"Тёмные самоцветы" - читать интересную книгу автора (Ярбро Челси Куинн)

ГЛАВА 7

Терем Василия Шуйского стоял на кремлевской земле — невдалеке от Спасских ворот, где наряду с хоромами богатеев размещались конюшни и домишки мещан. В это октябрьское промозглое утро боярин проснулся рано, ибо договорился о встрече со своим двоюродным братом, который уже входил в дверь.

— Полагаю, тебе сообщили, в чем дело? — осведомился Василий. Он потирал руки, чтобы унять озноб.

— Ты имеешь в виду великое чествование полячишек? — спросил Анастасий с легкой улыбкой, высвобождаясь из огромной овчинной шубы. — Да, мне говорили. Полный сбор и все прочее. Пиршество на восемь сотен гостей. — Он умолк, стягивая с рук шерстяные перчатки. — Кажется, званы и женки?

— Званы, — кивнул Василий. — Иван Васильевич вновь самодурствует. Может быть, ему просто хочется осмотреть их драгоценности, чтобы сравнить со своими? — с сарказмом спросил он. — Весь тарарам устраивается для чужих, не для нас. — Князь хлопнул в ладоши. — Нам угодно испить горячего чаю с вишневкой, — объявил он двум заспанным холуям, прибежавшим на зов, и грозно мотнул головой. Те, оторопев, разбежались.

Василий повел гостя наверх, неодобрительно хмурясь.

— Следовало бы их выдрать за неряшливый вид. Челядь совсем распустилась. Всех заботит здоровье батюшки, а не служба. Каждый ночной вопль Ивана ввергает моих увальней в дрожь.

— Не только твоих. Такое творится всюду, — заметил Анастасий. — Царь слабеет, и все идет вкривь и вкось. — Он опасливо оглянулся и смолк.

— Можешь не беспокоиться, братец, — сказал Василий. — За ними хороший пригляд. Женки наши пускай глуповаты, однако…

— Однако, — подхватил Анастасий, — без них как без рук. Так говаривали наши отцы. Они хоть и сварились, но в этом сходились. — Он опять усмехнулся. — Значит, ты слушаешь женскую болтовню?

Василий пожал плечами.

— Они слышат многое. И многое видят. Что-то порой пригождается. Что-то найдет себе место потом. — Он взмахнул рукой. — Кто может знать?

— Да, твои женщины любят посплетничать, — подтвердил Анастасий. — А мои, напротив, молчуньи. Как сестрица, так и ее чертова дочь! Слова из них не вытянешь, совсем на твоих не похожи. — Он мотнул головой в сторону большой кованой двери, которую охранял дюжий детина в кафтане ржавого цвета и с пикой в руке. За широкой спиной стража размещались покои, где проживали жена Василия, его мать, теща и две дочери с оравой служанок. — Ума не приложу, почему это так?

— Ты живешь не в Кремле, — заметил Василий с таким видом, будто это все объясняло. Он прошел мимо охранника и, вынув из рукава ключ, отпер другую дверь, после чего ввел гостя в просторную горницу со сводчатым расписным потолком. — У нас тут все близко. — Князь прищурился и поглядел в окно — на царский терем.

Анастасий помедлил в дверях.

— Близко — что?

— А все. — Взгляд Василия перешел на луковки Благовещенского собора. — То, что могло в свою пору стать нашим, — уронил словно нехотя он.

— Брат, — Анастасий предусмотрительно прикрыл за собой дверь, прежде чем осенить крестным знамением горницу и подойти к окну. — Это все еще может стать нашим, — сказал он и после короткой паузы прибавил: — Если я правильно понимаю тебя.

— Правильно, — ответил Василий. — Правильно, и даже очень. — Он медленно отошел от окна. — Галина будет с тобой?

— И Ксения тоже. Она еще не постриглась в монахини, Иван может оскорбиться.

— Почему она с этим тянет? — Василий перекрестился на икону святого Владимира. — Ей давно уже следовало бы удалиться от мирской суеты.

— Она заявляет, что не готова к монашеской жизни настолько, чтобы Господь это признал. — Анастасий в нарочитом отчаянии всплеснул руками и даже слегка заломил их. — Что я могу поделать? Она мне не дочь, я не могу принудить ее. Она говорит, что вполне довольна своим положением и будет заботиться обо мне и моих домочадцах, пока Господь не подаст ей знак.

— В каких еще знаках она нуждается? — вскипел вдруг Василий. — Ксению надлежало отправить в обитель прямо в тот день, когда схоронили ее отца.

— Но Галина была в таком горе, а монастыри переполнились беглянками, ускользнувшими от ордынцев.

Анастасий умолк, молчал и Василий, изображая сочувственную опечаленность.

Выдержав паузу, младший из братьев прокашлялся и сказал:

— Выдать бы ее замуж.

— Вот как? — хмыкнул Василий. — И за кого?

— А за любого, у кого хватит ума не ворошить былое. — Анастасий вздохнул и толкнул ногой стул. — Но она говорит, что ей вообще не надобно мужа.

— Она просто дура, — вспыхнул Василий. — Пусть идет либо замуж, либо в монахини, а нет — гони ее прочь.

Анастасий обернулся, оглядывая помещение. Заметил четыре новые иконы и машинально перекрестился на них.

— Значит, так вот и гнать?

Василий ничего не ответил. Потоптавшись на месте, он отошел от окошка, сел к грубо сколоченному столу и лишь тогда заговорил, буднично и устало:

— Мне стало известно, что двор собирают не только для чтения писем польского короля. Среди челяди иезуитов у меня есть свой человек. Он шепнул, что Ивану собираются сделать новое подношение: редкостный темный берилл. А вручит его все тот же венгр-алхимик, что уже передарил государю невесть сколько камней. — Василий нахмурился и досадливо крякнул. — Я пытался вызнать подробности, но…

В дверь постучали, и братья насторожились.

— Кто там? — крикнул Василий и встал.

— Серко, — отозвались из коридора. — С чаем, с вишневкой — таков был приказ.

Братья переглянулись.

— Войди, но тут же оставь нас, — приказал Василий.

Дверь отворилась, и рослый слуга, двигаясь с большой осторожностью, внес в помещение огромный поднос с гневно шипевшим при каждом шаге его самоваром. К мощному боку медного исполина жались четыре серебряных чарки, над которыми возвышалась грушевидной формы бутыль. Она покачнулась, когда Серко водрузил свою ношу на стол, а чарки жалобно звякнули. Слуга низко поклонился Василию, затем — не столь глубоко — Анастасию, перекрестился на иконы и вышел.

— Ты его опасаешься? — спросил Анастасий, когда шаги в коридоре затихли.

— Серко? Нет, ему ведомо, что болтливость может лишить его языка, да и потом, что он знает? — Василий взял в руки малую чарку, затем потянулся к бутыли. — Давай-ка поздравствуемся. За общее дело. — Вишневка аппетитно забулькала. — Налей себе сам, брат, и выпей со мной.

— Охотно, — сказал Анастасий, принимая бутыль. — Твоя вишневка не то что у Дмитрия — она мне больше по вкусу.

Упоминание о родном брате Василия словно бы не задело его. Он даже заставил себя улыбнуться.

— Иван ее тоже хвалит. — Князь удовлетворенно кивнул, довольный той ловкостью, с какой он ввернул в разговор имя еще одного своего брата.

Анастасий примирительно склонил голову и поднял чарку.

— За процветание нашего рода, за успех наших замыслов и во здравие государя, что должен вновь укрепить наш престол.

Василий подался через стол к Анастасию, тому пришлось наклониться. Бороды бояр — темно-коричневая и соломенно-желтая — соприкасались, пока они пили.

— Неплохая здравица, — одобрительно сказал Василий, усаживаясь. Снова наполнив свою чарку, он толкнул бутыль к Анастасию.

— Недурна, — отозвался тот, явно довольный, и, наполнив свою чарку, сказал: — За разрастание наших богатств.

Эта здравица не отличалась особенной новизной, и потому Василий оставил ее без внимания.

— Вернемся к венгру. Похоже, иезуиты, посланные Баторием, с ним не очень-то ладят. — Он раскрыл лежавшую на столе кожаную суму, сплошь усыпанную металлическими заклепками, и извлек из нее лист бумаги. — Согласно сему доношению, руководитель миссии отец Пох… нет, кажется, Погнер — что за несусветные у них имена! — приказал своим сотоварищам прекратить с алхимиком все отношения и запретил польским уланам его охранять. — Князь постучал пальцем по документу. — Что тебе известно о том?

Анастасий мельком взглянул на бумагу и потупил глаза.

— Я дважды говорил с отцом Краббе. Тот отказался повиноваться столь вздорному повелению. — Он мог бы ответить Василию по-иному, но сознавал, что сейчас лучше не лгать. — Ему также известно, что граф Зари недоволен распоряжением отца Погнера, хотя и принял его к исполнению.

— Эти иезуиты совсем не походят на отца Поссевино, — раздумчиво заметил Василий.

— Тот не из Польши, — сказал Анастасий.

— Ну так и что же? — буркнул Василий. — Корень не в том. — Он осушил свою чарку и вновь наполнил ее. — Кто еще трется около венгра?

— Гришка Нагой. Он приглашал гостя отобедать, но тот отказался. Очень учтиво, однако твердо. — Анастасий не упомянул о том, что разделить с венгром трапезу пытался еще кое-кто.

— Возможно, ему не хочется выказывать предпочтение кому-либо из опасения прогневать царя, — пробормотал глухо Василий, и глаза его сошлись в щелки. — Это благоразумно, и все же… Все же… Я почему-то уверен, что венгр этот очень непрост. Ты не хотел бы сойтись с ним поближе?

Анастасий пригубил вишневку и заглянул в чарку, скрывая внезапную дрожь. Василий сам вкладывал в его руки оружие, способное обратиться против него.

— Я… буду стараться, — сказал хрипло он. — Если только царь меня не одернет.

— Больше беспокойся о том, что это сделает Годунов. Он сам, похоже, имеет на алхимика виды. И окоротит всякого, в ком почует помеху себе. — В глазах Василия вспыхнула злоба. — Этот татарин хуже иных иноземцев. Он льнет к католикам.

— И покровительствует англичанам, — подхватил Анастасий. — Те, по его словам, способны закупать у нас не только канаты, но также золото и меха.

— Мы, — взорвался Василий, — не купцы, а князья! — Резко вскочив со стула, он побежал к окну, где трижды дернул себя за бороду, чтобы унять ярость.

— А у него сестра за царевичем. — Анастасий пожал плечами. — И покуда он Федору шурин.

— Это уже не к делу. Тут идет слух, что государь наш, забывшись, попытался склонить свою сношеньку к любострастию, но та взъерепенилась. И вмешался Борис. Все вроде бы улеглось, но Иван теперь гневен и ждет случая прижать строптивице хвост. — Василий помедлил, смакуя в уме новую фразу. — Если Ирину ожидает немилость, что станется с ее братом? Федор ведь не способен постоять за жену. Он удалится на звонницу дергать веревки. Падет Ирина, падет и Борис. — Князь хохотнул, но его смешки прозвучали зловеще, как предсмертные хрипы.

— А алхимик возвысится, — подсказал Анастасий.

— Прием уже дважды откладывали, и каждый раз назначали с еще большим размахом, — пояснил Василий, возвращаясь к столу. — Если Годунову не дозволят вести церемонию, многие всполошатся, а мы получим возможность забросить свою сеть. — Он глянул на Анастасия и потребовал: — Сойдись с иноземцем. Наверняка венгр уже чует, что Годунов не в чести. — Он налил себе еще чарку вишневки. — Ему понадобится новый союзник, а тут появишься ты.

Анастасий кивнул, радуясь ходу мыслей Василия. Он допил свою вишневку и потянулся за добавкой.

— Надо подумать, как к нему подступиться.

— Думать тут нечего, ты образован, умен. Лишь докажи, что ты понадежнее Годунова, и венгр будет твой.

— Ну разумеется, — подтвердил Анастасий. Он молчал, пока Василий наполнял его чарку, потом все же спросил: — Чем же я докажу это, а?

Василий покачал головой.

— Тем, что не станешь, как Годунов, болтать о новых поветриях и переменах, а выкажешь себя человеком солидным и основательным. Иноземцы весьма легковерны и любят таких.

Анастасий, облизнув губы, переступил с ноги на ногу.

— Он может что-нибудь заподозрить.

— Разумеется, заподозрит, — кивнул Василий. — И ты ему в том поможешь. Намекнешь, что ищешь свою выгоду в содружестве с ним. Скажешь, что хочешь выскользнуть из-под туч, нависших надо мной и моей ближайшей родней. Всем известно, что Шуйских у нас стригут под одну гребенку. А ты мне всего лишь сродник, и твое приятельство с иноземцем лучше всего способно доказать и боярам, и государю, что ты не со мной.

План Василия настолько совпадал с тайными помыслами самого Анастасия, что руки его задрожали, и он, чтобы скрыть это, осторожно поставил чарку на стол. И заставил себя сказать, отвлекая внимание брата:

— Я затрудняюсь, Василий. Дело сложное. Он ведь может и не поверить.

— Ох, поверит, — протянул лениво Василий. — Поверит, когда мы с тобой полаемся у него на глазах. — Он усмехнулся и потер руки, восхваляя себя за удачную мысль.

Анастасий смолчал, потом заявил:

— Тогда для начала мне стоит признаться кое в чем патриарху.

— Митрополиту, — поправил Василий.

— Патриарху, — возразил Анастасий. — Все в скором времени будут звать его именно так. Константинополь утрачен для христианства, и Церковь Руси должна главенствовать над Церковью Иерусалима, окруженного теми, кто презирает Христа. — Он истово перекрестился.

Василий хлопнул ладонью по столу.

— Держи это при себе. Иноземцам не следует знать о расколе внутри православного мира.

— Почему? — с невинной улыбкой осведомился Анастасий. — Они и так ведают, что Москва — третий Рим. — Он подхватил со стола свою чарку и залпом ее осушил. — Я не солгу патриарху. Мы ведь и вправду не ладим. Так что совесть моя будет чиста. — Лицо его осветила усмешка. — Наши раздоры послужат нам, брат.

— А ты получишь двойную выгоду? — съязвил Василий.

— Если смогу, — процедил Анастасий, нахмурившись. — Как поступил бы на моем месте и ты. — Он отступил от стола. — Я переговорю с патриархом завтра, перед второй литургией. Новость дойдет до священников, потом до прислуги и к началу чествования поляков будет у всех на устах. — Он поклонился, глубоко и шутливо, наслаждаясь замешательством брата.

— Но смотри, — остерег его тот. — Ты и я пока в одной лодке, но позже может случится всякое.

Уловив в его тоне угрозу, Анастасий расхохотался.

— Тебе нужен человек, знающий греческий и латынь, да к тому же способный служить без обмана и с пониманием. Я — твой единственный двоюродный брат. Есть еще Игорь, но тот погряз в распутстве и пьянстве, а мне ведь знаком и английский, со мной уже говорил сэр Джером. Ты знаешь мои обстоятельства, братец, я буду служить тебе верно, но вовсе не собираюсь делаться твоим псом. — Он подтянул к самовару чайную чару и молча наполнил ее кипятком.

Василий, насупясь, проделал то же. Братья сели к столу, щедро подсластили чай медом и принялись с фырканьем пить. Напиток был слишком горячим и обжигал язык, но его ароматная крепость рассеивала алкогольный дурман. Лица бояр помягчели и раскраснелись. Через какое-то время старший глянул на младшего.

— Мне ведь ведомо, что Никита Романов заглядывал к венгру. Зачем?

— Ищет поддержки, — сказал Анастасий. — Метит взамен Годунова в регенты при Федоре, если Господь призовет Ивана к себе. — Он помолчал, вертя в руке чару. — Тут не о чем беспокоиться. Романовы нам не страшны.

— А что с Нагими? Они ведь тоже чего-нибудь добиваются, раз уж Григорий звал венгра к себе.

Анастасий откашлялся.

— Нагие сильны. Но недостаточно, им нужен союзник.

— Почему иноземец?

— Они ищут дорогу на Запад. Не для себя, для московских купцов. Убедив тех, что торговля с Западом выгодна, они укрепятся настолько, что попытаются подмять нас под себя.

Василий сжал кулаки.

— Ну, этому не бывать.

— Не бывать, — кивнул Анастасий. — Если мы их опередим и потянемся к новгородцам. Те уже биты царем и знают дороги на Запад. Они будут сговорчивы, если их припугнуть.

— Нет, — отрезал Василий. — Мы не купцы. Мы — князья.

— Причем великие, — напомнил, смеясь, Анастасий и с удовольствием потянул в себя чай.

Василий сложил на груди руки, машинально проверив, на месте ли образок святого Ефрема Сирина.[3]

— Лучше оставь свои хитрости, Анастасий. Если ты задумал неладное, поплатишься головой. Сам ведаешь, что поставлено на кон.

— Ведаю и потому все исполню по чести, — откликнулся Анастасий. — Мы ведь Шуйские, мы своего не упустим. — Он продолжал смаковать терпкий напиток, и в глазах его, полускрытых краем серебряной чары, прыгали искорки хищного озорства.

Воцарилось молчание, его нарушил Василий:

— Если я вдруг прознаю, что ты плутуешь, тебе от меня не скрыться нигде. Как и жене твоей вместе с детьми и всем твоим домочадцам. Я не прощу измены, а мои руки длинны.

Анастасий, хмыкнув, аккуратно поставил на стол свою чару.

— Я бы еще посидел с тобой, братец, но существует некий алхимик, с каким я пока незнаком. — Он не спеша встал, потом подчеркнуто глубоко поклонился и спиной попятился к двери, словно домашний холуй.

Лишь убедившись, что гость покинул хоромы, Василий дал себе волю. Схватив чару, из которой пил Анастасий, он, изрыгая брань, принялся колотить ею по столешнице, пока чара не превратилась в уродливую серебряную лепешку.

Письмо Бенедикта Лавелла к Ференцу Ракоци. Написано по-английски и по-латыни.