"Вот тако-о-ой!" - читать интересную книгу автора (Фербер Эдна)

Глава третья

Пули жили в доме, типичном для Ай-Прери. Селина и Клаас миновали десятки точно таких домиков. Энергичные переселенцы из Голландии строили их по образцу тех приземистых домиков, в каких жили их соотечественники на низменностях вокруг Амстердама, Харлема, Роттердама. По фасаду домика Пулей, чинно в ряд, как солдаты, стояли подрезанные деревца.

Селину ослепил блеск стекол, в доме было множество маленьких окошек, каждое – не больше носового платка. И даже в сумерках было заметно, как изумительно чисты стекла в них. Селина только позже узнала, что безукоризненная чистота стекол была в Ай-Прери признаком материального благополучия и высокого общественного положения. Двор и постройки отличались геометрической правильностью и были такие чистенькие и щеголеватые, словно игрушечный домик, подаренный детям и только что принесенный из магазина. Портили это впечатление только протянутые по всему двору веревки, на которых развешено было разное белье: пара поношенных шаровар, сорочка, чулки, кальсоны. Последние качались на ветру из стороны в сторону, словно подгулявший рабочий. Такие гирлянды из принадлежностей убогого деревенского туалета были неизменным украшением фермерских дворов.

Селина ожидала, что Клаас Пуль поможет ей выбраться из высокого экипажа. Но он, по-видимому, не собирался этого делать. Спрыгнув на землю, он стал выгружать из тележки пустые корзины и ящики. Селина, собрав свои вещи, выкарабкалась наконец сама, с трудом перескочив через высокое колесо, и остановилась, вглядываясь в тусклый огонь за окошком, такая маленькая и сжавшаяся посреди большого чужого мира.

Клаас отпер калитку. Только распрягши лошадей и отведя их в конюшню, он поднял маленький сундучок Селины, она взяла свою сумку, и они прошли во двор. Было уже почти темно. Клаас распахнул дверь кухни, и оттуда приветливо осклабилась им навстречу ярко-красная пасть пылающей печи. Кухня была чистенькая, но в ней царил тот беспорядок, какой бывает всегда в разгар работы. У печи, с вилкой в руке, стояла женщина, и, когда на стук двери она повернулась, Селина подумала, что это, должно быть, мать хозяина: такой старухой выглядела женщина у очага. Но Клаас сказал: «Марта, вот учительница». Это была его жена! Селина пожала загрубевшую, в мозолях, руку. Марта широко улыбнулась ей, показывая обломанные, темные зубы. Она откинула с высокого лба жиденькие волосы и зачем-то застенчиво поправила ворот своего чистенького ситцевого платья. В кухне пахло так вкусно, что у Селины засосало под ложечкой от голода.

– Рада вас видеть, – промолвила Марта как-то натянуто. – Добро пожаловать. – Затем, когда Пуль вышел во двор, она добавила, прикрывая двери за ним: – Пуль мог бы ввести вас и через парадную дверь. Положите ваши вещи.

Селина стала разматывать все, что было на ней надето, и наконец оказалась в одном узком коричневом платье, сшитом по моде и выглядевшем странно в этой кухне.

– Боже, какая вы еще молоденькая! – воскликнула Марта. Она подошла ближе, пощупала материю платья. И тут-то Селина заметила, что и она, Марта, была молодой женщиной. Скверные зубы, редкие волосы, небрежно, по-старушечьи, сшитое платье, морщины усталости и изнурения, следы грязной работы на руках – и над всем этим все же молодые глаза, молодая улыбка, выражение совсем девическое.

«Да ей не больше двадцати восьми, – сказала себе Селина с чувством, похожим на испуг. – Я уверена, что ей не больше».

Из соседней комнаты в дверь уже не раз заглядывали и снова прятались две головки с уложенными вокруг лба косами. Теперь Марта знаком пригласила ее пройти туда. Было заметно, что хозяйка смущена поступком мужа, который проводил учительницу вместо гостиной на кухню. В гостиной у печки перешептывались две маленькие желтоволосые девочки. Вероятно, Герти и Жозина. Селина подошла к ним с улыбкой: «Кто же из вас Герти, а кто – Жозина?» Но ответом ей было только хихиканье. Они ретировались за большое черное и круглое сооружение, служившее, очевидно, чем-то вроде камина. Но камин не топился, несмотря на холодный вечер. От сооружения через всю комнату шла длинная труба, исчезавшая в маленькой решетке, проделанной в потолке. И печь и труба были начищены до блеска. На окне стоял выкрашенный в зеленое деревянный ящик с цветочными горшками: герань, кактус, растение со спускающимися до пола вьющимися ветками, которое называют «лестницей Якова». Жесткий диван был покрыт бумажным, в складках, ковриком, три качалки. На стенах висели портреты предков-голландцев с невероятно суровыми и грубыми чертами лица. Все вокруг было чисто, чопорно и неуютно. Но Селину, столько лет кочевавшую по пансионам и меблированным комнатам, не раздражала эта обстановка.

Марта зажгла маленькую лампу с выпуклым стеклом. Затем по крутой лестнице они поднялись из гостиной в спаленку Селины. Марта все время болтала, как все фермерши, молчаливые и замкнутые в кругу своей семьи и жадно пользующиеся случаем поговорить с новым человеком. Она шла впереди с лампой, за ней Селина с сумкой и верхней одеждой, а в арьергарде – Жозина и Герти… Их подбитые гвоздями башмаки страшно стучали по деревянным ступенькам, как ни старались они идти на цыпочках, чтобы не получить замечание от матери. Процессия продвигалась под аккомпанемент возгласов Марты: «Думаете, я не вижу, что вы здесь?» В тоне была угроза, предостережение. Обе косички скрывались на мгновение из виду – и снова девочки появлялись, топая башмаками и блестя глазенками, одновременно испуганными и лукавыми.

Длинный, узкий и темный коридор, в котором воздух был очень спертым, вел к комнате, предназначенной для Селины. Прохлада комнаты показалась Селине пронизывающей сыростью. Кровать, огромное и не лишенное красоты сооружение из орехового дерева, возвышавшееся, подобно мавзолею, почти до самого потолка. Матрац, набитый соломой и стружками, был недостоин этого величественного ложа, но поверх матраца миссис Пуль любезно постлала пуховик, чтобы Селине было тепло и мягко спать. У стены стоял низкий сундучок, темно-коричневый, почти черный, с искусной резьбой по крышке. Второй раз за сегодняшний день Селина, остановившись перед сундуком, воскликнула: «Как красиво!» – и тут же быстро взглянула на Марту Пуль, как бы опасаясь с ее стороны такого же взрыва веселости, какой вызвало у Клааса ее восхищение капустой. Но лицо миссис Пуль выражало те же чувства, что и ее. Она подошла к девушке и высоко подняла лампу, чтобы желтый свет ее падал прямо на завитки и изгибы резьбы, покрывавшей крышку сундука. Затем пальцем провела по этим смело выполненным украшениям.

– Поглядите-ка. Видите, они образуют буквы?

Селина пригляделась.

– О да, правда! Вот первая буква – С.

Марта встала на колени у сундука, по-прежнему с лампой в руке.

– Да, да, «С». А вот здесь «К», потом – Д. Это сундук новобрачной, его делали у нас в Голландии. Эти буквы означают «София Крооп де Врие». Этому сундуку двести лет. Моя мать отдала его мне, когда я выходила замуж, а ей отдала ее мать, когда выдавала ее за моего отца, а бабушка получила его от своей матери, а прабабушка…

– О, как это интересно! – воскликнула Селина, но тут же попыталась сдержать себя. – Что же хранится в нем? Тут должны бы лежать пожелтелые от времени платья невесты.

– Да, они и лежат тут, – так же живо откликнулась Марта и сделала быстрое движение, чуть не опрокинув лампу.

Обе женщины, смеясь, как школьницы, стояли на коленях перед сундуком. Обладательницы косичек, осмелев, придвинулись ближе и торчали над головами матери и Селины, готовые каждую минуту отступить.

– Погодите. – Марта передала лампу Селине, подняла крышку и погрузила обе руки в ворох старых газет в сундуке. Затем она выпрямилась, зарумянившаяся от сделанного усилия, с голландской баской и пышной шелковой юбкой в руках. Вслед за этим Марта извлекла пожелтевший чепец, покрытый прекрасной вышивкой, пару деревянных башмачков, выкрашенных под цвет терракоты, подобно парусам рыбацких лодок Воллендама, и украшенных от носка до каблучков прелестной тонкой резьбой. Все – чепчик, туфельки, платье – составляло подвенечный туалет невесты.

– О, – сказала Селина с чувством маленькой нищенки, очутившейся среди сокровищ во дворце короля, – можно мне как-нибудь примерить все это?

Марта Пуль, расправлявшая складки пышного платья, капалось, была испугана и шокирована:

– Подвенечное платье можно надевать только в день свадьбы. Надетое в другое время, оно приносит несчастье. – И, когда пальцы Селины ласкающим движением коснулись шумящих шелковых волн юбки: – Если вы выйдете замуж за кого-нибудь из наших голландцев в Ай-Прери, я вам дам надеть все это.

И обе снова захохотали. Селина подумала, что ее новая жизнь начинается хорошо. Ей захотелось вдруг обо всем этом рассказать отцу – и тут она вспомнила обо всем, что отодвинула было куда-то вдаль сегодня.

Селина немного дрожала, когда поднялась с колен. Она протянула руку, чтобы поднять свою шляпу, почувствовав внезапно усталость, холод, отчуждение. Эта фермерша, эти глазеющие на нее девочки, краснолицый грубый мужик – как вошли они в ее жизнь?

Прилив тоски по отцу охватил ее, тоски по прежней жизни с ним, веселым обедам, театру, по его философски-юмористической болтовне с ней, тоски даже по безобразным домам и улицам Чикаго, по Юлии, по школе мисс Фистер, тоски по всему тому, что было привычно, знакомо – и потому дорого. Даже тетки Эбби и Сарра утроили свою непривлекательность, когда она думала о них здесь, в этой холодной спаленке фермерского дома, который внезапно стал ее домом. Селине захотелось плакать, она поспешно отвернулась от света и попыталась заняться осмотром других вещей в комнате. Темно-синий жестяной цилиндр, похожий и не похожий на печь, вычищенный до блеска точно так же, как труба внизу, в гостиной.

– Что это такое? – спросила, указывая на него, Селина.

Марта, поставившая между тем лампу на маленький умывальник и готовившаяся уходить, гордо улыбнулась.

– Это барабан.

– Барабан?

– Чтобы обогревать вашу комнату (Селина дотронулась до него: холодный как лед), когда в нем есть огонь, – добавила поспешно Марта.

Впоследствии Селине пришлось на деле узнать, каким мифом было отапливание комнаты этой оригинальной печью. Цилиндр сообщался с трубой, выведенной от печи в гостиной сквозь дыру в потолке наружу. Даже когда печка в гостиной пылала огнем, и малая доля этого жара не достигала «барабана» в спальне Селины: он оставался так же холоден и бесстрастен, как девушка, не разделяющая пылких чувств нелюбимого поклонника. Холод в комнате изменил множество привычек Селины, в том числе привычку читать по ночам и мыться по утрам с головы до ног. Селина любила купаться каждое утро, хотя в те времена многие и в городе смотрели на это, как на проявление эксцентричности. Но продолжать это в ледяной атмосфере степной фермы Иллинойса было уже не эксцентричностью, а безумием, даже если бы к ее услугам и был котел горячей воды, чего, конечно, и в помине не было. Селина была рада хотя бы возможности получать кувшин воды на ночь и торопливо, кое-как вымыться при условном тепле от знаменитого «барабана».

– Ма-а-рта, – загремел голос снизу. Вместе с этим зовом проголодавшегося мужа снизу донесся запах чего-то подгоревшего в печке. Затем раздался топот и грохот на лестнице.

– О Господи! – вскрикнула Марта в ужасе, взметнув руки к небу. Она бросилась вниз, увлекая и обеих девочек.

Внизу на лестнице слышались звуки какого-то спора и голос Марты, называвший кого-то Гугендунк. Но Селина решила, что это ей чудится. Однако топот слышался уже в коридоре, куда выходила дверь ее комнаты. Селина приоткрыла ее и увидела внизу пару кривых ног, наверху – ее собственный сундучок, а между ними широкую физиономию, седеющую бороду и тусклые глаза. У субъекта, принесшего сундучок, была наружность сильно потрепанного бурями и непогодами человека.

– Якоб Гугендунк, – лаконично представился этот гном, снимая с плеч сундучок и ставя его перед Селиной.

Она весело засмеялась:

– Неужели? Входите же. Здесь вот, у стены, хорошее место для сундучка, не правда ли, мистер… Гугендунк?

Якоб Гугендунк, бормоча что-то себе под нос, кряхтя и отдуваясь, ковылял по комнате, раскачивая сундучок в руках. Наконец выбрал место, сбросил его с шумом, вытер нос ладонью – знак полного удовлетворения – и окинул сундучок таким самодовольным взором, словно он только что сам его сделал.

– Спасибо, мистер Гугендунк, – сказала Селина и протянула руку – Я – Селина Пик.

Этот седой и скрюченный ревматизмом старик не обиделся ничуть па улыбку и мягкий смех девушки. Он засмеялся в свою очередь, полусконфуженно, полуудивленно глядя па маленькую ручку, протянутую ему.

Он вытер обе руки о штаны, затем покачал большой седой головой.

– Руки-то у меня все в грязи. Я не мыл их еще. – И, выбравшись в коридор, оставил Селину одну, с беспомощно протянутой рукой. Его топот по деревянным ступеням звучал, как стук копыт кавалерийских лошадей на мерзлой дороге.

Оставшись одна, Селина отперла сундучок и вынула оттуда две фотографии. На одной был кроткого вида господин в шляпе немного набекрень. Другая изображала женщину лет двадцати пяти, на которую поразительно походила Селина, если не считать подбородка и смелой линии рта. Оглядываясь, Селина поискала, куда бы поставить эти дорогие ей фотографии. Сначала ей в шутку вздумалось устроить их на верхушке холодного теперь «барабана». Там они в конце концов и остались, потому что больше некуда было их поместить. Может быть, Якоб Гугендунк принесет ей полку для книг и портретов. Селина, как истинная женщина, развлеклась распаковыванием и размещением своих вещей. Ведь привычные нам вещи и мелочи, когда их извлекаешь из чемодана, где они были спрятаны, в повой необычной обстановке приобретают какой-то особый интерес и прелесть в наших глазах. Вынуты были белье, книги и, наконец, знаменитое платье из темно-красного кашемира. Селина любовно расправила па кровати его складки. Теперь ей, казалось бы, особенно надо упрекать себя за эту легкомысленную трату. Но она и не думала это делать. «Нельзя, – думалось ей, – чувствовать себя уж вовсе отверженной, когда обладаешь такой прелестью, как это красное, словно вино в хрустальном бокале, платье» Наконец все было разобрано, книги уложены на сундучок, платья развешены за ситцевой занавеской, и комната приобрела жилой вид.

Слышно было, как внизу шипело жарившееся мясо. Селина умылась, пригладила волосы перед крошечным кривым зеркальцем над умывальником, надела белый воротничок и манжеты. Оставалось только потушить свет и спуститься вниз, в неосвещенную гостиную. Дверь в кухню была прикрыта, но оттуда доносился запах свинины, жарившейся к ужину. Селина была голодна, и этот запах казался ей восхитительным. Здесь каждый вечер готовилась к ужину свинина. Впоследствии это приводило ее в отчаяние, так как она считала, что грубая и тяжелая пища отражается на внешности. Она со страхом рассматривала себя в зеркале, не полнеет ли, не мутнеют ли глаза, не краснеет ли и становится грубой и жирной ее свежая кожа? Но зеркало всегда успокаивало ее.

Селина помедлила минутку в гостиной. Затем открыла дверь в кухню. От табачного дыма ей показалось, что там темно и душно, сквозь волны этого едкого дыма виднелись круглые голубые глаза хозяина. В кухне стоял гул разговора, пахло жарившимся салом, конюшней, мокрой глиной и свежим еще сырым бельем, только что принесенным со двора. На пороге входной двери, впуская с собой струю резкого холода, встал рослый, красивый смуглый мальчик с вязанкой дров. Поверх своей ноши он рассматривал Селину с таким интересом, что забыл закрыть дверь. Селина, в свою очередь, внимательно глядела на него. Какая-то внезапная симпатия друг к другу родилась у обоих одновременно у девятнадцатилетней женщины и двенадцатилетнего мальчика. «Ральф», – подумала Селина и даже бессознательно сделала шаг по направлению к нему.

– Да поторопись же ты, подбрось дров! – крикнула Марта от печки.

Мальчуган сбросил вязанку в ящик, машинально отряхнул рукава куртки, все еще продолжая глядеть на Селину. Раб ненасытной пасти, куда он непрерывно подбрасывал топливо, принося его из сарая!

Клаас Пуль, уже за столом, постучал ножом о дерево.

– Садитесь! Присаживайтесь, мисс учительница.

Селина медлила, глядя на Марту, возившуюся у печки. Обе обладательницы косичек уселись за стол, покрытый красной бумажной скатертью, и в ожидании вкусного ужина взялись за свои ножи и вилки. Уселся наконец и Якоб Гугендунк, долго возившийся, плескавшийся и фыркавший, как дельфин, над рукомойником в углу. Ральф повесил шапку на крючок и занял свое место. Только Селина и Марта оставались еще на ногах.

– Садитесь же, – повторил весело и оглушительно Клаас – Ну-с, так какова, по-вашему, капуста, мисс? – подмигнул он Селине. Якоб фыркнул, желтые косички захихикали, усмехалась и Марта у печи, но усмешка, если хорошо присмотреться, была несколько хмурая. Очевидно было, что Клаас Пуль не скрыл разговора с учительницей в дороге. Селина, заставив себя улыбнуться, стремительно села к столу; движения ее были немного нервны, и щеки горели. Один только Ральф оставался серьезен и спокоен.

Марта поставила на стол большую миску жаренного на сале картофеля и блюдо со свининой, потом хлеб, нарезанный ломтями. Кофе пили ржаной, без сахара и сливок. Ужины миссис Теббитт показались бы теперь Селине амброзией. А она-то ожидала цыплят пирогов, диких уток, паштета из индейки! Эти мечты исчезли в первый же вечер, чтобы не возвращаться больше никогда Она была очень голодна, но, сидя за ужином, разговаривая, улыбаясь, резала свинину на крохотные кусочки, с усилием глотала их, почти не разжевывая, и презирала себя за эту избалованность. Ее мягкие темные глаза переходили с женщины, все время суетившейся между печью и столом и не имевшей времени спокойно поесть, на красивого хмурого мальчика с красными от холода руками и пытливыми темными глазами; с круглоглазых и краснощеких девочек – па большого краснолицего мужчину, который ел свой ужин громко и шумно, на Якоба Гугендунка, седая голова которого немного тряслась.

«Ничего, – думала она, – все будет хорошо все изменится к лучшему… У них огороды, и выращивать на продажу овощи – их главное занятие, а между тем они не едят этих овощей. Как это странно!

Какая жалость, что Марта так опустилась. Волосы скручены в узелок, кожа загрубела. Это безобразное платье… А ведь она не так уж некрасива. У нее такие синие глаза… Она немного похожа на женщин на тех голландских картинах, которые я видела с отцом – где же? Ах, да, в Нью-Йорке в музеях. Но у тех женщин лица были спокойнее. А у нее такое истомленное, напряженное… Зачем это нужно, чтобы она выглядела такой старой, озабоченной, суетливой? Мальчуган похож на итальянца. Странно..

Какие забавные обороты у них. Это вероятно буквальный перевод с голландского.

Ужин был окончен, мужчины развалились на стульях и закурили свои трубки. Марта убирала со стола и мыла посуду, а Герти и Жозина суетились тут же, больше мешая, чем помогая матери.

«Если бы они стали так суетиться и шуметь в классе, – подумала Селина, – то могли бы довести учительницу до сумасшествия».

– Вы приобрели прекрасную, богатую землю, – говорил Якоб Гугендунк, продолжая беседу начатую за ужином. – Но вы возитесь не с настоящими овощами, а со всякой ерундой. Я видел на рынке в пятницу… Хотите разводить овощи, так настоящие овощи и сажайте, а не какие-то новоизобретенные вещи. Сельдерей. Что такое сельдерей? Это собственно и не овощ, и не трава. Посмотрите Воотиз истратил не меньше, чем сто пятьдесят фунтов удобрения, а что вышло из этого? Эта липкая ерунда, которую вы зовете овощами. А между тем у вас здесь такая богатая почва.

Селина была заинтересована. Она знала, что овощи надо посеять или посадить в землю и скоро появится на свет Божий картофель, капуста, морковь, репа. Но тут говорили о каком-то «нитрате соды», об удобрении. Что это такое? Она наклонилась вперед.

– Что это такое подходящее удобрение?

Клаас Пуль и Якоб Гугендунк взглянули на нее, она тоже глядела прямо в лицо им, ожидая объяснения, и ее живые темные глаза искрились интересом и вниманием. Пуль откинулся на стуле и посмотрел па Якоба, Якоб медленно посмотрел на Клааса. Затем оба повернулись, чтобы взглянуть на эту вострушку, которая осмелилась вмешаться в беседу мужчин.

Пуль вынул трубку изо рта, плюнул так искусно, что плевок длинной спиралью полетел далеко в воздух, вытер рот рукой и изрек:

– Подходящее удобрение – это подходящее удобрение.

Якоб Гугендунк торжественным кивком подтвердил это разъяснение.

– Но что же в нем содержится? – настаивала Селина.

Пуль отмахнулся от нее красной ручищей, словно от надоедливого насекомого. Он взглянул на жену. Но Марта углубилась в работу, Герти и Жозина увлеклись какой-то ими самими изобретенной игрой. Ральф читал у стола, и его красные и потрескавшиеся от грубой работы и холода руки лежали на скатерти. Селина заметила, не отдавая себе в этом отчета, что пальцы этих рук были длинны и гибки, а обломанные ногти па них – прекрасного цвета и формы. «Но из чего же состоит это удобрение?» – повторила она еще раз. Внезапно жизнь в кухне точно замерла. Двое мужчин нахмурились. Марта полуобернулась от своей кастрюли. Обе девочки, как испуганные мышата, притихли за печкой, а Ральф поднял глаза от книги. Даже овчарка, дремавшая у печи, вдруг открыла один глаз и, казалось, направила его на дерзкую Селину. Но Селина, вся – воплощенное дружелюбие и общительность, ожидала ответа. Она не могла знать, что в Ай-Прери женщины не дерзали прерывать таким образом серьезный мужской разговор. Мужчины глядели на нее, не отвечая. Ей стало неловко. Ральф поднялся и отошел к буфету в углу кухни. Он вытащил оттуда большую книгу в зеленом переплете и подал ее Селине. От книги шел отвратительный запах. Переплет был весь в сальных пятнах – следах пальцев. Ральф раскрыл ее и указал страницу. Селина, следя за его пальцем, прочла:

Селина захлопнула книгу и отдала ее Ральфу, стараясь не касаться переплета. «Сухая кровь» Она уставилась на обоих мужчин.

– Что это означает – сухая кровь?

Клаас ответил неумолимо:

– Сухая кровь – есть сухая кровь. Вы вносите ее в почву – и она помогает расти овощам, капусте, тыкве, луку.

При виде ее изумленной физиономии он добавил, ухмыляясь:

– Так капуста – это что-то прекрасное, а? – и скосил глаза на Якоба.

Очевидно, эта шутка пришлась ему по вкусу, и можно было ожидать, что он будет твердить ее, по меньшей мере, всю зиму.

Селина отошла от него. Она не была раздражена но ей вдруг захотелось побыть одной у себя в комнате, в той самой комнате, которая какой-нибудь час назад казалась ей чужой и наводящей жуть с ее огромной кроватью, ее холодной печью, с сундуком давно умерших новобрачных. Теперь эта комната в ее мыслях превратилась в убежище, уютное надежное и бесконечно желанное. Она обратилась к миссис Пуль: – Я… я думаю, мне пора к себе. Я так устала. Должно быть, это от путешествия. Я не привыкла еще…

Ее голос изменил ей.

– Разумеется, – сказала отрывисто Марта. Она покончила с посудой и чистила теперь огромную кастрюлю. – Разумеется, ступайте. Там, кажется все есть, что нужно.

– Нельзя ли мне немного горячей воды?

– Ральф! Оставь ты наконец это чтение! Покажи учительнице, где горячая вода. Герти! Жозина! Никогда в жизни ничего подобного не видела. – Она шлепнула одну из обладательниц косичек в виде предостережения. Поднялся визг. – Ничего, ничего. Так тебе и надо. Не надоедай.

Селина была в ужасе. Ей хотелось поскорее уйти. Но Ральф спокойно, не торопясь, взял большой жестяной ковш с полки на стене и опустил его в котел в задней части печи. Оттуда повалил пар. Затем, когда Селина сделала движение, чтобы взять его, он пошел за ней, не выпуская ковша из рук. Она слышала за собой его шаги. Она пропустила мальчика вперед и задержалась на минутку. Ей хотелось узнать, над какой книгой он сидел весь вечер. Но между ней и книгой, еще лежавшей на столе, находились Пуль, Гугендунк, собака, косички, Марта. Она указала на книгу пальцем и спросила:

– Что это за книгу читает Ральф?

Марта бросила большой ком теста на лист. Ее руки были в муке, и она принялась усердно раскатывать тесто. Она только кивнула и пробормотала:

– Славная книга.

«Славная книга». Что бы это значило? Эти переводы голландских оборотов, она с трудом в них разбиралась. Но тут она догадалась. Это показалось ей невероятным. Она шагнула через овчарку, миновала мужчин в качалках и добралась до стола. Да, так и есть. Он читает словарь.

– Он читает словарь, – повторила она вслух. Ей захотелось смеяться и плакать одновременно.

Миссис Пуль подняла глаза от теста.

– Школьный учитель дал ее Ральфу, когда перед весенней посадкой у него бывало свободно время для чтения. В книге этой больше ста тысяч слов – и все разные.

Селина пожелала всем покойной ночи и заспешила вверх по лестнице. Она даст ему все свои книги. Она пошлет в Чикаго за книгами для него. Она будет тратить свои 30 долларов в месяц на покупку книг для этого мальчика. Он читал словарь!

Ральф поставил ковш с горячей водой у маленького умывальника и зажег лампу. Он старательно вставлял стекло, когда вошла Селина. Там внизу, в кухне, полной людей, он казался мужчиной. Теперь в желтом свете лампочки, с резко вырисовавшимся профилем, он выглядел тем, кем он был на самом деле, – мальчиком, почти ребенком, с кудрявыми волосами. Его щеки, рот и подбородок еще сохранили следы детской округлости. Его брюки, брюки взрослого, подрезанные неумелыми руками, презабавно свисали вокруг стройных ног.

«Но ведь он совсем малыш!» – подумала Селина и что-то сдавило ей горло. Ральф уже проходил мимо, не подымая головы и не глядя на нее. Она коснулась его плеча. Он быстро поднял ожившее лицо и заблестевшие глаза. Селине казалось, что до сих пор она еще не слышала его голоса. Ее рука ухватила рукав его куртки.

– Капуста, поля капусты, правильно вы сказали они вправду красивы, – пробормотал он страшно серьезно. Раньше, чем Селина успела вымолвить слово, он выбежал из комнаты и застучал по лестнице башмаками.

Селина стояла несколько минут неподвижно, глядя мечтательно прищуренными глазами на дверь, в которую убежал Ральф. У нее потеплело на душе, и это ощущение не оставляло ее, пока она совершала свой ночной туалет умывалась из ковша, в котором было слишком мало воды для нее, заплетала пышные темные волосы, переодевалась в ночную сорочку с длинными рукавами и высоким воротом. Последнее, на что она взглянула, когда тушила лампу, был синий «барабан», стоявший в углу, как терпеливый евнух на страже. Ей даже удалось улыбнуться потому что тяжелое настроение незаметно рассеялось. Но позднее, в темноте, когда она лежала в огромной кровати оно вернулось. Кому не знакомо это чувство одиночества и жути, охватывающее вас ночью в чужом доме, среди спящих чужих людей? Селина съежилась в комочек, натянув конец одеяла на голову и замерла в нервном напряжении, ловя каждый шорох. Резким ноябрьским холодом тянуло от окна – с полой, удобренных «сухой кровью». Она дрожала и морщилась, вспоминая все вновь. Снизу поначалу доносились голоса – резкие, непривычные для ее слуха. Потом голоса замолкли, во дворе залаяла собака, ей ответила другая, засвистел где-то далеко поезд. Вот стучат копытами лошади в конюшне. Ветер за окном качает ветви деревьев.

Ее золотые часы очень тонкой и изящной работы – подарок отца в день ее восемнадцатилетия – дружески тикали под подушкой. Она вытащила их оттуда и держала в руке у щеки, чтобы было уютнее.

Селина знала, что не уснет этой ночью. Она была в этом уверена. И все-таки уснула.