"Nevermore" - читать интересную книгу автора (Шехтер Гарольд)

Эдгар Аллан По считается по праву родоначальником детектива. В самом деле, к середине XIX века литература была готова к появлению нового жанра: грамотная публика хотела сказок, предпочтительно — страшных, городской фольклор все чаще обращался к темам насилия, а развившееся книгопечатание позволяло авторам прилично зарабатывать на «сенсационных повестях». Оставалось смешать ингредиенты по рецепту. Сделать это выпало американскому критику и поэту-романтику, эмоционально неустойчивому и вечно бедствующему Эдгару По. Его раздирали два, казалось бы, взаимоисключающих стремления: склонность к кошмарному и мистическому — и стремление к сияющему свету чистого разума. Так появился классический и любимый всеми текст — «Убийство на улице Морг».

Современный американский исследователь романтизма XIX века Гарольд Шехтер — фигура, напротив, вполне уважаемая и академическая. В нем вряд ли можно заподозрить человека, увлеченного какой-то бесовщиной, но ценят его в литературном мире не за лекции для студентов. Он написал ряд документальных книг о «выдающихся» преступниках и маньяках прошлого, которые уже стали в США классикой «нон-фикшн», а также в высшей степени примечательную серию детективных триллеров, где главный сыщик — не кто иной, как сам родоначальник жанра Эдгар Аллан По. Причем сделал это Шехтер настолько хорошо, что удостоился официальной похвалы единственной наследницы Эдгара По — его внучатой племянницы Анны По Лер.

Шехтер не просто сочинил истории, а тщательно их стилизовал — воспроизвел манеру изложения и язык первоисточников (правда, по его собственному признанию, несколько упростив), предоставил свои «версии» рождения признанных шедевров По, насытил тексты множеством намеков, отсылающих к известным творениям мастера. И — да, тем, кто внимательно читал Эдгара По, дал подсказки прямо в тексте.

Переводчик первой книги этой серии — романа «Nevermore», который вы держите в руках, — решил немного упростить задачу для вас, читатель, и некоторые намеки автора расшифровал в сносках. Но в остальном вам придется полагаться на самого Эдгара По — и посмотрим, удастся ли вам разгадать имя кошмарного убийцы раньше самого автора?

Максим Немцов, координатор серии

ГЛАВА 26

Прежде чем отправиться вместе с полковником на разведку, я прошел по коридору до спальни Виргинии и легонько постучал в дверь. Изнутри послышался голос Матушки, приглашавший меня войти. Войдя, я, к величайшей своей радости, застал сестрину бодрствующей: она полусидела в кровати, опираясь спиной на высокие полушки.

Рядом с ней сидела Матушка, положив на колени раскрытую книгу. Очевидно, добрая женщина помогала дочери скоротать время, читая ей вслух это сочинение, которое, как я, к своему удивлению, обнаружил, представляло собой не что иное, как мемуары полковника Крокетта, присланные мне на отзыв Томасом Уайтом. Втайне от меня Матушка спасла этот том из постоянно пополняющейся в моем кабинете груды отверженных книг. Время от времени я собираю их и отношу местному букинисту за небольшое вознаграждение.

— О, Эдди! — приветствовала меня сестрица (я выразил живейшее удовлетворение по поводу ее выздоровления). — Сколько приключений было в жизни у полковника Крокетта! И как замечательно он их описывает.

— Рад, что тебе это доставляет удовольствие, — не совсем искренне ответил я, — и непременно передам твои комплименты автору, который в сию минуту дожидается меня у двери. — После чего я обернулся к Матушке и сообщил ей, что вместе с полковником Крокеттом отправляюсь по делам и буду занят по меньшей мере до ужина, а то и дольше.

Запечатлев нежный прощальный поцелуй на челе каждой из моих любимых, я присоединился к своему спутнику, который успел уже выйти на улицу и даже занять кучерское место в одолженной им коляске.

Через двадцать минут (по дороге мой товарищ стяжал привычную порцию восторженных «ахов» от своих верных поклонников) мы добрались до цели своего путешествия. Установилась прекрасная весенняя погода. В противоположность состоянию атмосферы, господствовавшему несколько дней тому назад, при первом посещении дома Монтагю, когда самый воздух казался пепельно-серым, на этот раз небеса сделались ясными и благосклонными. Но яркий солнечный свет не только не рассеивал присущую этому кварталу ауру мрачного запустения, но лишь обострял всепроникающее впечатление упадка.

Улица, при первом моем визите забитая любопытствующими зеваками, сейчас была пустынной: мы не встретили никого, кроме маленького мальчишки с колтуном светлых волос на голове, который в тот момент, когда наша коляска подъезжала к полуразвалившемуся зданию, добросовестно закреплял консервную банку на хвосте истощенного бродячего щенка. Как только Крокетт вышел из коляски и привязал повод к покосившей и потрепанной непогодой коновязи, стоявший на коленях в грязи юнец исподтишка с любопытством оглянулся на него. Тут же его лицо приобрело комическое выражение почти утрированного изумления, и, выпустив из рук бьющегося пса, юнец вскочил на ноги, ринулся в другой конец улицы и скрылся за углом.

Выйдя из коляски, я бок о бок с Крокеттом поднялся на крыльцо невысокого здания из красного кирпича и толкнул дверь. Как мы и надеялись, она была не заперта. Мы вошли вовнутрь и приостановились на минуту в неблаговонном коридоре, чтобы глаза привыкли к густому сумраку внутри.

Наконец — Крокетт впереди, а я за ним — мы проследовали по тесному грязному коридору в спальню. Достаточно было одного взгляда на эту до невозможности запущенную комнату, чтобы все мое существо вновь содрогнулось в пароксизме ужаса. Помимо зияющего отверстия в половицах, на том месте, где прежде оставалось чудовищно изуродованное тело Монтагю, спальня выглядела точно так же, как в тот раз, когда я увидел ее впервые, иначе говоря — пребывала в состоянии крайнего беспорядка и даже хаоса. Сотни шуршащих и рассыпающихся экземпляров «Ежедневной газеты Балтимора», в которой столь часто публиковался Монтагю, валялись повсюду — очевидно, со времени моего визита никто к ним не прикасался.

Крокетт быстро прошелся по комнате, осматриваясь, а я тем временем достал из кармана большой свежевыглаженный платок, который озаботился прихватить с собой. Сложив его пополам в большой равнобедренный треугольник, я поднес его к лицу, свел концы платка на затылке и завязал узлом, а переднюю часть платка приспособил таким образом, чтобы она свисала с переносицы к подбородку, углом вниз, и полностью прикрывала нижнюю часть лица.

Едва я закончил эту операцию, Крокетт — до сих пор он стоял ко мне спиной — обернулся и подпрыгнул от удивления.

— Что за чудеса, По! Хотите ограбить банк?

Голосом, отчасти приглушенным двойным слоем материи, который закрывал мне рот, я отвечал:

— Я всего лишь принимаю меру предосторожности против тех вредоносных условий, которые на более ранней стадии нашего расследования вызвали у меня столь сильное респираторное расстройство.

— Имеете в виду тот громобойный чих, который произвели? — сообразил Крокетт. — Да уж, окна так и затряслись. — Он с гримасой недоумения оглядел комнату, снова обернулся ко мне и спросил: — И с чего же мы начнем?

— Принимая во внимание крайнюю степень беспорядка, в коем газеты рассыпаны по полу, — отвечал я, — систематическое исследование собрания Монтагю едва ли уместно.

А потому предлагаю следующее: мы оба займем по стулу у обеденного стола и, выбирая газеты наугад, будем внимательно просматривать их содержание. Закончив один номер, мы будем класть его под стол, гарантируя таким образом, что никто из нас не станет повторно читать экземпляр, уже изученный другим.

— Вроде разумно, — кивнул Крокетт. — А что именно мы ищем?

— В каждом из этих изданий, — сказал я, жестом указывая на устланный газетами пол, — имеются статьи, написанные Александром Монтагю. Большинство этих сочинений, разумеется, не имеют никакого отношения к нашему делу.

— Мы ищем в первую очередь все, связанное с какими-либо театральным постановками, где участвовала моя покойная мать Элиза По; во-вторых, упоминания о любом из лиц, павших в последние дни жертвами неведомого убийцы; и последнее — по счету, но не по значению — мы ищем любой намек, который мог бы пролить свет на смысл загадочного слова «NEVERMORE».

— Идет, — сказал Крокетт.

— Так приступим же без промедления, — сказал я.

И, подобрав с полу ближайшие номера газет, мы с Крокеттом уселись друг против друга за обеденный стол и взялись за дело, осторожно перелистывая хрупкие желтые страницы.

Весь следующий час мы молча и сосредоточенно продолжали свою работу, и царившая в комнате тишина нарушалась лишь сухим шелестом переворачиваемых страниц да приглушенным ворчанием моего сотоварища, который периодически заявлял вполголоса, что предпочел бы «сражаться со стаей диких кошек, чем продираться сквозь эту адскую писанину».

И впрямь, чтение крошащихся пожелтевших страниц, бесконечных колонок выцветшей печати оказалось чрезвычайно утомительным занятием. И все же это занятие имело свои приятные стороны (по крайней мере, в моих глазах).

Обнаружилось, что Монтагю, хотя отнюдь не принадлежал к числу наиболее одаренных — находчивых — или даже красноречивых авторов, тем не менее в достаточной мере обладал эрудицией, культурой и вкусом. Меня охватила невыносимая печаль при мысли, что этот человек провел последние годы жизни в столь жалкой, столь гнетущей бедности. Отложив газету в сторону, я испустил долгий трепетный вздох.

При этом звуке Крокетт также опустил газету и, с выражением глубочайшей симпатии поглядев на меня через стол, заявил:

— Разделяю ваши чувства, старина. Жуть, до чего скучная работенка, что правда, то правда.

— Вздох, вырвавшийся из моей груди, отнюдь не был симптомом усталости, — возразил я. — То был знак сильной, почти невыносимой меланхолии.

— По какому поводу?

— Я размышлял о чрезвычайно суровой и даже горестной участи покойного Монтагю. То был человек, одаренный высоким интеллектом и редкой восприимчивостью к литературе.

— И все же большую часть своей жизни он провел в ужаснейшей бедности и нужде, какие только можно себе представить. — Покачав головой, я печально заключил: — В нашей стране судьба литератора жестока или даже трагична.

— Ну, это вовсе не обязательно! — воскликнул герой Дикого Запада. — Взять хотя бы меня. Чтоб меня колибри насмерть заклевали, если моя книга не принесла мне целую кучу денег!

Коммерческий успех столь ошеломляюще бездарной книги, как неуклюжий по слову и мысли мемуар Крокетта, лишний раз подтверждал мою точку зрения. Только в стране, население которой обладает самым что ни на есть примитивным или вовсе извращенным литературным вкусом, может обнаружиться подобный феномен. Однако, не желая обидеть своего помощника, а также не желая вступать в затянутые дебаты о прискорбном состоянии американской литературы и се читателей, я довольствовался тем, что вложил в свой ответ точно отмеренную долю иронии:

— Очевидно, вы открыли секрет прибыльного творчества, полковник Крокетт!

— Чтоб меня повесили, если это не так, — подхватил он, как обычно, не замечая нюансов моей интонации. — Хотите знать, в чем он?

— Должен признать полное свое невежество в этом вопросе.

— Пишите о том, что понятно простым людям! Этот вот тип, Монтагю, — произнес он, тыча пальцем в газету, которую все еще держал в руках, — он знай себе болтает про какую-то там пьесу старины Шекспира, чушь сплошная, сон в летнюю ночь, эльфы и феи и прочая чертовщина. — Черты его лица сложились в гримасу откровенного презрения; полковник уронил газету на стол и продолжал свой монолог: — Нет уж, сэр! Вся эта болтовня вовсе-навсего ничего не говорит людям. Они хотят читать про настоящую жизнь. Если вы хотите, чтоб люди покупали вашу писанину, кормите их фактами, рассказывайте о том, что сами сделали, что пережили, что видели собственными глазами!

Вопреки принятому решению воздержаться от дискуссии с покорителем границ, я едва ли сумел бы отказать себе в желании возразить на столь низменное эстетическое суждение, но прежде, чем я смог ответить, мое внимание отвлек странный звук, донесшийся из-за спины.

Повернувшись на стуле, я с некоторым испугом обнаружил четыре пары юных глаз, с энтузиазмом заглядывавшие в комнату сквозь приотворенное окно. Среди этой компании я без труда опознал паклевласого мальчишку, который стоял на коленях посреди улицы в момент нашего прибытия и чей акт бессмысленной детской жестокости мы ненамеренно прервали.

— На какого черта вы уставились, По? — удивился Крокетт и подался немного в сторону, поскольку я загораживал ему окно. Как только благодаря этому движению верхняя часть туловища полковника сделалась доступна обозрению шайки юных поклонников, они разразились восторженными восклицаниями.

— Это он! — крикнул один из парней, и его круглая, несколько поросячья физиономия изобразила полнейшее счастье. — Ты правду сказал, Джесс!

— Я же говорил, я же говорил! — вопил паклевласый мальчишка, который, как я успел заметить, страдал от серьезного окулярного расстройства, в просторечии именуемого косоглазием. — Вы же Дэви Крокетт, верно? — обратился он к моему товарищу, не сводя при этом взгляда с меня.

— Чтоб меня, если я — не он, мой юный друг, — с доброжелательной улыбкой отвечал Крокетт. Он поднялся со своего места и встал посреди комнаты, уперев руки в бока.

— Я знал, что это вы, как только увидел, сразу узнал! — воскликнул косоглазый юнец по имени Джесс. Указывая на меня подбородком, который повиновался ему лучше, чем глаза, он спросил: — А это кто?

— Мой напарник, — представил меня Крокетт, — мистер Эдгар По.

— А чего сопливку на лицо надел? — прицепился юнец.

Хотя этот невежественно сформулированный вопрос был адресован моему товарищу, я счел вполне уместным ответить на него и пояснил, что платок на лице имеет профилактическое назначение, ибо он защищает мои достаточно деликатные респираторные органы от вредоносной атмосферы этой комнаты.

— Вероятно, вам неизвестно, — пустился я в подробности, — что плевральные мембраны легких человека зачастую имеют повышенную чувствительность к различным видам переносящейся по воздуху плесени, которая обычно заводится в домах, где…

Но прежде чем я закончил эрудированное разъяснение, косоглазый юнец, воспитание которого, как ни прискорбно, оставило его совершенно несведущим в элементарных требованиях этикета, резко обернулся к полковнику и задал новый вопрос:

— Что вы тут делаете, Дэви?

— Мы с По обнюхиваем следы и пытаемся выяснить, кто убил этого типа, который жил здесь.

— Старого мистера Монтагю! — воскликнул мальчишка. — Мы все об этом знаем! Ему выкололи глаза, глотку перерезали от уха до уха, а тело спрятали под половицами!

— Да, так оно и было, к сожалению, — печально подтвердил Крокетт. — Что-нибудь еще вы слышали, ребятки, что могло бы нам пригодиться?

— Нет, сэр, — покачал головой Джесс и, указывая большим пальцем на стоявшего возле него круглолицего приятеля, добавил: — Вон Томми — он кое-что видел.

— В самом деле? — вмешался я, обращая пристальный взгляд на молодого человека, именуемого Томми. — И что же именно ты видел?

— Женщину, — сказал он.

— —Женщину! — хором воскликнули мы с Крокеттом.

— Да, сэр! — сказал мальчишка. — В тот день, как пропал старый мистер Монтагю. С самого утра, спозаранку. Я как раз шел из отхожего места и видел странную женщину, которая как будто кралась по улице.

— Как она выглядела? — дрожащим от возбуждения голосом поспешно переспросил я. — Могли вы беспрепятственно разглядеть ее анфас?

— Разглядеть ее как? — удивился мальчишка.

— Ты видел ее лицо?

— Нет, сэр, — ответил мальчик. — Я видел ее только со спины. Она вроде среднего роста, мяса на костях маловато, и вся в черном. И волосы черные. Очень черные. Черные как… — И тут молодой человек торжественно поднял правую руку и, указуя коротким пальцем в мою сторону, завершил: — Как ваши, мистер!

При этом поразительном заявлении мое сердце учащенно забилось. Наконец-то появилось убедительное свидетельство или даже неопровержимое доказательство того, что зловещая женская фигура, трижды встреченная мной, была чем-то большим, нежели фантазмом.

Задумчиво поглаживая чисто выбритый подбородок, Крокетт с минуту поразмыслил над этими словами, а потом сказал:

— Что ж, парни, вы нам здорово помогли. А теперь проваливайте отсюда, чтоб мы с напарником спокойно занялись своим дело.

— Ох-х! — вздохнул юный Джесс. — А нельзя нам остаться и еще чем-нибудь помочь, Дэви?

— Знаете что, — сменил подход Крокетт и, приблизившись к окну, сунул руку в карман серых в полоску брюк, извлек монету и вручил ее косоглазому. — Дэви умеет ценить друзей и всегда благодарен за помощь. Вот вам блестящий новенький никель, и пусть меня затопчет стадо бешеных сороконожек, если этого не хватит, чтобы накупить вдоволь мятных лепешек для всей вашей компании. А теперь марш в ближайшую кондитерскую, а если вы нам с По понадобитесь, мы крикнем!

Косоглазый мальчишка с ликующим криком выхватил пятицентовую монету из рук пограничного жителя, развернулся на каблуках и скрылся из виду. Товарищи следовали за ним по пятам.

— По, — торжественно обратился ко мне Крокетт, вернувшись на свое место за столом. — Выходит, я ошибался. Похоже, ваша таинственная женщина существует не только у вас в воображении.

Так устроена природа человека, что из всех эмоций едва ли не приятнейшим, едва ли не сладостнейшим является чувство собственной правоты. Однако в данном случае торжество мое омрачалось, если не полностью уничтожалось, тягостным предчувствием и даже чудовищной уверенностью в том, что если затеянное нами с полковником предприятие не удастся, еще одна невинная жертва падет вскоре от рук этой адской черноволосой женщины, реальное существование которой только что подтвердил этот упитанный юнец по имени Томми. Потому я ответил полковнику сдержанно:

— Да, похоже на то. И если мы не установим личность таинственной губительницы и ее мотивы, можно не сомневаться в том, что вскоре воспоследует очередная трагедия.

— Так за дело! — воскликнул Крокетт.

И мы немедля вернулись к своей работе. С час или даже больше (я совершенно утратил ощущение времени) мы с полковником в полной тишине пролистывали газету за газетой.

Глаза, все более утомлявшиеся по мере того, как день продвигался к вечеру, с трудом разбирали бесчисленные театральные рецензии, среди которых был и отчет о легендарном представлении «Ричарда III» с Бутом-старшим[64] в главой роли, которое произвело сенсацию в театре на Холидей-стрит вечером 2 ноября 1821 года, и сообщение о потрясающем портрете обреченного протагониста «Макбета», созданного Эдмундом Кином.[65] Однако большая часть эссе Монтагю касалась совершенно (и заслуженно) безвестных актеров и пьес: мистер Джордж Бонифейс в роли капитана Бленхайма в «Неограненном алмазе»; мисс Эффи Джермон в роли Сэлли Скрэггс в «Индийских набросках»; мистер Чарльз Мэтьюс-старший в роли Боба Тайка в «Поездке в Париж» и прочая малозначительная халтура.

Но ни в одной статье я не находил ни малейшего намека, который позволил бы нам разгадать страшную тайну рокового слова «NEVERMORE» или пролить свет на личность призрачной женщины-убийцы.

Постепенно процесс чтения сделался чрезвычайно изнурительным, как из-за всевозрастающего напряжения органов зрения, утомленных этой работой, так и из-за неумолимого убывания дневного света, уже едва просачивавшегося в окно. Отложив газету, я прикрыл разболевшиеся глаза и бережно помассировал их кончиками пальцев. Крокетт, разделяя испытываемый мною дискомфорт, попытался зажечь стоявшую на столе лампу, но поскольку ее масляный резервуар оказался пуст, полковник задул спичку и объявил:

— Полагаю, пора ставить точку, старина. Свет тут ни к черту ни годится.

— В самом деле, быстро угасающий дневной свет не дает адекватной нашим потребностям иллюминации, — признал я. — Сверх того, хотя плотная ткань носового платка уберегла меня от множества респираторных раздражителей, коими насыщен здесь воздух, она в то же время сделала крайне затруднительным сам акт дыхания… В то же время, — после краткой паузы добавил я, — не хотелось бы прекратить нашу работу, когда еще так много остается несделанным.

— Как же быть?

Я с минуту поразмыслил над этим вопросом, а затем предложил:

— Мы могли бы отнести непрочитанные газеты на Эмити-стрит, чтобы я продолжил изучать их в более удобной обстановке своего кабинета.

С некоторым сомнение поглядывая себе под ноги, Крокетт заметил:

— Их тут страсть как много, этих газет, По. Дотащить их до коляски — и то не простое дело.

— Конечно, это будет нелегко, — согласился я, но тут мне в голову пришла новая идея. — Но ведь юный Джесс и его друзья рвались помочь нам, — напомнил я полковнику. — Самое время призвать их на помощь.

— Неплохая мысль, — одобрил Крокетт. — Посмотрим, удастся ли пригнать их сюда.

Он поднялся с места и поспешно вышел. Я воспользовался передышкой для того, чтобы развязать узел и снять с лица платок, испустив при этом протяжный вздох облегчения.

Минут через десять или пятнадцать полковник вернулся со всей юной четверкой в поводу. Молодые люди охотно взялись помочь нам и поволокли газеты в коляску под затянутое и абсолютно неправдоподобное повествование Крокетта о его явно вымышленном столкновении с огромных размеров представителем вида Amiurus lacustris, которого он на своем грубом провинциальном диалекте именовал «огромищной каракатицей».

Наконец, дело было сделано, и, распрощавшись с юным Джессом и его товарищами, мы отправились на Эмити-стрит и спустя примерно двадцать минут прибыли к моему скромному обиталищу. Выйдя из коляски, я прихватил стопку газет и понес ее на крыльцо. Поскольку обе руки у меня были заняты, я вынужден был возвестить о своем приходе, чуть отведя назад правую ногу и один раз, но достаточно внятно ударив ботинком в дверь. Секундой спустя дверь распахнулась, и на пороге предстала Матушка с выражением столь явственного смятения на лице, что мысли мои немедленно обратились к болезни Виргинии и сердце пронзил страх.

— Что случилось, дражайшая Матушка?! — воскликнул я. — Неужели с Виргинией беда?

— Ох, Эдди, как хорошо, что ты нашелся! Нет, нет — с Виргинией все в порядке. Но ко мне только что заходил молодой офицер полиции по имени Карлтон — он искал тебя и полковника Крокетта.

— Да в чем же дело? — настаивал я. В этот момент рядом со мной появился Крокетт, также нагруженный охапками газет Монтагю.

— Произошло что-то ужасное, — простонала Матушка. — Вы оба идите скорее на Калверт-стрит.

— На Калверт-стрит? — переспросил я.

— Да, — повторила Матушка. — В Музей Балтимора.