"Протоколы Эйхмана.Записи допросов в Израиле" - читать интересную книгу автора (Ланг Йохен фон)

ЧАСТЬ 6

Надзиратель в тюрьме Рамле,контролирует заключенного Эйхмана

ЭЙХМАН. Будапешт постепенно превращался во фронтовой город. О работе, тем более об эвакуации евреев нечего было и думать. Надо было готовиться к военным действиям, о чем я мечтал уже долгие годы. Чем ближе подходила линия фронта, чем сильнее становился обстрел, тем мне было спокойней и радостней, я был буквально окрылен. Своих людей я давно отпустил. Со мной остался только водитель, я уже ничего не делал, только следил за сводками и ждал с нетерпением, когда меня позовут к военному коменданту. А вместо этого появился... В общем, мне снова не повезло. Пока я все это переварил, наступило 24 декабря. После полудня мне пришлось убираться с последней машиной из Будапешта. Таков был приказ.

ЛЕСС. Что вы хотите этим сказать?

ЭЙХМАН. Если бы меня убило, то тогда все равно. Но если я остался жив или был ранен, то должен был действовать. Хотя в то время многое было мне уже безразлично. Приходилось искать объезды, потому что дорогу обстреливала русская артиллерия, я ночевал где-то в пути, потому что мы продвигались страшно медленно, потому что дорога была забита сгоревшими машинами, мертвыми лошадьми и прочей рухлядью. Я тогда явился... кажется, это было в... в Оденбурге, на первый или второй день Рождества, в штаб командующего полицией безопасности и СД на новом месте; там считали, что я погиб. И оттуда двинулся в Берлин.

ЛЕСС. На вашу прежнюю службу в гестапо?

ЭЙХМАН. Прибыл я в первые дни января 45-го. Здесь уже тоже вряд ли можно было думать о серьезной работе. Непрерывные бомбежки с воздуха, все новые разрушения. Снова и снова с трудом восстанавливали линии связи, а на следующую ночь связь снова рвалась. Без связи нечего было и думать о нормальной работе. Я уже вообще не занимался делами гестапо, потому что мной тоже никто уже не интересовался. Находился я больше среди развалин, чем за письменным столом, потому что меня интересовало... как соорудить укрепление, чтобы взять его стоило противнику как можно больше крови. Только об этом были обуревавшие меня мысли. На развалинах вокруг моей службы на Курфюрстенштрассе я велел ставить противотанковые заграждения из трамвайных рельсов, устраивать гнезда для своих - создать оборону.

ЛЕСС. И кто же должен был держать ее здесь?

ЭЙХМАН. Здание управления гестапо тоже было разрушено. Часть сотрудников перебралась ко мне. На Принц-Альбрехтштрассе, в главное здание гестапо, где сидел Мюллер, тоже попала бомба. Начальники управлений и сам начальник полиции безопасности Кальтенбруннер обедали теперь каждый день в нашем помещении. Потом ко мне явился армейский комендант, подполковник такой-то, он здесь командовал обороной - это называлось зоной Ландверканал. Он включил мою баррикаду в свою оборону - подобрал меня, попросту говоря. Это было по мне. Примерно в эти дни в одном из залов на Курфюрстенштрассе происходило совещание, и там я услыхал такое, что считал невозможным. Там был сотрудник, который занимался только тем, что выписывал фальшивые документы, свидетельства и т.д. - тем сотрудникам IV управления, гестапо, кто хотел как-нибудь изменить фамилию, хотел, чтобы по документам он был во время войны страховым агентом или еще кем-то. И Мюллер спросил меня - а как с вами? Я сказал, что отказываюсь. Ни о чем, кроме моих укреплений, я знать не хотел, и фальшивые документы были мне для этого не нужны. Потом пришел приказ сжечь всю документацию, в том числе документы с грифом "государственная тайна". Это продолжалось несколько дней. Примерно в это время я сказал однажды подчиненным мне офицерам, которые уныло бродили вокруг как прибитые, что, по-моему, война окончательно проиграна и что я буду рад сражаться в Берлине. Я хотел искать смерти, если она меня сама не найдет. А нелепые фальшивые документы - это вызывало у меня отвращение. Я был готов скорее пустить себе пулю в голову, чем получать при всех фальшивый документ.

ЛЕСС. Что же помешало вам участвовать в последних боях в Берлине?

ЭЙХМАН. Неожиданно меня вдруг вызвали к Гиммлеру. Кажется, его полевая ставка находилась в то время в каком-то замке, восточнее Берлина. Гиммлер сказал, что он намерен вступить в переговоры с Эйзенхауэром, и желает, чтобы я немедленно переправит из Терезиенштадта в безопасное место в Тироль сто или двести евреев, но только важных, чтобы они были заложниками для этих переговоров. Надо немедленно ехать в Терезиенштадт, немедленно собрать важных лиц и сразу же - к Хёферу, гауляйтеру Тироля, и с ним договориться об их приеме. Вот так меня отсюда и "уволили". И мне пришлось оставить без присмотра мою баррикаду, и я уже не знал, вернусь ли сюда, потому что фронт стремительно приближался к Берлину.

ЛЕСС. Все же вы таким способом выбрались.

ЭЙХМАН. Во всяком случае, я торопился, чтобы покончить с приказом рейхсфюрера и как можно скорее вернуться в Берлин. Я поехал в Прагу, доложил там командующему полицией безопасности и СД о приказе рейхсфюрера и попросил его, поскольку у меня не было письменных полномочий - мне их тогда в спешке не дали, - чтобы он дал указания в Терезиенштадт. Дальше я поехал в Австрию, через городок Куфштайн. Я находился в Брикслегге, когда налетела эскадра вражеских самолетов и началась бомбежка. Я знал, что в Брикслегге был завод по производству тяжелой воды, и, когда первая волна прошла, понял, что это надолго. Кругом разрывы, оставалось только лежать, уткнувшись носом в землю. Потом мы с моим шофером воспользовались паузой между двумя волнами бомбежки. И вот чудо - машина завелась, даже ни одной шины не пробило, и мы проехали.

ЛЕСС. На допросе штандартенфюрера Бехера в июле 47-го ему был задан вопрос: "Когда вы видели Эйхмана в последний раз?" - "Пятнадцатого апреля!" - сказал он. Очевидно, он имел в виду 45-й.

ЭЙХМАН. Я только говорю, что бомбежка в Брикслегге была 17 апреля в первой половине дня. Это уже в Тироле, Из Берлина я ехал через Дрезден, через протекторат на Вену, из Вены в Линц, да-да ехал в Линц. Там в Линце мина упала напротив помещения гестапо, убило многих сотрудников, в том числе моего бывшего начальника д-ра Пифрадера. Я даже не знаю, был ли я вообще в Берлине 15 апреля 1945 г.

ЛЕСС. Помните ли вы, что примерно в это время Бехер поехал с д-ром Кастнером в Берген-Бельзен, чтобы отправить оттуда эшелон с евреями в Швейцарию?

ЭЙХМАН. Нет, я этого не знал. Разрешите, я... Это д-р Кастнер был с Бехером у меня на службе, на Курфюрстенштрассе?

ЛЕСС. Нет, на службе у вас был только Бехер.

ЭЙХМАН. Да, но... Но 15 апреля это ведь... это вообще невозможно.

ЛЕСС. Бехер заявил на допросе тогда еще вот что: "Отношения с Эйхманом были всегда очень трудными. Думаю, что в жизни своей я не встречал человека, который мог так убедительно лгать, как Эйхман. Он рассказывал вам какую-то историю, настолько правдивую, что вы и подумать не могли, что это неправда. И еще он любил выпить. Когда он приходил ко мне, я всегда доставал заранее бутылку коньяка".

ЭЙХМАН. Об этом я могу сказать следующее: если я приходил куда-то и мне предлагали стаканчик, drink, я, разумеется, пил. И наоборот, если кто-то приходил ко мне, я тоже прежде всего велел подать спиртное. А "трудные отношения"? Не понимаю тогда, чего он со мной все время так мило беседовал. Я этого не понимаю. Это ложные показания, ложные показания, лживые показания человека, который хочет как-то выпутаться из этого дела. Это же совершенно ясно. И это его право. Но нельзя делать это таким недопустимым образом. И потому, наверное, что он так нагло врет, что под конец еще выставляет меня главным лжецом, чтобы в его ложь лучше поверили.

ЛЕСС. Значит, вы были сначала в Брикслегге и поехали дальше в Инсбрук?

ЭЙХМАН. Там я хотел увидеть гауляйтера Хёфера и передать ему приказ Гиммлера. Он меня не принял. Он велел передать мне, что у него сейчас голова не тем занята, чтобы еще о евреях заботиться. Вот в это я поверил! Дело поручили какому-то начальнику отдела, и он выделил Гиммлеру две деревни у перевала Бреннер, где были гостиницы; все они в то время стояли пустые. Затем я поехал в Линц и хотел позвонить в Прагу, но это не получилось, я не мог прозвониться. Тогда я поехал в Прагу и там тоже никого уже не нашел, ни командующего полицией безопасности, никого, ничего. Я поехал на Градчаны, я думал, что хоть какая-нибудь германская служба должна ведь там быть. И там действительно находился статс-секретарь К.Г.Франк, группенфюрер Франк. Он сказал, что в Берлин я уже не проеду... Я сказал, что должен доложить группенфюреру Мюллеру. Он сказал, что не знает, в Берлине ли вообще Мюллер, потому что Кальтенбруннер уже в Альт-Аусзее. Мне ничего другого не оставалось, как двинуться туда, чтобы отчитаться.

ЛЕТОПИСЕЦ. Неподалеку от австрийского горного курорта Бад-Аусзее у горы Дахштейн были давно уже подготовлены "на всякий случай" убежища для верхушки СС. Клятвы в верности Гитлеру давно нарушены. Начальник Главного управления имперской безопасности, полиции безопасности и СД Кальтенбруннер; обергруппенфюрер, старший начальник СС и полиции в Италии Карл Вольф; начальник разведки бригадефюрер СС Вальтер Шелленберг - все они тайно пытались связаться с западными союзникам. Для того ли, чтобы положить конец войне, или только для того, чтобы спасти собственную шкуру. Завязать такие контакты из Австрии через Швейцарию или Италию было легче всего. На севере оставался один Гиммлер - он хотел быть поблизости на тот случай, что фюрер уйдет добровольно. И в то же время пытался установить контакты со шведским графом Бернадоттом, а также с эмиссаром Всемирного еврейского конгресса Норбертом Мазуром. Гиммлер предлагал, чтобы после отстранения Гитлера от власти или его смерти власть перешла к нему. А с Эйхманом никто уже не хотел иметь дела...

ЭЙХМАН. Моя жизнь превратилась в какую-то чертовщину. Что я ни намечал, что я ни делал или только хотел сделать - судьба перечеркивала всё. Я все подготовил в Берлине, но попасть туда, чтобы сражаться, не мог. С моими собственными делами получалось все точно так же, как все эти годы в попытках найти место и землю для евреев. В Альт-Аусзее я обратился к Кальтенбруннеру, но мои дела его уже совершенно не интересовали. Потом я получил приказ укрепить в горах линию обороны и готовиться к партизанской войне. Это было опять настоящее задание, и я усердно принялся за дело.

ЛЕСС. Как попадали в вашу группу в горах другие люди?

ЭЙХМАН. В Альт-Аусзее оказался... оказались очень, очень многие службы СД и гестапо, так что, в конце концов, я получил под свое начало целую кучу - я уже не помню, сто или двести человек, а то и больше двухсот. Эту... эту оборону в горах я должен был держать с полуи-нвалидами, в том числе даже не проходившими военную подготовку. Любой другой отказался бы, но я еще с молодости прекрасно знал горы и к тому же понимал возможность существования там, ведь в этих краях масса дичи, а летом и множество скота. Я верил, что у меня будет время обучить всю эту ораву. Еще мне поручили в Альт-Аусзее заняться румынским правительством Хориа Симы в изгнании. Я доставил этих господ в пастушьи хижины, а сам с остатком моих людей устроился в горном приюте Реттенбах. Туда является курьер от Кальтенбруннера и сообщает мне: "Приказ рейхсфюрера! Атаковать англичан и американцев запрещается". На том все и кончилось. После этого приказа я бросил обучать своих людей обращению с оружием и решил: теперь можно всех, кто хочет, отправить по домам.

ЛЕСС. Вашему бывшему сотруднику Визлицени на одном из допросов был задан вопрос: "Когда вы видели Эйхмана в последний раз?" Он ответил: "Я видел Эйхмана последний раз в конце февраля 1945 г. в Берлине. Он говорил тогда, что, если война будет проиграна, он покончит с собой".

ЭЙХМАН. Но Визлицени писал в своих показаниях обо мне и другое: "Он сам и большая часть его сотрудников во время капитуляции в мае 1945 г. скрылись". Я это подчеркнул в тексте, потому что пытался понять, какой был мотив у него, чтобы... С Визлицени у меня уже не было никаких дел, кроме того, что он... что его не повышали по службе. Больше ничего, а это было правильно: его нельзя было повышать, потому что он не был женат. Я задавал себе вопрос, что могло побудить этого человека наговорить столько неправды по существу дела, если я никогда не делал ему ничего плохого. И у меня появилась идея: может быть, он решил: "Ну-ка, сейчас я ему задам! Я тут сижу в луже и... и... и... один сижу; мне расплачиваться, а он, начальник отдела, теперь скрылся". Но я не скрылся!

ЛЕСС. Но ведь вы исчезли, вас не было до недавнего времени.

ЭЙХМАН. В том смысле исчез, что не звонил все колокола, кто я такой. Я попал в американский плен и пробыл там до января 1946 г. Так что вовсе я не... как он это, наверное, представлял себе - будто я вместе с большей частью моих сотрудников заранее подготовил прекрасную возможности скрыться, а ему вот не повезло, и он оказался сразу в... в таком неприятном положении. Только так я это могу понять. У меня была такая возможность, как я уже говорил, а я отказался.

ЛЕТОПИСЕЦ. Подозрение Эйхмана, что его бывший близкий друг (они были на "ты"), какое-то время начальник, а позже подчиненный Дитер Визлицени так беззастенчиво обливает грязью своих, потому что свои же его бросили, небезосновательно. После войны располневшего и склонного к комфорту штурмбаннфюрера привлекли к судебным процессам военных преступников в качестве свидетеля, а затем выдали чехословацкой юстиции. Там он стал обвиняемым как бывший уполномоченный по еврейскому вопросу в марионеточном гитлеровском государстве Словакии. Все его начальники так или иначе избежали преследований за убийства евреев, и возмущение мировой общественности, ненависть уцелевших и юридическая ответственность сконцентрировались на Визлицени. Этим можно объяснить, что на допросах он пытался заслужить смягчение своей участи, всячески обвиняя нацистский режим и своих ближайших товарищей. Успеха он не добился, был осужден - по месту своих преступлений, в Братиславе, - и повешен. Эйхмана возмущает, что Визлицени и другие сотрудники обвиняют его, своего бывшего начальника, хотя сам он тоже неизменно перекладывает ответственность на своих начальников.

ЛЕСС. Я показывал вам копию 22-страничного текста вашего бывшего сотрудника Дитера Визлицени, составленного в Братиславе и датированного 18.11.1946 г. Вы желаете высказаться об этом?

ЭЙХМАН. Конечно. Это отчет о еврейском вопросе в целом с 1936 г. до 45-го. Я должен сказать, что мне очень трудно выразить мое отношение к нему. Потому что впервые я обязан - скажем так, соответственно охарактеризовать моего бывшего подчиненного, офицера СС. Ведь согласно этому отчету, который исходит... который написан в камере, - меня удивляет, почему же я не был рейхскомиссаром по всем еврейским делам в Европе со всеми соответствующими полномочиями! Меня удивляет, что я вообще что-то еще писал в другие центральные ведомства и т.д. и т.д., а не просто приказывал. И что он - говорю это неохотно, но в этом случае должен сказать, - что он, Визлицени, всегда, оказывается, был против! Но это - позиция, на которую многие пытались встать в 1945 г., после капитуляции. Я ее не разделяю, потому что такими, позвольте сказать, глупостями не занимаюсь. Раз я там состоял и следовал приказам, то нечего мне говорить, будто я всегда был против. А его отчет, в общем и в целом, - это смесь из правды и выдумки, собственных взглядов и, конечно, попыток, скажем, доказать, будто автор уже тогда, всегда, был против. По частностям я сделал себе несколько пометок.

ЛЕСС. Пожалуйста, я слушаю.

ЭЙХМАН. Он, в частности, говорит про Мадагаскар как страну для евреев, что это не Эйхмана изобретение. Я никогда не скрывал, откуда взялась идея о Мадагаскаре.

ЛЕСС. Позвольте, что вы имеете в виду? Разве вы не говорили, что Мадагаскар - это был ваш план?

ЭЙХМАН. Ну, я имею в виду... Он тут говорит: дело не в изобретении Эйхмана. О Мадагаскаре как о стране для эмиграции говорили неоднократно. Упоминался сам основатель сионизма Теодор Герцль... и т.д. и т.д. Так что он изображает, будто я в каком-то смысле... вроде бы... будто это я... как бы представлял дело так, что это мое грандиозное изобретение - предложить такую возможность, Мадагаскар. Ясно же, что мне было известно: и до меня уже носились с этой мыслью. Еще он тут пишет... Ну, здесь пока все более или менее верно... Вот: окончательное решение! У меня еще осталось в памяти, что эти слова "окончательное решение" употреблялись гораздо раньше. Но если он говорит, что "окончательное решение" придумано мной нарочно, чтобы другие инстанции, которые были посвящены... посвящены и т.п. в план переселения... в планы переселения - чтобы ввести их в заблуждение, - то все же это... неверно! Потому что не я назвал "окончательным решением" физическое уничтожение, а употребили эти слова в первый раз в высших сферах, поэтому они и стали постоянной формулой, штампом.

ЛЕСС. Показываю вам заметки о состоявшемся в Главном управлении имперской безопасности 21 сентября 1939 г., т.е. незадолго до окончания боев в Польше, совещании, озаглавленные: "Совещание руководителей отделов и оперативных групп". Желаете об этом высказаться?

ЭЙХМАН. Конечно! Речь идет о докладе Гейдриха. В этом совещании участвовали все руководители отделов и начальники оперативных групп. В числе прочих назван и я: гауптштурмфюрер СС Эйхман, центр по делам еврейской эмиграции. Гейдрих дает здесь в общем и в целом политический и военный обзор, касающийся территории Польши, обращения с евреями в этих областях и прочих обстоятельств, относящихся к народу. Так что все это по ведомству СД. И ведь у СД вообще не было исполнительной власти.

ЛЕСС. Однако и на этом совещании, со ссылкой на директиву Гейдриха, упоминалось "окончательное решение".

ЭЙХМАН. Но это, извините... Я не могу вспомнить ни о том, ни о другом. Я просто не знаю. Но во всяком случае, предполагаю следующее: что это... это... был доклад начальника полиции безопасности и СД и отвечавший за него мог получить соответствующие указания. И он привел их здесь уже в форме директивы.

ЛЕСС. Вот здесь, в первой фразе говорится: "Я напоминаю о состоявшемся сегодня в Берлине совещании и еще раз обращаю внимание на то, что планируемые основные мероприятия, т.е. конечная цель, должны содержаться в строгой тайне". Тогда это значит, что на этом совещании, в котором вы участвовали, обсуждались планируемые "основные мероприятия, т.е. конечная цель".

ЭЙХМАН. Да-да, конечно. Это вполне возможно. Я ведь никогда не отрицал, что был информирован, но только мне... мне кажется странным, что это происходило так рано. Потому что я в... Вот что у меня осталось в памяти... Уже после начала германско-русской войны... Только надо сказать следующее: сегодня очень легко установить, что понималось под конечной целью. А в то время конечную цель следовало понимать, особенно если не работаешь в исполнительных органах... не так, конечно, как, например, ту фразу, которую в известном смысле просто сунули мне под нос, когда вызвали к Гейдриху: "Фюрер приказал уничтожить еврейство!" Или когда я должен был отправиться на Восток, чтобы представить ему доклад - как там движется дело у Глобочника.

ЛЕСС. Вернемся все же к тексту, который писал ваш подчиненный Визлицени в тюрьме в Братиславе после войны.

ЭЙХМАН. Если он тут пишет дальше, что Гиммлер, а также Гейдрих и его последователи Мюллер и Эйхман были полны решимости "нанести еврейству удар, от которого оно уже не оправится, как цинично и откровенно выразился в 1944 г. Эйхман", - то я могу сказать об этом, что ни Гиммлер, ни Гейдрих, ни Мюллер, ни я эту фразу не произносили. А что этот... эту фразу употребил Гитлер в одной из своих речей. Может быть, я использовал эту речь, это могло быть. Но я сам по радио... я узнал о речи Гитлера из радиопередачи. Так же точно притянуто за волосы, что на основании одного из указов Гитлера, в которых приказывалось расстреливать каждого попавшего в плен комиссара Красной Армии, - будто я решил заодно уничтожать и остальных евреев. Мысль об истреблении исходит не от меня... и не от Гейдриха она исходит. Она исходит от... от самого Гитлера, и ведь довольно ясно, что начальник отдела IV В 4 Эйхман - я не знаю, какое у меня тогда было звание, - не может что-то внушить Гитлеру.

ЛЕСС. По этому пункту даю вам документ 11-го процесса военных преступников в Нюрнберге. Это показания, данные под присягой бывшим руководителем группы Вильгельмом Ванеком; он говорит здесь о ваших функциях в Венгрии. Желаете высказаться об этом?

ЭЙХМАН. В данных под присягой разъяснениях бывшего руководителя группы управления VI, разведки-Главного управления имперской безопасности, в пункте 4 говорится: "И в заключение я заявляю, что бывший СС... бывший оберштурмфюрер Эйхман со своей группой в Венгрии не был подчинен ни старшему начальнику СС и полиции в Венгрии, ни посланнику в Будапеште д-ру Везенмайеру, а принадлежал формальное Главному управлению имперской безопасности. Указания он получал, насколько мне известно, из Главного управления имперской безопасности и непосредственно от рейхсфюрера СС Гиммлера". Так у Ванека. Должен сказать, что частично это верно - в той мере, что Мюллер сообщил мне, что по приказу Гиммлера мне надлежит отправиться в Будапешт. Я не получал непосредственно от Гиммлера текущих указаний. Это ведь видно уже из всего... из всей переписки. Но во время пребывания в Венгрии... один раз представлялся Гиммлеру, когда был вызван к нему. Моим начальством было управление IV, Мюллер.

ЛЕСС. Однако же Визлицени утверждает, что в августе 1942 г. вы показывали ему письменный приказ Гиммлера об убийствах.

ЭЙХМАН. Я думаю, что говорил уже: я не могу вспомнить, чтобы у меня был приказ, где за подписью Гиммлера как-либо предписывалось уничтожение. Но если Визлицени здесь пишет: "Поскольку в приказе Гиммлера главным пунктом было - оставлять работоспособных евреев..." - это могло быть в письме Гиммлера начальнику полиции безопасности и СД. Ведь не раз бывало, что ему вдруг пришла в голову мысль о чем-то, что касалось "окончательного решения" и т.д., и он тут же пишет... Так могло... могло так быть. Значит, в этом смысле, возможно, что у меня... что был соответствующий документ. Но я не помню, чтобы у меня была бумага, подписанная Гиммлером, где было бы сказано: я приказываю... уничтожить евреев... или нечто в этом роде. Но вот так, косвенно, это, конечно, возможно, я не отрицаю.

ЛЕСС. Визлицени говорит далее, что от мадагаскарского плана отказались зимой 1941/42 года. Это верно?

ЭЙХМАН. Я думал, что от него отказались еще раньше. Он пишет дальше: "Он - это обо мне - хотел выполнять и другие проекты силами этих рабов, например, создание лесного пояса в Восточной Европе с целью улучшения климата". Ах, это хотел Гиммлер. Я... у меня таких мыслей... я такими вещами не занимался.

ЛЕСС. Что, Гиммлер об этом высказывался?

ЭЙХМАН. Я не знаю. Я не знаю, верно ли это. Насаждение лесного пояса в Восточной Европе - это звучит для меня маловероятно, потому что в Восточной Европе, несомненно, достаточно лесов, она же вся в лесах. В том числе дремучих.

ЛЕТОПИСЕЦ. Гитлер, Гиммлер и собранные ими в "Наследии предков" ученые действительно занимались подобными прожектами, ожидая от них улучшения климата Западной Европы.

ЭЙХМАН. Визлицени пишет здесь: "С марта-апреля 1942 г. Эйхман располагал соответствующими приказами - организовать депортацию и уничтожение европейского еврейства. В качестве мест уничтожения были сооружены Освенцим и несколько лагерей под Люблином. Очередность по странам с Эйхманом особо не согласовывали. И он не... он не стал торопиться с этой акцией, так как первоочередной задачей полагал уничтожение польского еврейства и депортацию из рейха". Это просто... просто нелепо описано! Ибо не в моей власти было организовать все это дело, как бы я ни захотел. Я обязан был действовать так, как мне было приказано. А приказы поступали непрерывно, так что... И изобилие документов, которые мне здесь предъявляют, показывает со всей очевидностью, как сложны и трудны были отдельные вопросы.

ЛЕСС. Теперь я показываю вам телеграмму германского посланника в Будапеште Везенмайера от 4 апреля 1944 г.. Вы хотите ее прочесть?

ЭЙХМАН. Конечно. Везенмайер сообщает, что работы по устройству гетто в районе Карпат, зона I, а также в Семигорье, зона II, завершены, что доставка туда 310.000 тысяч евреев должна быть начата в середине мая, что предусмотрены ежедневно четыре эшелона по 3.000 евреев и что 4 мая в Вене должно состояться совещание по графику движения эшелонов. Поскольку имеется в виду, что при проведении операции были захвачены также иностранные евреи, то связной германской миссии при оперативной группе, "зондеркоманде" Эйхмана, посетит на следующей неделе Восточную Венгрию, отберет евреев из нейтральных и вражеских государев и распорядится об их отправке в специальные места содержания.

ЛЕСС. Я вижу, что Везенмайер пишет здесь "зондерайнзацкоманда Эйхмана", спецопергруппа. Это было официальное название?

ЭЙХМАН. Собственно говоря, я был начальн... Я был советником командующего полицией безопасности и СД в Венгрии. Но штандартенфюрер Бехер реквизировал в Будапеште и брал под охрану различную недвижимость для себя, пользуясь этим названием. Просто ставил надпись: "зондерайнзацкоманда Эйхмана", а потом показывал мне - к моему удивлению отчасти.

ЛЕСС. Это название использовалось затем в официальной переписке?

ЭЙХМАН. Было потом официальным, его приняли, да.

ЛЕСС. Где были сконцентрированы евреи после того, как их отовсюду эвакуировали?

ЭЙХМАН. Видите ли, господин капитан, этого я не знаю. Уничтожили все эти сборные лагеря или нет? Столько времени... так много времени прошло. Но мои сведения не так важны; есть, наверное, какие-нибудь документы венгерской жандармерии или расписание железной дороги. У меня была карта, и на ней все это было нанесено, скажем, как оперативно размечала венгерская жандармерия, с римскими цифрами. У меня был приказ, и приказ гласил, очень просто: все прочесать с Востока на Запад как можно быстрее и эвакуировать венгерских евреев в Терезиен... в Освенцим. Иного в приказе не было.

ЛЕСС. Довольно скорый план.

ЭЙХМАН. Так точно! Теперь вот следующее: по проведению, по времени, скажем так - чисто оперативных дел, я бы сказал - их мы совершенно не касались, это была область исключительно организационного отдела венгерской жандармерии. По их наметкам составлялся график эшелонов, расписание, ведь ни людей, ни вагоны мы дать не могли. Будапешт надо было обязательно эвакуировать, это, разумеется, совершенно ясно. Ведь в приказе не говорилось, чтобы я исключил Венгрию.

ЛЕСС (поправляет). Будапешт!

ЭЙХМАН. ...Чтобы я исключил Будапешт! Причина, почему на самом деле Будапешт был исключен из плана, заключалась, по моему мнению, в том, что уже нельзя было пользоваться железной дорогой, ведущей на Запад, - ее бомбили.

ЛЕСС. Германские законы военного времени, военные законы о выполнении приказов вам известны?

ЭЙХМАН. О выполнении чего? Простите, чего?

ЛЕСС. Приказов, приказов!

ЭЙХМАН. Вы имеете в виду, господин капитан, Гаагскую конвенцию о ведении войны и тому подобные вещи?

ЛЕСС. Да, такие. И наверняка имелось военное уложение о подсудности.

ЭЙХМАН. Оно к нам не относилось. Мы отвечали перед судом СС и полиции.

ЛЕСС. СС! Ага! А по принадлежности к войскам СС?

ЭЙХМАН. Суду СС и полиции. Наш... верховный судья... верховным судьей был Гиммлер. Конечно, над всеми был фюрер и канцлер - фюрер и рейхсканцлер. Его власть делегировалась Гиммлеру, когда дело касалось СС и полиции.

ЛЕСС. Но вам известны законы, относящиеся к исполнению приказов? Там была статья о незаконных, преступных приказах?

ЭЙХМАН. Незаконные приказы? Нет-нет!

ЛЕСС. Доложен преступный приказ быть выполнен или надлежит ему не подчиняться?

ЭЙХМАН. Нет, таких... такие, господин капитан, такие... я бы сказал, такие - не подберу слова - такие различия вообще не упоминались, никогда. Ибо предполагалось: приказ начальника - это приказ! И он должен быть исполнен, как требует от каждого присяга.

ЛЕСС. Безразлично, какого рода приказ?

ЭЙХМАН. Во всяком случае, во время войны. Пятки вместе, носки врозь - и отвечать: "Так точно!" Другого или третьего просто не существует.

ЛЕСС. Был ли в военных законах пункт об исполнении приказа, если таковой незаконен, преступен?

ЭЙХМАН. Не думаю. Во всяком случае, у нас в СС ничего подобного вообще не было. Толкование приказа не есть задача подчиненного, причем, насколько я знаю, из принципиальных соображений. Поскольку… это мне вовсе не... это... Подчиненный не должен толковать приказ; точно так же, как я уже однажды говорил, приказ не обосновывается. Ответственность несут приказывающие. Отдающий приказ потому и занимает соответствующую должность.

ЛЕСС. Но если подчиненный выполняет явно незаконный приказ, не несет ли он за это ответственность согласно уставам?

ЭЙХМАН. Подчиненный, господин капитан, никак не может выполнять "незаконный приказ", а во время войны тем более. Он может только одно: повиноваться отдавшему приказ. Если я не подчинюсь, если кто-то не подчинится, он пойдет под суд - СС это или полиция или под полевой суд... в войсках. Если же он повиновался и исполнил неправильный приказ, то к ответственности должен быть привлечен отдавший приказ. Так было всегда.

ЛЕСС. Теперь я показываю вам телеграмму, переданную из Берлина 14 июня 1944 г. в Будапешт, за подписью фон Таддена из министерства иностранных дел. В ней говорится о бесчинствах, учиненных немцами по отношению к депортируемым из Венгрии евреям, в пути следования... трех эшелонов. Вы хотите прочесть этот документ?

ЭЙХМАН. Конечно. В нем говорится, что словацкая контрразведка довела до сведения немецких офицеров абвера доклад жандармского поста Кизак, район Прешов, согласно которому немецкие сопровождающие трех эшелонов, вывозивших евреев из Венгрии и следовавших, вероятно, в Освенцим, входили в вагоны и, угрожая евреям расстрелом, принуждали их отдать драгоценности и другие ценные вещи и с этой добычей пьянствовали в вокзальном ресторане и пели... Может быть, да - ведь по дороге евреи бросали из вагонов разные ценные вещи; их потом собирали дети и путевые рабочие. Вот здесь говорится: "Этот случай вызвал у словацкой общественности возмущение, что наносит вред немецкой репутации. Можно опасаться политической реакции словацкого правительства применительно к решению еврейского вопроса". Я цитирую: "Прошу соответствующего разъяснения и заверения, что повторение подобных инцидентов невозможно. Прошу немедленно выяснить со службой Эйхмана". Мне об этом ничего не известно, но если такое случилось, то безусловно были приняты соответствующие меры. Удивительно в этом случае, что уже и общественность озаботилась. А дело должно касаться немецких сопровождающих эшелон, команды полицейских, обычно их было человек пятнадцать.

ЛЕСС. Предъявляю вам теперь документ на болгарском языке. Я полагаю, что вы не знаете болгарского. Вот перевод. Речь идет о соглашении, заключенном в Софии 22 февраля 1943 г., касающемся депортации 20.000 евреев.

ЭЙХМАН. Это соглашение между болгарским комиссаром по еврейским делам Белевым и моим сотрудником гауптштурмфюрером СС Даннекером, он был там у них советником по еврейскому вопросу. Дело идет о договоренности, согласно которой Болгария, т.е. болгарский Совет Министров, представит 20.000 евреев для депортации, а также спецификацию - из каких районов, из какого района сколько и сколько поездов под погрузку. Остальное - директивы, согласно которым эта эвакуация проводится, т.е. кого эвакуируют; а по остальным пунктам я... мне сказать нечего.

ЛЕСС. Подобные соглашения о депортации евреев заключались также в других странах между вашими уполномоченными и представителями этих стран?

ЭЙХМАН. Как правило, так и делалось. И здесь тоже высшая германская военная или гражданская власть должна была дать свое согласие. Иначе Даннекер в Болгарии не мог бы договариваться. Там ведь у них был посланник... ясное дело... Так что без санкции германского посланника, который должен был все это основательно утрясти... должен был... с Советом Министров, - было нельзя. Так же, разумеется, происходило и во Франции, в Братиславе точно так же, Румыния тоже. В такой форме... так это делалось.

ЛЕСС. Эти соглашения заключались на основании изданных вами директив?

ЭЙХМАН. Нет, такие соглашения, они... они, конечно, заново, это... новшество. Дело, наверное, в том, что в Болгарии был поставлен, самим болгарским правительством, комиссар по еврейским делам. Кто на этом настоял, я не знаю, потому что в остальных случаях дело решалось путем обмена письмами.

ЛЕСС. В чем же был смысл подобных соглашений? Это был своего рода торговый договор, в котором подлежащие депортации евреи служили предметом торга?

ЭЙХМАН. Да, Даннекер, пожалуй, тут подстраховался. Ведь здесь сказано, что на погрузку могут быть доставлены только евреи. Значит, он побеспокоился, чтобы ему не загрузили кого-нибудь еще, скажем, к примеру, цыган или других неугодных лиц, от которых болгары по такому случаю охотно избавились бы, как это уже бывало. Евреев, живших в смешанных браках, он тоже не разрешил, потому что ему еще... это еще не было ясно.

ЛЕСС. Я читаю здесь, сверху: "Евреев, безразлично какого возраста..."

ЭЙХМАН. "Какого возраста и пола...", это значит...

ЛЕСС. Детишек и стариков - загоняй всех?

ЭЙХМАН. Да, несомненно, несомненно. Кто же это приказал, я не знаю. Потому что после... Это было, конечно, не в интересах рейха. В интересах рейха было получить рабочую силу, но не любого возраста. Это проходит через все... через все документы...

ЛЕСС. Разве не было в интересах рейха очистить Европу от евреев путем физического уничтожения?

ЭЙХМАН. Господин капитан, очистить Европу от евреев путем физического уничтожения - это дело, которое... э... конечно, это был лозунг, как... который никогда нельзя было осуществить на практике. Первым лицом, я так думаю, был Гиммлер, наверное... Как было... как с Гитлером, я не знаю, ведь я с ним никогда об этом не говорил. Для Гиммлера было на первом месте - получить как можно больше дополнительной рабочей силы.

ЛЕСС. И поэтому пассаж "безразлично какого возраста"?

ЭЙХМАН. Я этого не знаю. Может быть, они... может быть, такое условие поставил болгарский комиссар по еврейским делам. Может быть, это следует из документов. Я не могу... ничего не могу увязать. Извините, у нас бывали более сговорчивые - нет, тут нужно другое слово - я бы сказал, поверхностные начальники. Так будет вернее. Такие начальники нередко приказывали что-нибудь, а потом имели в тех странах осложнения, неприятности из-за этого. А у меня бывали неприятности только в самых редких случаях, потому что я с самого начала воспитывал в сотрудниках привычку к пунктуальности. Нельзя оформлять ничего, где хоть что-то... хоть как-то не подтверждено черным по белому, документально. Этим я был известен, и это, вероятно, единственный пункт, по которому мои бывшие подчиненные могут что-то такое сказать обо мне. Потому что в этом я был непримирим до конца.

ЛЕСС. Показываю вам теперь семь страниц документа 11-го Нюрнбергского процесса военных преступников. Это данные под присягой показания Адольфа Гетцингера из германской миссии в Будапеште. Вы хотите высказаться о них?

ЭЙХМАН. Так точно. Лично я Гетцингера не помню, даже если... даже фамилии такой не помню. Он здесь рассказывает, как он с невероятным трудом и т.д. и т.д. - каким-то образом ему удалось под конец спасти евреев... Разумеется, чтобы подчеркнуть свои особые заслуги. Это его законное право. У таких людей методы везде одни и те же}., те же самые. Прежде всего, он старается выгородить себя, а затем, и это тоже вполне понятно, - обелить во всей этой истории свое ведомство. Вот он пишет: "Так, один из сотрудников Эйхмана рассказывал мне однажды, что он должен был участвовать как советник в разработке венгерских законов о евреях". Я бы в этом сильно усомнился.

ЛЕСС. А вы участвовали в подготовке этих законов?

ЭЙХМАН. По законодательству о евреях? Вообще нет. Насколько я знаю, венгерское правительство просто скопировало немецкие законы.

ЛЕСС. Вы сначала не разрешали Гетцингеру посетить лагеря, в которые собирали евреев с целью депортации?

ЭЙХМАН. Я этого не помню. Вероятно, я запрашивал об этом Берлин, разрешено ли это мне.

ЛЕСС. Не то ли это, о чем он здесь говорит? Что вы, наверное, обращались за разрешением в Берлга?

ЭЙХМАН. Это возможно. Но не значит, что я или моя служба создавали ему трудности.

ЛЕСС. Вы заявляли Гетцингеру, что венгерских евреев посылают в Освенцим только для использования на работах, а отправляют вместе с семьями, чтобы - как он говорит здесь - чтобы разобщение семей не сказывалось на отношении к труду?

ЭЙХМАН. Не могу вспомнить. Конец апреля, май, июнь - в то время нормы языка... в то время еще говорилось про... Наверное, об Освенциме еще не говорили, а только - вот что возможно: может быть, он участвовал в... в первом совещании по графику отправки эшелонов и там услышал в первый раз слово "Аушвиц", Освенцим.

ЛЕСС. Вы его информировали о том факте, что в Освенциме умерщвляют газом и что мужчин отделяют от женщин?

ЭЙХМАН. Этого я не знаю, господин капитан, я ведь и сам знал только о том, что работоспособные... что все подряд, кто может работать, мужская там работа или... или другая, - всех используют на работах.

ЛЕСС. И никого там не душат газом?

ЭЙХМАН. Ах, конечно, я это слышал. Мне об этом и лагер-фюрер Гёсс сказал, верно...

ЛЕСС. Когда вы говорите о депортации целых семей, то это относятся и к детям, их туда же? Значит, и дети моложе 14 лет?

ЭЙХМАН. Господин капитан, я не знаю. Наверное, я уже говорил об этом - я не знаю, что было в директивах для Венгрии. Директивы издавал сам рейхсфюрер; они были такие разные, что нужное мне приходилось выискивать самому.

ЛЕСС. Если же в Освенцим отправляли только родителей и детей старше 14 лет, как же вы поступали с малыми детьми и младенцами? Вы о них заботились?

ЭЙХМАН. Господин капитан, я этого не знаю. Я уже неоднократно говорил: за это я не отвечал. С прибытием поезда и высадкой людей мои функции заканчивались.

ЛЕСС. Я читаю вам несколько строк из записок освенцимского лагерфюрера Гёсса: "Рейхсфюрер СС подробно осмотрел во время своего посещения летом 1942 г. весь процесс уничтожения, начиная с высадки и до очистки бункера II. Вскоре после посещения рейхсфюрера приехал штандартенфюрер Блобель из ведомства Эйхмана и привез приказ рейхсфюрера, согласно которому все массовые захоронения надлежало вскрыть и трупы сжечь. Надлежало также устранить пепел таким образом, чтобы в будущие времена невозможно было сделать выводы о числе сожженных. Блобель уже проводил в Кульмбахе опыты по различным способам сжигания. У него было поручение Эйхмана показать мне эту установку".

ЭЙХМАН. Я не знаю, что имеет Гёсс именно против меня, если он все время представляет такие вещи. Выглядит это так, будто между нами существовала вражда, но ее не существовало. Блобель не был мне подчинен. Ни я ему, ни он мне.

ЛЕСС. А что утверждает здесь, в своих показаниях, ваш подчиненный Визлицени?

ЭЙХМАН. Это неверно, что он говорит: "Кроме того, для устранения следов казней была создана отдельная команда, формально подчиненная Эйхману, "команда 1005" под руководством штандартенфюрера Блобеля". Штандартенфюрер СС Пауль Блобель был раньше начальником "айнзацкоманды" на Востоке. Он пришел в мой отдел - как сказал Мюллер - "для хозяйственного обеспечения". Он и его люди получили разрешение ночевать, когда они находились в Берлине, в помещениях моего отдела. Блобель имел задание найти все массовые захоронения на Востоке, организовать их вскрытие, сжигание трупов и устранение следов. С этой целью он и двигался перед постепенно отступающим на запад фронтом и делал свое дело. Долгое время между Блобелем и мной были напряженные отношения. Это был хамоватый человек с грубым голосом, который любил крепко выпить и пытался командовать моими подчиненными, вел себя у меня на службе словно хозяин. Такими правами он ни в малейшей степени облечен не был. Я потребовал от него объяснений. Возник, естественно, скандал, поскольку он был штандартенфюрер, а я оберштурмбаннфюрер, т.е. на одно звание ниже его. По какому именно поводу я чуть было не схватился за пистолет, я уже не помню. Мюллер тогда энергично вмешался и прекратил ссору. Я слышал потом, когда уже был в Аргентине, что американцы повесили Блобеля в Ландсберге, потому что он служил раньше в расстрельной команде. Но об этом он никогда не рассказывал.

ЛЕТОПИСЕЦ. В "команде 1005" было с полдюжины офицеров СС, они лишь надзирали за работами. Всю грязную работу должны были выполнять заключенные концлагерей, охраняли их "вспомогательные полицейские", взятые, в свою очередь, из лагерей военнопленных. По завершению работ они были обязаны расстрелять заключенных, а затем эсэсовская команда уничтожала самих "полицейских".

ЛЕСС. Вам не казалось, что работа Блобеля предвещает поражение в войне?

ЭЙХМАН. Я высказывался уже в 1941 г., за что Мюллер выговорил мне в присутствии нескольких других начальников отделов. Я всегда говорил моим людям, что если так будет продолжаться дальше, то вместо того, чтобы выиграть войну, мы ее проиграем. С Визлицени я еще раньше вел разговоры и говорил: "Я не верю в тысячелетний рейх. Я думаю, что, когда Гитлер умрет, рейх развалится. Ведь империя Александра Великого распалась. Достаточно заглянуть в историю; если где-то возникала обширная империя, то со смертью основателя она, как правило, распадалась. Конфликты, соперничество, общее разложение". Так я говорил, например, с Визлицени. Однажды в конце войны сказал Гюнтеру, что больше не верю в победу. Но все же должен сказать, что когда я услыхал в первый раз о ракетах, а потом снова и снова о "чудо-оружии", то картина для меня изменилась, и я поверил, что мы в самом деле сможем выиграть войну. И был одним их тех, что верил в "чудо-оружие". Это я должен признать.

ЛЕСС. Тут вы, конечно, были не единственным. Но надежды быстро развеялись.

ЭЙХМАН. В тот момент, когда вера в германское "чудо-оружие", на которое надеялись, наверное, все, улетучилась, а надежд становилось все меньше, они исчезали, - в такое время людям, подобным Бехеру, Визлицени, Крумаю и т.д., нужно было найти и освоить некий защитный набор слов, который помог бы им занять более или менее удобную позицию в случае поражения. К тому же относится проявившееся позже их отношение ко мне. В этом причина однообразия их показаний. В несколько иной форме это относится и к сотрудникам VI управления Главного управления имперской безопасности, к Хёттлю и Ванеку из заграничной разведки. А также к служащим МИДа фон Таддену, Гетцингеру и Греллю. Ведь пропаганда о моей персоне, катившаяся со страниц газет и т.д., не осталась, разумеется, неизвестной этим людям, привлеченным к ответственности. Частично они украсили свои показания грубейшей ложью и клеветой на меня. Это делалось с понятным намерением дистанцироваться от меня - все это, разумеется, после 1945 г. С обственно, пропаганда сделала меня фигурой, которой я никогда не был.

ЛЕСС. А вы сами разве не отмежевываетесь от тогдашних событий?

ЭЙХМАН. Видите ли, господин капитан, офицеры, подложившие 20 июля 1944 г. бомбу в ставке Гитлера, - да, эти люди не были в моих глазах, да и в глазах всех до мая 1945 г., - они не были государственными преступниками. Это были самые обыкновенные предатели, нарушившие присягу негодяи. Теперь же я делю их на совершивших государственную измену и нарушивших присягу по идеалистическим мотивам - и просто изменников, нарушителей присяги. Потому что нельзя во время войны, не важно, кто управ... кто во главе государства... По многим вещам - касается ли это мировоззрения или непосредственно моих дел, допустим, последнего времени, или материальных обстоятельств, - по многим таким вещам у меня была до 8 мая 1945 г. совершенно иная точка зрения, чем сегодня. В то время мы жили с совершенно иным, я бы сказал, психологическим настроем по отношению к этим вещам, потому что были в состоянии такой войны - быть или не быть нашему народу. Ни о чем другом мы тогда не думали. Было ли это обусловлено пропагандой, или же чувством долга, или еще чем-то, имеет, вообще-то говоря, второстепенное значение. В любом случае положение было именно таким. Не я один был таким; это были миллионы, иначе немецкий народ не выстоял бы пять лет против стольких сил и таких держав. Я не собираюсь заносить в протокол какие-то героические размышления - теперь, спустя 15 лет, я от них далек, - но тогда мы были настроены совершенно иначе, чем сегодня.

ЛЕСС. А почему вы сегодня рассуждаете иначе?

ЭЙХМАН. Только потом, после 45-го, я увидел, что не только я пересмотрел свою точку зрения, но что многие, многие другие пересмотрели свою точку зрения. Кто-то сразу же просто отмел все это, выбросил за борт. Мне казалось, что такие люди так же мало... э... так же далеки от моральных устоев, как и те, кто во время войны провозглашал верность долгу, а на самом деле думал другое. Но были и люди, которые размышляли обо всем этом и не могли - да, я так считаю, - не могли найти ответа. И я тоже. Я должен честно признать: я не мог вот так сразу взять и отбросить все прежнее. Потом я постепенно поднимался к... на другую ступень, и время, которое ушло на то, чтобы прийти к сегодняшним взглядам, было очень долгим. Понадобилось даже... чтобы ракету посадили на Луну. С того времени я... радикальное изменение во мне... Нет, не во мне дело, это происходило само собой при мыслях обо всей той истории, обо всем, что связано с войной, со всем комплексом нации, с национализмом и всем остальным. Так долго это длилось у меня. Это я должен признать. До 8 мая 1945 г. я не признавал ничего, потому что не мог нарушить присягу. Мог только взять и застрелиться.

ЛЕТОПИСЕЦ. Однако же Эйхман постарался пережить Третий рейх. А отрицает, что в конце войны скрылся, только затем, чтобы подчеркнуть, что не чувствовал за собой вины. Разумеется, он знал, что победители возьмутся и за него. Он якобы презирает своих коллег, которые при капитуляции сбежали с фальшивыми документами, однако жил в Германии до весны 1950 г. под чужим именем, с фальшивыми документами. Весной 1945 г. Эйхман под именем оберефрейтора военно-воздушных сил Адольфа Барта пробрался сначала из Тироля в Баварию. Американцы его задержали, но, когда начались допросы, он сумел бежать. Далеко не ушел, и под тем же именем, но уже как "обершарфюрер СС" очутился в американском лагере военнопленных "Вайден" в Верхнем Пфальце. Там превратился в унтерштурмфюрера СС Экмана, который вскоре тоже сбежал и под именем Отто Хенингера нашел приют у крестьянина в Прине, на озере Химзее. И 20 марта 1946 г. этот "Отто Хенингер, уроженец Бреслау" (т.е. Вроцлава, где, возможно, уже не существовало документов), объявляется в нижнесаксонском селении Эверзен как рабочий лесозаготовок. Он оставался в Эверзене и тогда, когда после денежной реформы его работодатель обанкротился. Арендовал в Алътензальцкоте неподалеку от города Целле луг, завел кур и производил яйца и битую птицу. К весне 1950 г. скопил достаточно денег для тщательно спланированной поездки за океан. Уехал через Австрию в Италию, там раздобыл паспорт на имя Рикардо Клемента. И с визой аргентинского консула в Генуе сел 14 июля 1950г. на корабль, идущий в Буэнос-Айрес.

ЛЕСС. Не хотите ли взглянуть вот на это фото? Это ваш снимок?

ЭЙХМАН. Так точно. Он сделан в Аргентине.

ЛЕСС. В каком году?

ЭЙХМАН. Это могло быть... Наверное, в Тукумане, да... Да, пожалуй, судя по костюму, в Тукумане. Значит, примерно... 1951-й или 1952-й. Нет, не 52-й. Да, я думаю, 51-й. Год 1950-й или 1951-й, да.

ЛЕСС. И что вы здесь надписали? Ваш почерк? "Адольф Эйхман, оберштурмбаннфюрер СС в отставке".

ЭЙХМАН. Так точно! Не могу вспомнить, кому я его дал. Может быть, Геллеру, может быть, он хотел иметь это.

ЛЕСС. Кем был Геллер?

ЭЙХМАН. Геллер, с которым я туда переехал, тоже штандартенфюрер СС. Однако я вспоминаю, что это мог быть и не Геллер. Мог быть кто-то другой, с кем я был тесно связан; это не женщина, а... лицо мужского пола, и я смутно припоминаю, что ему было важно, чтобы я поставил... (Эйхман берет сигарету.) Большое спасибо! Чтобы подписал мое звание...

ЛЕСС. Гм...

ЭЙХМАН. И я не помню, чтобы я вот так... как... чтобы я так надписывал фотографию на манер кинозвезды; я могу себе, скорее, представить, что сделал надпись на обратной стороне. Это ведь снимок, который был нужен для личного дела фирмы "Капри" и т.п., и оригинал был поменьше. Это были небольшие фото, и я ведь не мог... Может быть, при копировании сфотографировали подпись с обратной стороны и пересняли ее на на лицевую сторону?

ЛЕСС. Но это фото примерно 51-го года, так?

ЭЙХМАН. 50-го или 51-го, когда я работал в "Капри". Когда я был в Тукумане, там работал.

ЛЕТОПИСЕЦ. Суду была предъявлена еще одна фотография Эйхмана. На ней он в обществе двух мужчин в гражданской одежде на палубе корабля, уносящего их в Южную Америку. Упомянутая им "Капри" - это компания, проводившая по заданию правительства Аргентины изыскания по выбору места для строительства гидроэлектростанций и проектированию. В ней работали преимущественно немцы, покинувшие Германию после войны. Опытный организатор Рикардо Клемент, обзаведшийся к тому же аргентинским паспортом, руководил вначале отрядом местных неквалифицированных рабочих и быстро продвигался по службе, так что вскоре зарабатывал столько, что смог привезти семью. В конце июня 1952 г. Вера Эйхман, урожденная Либль, проживавшая в Аусзее с сыновьями Клаусом, Дитером и Хорстом, отправилась в путь через Геную и Буэнос-Айрес в Тукуман, где работал в то время Эйхман. Вначале сыновья считали его "дядей Рикардо". У них осталась прежняя фамилия, а мать жила под своей девичьей фамилией. Это положение сохранилось и после того, как правительственные подряды у компании "Капри" закончились и оставшийся без работы Рикардо Клемент с семьей перебрался в пригород Буэнос-Айреса. Владелец квартиры, которую они снимали, еврей Франциско Шмидт, отзывался впоследствии о своих квартирантах только с похвалой. Эйхман работал сначала в маленькой прачечной, затем последовательно служащим, руководителем кроличьей фермы, а когда он, в конце концов, устроился в представительство концерна "Даймлер-Бенц", то за несколько месяцев достиг должности руководителя самостоятельного отделения. Вскоре он уже смог купить участок и построить дом.

ЛЕСС. Соответствовало ли ваше последнее звание в СС вашим полномочиям?

ЭЙХМАН. В гестапо начальник отдела имел звание, соответствующее правительственному советнику - это штурмбаннфюрер или старшему правительственному советнику - оберштурмбаннфюрер. А в самом Главном управлении СД на этой должности можно было получить и следующее звание - при требуемой выслуге лет. Наверное, это был предел. Я, например, просидел в звании оберштурмбаннфюрера, кажется, четыре года. По всем статьям мне уже полагался, по крайней мере, следующий чин. Группенфюрер Мюллер спросил меня однажды: "Ну что, Эйхман, как насчет государственной должности?" А я ему сказал: "Если это не приказ, то я бы просил не считать меня кандидатом, потому что я хочу остаться в своем звании". Ведь я хотел уйти оттуда, вернуться в строй. Или, если бы это не удалось, перейти в полицей-президенты какого-нибудь города.

ЛЕСС. Ведь то, чем вы занимались, было высшей государственной тайной.

ЭЙХМАН. Поскольку я давно не носитель секретности - ни просто секретных сведений, ни государственных тайн, - то я уже никак, ни в малейшей степени не связан присягой, которую когда-то принял и которой обязан был следовать только до 8 мая 1945 г. С этого дня я внутренне свободен, даже если должен пострадать за совершенное. У меня не осталось моральных обязательств. И поэтому нет никаких причин отказываться отдачи показаний.

ЛЕСС. И вы ничего не скрываете?

ЭЙХМАН. Можно, конечно, считать, что я охотно рассказываю все то, в чем меня, скажем так, особенно обвинить нельзя, но "забываю" о тех вещах, которые, скажем так, и есть суть дела. Я должен такое отвергнуть по, моральным причинам. Я стою на той точке зрения, что это было бы трусостью.

ЛЕСС. Значит, вы ничего не приукрашиваете?

ЭЙХМАН. Года полтора назад я услышал от одного знакомого, вернувшегося из поездки в Германию, что среди части немецкой молодежи становится заметным определенное чувство ответственности, комплекс вины за все происшедшее. Этот факт был для меня, я бы сказал, таким же событием, каким стало бы сообщение о первых людях на Луне. Это было важно для моей внутренней жизни, вокруг этого роилось много мыслей. Именно поэтому я решил не уклоняться от обвинений, когда обнаружил, что за мной следят, что я, можно сказать, окружен. Я уже знал, что меня опознали, что кольцо вокруг меня все время сжимается. Во-первых, был приказ израильского премьер-министра Бен-Гуриона искать меня, я прочел об этом в газете. Во-вторых, мне стало известно, что некие люди интересовались местностью неподалеку от меня - они-де хотят купить участок для фабрики швейных машин. Но там не было ни электричества, ни пресной воды, и я понял, что они - во всяком случае, судя по их речи - евреи из США. У меня была тогда прекрасная возможность еще раз скрыться. Я этим не воспользовался, а продолжал свое дело - пусть будет, что будет... С документами и отзывами, которые у меня были, я мог бы запросто получить место, например, в аргентинской государственной службе, где-нибудь в Патагонии. Я отказался от этого, потому что решил, что теперь не имею права исчезнуть, особенно после того, как разговор о чувстве вины немецкой молодежи произвел на меня такое впечатление.

ЛЕТОПИСЕЦ. Честь обнаружения убежища Эйхмана и тем самым - возможности предать его в руки правосудия оспаривают разные люди. В их числе Симон Визенталъ, называвший себя "охотником за Эйхманом"; в течение многих лет он шел по многим следам и высказал немало догадок, но Аргентиной заинтересовался слишком поздно. Среди них и журналист Тувия Фридман, подвергшийся нацистским преследованиям и брошенный в концлагерь у себя на родине в Польше. Факты же таковы: уже в конце 1959 г. агенты израильской разведки начали в Оливос, пригороде Буэнос-Айреса, слежку за служащим по имени Рикардо Клемент. А первым, кто указал своим израильским коллегам на Аргентину, был Фриц Бауэр, генеральный прокурор из Франкфурта-на-Майне. Только в марте 1960 г. агенты добыли достаточно доказательств того, что Рикардо Клемент - это Адольф Эйхман. Но похищение было спланировано и подготовлено, когда семья Эйхманов переехала в только что построенный собственный дом на краю города. На этой окраине, вечером 11 мая 1960 г., между автобусной остановкой и своим домом Эйхман был схвачен, усажен в автомобиль и увезен на подготовленную конспиративную квартиру. Там его спросили: "Как ваше имя?" И он ответил: "Я Адольф Эйхман. А вы израильтяне?" До 20 мая его держали в этом убежище, большую часть времени под действием снотворных. А вечером последнего дня отвезли в инвалидном кресле в аэропорт, выдав за тяжелобольного богача, пожелавшего окончить свои дни в Земле Обетованной. И погрузили в израильский самолет, прилетевший в Буэнос-Айрес на самом деле специально за Эйхманом. 23 мая в Хайфе ему было зачитано обвинение в том, что "...за годы с 1938-го по 1945-й он был виновником гибели в Германии и в оккупированных ею областях миллионов евреев". Эйхману был задан вопрос: "Вы признаете себя виновным?" Он ответил: "Мне не в чем признаваться, кроме того факта, что не я ответствен за действия, в которых меня обвиняют. Я докажу это в должное время".

ЛЕСС. Я хочу прочесть вам некоторые места из немецкого журнала "Штерн". В номере от 9 июля 1960 г. вышла статья о вас. Я прочту вам только несколько отрывков. Здесь написано: "Вот он - это о вас - делает надпись на книге "Атом" д-ра Фрица Кана: "Я духовно одолел эту книгу и нашел замечательное подтверждение национал-социалистической веры и веры в Бога; а поскольку она находится в дальнем родстве с материализмом коммунистического мировоззрения, т.е. с ленинским материализмом, я предостерегаю моих детей от того, чтобы валить все это в одну кучу. Ленинско-марксистская доктрина учит материализму. Он холоден и безжизнен. Напротив, вера в Бога сердечна, естественна, вечно жива. Но, к сожалению, мне приходится опасаться, что трем моим сыновьям, при их невежестве, все это ни к чему - так, из пустого в порожнее". Вы такое помните?

ЭЙХМАН. Там у меня устроили обыск, после того как меня похитили. Вот что я из этого заключаю. Да, знаю, я это написал, так точно! Потому что мои сыновья демонстрировали такую... скажем, незаинтересованность в своем духовном развитии, что я предостерегал их.

ЛЕСС. В "Штерне" написано дальше: "Он рассказывал им, в чем он находит и видит для себя оправдания: вашего отца ищут, его обвиняют в ужасных вещах, но это неправда. Он всегда был только прилежным чиновником, которой делал то, что ему приказывали, но никогда не убил ни одного человека".

ЭЙХМАН. И это верно!

ЛЕСС. И дальше: "Он не скрывает от друзей, кто он такой, ведет нескончаемые разговоры; читает все, что опубликовано после войны и относится к области его компетенции - к "еврейскому вопросу". Он отчаянно цепляется за последнее, что ему осталось в оправдание его деятельности: за верность присяге, исполнение долга, повиновение. И люто ненавидит каждого, кто в последние часы "тысячелетнего рейха" предпочел человеческие чувства безоговорочному повиновению. Он читает книгу Герхарда Больдта "Последние дни рейхсканцелярии" и обнаруживает, что автор Больдт не был предан своему фюреру до последнего вздоха. Текст на суперобложке книги начинается так: "В январе 1945 г. молодой офицер-фронтовик..." Эйхман зачеркивает "офицер-фронтовик" и надписывает: "подонок". И на том стоит: всюду, где на страницах книги появляется Больдт, - приписывает: "подонок", "изменник" или "подлец". А там, где Больдт рассказывает, как в последние дни национал-социалистического рейха высшие чины СС, такие важные и чванливые, стали будто ниже ростом и искали общения, на полях появляется замечание Эйхмана: "Автор - глупейшая ж..." В другом месте Эйхман пишет: "Отрубить надо было голову автору, этому подлецу. С такими подонками мы и проиграли войну". И, наконец, на последней странице книжки - резюме Эйхмана: "1. Каждый может жить, как он хочет. 2. Но тогда не надо изображать из себя офицера, ибо 3. Офицер = верность долгу согласно присяге!" Снова все та же соломинка - "верность долгу", за которую он цепляется, со страстью изобретая слова, которых не ведал, когда хладнокровно, со смертельной пунктуальностью помогал "решать еврейский вопрос". Это ваши заметки на полях?

ЭЙХМАН. Да, мои. Но конечно, это... это подлость - говорить про соломинку, которой я, дескать, раньше не знал. Знал всегда. Для меня это норма. Я принял за норму императив Канта, притом уже давно. Я строил мою жизнь в соответствии с этой нормой и следовал ей в заметках для моих сыновей, когда видел, как они распущенны. И пытался суровыми словами призвать их к благоразумию... Если я читал книгу, то при чтении... если меня охватывал праведный гнев, я хватался за карандаш и записывал - то, что мне в этот момент казалось важным.

ЛЕСС. Вот "Штерн" пишет дальше: "Знакомые и друзья, которые общались с ним в Аргентине, характеризуют его как человека, внутренне сломленного; он хотя и понимает свою вину, которую не передать никакими словами, но не решается признаться себе в этом и, закусив удила, яростно ищет формальных оправданий, чтобы не быть вынужденным вынести себе самому приговор".

ЭЙХМАН. Это неверно. Это... это... журналистская болтовня!

ЛЕСС. Дальше: "Совесть Эйхмана... Он записывает: "Я уже устал жить анонимным странником между мирами. Голос сердца, от которого не уйти ни одному человеку, все время нашептывает мне, подсказывает путь к покою. Я хочу примирения, с моими бывшими противниками - тоже. Может быть, это в немецком характере. Я был бы последним из тех, кто не готов предстать перед германскими инстанциями, если бы не задумывался над тем, что политические интересы в отношении к подобным делам слишком велики и результат вряд ли будет ясен. Я далек от того, чтобы хоть в малейшей степени усомниться в справедливости германского суда, но совершенно не представляю себе правового статуса бывшего исполнителя, который обязан был действовать в соответствии со служебной присягой и выполнять полученные приказы и указания, - моего статуса в сегодняшнем правосудии, при вынесении приговора. Я был всего лишь верным, аккуратным, корректным, прилежным исполнителем. Был вдохновлен чувствами к своей родине, имел честь принадлежать к СС и служить в Главном управлении имперской безопасности. Внутренне я никогда не был ни подлецом, ни изменником. И, оглядываясь на свое прошлое, я убеждаюсь со всей добросовестностью, что не был ни убийцей, ни организатором массовых убийств. Но чтобы ни на волосок не отклониться от правды, я желаю сам обвинить себя в содействии убийствам, потому что передавал получаемые мною приказы о депортации и потому что, по меньшей мере, часть этих депортированных была убита, хотя и совсем другой службой. Я сказал, что если стану строго и беспощадно судить себя сам, то должен буду обвинить себя в содействии убийствам. Но я еще не вижу ясно, имею ли я на это право по отношению к моим непосредственным подчиненным. Так что я все еще нахожусь в состоянии внутреннего конфликта. Мое субъективное отношение к происходившим событиям определялось моей верой в необходимость тотальной войны, и я был обязан верить лозунгу, постоянно провозглашаемому руководителями тогдашнего германского рейха: "Победа в этой тотальной войне или закат немецкого народа". На основании этого я с чистой совестью и верой в сердце исполнял приказы и следовал долгу".

ЭЙХМАН. Так точно!

ЛЕСС. Это сделанные вами записи или...

ЭЙХМАН. Я не могу вспомнить, где я их сделал, но это мои слова. Я узнаю слова. Откуда... откуда они, я не могу объяснить.

ЛЕСС. И дальше "Штерн" пишет: "Но этот Эйхман не был человеком озверевшим или отупевшим. Согласно заслуживающим доверия свидетельствам, он был, скорее, сентиментален. Тем не менее, этот человек, который все видел и знал, подписывал приказы о депортации, означавшие для многих сотен тысяч людей смерть. Он был чиновником смерти, и он знал это, когда был им. Он не испытывал тогда ни сомнений, ни стремления ссылаться на необходимость подчинения приказу. Ему придется отвечать за это".

ЭЙХМАН. Последнее - это журналистская болтовня. Если моей установкой была верность присяге, то не надо... то нечего тут возиться и толковать превратно... Эти журналисты, они могут... И писатели, сочинители романов, тоже могут.

ЛЕСС. Как вы относитесь к пометкам в ваших книгах?

ЭЙХМАН. Относительно того, что я писал на моих книгах, я придерживаюсь той точки зрения, что это обстоятельство - мои записи на моих личных книгах - не должно интересовать никого, если я не одалживаю кому-либо эти книги. А я их никому не давал. Господин капитан, разрешите мне высказать под конец личные соображения и сообщить здесь мое личное решение. Я рассказал теперь все, что смог извлечь из памяти, хотя прошло 15 лет. В основном - так я, во всяком случае, полагаю - ничего существенного не осталось. Но я уверен, что должно быть еще множество деталей и я мог бы их ясно представить себе, если что-то меня подтолкнет. Я прошу принять во внимание, что в любом случае я готов сообщить о происходившем все, что знаю. Внутренне я давно уже был готов к такому полному признанию, только не знал, куда приведет меня для него судьба. В январе мне сказали, что еще в этом году я предстану перед судом. Так же точно, как мне сказали, что свой 56-й год я не переживу. Первое уже наступило, второе, я полагаю, неотвратимо. Уже одно это дает мне полную внутреннюю готовность добровольно дать показания обо всем, что я знаю. Всю свою жизнь я привык повиноваться, с самого детства и вплоть до 8 мая 1945 г., а за годы, проведенные в СС, это превратилось уже в безоговорочное, рабское повиновение. И что дало бы мне неповиновение? И кому пошло бы оно на пользу? Все главное и определяющее в событиях с 1935-го по 1945 г. никогда не было мне доступно; я находился на слишком низкой ступени как по званию, так и по должности. Несмотря на все это, я, конечно, знаю, что не могу умыть руки, сложить с себя ответственность, ибо тот факт, что я был всего лишь исполнителем приказов, ничего сегодня не значит. Те, кто планировал, кто решал и приказывал, задешево ушли от ответственности, покончив с собой. Другие из этой компании мертвы или их нет. Хотя на моих руках нет крови, я буду, конечно, признан виновным в пособничестве убийствам. Но как бы там ни было, я внутренне свободен, чтобы покаяться в ужасном прошлом лично. Я знаю, что мне предстоит быть осужденным на смерть. Я и не прошу пощады, мне это не подобает. И я готов, если это будет означать еще большую меру покаяния, показать устрашающий пример всем антисемитам этого мира - публично повеситься. Пусть мне разрешат еще написать перед этим книгу об ужасах - как предупреждение и на страх нынешней и будущей молодежи, и пусть тогда завершится моя земная жизнь. Вы позвольте мне, господин капитан, передать вам это заявление - в ваши дела?

ЛЕТОПИСЕЦ. Эйхман хочет перед казнью написать мемуары, как Рудольф Гёсс, комендант лагеря уничтожения Освенцим, и д-р Ганс Франк, генерал-губернатором оккупированной Польши. Оба они оставили письменные воспоминания. От Эйхмана же остались только собственноручные признания, но они скудны, отрывочны, обходят конкретные подробности и задуманы явно как некое оправдание перед своей семьей. Таким образом, протоколы допросов в Израиле остаются важнейшим и самым подробным документом о характере и деяниях этого человека, чье имя навсегда связано с историей геноцида - с истреблением евреев. По сути дела, Эйхман был - как и показал судебный процесс - не более чем исполнителем. Побудительной причиной его поступков был не столько антисемитизм, сколько служебное рвение, карьеризм, наслаждение властью над жизнью и смертью. Он был горько разочарован тем, что не поднялся над средним слоем эсэсовской иерархии и его петлицы украшали лишь четыре звездочки и нашивка оберштурмбаннфюрера - подполковника СС. Он никогда не мог понять, что деспоты предпочитают держать палачей - своих подручных - в тени. Вести допросы по его делу было поручено капитану полиции Авнеру Лессу, бывшему жителю Берлина, хорошо знавшему условия жизни в Германии до 1933 г. и говорившему с Эйхманом на его родном языке. Он пользуется старой как мир уловкой криминалистов: задавая вопросы, то и дело переходит от одного эпизода к другому, поскольку это сбивает обвиняемого с толку и тот путается в показаниях. Так что изучение 3564 страниц протоколов допроса было нелегким делом. В книге хватило места лишь для части этих протоколов, Йохен фон Ланг и Клаус Зибилл объединили разбросанные по разным местам факты, относящиеся к отдельным вопросам, и по возможности привели их в определенный порядок - по месту и времени событий. Для историков были важны показания Эйхмана, проливающие свет на масштабы и методы нацистских преступлений и в то же время показывающие, как рядовой человек бюргерского происхождения и нормального воспитания, без криминальных наклонностей, может превратиться в изверга исключительно под влиянием условий - прославления насилия и ослепления "фюрером". Допросы начались 29 мая I960 г., спустя девять дней после прибытия Эйхмана в Израиль. До 2 февраля 1961 г. арестованного приводили к капитану полиции Лессу через различные промежутки времени 90 раз. Он провел с Эйхманом на допросах в общей сложности 275 часов. Вопросы и ответы записывались на магнитофон и затем перепечатывались. Эйхману предъявлялись распечатки, одна за другой, всего 77 кассет. Неровным почерком, каракулями, он исправлял лишь немногое, подтверждая каждый раз, что "этот текст сверен мной с магнитофонной записью и собственноручно исправлен, я подтверждаю точность и правильность записи моей подписью". Через два месяца после последнего допроса 11 апреля 1961 г. в Иерусалиме начался судебный процесс. Суд был создан новым законом специально для этого процесса. Многие евреи, которые прежде находились во главе еврейских общин Берлина, Вены, Праги, Будапешта выступили как свидетели обвинения. Эйхман во всем признавался, но ссылался на приказы сверху. Может быть, он втайне надеялся, что будет осужден только за пособничество убийствам и таким образом избежит приговора к смерти. Но сам масштаб преступлений не позволял квалифицировать их иначе, чем убийства. В остальном процесс был, насколько позволяли чувства судей по отношению к обвиняемому, безупречен. Процесс длился семь месяцев, и каждый день заседаний суда напоминал о страданиях и гибели евреев. Одиннадцатого декабря 1961 года председательствующий объявил приговор: смерть. Через полгода, 31 мая 1962 г. Адольф Эйхман был повешен. Труп его был сожжен, пепел высыпан в море.