверены, что рассказали нам обо всем, что здесь произошло, мистер По? — Как и прежде, в голосе его явственно слышалось сомнение.

Заверив его — насколько мог, искренне, — что ничего не упустил в своих показаниях, я перенес ноги на пол, ухватился обеими руками за край кровати и с трудом поднялся.

Но этот безумный вечер до такой степени подорвал мои силы, что, как только я сделал первый шаг, колени мои подогнулись, и я чуть не рухнул на пол. От такой участи я был избавлен Крокеттом, который проворно ухватил меня за правую руку повыше локтя и помог удержаться на ногах.

— Давайте уж помогу, старина! — предложил он, и я оперся на него, чтобы одолеть пространство комнаты. — Чтоб меня повесили — вас качает, точно пароход с одним колесом!