"Nevermore" - читать интересную книгу автора (Шехтер Гарольд)

Эдгар Аллан По считается по праву родоначальником детектива. В самом деле, к середине XIX века литература была готова к появлению нового жанра: грамотная публика хотела сказок, предпочтительно — страшных, городской фольклор все чаще обращался к темам насилия, а развившееся книгопечатание позволяло авторам прилично зарабатывать на «сенсационных повестях». Оставалось смешать ингредиенты по рецепту. Сделать это выпало американскому критику и поэту-романтику, эмоционально неустойчивому и вечно бедствующему Эдгару По. Его раздирали два, казалось бы, взаимоисключающих стремления: склонность к кошмарному и мистическому — и стремление к сияющему свету чистого разума. Так появился классический и любимый всеми текст — «Убийство на улице Морг».

Современный американский исследователь романтизма XIX века Гарольд Шехтер — фигура, напротив, вполне уважаемая и академическая. В нем вряд ли можно заподозрить человека, увлеченного какой-то бесовщиной, но ценят его в литературном мире не за лекции для студентов. Он написал ряд документальных книг о «выдающихся» преступниках и маньяках прошлого, которые уже стали в США классикой «нон-фикшн», а также в высшей степени примечательную серию детективных триллеров, где главный сыщик — не кто иной, как сам родоначальник жанра Эдгар Аллан По. Причем сделал это Шехтер настолько хорошо, что удостоился официальной похвалы единственной наследницы Эдгара По — его внучатой племянницы Анны По Лер.

Шехтер не просто сочинил истории, а тщательно их стилизовал — воспроизвел манеру изложения и язык первоисточников (правда, по его собственному признанию, несколько упростив), предоставил свои «версии» рождения признанных шедевров По, насытил тексты множеством намеков, отсылающих к известным творениям мастера. И — да, тем, кто внимательно читал Эдгара По, дал подсказки прямо в тексте.

Переводчик первой книги этой серии — романа «Nevermore», который вы держите в руках, — решил немного упростить задачу для вас, читатель, и некоторые намеки автора расшифровал в сносках. Но в остальном вам придется полагаться на самого Эдгара По — и посмотрим, удастся ли вам разгадать имя кошмарного убийцы раньше самого автора?

Максим Немцов, координатор серии

ГЛАВА 28

Двадцать четыре года тому назад, почти что день в день, в субботу 3 мая 1810 года, труппа странствующих служителей Мельпомены гастролировала на сцене нового театра на Ист-Балтимор-стрит. Постоянно труппа выступала в Бостоне, однако в начале апреля, когда театральный сезон в этом городе заканчивался, скудные финансовые ресурсы, этот бич творческой профессии, понуждали актеров отправлять в турне на юг.

Спектакль, показанный в тот вечер (вечер, который поначалу ничем не выделялся из чреды дней, но обнаружил со временем последствия, которые нельзя назвать иначе как глобальными), представлял собой некогда популярный, а ныне забытый фарс под названием «Себастьян Барнуэлл, или Наглый жених». В главной женской роли, очаровательной молодой аристократки леди Амелии, руки которой добивается множество претендентов, включая герцога Корнуолла, выступала талантливая и заслуженно любимая публикой актриса Элиза По, которая всего за четыре месяца до того стала драгоценным сосудом и орудием моего появления на свет.

Во второстепенной, хотя и не вовсе лишенной значения роли придворного Белмора, служившего посредником герцога, значился человек, которого я вынужден, к своему великому прискорбию, называть своим отцом: тщеславный, суетный и совершенно бездарный актер Дэвид По-младший.

Эти факты были мне известны из обзоров, только что вычитанных за долгие ночные часы прилежного и трудолюбивого чтения старых газет из собрания Александра Монтагю. Но эта рецензия, напечатанная в понедельник после спектакля, содержала подробное описание не только самой постановки, по и реакции публики на нее.

Появление на сцене моей матери приветствовали с тем бурным, безбрежным энтузиазмом, который неизменно вызывала у зрителей ее игра. На редкость мимолетное появление моего отца также произвело характерное впечатление на публику, однако для него «характерное впечатление» означало не восторг, а диаметрально противоположное ему чувство — яростное излияние самых красноречивых и искренних выражений презрения к его профессиональной беспомощности. Я привожу обширную выдержку из этой рецензии, и, пробежав глазами этот пассаж, читатель сразу же поймет, почему, обнаружив этот документ, я вскочил с кресла, охваченный водоворотом изумления, волнения и ужаса. Вот что писал Монтагю:

Трясясь всем телом, я снова рухнул в кресло, и поток смятенных мыслей заклубился в моем сознании. Не могу с точностью сказать, сколько времени я просидел в бездействии за своим письменным столом. В мозгу царил хаос, бунт, безумное смешение стихий. Да, мне удалось раздобыть один из ключей к разгадке, но тайна в целом оставалась столь же непостижимой — столь же ускользающей, — как и прежде.

Не оставалось сомнений относительно главного вывода: чудовищная цепочка убийств каким-то образом связана с давними театральными событиями, в которые были вовлечены и члены моей собственной семьи. Но другой не менее существенный вывод оказался ошибочным: отвратительные убийства не имели никакого отношения к моей матери, как я было предположил. Из приведенной мной рецензии явственно следовало, что они каким-то образом связаны с тягостным публичным унижением, пережитым — почти четверть века тому назад! — моим отцом.

Об этом жалком создании я почти не располагал сведениями. Если когда-либо я испытывал такого рода интерес, он давно был уничтожен завладевшим мною разочарованием, безграничным презрением к человеку, лишенному чести и самоуважения до такой степени, что он мог бросить юную супругу и детей сражаться в одиночестве против жестокого света. Немногие известные мне факты сводились к следующему:

Дэвид По-младший, унаследовавший имя знаменитого героя, столь славно послужившего отечеству в пору Революции, в юности учился на юриста, но и в пору учебы его преследовала мечта сделаться актером, и это желание обострилось до крайности, когда в возрасте двадцати пяти лет он побывал на представлении популярной в то время комедии Ричарда Гилмора «Девушка с ярмарки» и был покорен чарами мисс Элизабет Арнолд, исполнявшей главную роль. На следующий год он оставил учебу, решившись следовать своему актерскую призванию. Сильный мелодический голос, изящное телосложение и пламенное честолюбие, казалось бы, делали сего молодого человека как нельзя более пригодным для сцены. К несчастью, он также был подвержен приступам парализующего страха, которые зачастую настигали его в разгар представления.

В надежде, что со временем эта проблема рассеется сама собой, он присоединился к «Труппе Виргинии» и успел выступить во многих третьестепенных ролях: Фальеро в «Абелиноре, или Великом Бандите»; Аллана из лощины в «Робин Гуде», Гарри Грома в «Таинственной сказке», Юного Вудленда в «Дешевизне» и так далее. К 1805 году он был женат на актрисе из той же труппы, на вышеупомянутой мисс Арнолд, моей будущей матери. Несколько лет молодая пара выступала совместно в бесчисленных спектаклях, однако в то время, как любовь публики к его прекрасной юной супруге с каждым сезоном возрастала, репутация самого По неизменно шла на убыль, пока он не превратился в посмешище. Coup de grace[75] его карьере был нанесен в тот роковой вечер, отзыв о котором я только что прочел. Вскоре, в июле 1810 года, он внезапно исчез, и родные не знали, где его искать.

К этим скудным фактам сводились все мои сведения. Что дальше сталось с ним, где он укрылся, как зарабатывал на пропитание, жив ли он еще или умер — все это принадлежало сфере умозрительных спекуляций. Но теперь, спустя два с лишним десятилетия после бегства, призрак моего жестокого и жалкого отца вновь вернулся терзать мою жизнь.

Казалось очевидным: «NEVERMORE», выведенное кровавыми буквами на месте каждого убийства, намекает на унижения, пережитые отцом в тот давний вечер. Но кто же в таком случае виновник этих страшных злодеяний? Неужели он сам — жив и спустя столько лет возвратился отомстить уцелевшим свидетелям его позора? Хотя подобный вывод нельзя было отвергнуть с порога (будь он еще жив, моему отцу сравнялось бы пятьдесят семь лет, и физически он был бы еще способен учинить подобные бедствия), но как включить в эту теорию зловещую женскую фигуру, неоднократно мерещившуюся мне?

Эта загадки заставили меня полностью забыть о времени, как вдруг из-за стены, отделявшей мой кабинет от кухни, послышались знакомые звуки — приглушенные шаги, скрип половиц, перестук тарелок. Глянув на часы, я обнаружил, что время близится к шести утра. Доносившиеся из кухни звуки тем самым вполне объяснились, ибо я сразу же сделал вывод, что неустанная в своих заботах о близких Матушка уже поднялась и принялась за утренние свои хлопоты.

Вскочив на ноги, я выбежал из комнаты и ворвался в кухню, внезапностью своего появления вызвав у Матушки, которая как раз разжигала плиту, негромкий возглас изумления.

— Ох, Эдди! — выдохнула она, хватаясь рукой за пышный бюст. — Ты чуть не насмерть меня испугал! — Слегка отдышавшись, она добавила: — Давно ли ты проснулся?

— Вчерашние события повергли мою душу в такое смятение, — ответил я, — что — перефразируя слова Стратфордского Лебедя — благодатный сон не смыкал мне век и чувства в забытье не погружал.[76]

— Господи! — воскликнула она. — Выходит, ты совсем не спал сегодня? — Я признал, что мои слова можно истолковать в таком смысле. — Бедный мальчик! — продолжала она. — Ты, наверное, страшно устал. Садись за стол, и я сварю тебе славную чашечку чаю.

Подчинившись ее приказу, я опустился на привычное место, а добрая женщина тем временем поставила на растопленную плиту кастрюльку с водой и принялась расспрашивать о несчастье, приключившемся в музее.

— Там был убит человек, — подавленно отвечал я. — Убит столь изуверским способом, столь нечеловечески, что подробное изложение деталей наполнило бы вашу душу ужасом и отвращением.

— Какой кошмар! — вздохнула она. — Но тебе к чему вмешиваться в эти ужасные преступления?

— До сих пор тайна их остается неразгаданной, — сказал я, — но мои неустанные усилия позволили мне в конце концов обнаружить улику, которая, возможно, наведет нас на след.

— Что же это за улика, дорогой? — поинтересовалась тетя.

— Природа ее такова, что оценить ее смысл и значения я смогу только с вашей помощью.

— С моей помощью? — удивилась она.

— Да, — подтвердил я. — А теперь, дорогая Матушка, присоединяйтесь ко мне за столом, и я расспрошу вас о том человеке, о котором мы почти никогда не говорили. Я подразумеваю вашего старшего брата, отца, давно покинувшего меня — Дэвида По.

Мое заявление вызвало на простодушном лице Матушки гримасу неподдельного изумления.

— Да что тебе понадобилось знать о нем? — спросила она.

— Все, что вы сможете поведать мне об причинах, побудивших его презреть наиболее священные, первородные узы супружества и отцовской преданности и бросить на произвол судьбы юную супругу с младенцами!

Удивление на лице Матушки сменилось выражением глубокой печали. Очевидно, постыдный поступок брата и спустя столько лет оставался источником мучительной скорби для этой чистосердечной женщины. Огорчение дражайшей моей Матушки спазмой сочувствия отозвалось и в моей груди. И все же, как ни противно было моей душе причинять ей хоть крупицу страдания, безвыходное положение понуждало меня упорствовать в расспросах.

А потому я настаивал, чтобы Матушка села подле меня и рассказала все, что ей известно про обстоятельства, сопутствовавшие исчезновению брата. Однако прежде, чем она успела выполнить мою просьбу, горшок на плите начал испускать знакомое всем бульканье закипающей воды. Матушка со вздохом облегчения отвернулась от меня, словно получив желанную передышку, и с нарочитой неспешностью принялась заваривать две чашки чаю. После излишне растянутой паузы она перенесла чашки на стол, поставила одну передо мной, а сама опустилась на стул напротив меня. Она еще потянула время, пока дула на пышущий паром напиток, сделала несколько осторожных глотков, похвалила насыщенность и аромат заварки.

Наконец, не находя больше поводов для отсрочки, она горестно взглянула на меня и простонала:

— Ох, Эдди, не могу я дурно говорить о своих родных, о старшем брате, которого я очень любила в детстве! Он был такой отважный — такой красивый! Совсем как ты, мой дорогой мальчик! — Она протянула руку и ласково погладила меня пальцами по левой щеке, похлопала нежно и продолжила свой монолог: — В моих глазах даже пороки Дэвида превращались в достоинства. Он был страшно упрям. Когда он отказался учиться на юриста, отец был сокрушен. Но мне эта решимость казалась такой прекрасной, такой героической.

— Понимаешь, Дэвид верил, что рожден для сцены, что в качестве актера он достигнет бессмертия.

— Вы когда-нибудь видели его на сцене? — спросил я.

— Один лишь раз, — со вздохом призналась добрая женщина. — Здесь, в «Новом театре» Балтимора, в очень забавном спектакле.

— «Себастьян Барнуэлл, или Наглый жених»? — уточнил я.

— Возможно, — ответила Матушка. — Я уже не помню названия. Но выступление твоего отца помню отчетливо, словно это было вчера. Я так разволновалась, когда он вышел на сцену одетый английским джентльменом. Воплощение аристократической мужественности! Он произнес лишь несколько слов, однако в моих ушах они звучали сладчайшей поэзией. Но зрители! Они топали, свистели, выкрикивали непристойные оскорбления! Бедный Дэвид! Я видела, как он покраснел, сжался от унижения. В тот миг я была близка к исступлению. Правда, Эдди, будь у меня оружие, я бы, кажется, заставила его мучителей умолкнуть навеки. В ту пору в моих глазах брат не мог сделать ничего дурного.

Пристально всматриваясь в лицо Матушки, я отметил необычное явление: ее черты, всегда выражавшие либо блаженное спокойствие, либо глубокую материнскую заботу, исказились, превратившись в бледную маску. Вместо обычного здорового и чистого румянца лицо ее пошло неровными розовыми пятнами, маленькие глазки горели возмущением, губы кривил гнев. Было очевидно, что воспоминание о провале брата осталось для нее источником крайне болезненных, желчных воспоминаний.

Прошла почти минута, прежде чем дар речи вернулся к ней. Глотнув для успокоения чаю, тетушка продолжала:

— Вскоре после этой ужасной сцены я видела брата в последний раз!

— Когда это было? — торопливо переспросил я, подаваясь вперед на стуле.

— В начале июле, темным дождливым вечером. Я сидела дома одна, читая роман Диккенса, как вдруг кто-то постучал в парадную дверь. Я открыла и вздрогнула при виде брата. Ни слова не говоря, он прошел в гостиную и опустился на стул. Одежда его промокла насквозь, у его ног вскоре натекла целая лужа. А его лицо — этот дикий — безумный почти взгляд!

— Я разволновалась не на шутку. Стоило ему открыть рот, и я угадала, что он смертельно пьян. Ох, Эдди, у меня сердце чуть не разорвалось, когда я увидела его в таком состоянии!

— Что же он сказал?

— Он жаловался на свою жизнь: мол, сплошные несчастья, все против него, весь мир строит козни. Потом вдруг попросил у меня денег. Разумеется, я ничем не могла с ним поделиться, ты же знаешь мои обстоятельства. Когда я попыталась кротко объяснить это ему, он вскочил на ноги и завопил: «Так пусть моя погибель падет на твою голову!» — «Боже, — прошептала я, — что ты такое говоришь, Дэвид?» — «Я сыт по горло этой жизнью! Не желаю больше терпеть издевательства! Прощай навсегда!» — С этими словами он повернулся и бросился опрометью в ночь и никогда больше не возвращался — ни ко мне, ни к другим членам своей семьи.

В последних словах Матушки прозвучала давно затаенная скорбь. Голос ее дрогнул, глаза увлажнились слезами.

Она попыталась утереть уголком фартука два ручейка, сбегавшие по ее щекам, а я старался подбодрить бедную женщину, ласково похлопывая ее по плечу.

— Значит, с тех пор и по сей день вы ничего не слышали о нем? — спросил я минуту спустя.

Покачав головой, она отвечала:

— Только слухи. То ли он умер от желтой лихорадки в Норфолке, штат Виргиния. То ли бы убит в кабацкой драке в Саванне, Джорджия. Бежал с шотландской девкой и перебрался с ней за границу. Что из этого правда и если в этих историях хоть капля истины — кто скажет?

На несколько мгновений мы оба погрузились в молчание. Самые безумные догадки вихрем проносились в моем мозгу.

Я не мог долее оставаться в бездействии. Вскочив на ноги, я возвестил:

— Матушка, я, как всегда, глубоко благодарен и обязан вам за вашу помощь и прошу простить меня, если эти расспросы причинили вам боль.

— Куда ты собрался, Эдди?

— Нужно передать полковнику Крокетту все, что мне удалось узнать со вчерашнего вечера. Хотя он обещал зайти за мной в полдень, мне терпения недостанет так долго его дожидаться.

— Ты же еще не завтракал! — встрепенулась Матушка.

— В данный момент муки голода отнюдь еще не пробудились во мне, а если подобные неприятные ощущения возникнут позднее, я всегда могу посетить обеденный зал в гостинице мистера Крокетта. Вас же я прошу передать сестрице мой поклон и мою глубочайшую любовь, как только она пробудится.

И, запечатлев на широком челе матушки благодарственный поцелуй, я поспешил к двери и вышел на улицу.

Для столь раннего часа было необычно жарко и душно, все небо заполнили серые, низко нависающие громады облаков. Скоро человеческий рой загудит на этих улицах, но пока они оставались почти пустынными, что позволило мне, не натыкаясь на встречных, быстрым шагом достичь Файетт-стрит. Пока ноги мои передвигались в сторону отеля Барнума, разум все еще обдумывал сведения, только что сообщенные мне матушкой. Ее повесть о тяжком унижении, постигшем моего отца на сцене «Нового театра», во всех подробностях совпадала с прочитанной мною тем же утром рецензией. Особенно меня поразило, до какого исступления довели тетушку, по ее же словам, жестокие, ядовитые издевки аудитории. Если столь кроткое, любящее, столь добросердечное существо, как Матушка, могло дойти до подобного состояния, тем самым подтверждался уже сложившийся в моем рассудке вывод: нынешняя чреда убийств — кровавое следствие того давнего вечера мучений и позора.

Но кто в таком случае повинен в этих чудовищных преступлениях? Личность убийцы оставалась загадочной по-прежнему. В этой связи меня заинтересовал упомянутой Матушкой слух, никогда прежде не достигавший моих ушей: будто бы безответственный мой родитель не только покинул на произвол судьбы жену и детей, но сделал это ради другой женщины, ради «шотландской девки» — непривычно резкое выражение в устах Матушки. Возможно ли, чтобы этот слух уходил корнями в действительность и трижды встретившаяся мне призрачная и странная женщина имела какое-то отношение к этим событиям?

Когда я поспешал на встречу с Крокеттом, внимание мое было полностью поглощено этими размышлениями, как вдруг внезапный порыв северо-восточного ветра направил прямо в мой левый глаз крупную соринку, вызвавшую обильные потоки слез. Остановившись, я извлек из кармана носовой платок и попытался удалить терзающую глаз частицу. Я стоял посреди пустынной улицы, протирая свой орган зрения и часто мигая, как вдруг в тумане передо мной материализовался другой пешеход, который почему-то резко остановился при виде меня. Наконец зрение прояснилось, и я смог вглядеться в грозную фигуру, высившуюся передо мной. Читатель без труда поймет, какое изумление, шок, почти ужас я испытал, узнав отвратительную физиономию… Ганса Нойендорфа!

— Доброе утро, мистер По! — сказал он, и его широкий безгубый рот растянулся в презрительной усмешке. Поскольку с этой внушающей омерзение и страх личностью я до тех пор сталкивался лишь однажды, я успел забыть, какое мрачное впечатление производит его до крайности отталкивающая наружность: неестественно крупная голова, свинячьи глазки, толстый сплющенный нос. Левое ухо, полуоторванное во время «горячего дельца» с полковником Крокеттом и пришитое обратно на редкость безруким полицейским врачом, торчало под нелепым углом — еще одна неприятная деталь и без того отталкивающей внешности.

Глядя на меня с выражением неукротимой злобы, этот омерзительный тип воскликнул:

— Ловить тебя — все равно что за намыленным угрем гоняться, коротышка ты бледная! Но теперь от меня не уйдешь! — И он сделал шаг ко мне.

В жизни каждого мужчины, даже наименее воинственного, выдаются мгновения, когда обстоятельства принуждают его дать волю тем диким, примитивным порывам, которые природа вложила в самца. И потому, когда Нойендорф приблизился ко мне, я инстинктивно принял боевую стойку, усвоенную в пору учебы в университете Виргинии, где мои достижения боксера-любителя стяжали мне любовь всего студенческого братства. Повернувшись боком, я слегка согнул ноги в коленях и сжал руки в тугие кулаки, подняв обе руки точно под углом в девяносто градусов, левую чуть выше правой, согласно освященной веками традиции кулачного боя.

Затем я откашлялся и провозгласил голосом, дрожавшим исключительно под напором обуревавших меня чувств:

— Должен вас предупредить, Нойендорф, что хоть я и питаю антипатию к физическому выяснению отношений, все, кто знаком с моими спортивными успехами, признают во мне мастера боевых искусств, и если вы опрометчиво настаиваете на подобном испытании, я не усомнюсь пустить против вас в ход всю деструктивную энергию, какой я располагаю.

Это крайне убедительное увещевание, не говоря уже о моей безусловно агрессивной позе, остановило негодяя на полпути. Упершись руками в бока, он вновь одарил меня яростным взглядом и воскликнул:

— Ах ты, ублюдок болтливый! Когда я с тобой разделаюсь, ты просить будешь, чтоб я тебе спину переломил напоследок!

Но вопреки своим преступным декларациям злодей не продвигался вперед. Он не рассчитывал (так я полагаю) наткнуться на сопротивление и теперь прикидывал вероятный исход поединка с противником, столь поднаторевшим в области кулачной борьбы.

Вдруг я понял или, точнее, ощутил, что мы с Нойендорфом уже не одни: кто-то подкрался и стоит позади меня. Я хотел было обернуться, но прежде, чем я сдвинулся с места, какой-то предмет в форме мешка с грубой, как у рогожи, поверхностью был проворно натянут мне на голову, и почти одновременно я получил удар по темени тяжелым и твердым орудием. Внутри моего черепа ярко полыхнул ослепительный белый свет, а за ним последовала острая спазма боли. Потом и слепящий свет померк, и боль милосердно притупилась, и все поглотила тьма, тишина, бесчувствие.